Текст книги "Горы Прокляли: Паранойя Жалобщика"
Автор книги: Наталья Стрижак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Наталья Стрижак
Горы Прокляли: Паранойя Жалобщика
Проходит все, и тихий шорох мешает нам двоим уснуть.
Проходит все, и только воздух навис над нами. Обессудь.
И наше страждущее тело, и наши боли, ведь, отнюдь,
Люблю до дрожи эти плечи и эту спину, эту грудь.
Пускай накроются туманом больные мысли, мирный шквал.
Пускай сожжет нас, искалечит, сей черной боли океан.
Но лишь не ныне пускай зволит рассеять глаз твоих дурман,
Ведь утром снова ты исчезнешь, замолкнешь, как лихой обман.
Нам все ровно, что будет странно, больно, тоскно и порой
Мы все-таки захотим сдаться, изжечь все чувства. Не впервой.
Мы столько времени метались, чтобы сберечь знойной покой
И все же что-то не сложилось, и ты сбегаешь. Ну и долой!
Небес, залитых хрупким дымом, мы не увидим вместе уж,
И тоскно станет мне настолько, что я подумаю: «А чушь!
Все эти принципы и запреты, кому дались они теперь,
Когда уж я, все потерявший, несчастный, дикий, иду за дверь.»
Но ты вернешься. И этой ночью мы согрешим еще не раз,
Сбежим подвижною дорожкой в глубины леса, в ночь и грязь.
И больше ничего не слышим: лишь томный вздох, незлой отказ.
Я украду, пускай нечестно, тебя и твой взгляд туманных глаз.
Пролог
«Но вся эта история неожиданно взволновала в ней девственно дремавшие чувства. Нарушилось тонкое равновесие, точно во всем ее теле, от волос до пяток, зачался какой-то второй человек, душный, мечтательный, бесформенный и противный. Девочка чувствовала его всей своей кожей и мучилась, как от нечистоты; ей хотелось смыть с себя эту невидимую паутину, вновь стать свежей, прохладной, легкой. Но, пригревшись на солнышке или ночью в мягкой постели, второй человек оживал, осторожно пробирался к сердцу и сжимал его мягкой лапкой. Его нельзя было ни отодрать, ни смыть с себя, как кровь с заколдованного ключа Синей Бороды.»
Алексей Толстой «Хождение по мукам. Книга 1. Сестры»
Как жаль, что эта светлая ночь не позволит мне спрятать в ней чувства. Залезть в ее мягкие изгибы, накрыться не прозрачной черной пеленой забвения. Шумит вода, и я на виду у луны, как на ладони. Кромешная тьма накроет меня навеки, когда я ступлю в ледяной выр несущихся потоков. Страх подымается от живота и к горлу. Отблески скупого одинокого света все плывут по легких изгибах течения.
– Эй! Э-эй! Не глупи!
Все никак не могу отделаться от этого голоса. Он преследует меня, сковывает, обвивает, он все не хочет уходить из головы, даже если его давно нет рядом.
– Все хорошо, – выдавил я дрогнувшим голосом. Это лишь сон! Сон, который преследует меня с тех пор, как я вернулся в Харьков! Каждую ночь он снится мне. Все те же лица, все тот же холод ледяной Ломницы, все тот же парень на берегу, – я в порядке!
– Зря я тебя забрал! Зря я к тебе так стремился! Все зря! – говорил испуганный тяжелый голос, а через секунду бредовый диссонанс безразличия повергает меня в ужас: – ну, что? Давай! Боишься? Убей себя! Убей себя ради меня! Ты хочешь, чтобы я помог тебе? Ты хочешь!
– Если бы ты оставил меня там, если бы не пришел тогда, когда я уже хотел лишить себя жизни из-за той тошноты, что мешала мне дышать… я бы уже был мертв! – кто это? Я не могу говорить этого! Этот призрачный бред вытягивает из моего подсознания действительно ужасные вещи!
– Ха-ха-ха! – раскатилось над Ломницей, разнеслось над всей долиной и даже нависшим заросшим берегом, что пугал меня своей чернотой. Размытое потемневшее лицо, которое все больше истиралось в моей памяти, сверкнуло очередной переменой: – к чему это? Твоя душа все не найдет покой, Рома. Я звал тебя з собой. Почему ты соврал мне?
Тяжелые, сумасшедше быстрые потоки толкали меня в глубь, в темную глубь кристальной воды, тянули по твердым брылам камней. Страх разрывал мое сердце. Почему он стоит там? Он не поможет мне выбраться отсюда? Ведь он помог мне тогда…
Что было? Мой разум растворяется, все образы выгорают, немое удушение охватывает мое горло. Я все больше отдаляюсь от темной фигуры, что стоит на каменном берегу. Картины красочного сна разбавляются, мешаются, плывут красками, я не дышу уже будто вечность. Видение гаснет. Разум загорается медленно и неохотно…
В тот день мне исполнился двадцать первый год. Я почувствовал себя самым несчастным человеком в мире, когда лежал и смотрел в потолок тем душным летним утром. На столе на кухне лежал мой маленький праздничный пирог – один сплошной корж с клубникой и малиной внутри. В голове звучал лишь белый шум. Энигматичная тоска заполнила все мое тело. Казалось, я видел этот сон еще задолго до встречи с тем человеком и всю свою жизнь только ее и ожидал. Как маленький ребенок с тревогой ожидает похода к стоматологу. Неминуемо, страшно, облегченно.
Тогда я жил от фазы до фазы: от легкости и движения – к сплошному безразличию. И уже тогда я так устал от этого. Во мне не было сил пытаться подняться.
Но жизнь, из которой я медленно уходил, дала мне еще один шанс. Она тряхнула меня и плюнула в лицо: «Выбирайся, если хочешь остаться».
Думаю, если бы не этот побег, этот дом, это безразличие в нем, я остался бы тем же страдающим человеком. Я пытался бы жить по правилам, жить в угоду кому-то. Но не думайте, что я вылечился, что откуда-то во мне взялась сила воли и я пошел налаживать жизнь. Я просто встретил испытание, которое не мог обойти, которое повалило меня и заставило сражаться. Мне некогда было думать и сожалеть.
И ни слова не прозвучало о чувствах. Мы никогда не называли это «любовью», «страстью» или же «безумием». Ведь ощущение того, что все это лишь сон, позволяло нам быть предельно искренними в своих чувствах. И в то же время, мы были веселы и мятежны. Мы собирали наше будущее по осколкам. А в итоге вместо того, чтобы бороться за него вместе, мы боролись друг с другом. С таким хрупким миром, что вот-вот рушиться…
1. Предисловие автора
Повествование первое
Отец
Июнь 2009
«Роль убогой жертвы вызывает в окружающем мире агрессию и неминуемо притягивает к ним узурпаторов, унижение, насилие и боль. Страх разрушает их душу. Еще с детства я отметила, что людей, которые выбирают пассивную роль игрушки в руках «недоброй судьбы», вокруг очень много. Природа эту роль «не любит», рано или поздно, возникнет сила, наносящая «страдальцу» удары, пока не заставит его взбунтоваться и подняться с колен, а если нет, она изрыгает его из чрева жизни, как никчемный элемент.»
Леа Веденски «О Жизни, Смерти и Любви»
Когда Ромка был настолько юн, что считал себя вполне сформировавшимся зрелым человеком, он, в тайне от себя, страдал одной необычной болезнью. И оттого, что Ромка не признавал в себе никаких симптомов, страдал он лишь упорнее. А изменения, коверкающие его здравое ощущение мира, он надеялся пережить так же незаметно, как и нажил в разгаре своего подросткового максимализма.
Парень не знал точно сколько лет прошло с тех пор, как он утратил вкус к жизни, но каждое божье утро с тех пор он просыпался от разрывающих его чувств раздражения и тревоги. У Ромки не было планов. Он ничего не хотел. Лишь спастись от давящей и стирающей его скуки.
Затормаживающее его мозг безразличие он называл «спокойствием», а людей, навевающих это «спокойствие», он по привычке называл «родными». Возможно, полное отсутствие гормона счастья или эмоциональная притупленность заставляли его пребывать в постоянном поиске новых острот ощущений для спасения от тошнотворной скуки. Но на смену мгновенной эйфории всегда снова приходило отвращение и апатия.
Рому мучило желание бросить мать и убежать подальше от серой тоски воняющего маргинальщиной «продвинутого» Харькова. И с нетерпением он ждал окончания магистратуры. Думал, сбежит куда-то далеко-далеко, где ни единого знакомого лица и начнет жизнь заново, отрешив от себя ненавистное прошлое. В котором он слабак, эгоист, жалобщик…
Этот коварный план побега зрел в Ромкиной голове несколько месяцев, с тех пор, как он начал готовиться к сдачи дипломной. Пускай полыхающая жара не входила в него, как и жмущая обувь, что превращала уверенную ходу в безобразные прихрамывания, парень держался как мог, чтобы в очередной раз не потускнеть в мучительном самозабвении Джулыного гаража с бутылкой горького, как сама жизнь, «шмурдяка» в руке. Вдохновенный своим романтизмом до стадии всплывающих перед глазами грез, он, припадая на пострадавшую от жесткой лошадиной кожи, ногу, ступал навстречу к своему «самому важному в жизни» решению. Которое явилось просто на ровном месте и оглушило его, как лопнувший у лица кулек.
Скрывая рьяно ото всех свое светлое намерение, он торопливо принаряжался у зеркала, пока мать потела в жаре на кухне веганского ресторанчика. Рома, боясь и вздохнуть погромче, чтобы не спугнуть свое хрупкое святое наитие и не броситься обратно в тоску загульных деньков, а после – и побоев от маминой кухонной тряпки, щадяще ненавидел себя за опрометчивость собственных поступков. Уставший от вечного чувства вины, он решил, что больше не хочет грязнить себя, обижая тех, кого любит.
С видом холеного маминого (в кои-веки) сынка и с жгуче-красным букетом в руках, он шел по городу, неся в себе твердое намерение раз и навсегда, как он думал, осчастливить свою избранницу. Но стоило выйти за порог и повернуть ключом в скважине, как появилось то горькое послевкусие неизменного чувства собственной нелепости во рту: он раздраженно сминал чистенький, сверкающий белизной ворот рубашки и безмолвно матерился на каждого встречного, неосторожно на него покосившегося, на машины, на солнце. И когда спина, не плотно прикрытая толстым кашемиром пиджака, что его он спустил по локтям вниз, вся уже зудела от пота, а пальцы на ногах изувечены были кровавыми мозолями, он злостно обзывал себя дурнем, ведь женочки возле его подъезда таращились на него с таким аппетитом, будто никогда в жизни не видели ни цветов, ни красиво одетого Ромку, сутулящегося от излишка всеобщего внимания.
Поодаль центра Харьков серел обветренными, всеми в подтеках, «хрущевками» и «брежневками», но поближе к нему – искрился вычурной опрятностью и разноцветной завытушечной стариной. Серость дорог, стен, обочин разбавляла уйма огней и зелени. Но в этом городе не было ничего интересного. Лишь выученные наизусть улицы, площади, выученные серые тоскливые лица. Красивое, безатмосферное, заклеклое… Да еще и люди здесь такие на удивление противные. Роме же мечталось жить в городе из забытых сказок или голливудских фильмов, где все просто и весело.
Громкий сигнал, что окутал вдруг Ромино сознание, вырвал его наконец из тягостных раздумий, пускай и грубым рывком. Отвлек его от гадкой мысли, что все пять лет в списке бюджетников он занимал граничащее со стипендией шестнадцатое место и никогда так и не держал ее в руках. И, вдруг, быстро сменяющиеся, мрачные картины повалили весь мир холодом ночи. На фоне трехэтажного мата, возбужденных голосов, лиц, непонятного испуга, грубо толкнувшегося в солнечное сплетение:
«Чего этот придурок на красный поперся?»
«Как дальтоник, так хоть по сторонам смотри! Еще из-за таких как ты в тюрьму валить!»
И злостный хлопок дверью.
От колючего понимания, что, не торопясь, растекалось по телу и острыми импульсами касалось каждого уголка нервной системы, становилось все больше не по себе. Ромка дернулся. Заревел пробужденный опять мотор старого угловатого «Опеля Сэнатора». Тонкие губы все безмолвно бубнили:
«Ненавижу дороги, машины, маты…»
Шипы больно впились в кожу, напоминая о себе. Красные головки их жалостно обсыпались по асфальту яркими пятнышками. Шкатулка! Ромка вскочил на ноги, отодвинулся ближе к обочине и, зудя что-то себе под нос, отряхнул перепачканные жирными разводами смолы узкие брюки, неприятно впившиеся ему в бедра. Пиджак, который он ненадежно свесил себе на плечо, валялся теперь где-то на дороге, ненужным тряпьем, вздымаясь шелковой подкладкой от шастанья машин. Мутным взглядом Ромка окинул противоположную сторону улицы. Люди все еще ждали на зеленый. Как он мог так опрометчиво броситься на дорогу?
Машина, что еле успела остановиться, чтобы не сбить его, сверкнула оранжевыми поворотниками на прощание и растворилась за зданиями. Люди, что что-то ему кричали, уже растекались по плавящейся улице. С глухой досадой парень метнулся по пиджак, ничего не видя от светящих прямо в глаза лучей. Рома еще долго лупил бы его свободной рукой, закупоривая собой движение улицы, если бы не загорелая, оплетенная сетью вен, рука, что равнодушно что-то ему протягивала и спокойный, такой знакомый:
– Ищешь что-то, «парень»? – голос. Сладковатый, но с упреком.
Нервно дернув головой, пытаясь отмахнуться от настырных солнечных лучей, парень заторможено разглядывал мелькающие перед ним грубые пальцы, что стискивали и нежно поглаживали, будто маленького зверька, что-то красное и бархатное. Воздух нетерпеливо ждал ответа, волнуясь от жары, как вода в чайнике. Зловеще-знойный день не сулил ничего хорошего. Впрочем, как и все остальные, какие бы предзнаменования они не посылали.
Ромке казалось, что под его неустойчивыми ступнями, словно разогретый пластилин, прогибается асфальт. И что мысли, тягучими потоками стекают по нем, слипаясь в тяжелый сгусток. И все это в доле секунды заслепившего глаза видения. Без лиц и цветов.
Ткнув ему это что-то – красное и бархатное – в руки и, оставив только оттенок сладко-кислого запаха, доказательством своего присутствия, засвеченный солнцем темный силуэт стал расторопно теряться в толпе. Но не только распарившийся на солнце запах незнакомец оставил: он оставил на ребре Роминой ладони след обжигающе небрежного касания. И картинка отдаляющегося пятна белизны – его спины, так и отсвечивалась черным негативом на пленке прикрытых век.
А сего же вечера мать уже бормотала злостно о том, что всегда о всем узнает последней. Пересказывала разговор со «свахой», в котором та все ей подробно и в деталях передала: как сыночек ее, Ромочка, на крыльях Амура прилетел к Настеньке на смену в кофейню, заранее договорился со второй администраторшей о подмене, и прямо там, всем на зависть, с чудесным букетом роз в руках… И что соседка тетя Света спрашивала. И Андрюша (стукач) звонил поздравить.
Мать брезгливо поморщилась от «свахиных» писклявых воодушевленных нот и покосилась на сына. А Ромка, безразлично отбуркиваясь, продолжал уплетать, не чувствуя вкуса, мамины блины. Перед глазами до сих пор мерещились растерянная голубизна Настиных глаз и чудился запах ее пушистых волос, в которые нырнул, словно в теплое море. А еще, где-то под грудью, мешая проходу еды, вихрился гадкий клубок сомнения…
Скользя невидящими глазами по обшарпанным дверцам старого кухонного набора мебели, молочного цвета, да цепляясь глазами за облезшие шарики-ручки, что раньше были идеально золотыми, Рома тяжело все взвешивал. В сотый или в тысячный раз.
Все еще сладко пахло жаренным тестом и вареньем с желтой алычи. Мать, устав говорить с самой собой, отправилась собираться к себе в спальню. Сегодня она работает до полуночи. И можно было безнаказанно и без лишних расспросов улизнуть подальше из душной квартиры.
Солнце багрилось край неба, готовое раздать последнее на сегодня тепло и улечься за далекими терриконами. Упиваясь щемящей меланхолией, Ромка расхлябанно шаркал подошвами белых когда-то кед, сосредоточенно отслеживал поток неутешительных мыслей. С Настей у них давно не ладилось. Рома то уходил, то опять возвращался к ней, превращая их встречи в привычку. А она, устав злиться и требовать чего-то, простодушно позволяя ему своевольничать на свой лад. Это продолжалось третий год. Но ни Рома, ни Настя так и не разобрали причин этим отношениям. Не нашли в себе ни мужества, ни досады, чтобы закончить их и отпустить друг друга окончательно.
Виднелась серая полоска гаражей с раскрашенными в разные оттенки воротами. Кусок прогретого тускло-оранжевого, облупившегося металла, а по существу – низенькая ржавая дверца, не плотно притиснутая к воротам, оставляла тонкую прогалину. Ребята уже собрались и шумели внутри. Рома тревожно пододвинулся к двери и на секунду застыл.
*
–…Главное, Ромыч, до свадьбы не разболтай, скольких ты девчонок на поддаче перемацал, пока вы в «ссоре» были, – кривился от несдерживаемого смеха развеселенный халявным коньячком и холодным магазинным чаем Андрюха Цыпа.
– А ей знать и не придется, – хмурился Ромка, болтая в стакане янтарную, отдающую все-таки больше нещадной спиртякой, чем медом, жидкость.
Друг, плавно усаживаясь на продавленном да облитом чем-то непонятным, быльце прекрасного дивана в леопардовом принте, попытался аккуратно заглянуть Роме в глаза. Но тот раздраженно отмахнулся.
Интерьер в этом гараже – их тайной штаб-квартире – годами собирался из ненужной мебели из домов всех четырех. Хотя пару почти новых табуреток Дима притащил из свалки из-под окон пятого корпуса местного политеха, а полочки под потолками вообще были сбитые из стыренных на пилораме досок.
– Что-о!
– А гонишь-то куда, – грубым басом выдавил Коляшкин чуть посерьезнее. – Залетела, что ли? – и поднял горлышко, чтобы разлить всем по новому кругу. Но заметив, у каждого еще по половине заполненного стакана, отдернулся, переключаясь на распотрошенную пачку чипсов.
Ни чуть ни смутившись от высказывания, Рома, прежде чем бросить тусклое «да нет», пожал плечами.
– На презики у меня еще деньги находились, – добавил, крывясь однобокой улыбкой. Отчего на правой щеке у него вспыхнула искренняя мягкая ямочка. Его туманные то ли серые, то ли зеленые глаза омрачились мутной тенью. Легкое опьянение охватывало голову.
– Откуда знать? Вы с ней вроде сильно поссорились. Мы еще раны твои залечивали. А тут, бац! Жениться захотел, дурак. Еще вчера поубивать друг друга хотели, а тут свадьба скоро! – обратился Коляшкин и долил все-таки парням, стиснув губы.
– Ниче-ниче, батя у нее, хороший, пристроит к себе директором и припевать будешь, задницу ему подлизывать. Чем не рай? – пырснул Дима Джула, покачнувшись на подлокотнике.
Он торопливо придвинул ногой устеленный коркой пыли табурет, чтобы быстренько на него перескочить, уходя от расхлябанного Роминого пинка. И заржал вместе с Цыпой и незлобно потешающимся Коляшкином на весь душный гараж.
– Ой бля-а, – потянул Ромка, закатывая глаза, и нехорошо улыбаясь краешками губ, – щас бы пульнуть в тебя пинцетом, может хоть у тебя появиться кому жопу лизать, – съехидничал, безошибочно попадая взором в черную тонкую дорожку между Димиными густыми бровями.
Взорвалась новая волна смеха, теперь взаимного и громкого, крепко бодрящего от серой тоски.
– Все-все, только не по больному, а то еще перестараюсь и грудь побрею.
– Сначала спину! С заросшей грудью можно еще как-то смириться! – вклинился Цыпа, смешливо прикрывая глаза. Его это пойло тоже уже слегка ударило. Но не так, как ударило Рому. Он, напротив, все мрачнел да мрачнел.
Андрей на вид и по натуре был мягким добродушным парнем. С гладеньким, юношеским еще плавным контуром лица. Но в то же время высоким и крепким в плечах. Он был и оставался лучшим Роминым другом. С ним было легко и подурачиться, и потолковать о юношеских проблемах в темной квартире за кастрюлей борща. Он частенько просил у Ромы помощи в учебе, но всегда сумел выбить стипендию, в отличии от друга. Что того и раздражало. И где-то в глубине души, или даже не в глубине, Рома ненавидел его вечно светящееся улыбкой лицо.
Рома пытался избавиться от этих скверных мыслей, но ничего не сумев поделать, смирился. Сам же парень был не таким веселым и широкоплечим, как его друг. И вообще, как ему казалось: становясь рядом с Андреем, он резко сереет в его тени. Серые глаза, серые волосы, худоватое тело – вся его артиллерия. Не шпала, ну и не полторашка, не спортсмен, да и не дрыщ, не красавчик и не сказать, что урод. Обычное молодое тело, размытые черты, грубые ладони… Вот только ямочка на правой щеке так и вспыхивает, когда он смеется иль кривится от досады. Но Рому эта ямочка еще более раздражает.
– Кстать, Ромео, мы с Джулой решили в Киев на пляжик метнуться, – прекашльнул всеобщий смех Коляшкин.
Он, вместе с Димой, был старше Ромы и Андрея на пару лет. Они скорешились еще со времен курсов по программированию, тогда и начали вместе им заниматься. В этом самом гараже, удостоившимся Димке от деда, они, проведя сюда «свет цивилизации» – тормознутый Интернет, часами зависали над своими «проектами». Сначала взламывали странички, а потом уже и создавали разного рода вирусы и «призрачки», ломали лицензии для программок да раскидывали их по сайтам, искренне веря, что под силу им и Пентагон взломать и базу данных ФБР. Только не представляли, что бы делали со всем этим богатством в случаи успеха.
– Ну блин! У нас с Цыпой дипломная, мы застрянем здесь до середины лета. Никак не вырвемся. Можно было бы как раз после выпуска всем вместе поехать, уж отпраздновали бы заодно.
– Это, нас с Коляном на стажировку вызвали. Говорят, офис в Киеве, дистанционная работа и зарплата нехилая. Прикинь по тридцать-сорок штук в месяц* рубить будем, если примут! А через года два и вы, пацаны, к нам пристроитесь.
Что Ромка, что Андрюха застыли со раззявленными ртами, радостно и чуть-чуть даже завистливо смотря на товарищей, озабоченных скорой поездкой в столицу. А потом они все вместе выпили за успех. И еще раз за «свадьбу», которая даже не маячила на горизонте, а потом и за крепкую мужскую дружбу…
