Текст книги "Этрусское зеркало"

Автор книги: Наталья Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Могу я поговорить с кем-нибудь из его однокурсников, друзей?

Дежурный сдался.

– Ладно... – вздохнул он. – У меня тут тоже сын учится, они с Глебом приятели. Скоро он придет, подменит меня на часок, а я в поликлинику сбегаю. Записался к мануальному терапевту – спина замучила. Подожди десять минут.

Сын дежурного появился вовремя. Он оказался удивительно похож на отца – такой же крепкий, полноватый и румяный.

– Это Колька, – представил парня дежурный. – А эта женщина к Глебу приехала, из Серпухова, – показал он на Еву. – Ну, вы тут поболтайте, а мне пора.

Колька приветливо улыбнулся.

– Мне очень нужен Глеб, – сказала Ева. – Как мне его найти?

– Глеб уехал в Подмосковье, – ответил парень. – Там его бригада коттеджи строит для «новых русских», а он в сезон подрабатывает.

– Куда именно он уехал? Подмосковье большое...

Колька почесал коротко стриженный затылок:

– Глеб что-то говорил...

Ева вся превратилась в слух. Она даже подошла поближе к парню, глядя ему в лицо.

– Коля, вспомните, умоляю вас! Это важно.

Парень добросовестно пытался выудить из памяти название деревни, о которой говорил Глеб. Не смог.

– Кажется, Веселки... – с трудом выдавил он. – Или нет... Оселки. Погодите... не помню точно. Может, Выселки... – Колька с сожалением развел руками. – Я к нему ехать не собирался, вот и не запомнил.

– Глеб не говорил, где хоть приблизительно эти... Выселки? Ну, как он туда добирался?

– На электричке, с Ярославского вокзала, потом автобусом. Я его провожал.

– Он один уехал?

– Один... А что случилось?

Ева покраснела от возбуждения. Еще немного, и она узнает, где обитает неуловимый Глеб.

– Понимаете, – принялась она лгать, – Глеб обещал своей маме приехать летом в Серпухов с девушкой, отдохнуть, с огородом помочь, дом починить... Она ждет, а их нет и нет! Волнуется человек. Вот попросила меня разыскать Глеба, выяснить, все ли в порядке.

– Да что ему сделается? – усмехнулся Колька. – Работает себе, деньгу зашибает. Я бы тоже поехал, да строительной квалификации не имею. Теперь строго стало, на хороший объект берут только профессионалов.

– Коля... вы ничего не путаете? – волновалась Ева. – Разве он без девушки уехал?

– Глеб встречается с Алисой Данилиной, втюрился в нее до беспамятства. Весь курс над ним потешается. Никакой другой девушки он бы с собой не взял. Он даже на вечеринках ни с кем не танцует, кроме своей Алисы. А без нее ведет себя как монах-затворник. Один поехал! Не сомневайтесь.

– Может, они с Алисой поссорились? – предположила Ева. – Глеб рассердился и не взял ее с собой.

– Кто рассердился? Глеб?! – засмеялся Колька. – Да он готов туфли ей целовать! Пыль, по которой она прошлась, собирать в коробочку и молиться на нее... Сдурел совсем! Алиса хоть и красавица, но та еще штучка – вреднющая, спасу нет! Она из него веревки вьет. Из наших пацанов никто с ней подружиться не сумел: зверь девка! Велит с десятого этажа прыгнуть – и вниз не взглянет! Чумовая... Как ей угодить, никто понять не может. Сначала-то все к ней липли – видная и это... артистичная, стихов много знает, в музыке разбирается, а после отстали. Надо быть камикадзе, чтобы с ней любовь крутить!

– Не любишь ты Алису, – заметила Ева.

– Пускай ее тамбовский волк любит! – зло сказал Колька. – Я себе девчонку попроще нашел, без фокусов.

– А с Глебом они ладили?

– Черт их разберет, – отвел глаза парень. – С Глебом об Алисе лучше не говорить – он сразу кидается, как бык на красную тряпку, разорвать готов! Чем дальше, тем сильнее бесится. А она и рада стараться! Совсем голову ему заморочила. Батя говорит, она колдунья.

– Шутишь? – улыбнулась Ева.

– Я тоже сперва посмеялся, – сказал Колька. – А теперь готов поверить. Я с ней поговорить хотел насчет Глеба. Жаль друга... доведет она его до плохого! Ну... подошел к Алисе после пары – так, мол, и так, говорю, почему ты Глеба не уважаешь? Он же сохнет по тебе! А она придвинулась ко мне вплотную, смотрит своими жуткими глазищами... и будто не слышит. «Хочешь меня раздетой увидеть?» – спрашивает. Меня всего током пробило, ей-богу! Не вру. А она – дальше. «У меня, – говорит, – зеркальце есть, поглядишь в него... и все забудешь, кроме моей красоты. Показать?» Я ей, конечно, не поверил, но сдрейфил. «Дура! – говорю. – Уйди с дороги!» И побежал по коридору прочь. Алиса стояла и смеялась мне вслед – так, что кровь в жилах застыла. Скаженная девка! Я даже забыл, зачем к ней подходил. Только через день вспомнил.

– Ты не преувеличиваешь?

– Не знаю, – махнул рукой парень. – Но Алису обхожу стороной. Как в ней все это сочетается – стихи, музыка и... разврат? Притом среди наших парней она слывет недотрогой. Точно, ведьма!

– А что за зеркальце она имела в виду?

– Врет, наверное! Обыкновенное какое-нибудь зеркало – от пудреницы... или так. Я этим не балуюсь, – смутился Колька. – Она меня нарочно испугала.

Он не сказал Еве, как при словах Алисы всколыхнулось в нем неукротимое сексуальное желание, будто жар загорелся во всем теле... и как он потом несколько ночей не спал, не в силах забыть ее глаза и тот незнакомый, горячий любовный огонь, который она в нем зажгла своей близостью. Впору было к бабке идти, выговаривать непрошеное наваждение. Еле отделался, погасил безумный пожар. Нечего удивляться Глебу, что она его водит за собой, как теленка на веревочке. Если они хоть раз спали вместе...

При этой мысли Кольку прошиб жаркий озноб. Именно так! Его всего затрясло, как осинку на ветру – только ветер тот был огненный. Парень торопливо прогнал сладчайшее видение, опомнился. В глазах просветлело, дыхание выровнялось.

И ведь что странно – пока он с Алисой Данилиной общался издалека, ничего подобного с ним не происходило. Красивая девчонка... как многие на их курсе. Ну, умная, ну, стихи читает... гордая, не такая, как все. Что-то, чего Колька не мог объяснить словами, отличало Алису от всех остальных девушек, делало ее особенной. Так, бывало, тянешься к огню... зная, что спалить может... и все же влечет тебя неведомая сила, идешь на его свет... как зачарованный. Вдруг Алиса и правда колдунья?

– О чем задумался? – напомнила о себе Ева.

– Ни о чем, – соврал Колька.

– Какое настроение было у Глеба перед отъездом?

Паренек тяжело вздохнул, выпрямился.

– Плохое... Почему – не знаю, он не говорил. Стал где-то пропадать вечерами, замкнулся.

– А когда он уехал работать?

– В середине июля.

– Без Алисы?

– Вы уже спрашивали, – разозлился Колька. – Подлавливаете? Думаете, я вру, друга покрываю? Ничего подобного. Алиса слишком изнеженных кровей, чтобы по стройкам мотаться!

Они еще немного поболтали о том о сем. Вернулся Колькин отец, красный и какой-то весь разомлевший после сеанса мануальной терапии. Ева даже засомневалась, а к врачу ли он бегал?

– Спасибо вам, – поблагодарила она отца и сына. – Вы мне очень помогли. До свидания.

Ева с удовольствием вышла на улицу, в сырую вечернюю прохладу. Захотелось пройтись пешком, подумать. Ветер дул уже по-осеннему, холодными, резкими порывами. В воздухе стоял запах увядания, прощания с летом...

Мысли Евы невольно вернулись к записке, которую оставила Алиса: «Отправляюсь в Страну чудес. Когда наскучит, вернусь». Что же она имела в виду?

Глава 12

Константин Панин, художник-пейзажист и близкий знакомый Саввы Рогожина, проживал на Каспийской улице. Он оказался дома, весьма любезно принял господина Смирнова, назвавшегося сотрудником фирмы «Галерея».

Панин выглядел как настоящий живописец – небольшого роста, с длинными волнистыми волосами, облаченный в просторную бархатную куртку свободного покроя и черные лосины. Во всяком случае, Всеслав именно так представлял себе художника.

Панин пригласил гостя в тесную гостиную, стены которой сплошь были увешаны пейзажами.

– Присаживайтесь, – указал он на восточного типа диван, обтянутый яркой парчой. – Чем могу быть полезен?

Смирнов вкратце обрисовал обстановку вокруг выставки «Этрусские тайны», упомянул о краже.

– Какая неприятность, – выразил сочувствие Панин. – Мне позвонили вчера вечером, сообщили о смерти Саввы. Я потрясен... Знаете, я ведь еще не был на выставке – приболел. У меня врожденный порок сердца... иногда так прихватит, что из дому не выйдешь.

Пейзажи на стенах гостиной наводили тоску – сплошь мрачные, унылые краски осеннего ненастья: мокнущие под дождем деревушки, растрепанные поля, голые деревья. Нужно обладать специфическим вкусом, чтобы покупать такие картины. Однако Константин Панин успешно справлялся с распространением своих пейзажей – у него их охотно брали и магазины, и уличные торговцы. Сыщик наводил справки – Панин считался преуспевающим, обеспеченным художником.

– Я пришел поговорить с вами о Рогожине, – сказал Всеслав. – Вы один из немногих, кто близко его знал... Что вы думаете о нем? Почему вдруг он решил покончить с собой?

Панин потирал рукой левую сторону груди, горестно вздыхал.

– Мы с Саввой вместе учились живописи, – заговорил он. – Ездили в Италию. Нам тогда чудом удалось раздобыть денег на это путешествие. У меня глаза разбегались от пестроты красок, броской красоты итальянок, синего неба над Римом... а Савва даже там был сосредоточен только на своих этрусках. Он ни о чем не мог говорить, кроме их знаменитых могильников. Видите ли... у меня слабое здоровье, и с утра до вечера рассуждать о смерти – не самое приятное занятие для человека с пороком сердца. Но Рогожину это не приходило в голову – он был просто одержим этрусскими гробницами, саркофагами, канопами...

– Чем, простите?

– Канопами. Это такие сосуды для хранения праха умерших, – объяснил Панин. – Не очень весело, да? Так мы и проводили время: я писал жанровые сценки, головки цыганок в стиле Кипренского [3]3
  Кипренский Орест Адамович (1782 – 1836) – русский живописец, представитель романтизма.


[Закрыть], а Савва разъезжал по этрусским некрополям, копировал настенные росписи, рельефы.

– А чем его так привлекала тема этрусков?

Панин вскинул голову – у него был красивый орлиный профиль, который прекрасно смотрелся бы на монетах.

– Сам удивляюсь... – подумав, ответил он. – У Рогожина была идея-фикс, будто загадочные этруски имели славянские корни. Чуть ли не вся эллинская культура пошла якобы от славян. Вроде этрусский язык похож на русский, и... знаете, как Савва называл этрусков? Это русские! Стоит убрать пару букв, и получается интересная игра слов. Думаю, Савве хотелось как-то обосновать свои предположения, получить веские подтверждения этой идеи. А вместо этого он сам втянулся в таинственный внутренний мир древней цивилизации этрусков... Для чувствительной, восприимчивой натуры так легко проникнуть через искусство в иную реальность! Наверное, Савва так и не смог выбраться оттуда... Этруски поглотили его. Полагаю, у него начались серьезные проблемы с психикой, внешне незаметные, но разъедающие его изнутри. Так что, когда мне сказали о том, как он ушел из жизни, я не удивился.

– Вы считаете, Рогожин мог повеситься?

– Вполне, – подтвердил Панин. – А у вас есть сомнения?

Смирнов выразительно повел руками в воздухе:

– Некоторые...

– Думаете, его убили? – удивился художник. – Но кто? Зачем? У Саввы даже не было завистников... его считали чудаком, неудачником. Его работы не продавались... Эта выставка, которую вы устроили, – первая в его жизни. Кстати, Савва сам нашел спонсора или... ему помогли?

– Организацию выставки финансировал неизвестный господин, мистер Инкогнито.

– Странно... – покачал головой Панин. – Впрочем, вокруг Саввы постоянно происходили странности... Вот и картины его украли. Кому это могло понадобиться, скажите на милость?

Всеслав пожал плечами. Он сам был не прочь выяснить подробности ограбления.

– О каких странностях вы говорите? – уточнил сыщик. – Что еще необычное происходило в жизни Рогожина?

– Ну... он жил в Лозе, отшельником... один. Женщины его почти не интересовали. Разве что как натурщицы. Рогожин считался бабником, но совершенно без оснований. Зарабатывал на жизнь, расписывая храмы... тогда как не признавал христианства, отдавая предпочтение языческой религии. Он же просто бредил Аполлонами, Афродитами, Дионисами, менадами... Говорил, что вот напишет шедевр – картину, от которой у людей кровь вскипать будет, – и умрет.

– Да? – насторожился Смирнов. – А он не намекал на сюжет картины, на образы?

– Я пытался его расспрашивать, но он заявил, что сюжеты и образы нельзя выдумать... что вдохновение дается богами, а вместе с ним приходят и образы. Он просто ждал.

– Чего ждал? – не понял Всеслав.

– Озарения свыше или стечения обстоятельств... не знаю. Вдохновения, которое должно было спуститься с небес! – В голосе Панина прозвучал легкий сарказм. – Наверное, дождался, раз решил свести счеты с жизнью. Кстати, а какие из его работ были украдены с выставки? Я газет не читаю, берегу сердце, так что расскажите, если вас не затруднит.

– Похищены несколько рисунков на этрусские мотивы и большая картина, написанная маслом. «Нимфа». Вам знакомо это название?

Художник отрицательно покачал головой:

– Нет. Я хорошо знаю творчество Рогожина, но такой картины не видел. Савва предпочитал работать в манере древних мастеров – ему нравилась техника фрески. На бумаге и картоне он писал акварелью, гуашью, иногда использовал пастель. А масло... не припомню. Были какие-то мелкие этюды... исключительно редко. В последнее время Рогожин мало работал – я имею в виду, для себя, все больше выполнял заказы со стороны. Очевидно, кто-то заказал ему картину, которая должна быть написана именно маслом. Или что-то резко изменилось в его вкусах. Я вот раньше любил писать в манере позднего Кипренского, подражал ему... каюсь. Потом перешел на осенние пейзажи. – Панин замолчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. – Впрочем... есть еще вариант, – придя к какому-то выводу, добавил он. – Сюжет картины требовал определенной техники исполнения. Акварелью или гуашью сложно передать накал страстей, экспрессию... Вы видели картину?

– Не успел, – изобразил сожаление Смирнов. – «Нимфу» даже не внесли в каталог выставки. Хозяин «Галереи», господин Чернов, решил поразить публику, устроить сюрприз. А в ночь перед открытием кто-то проник в выставочный зал... словом, не буду повторяться. Остальное вам известно.

– Да-а... мне звонили знакомые художники, рассказывали о предстоящей выставке Рогожина, ну, и о последующих событиях. Я мало выхожу из дома, особенно в период обострения болезни... Признаться, меня обидело поведение Саввы. Почему он сам не пришел, не поделился приятной новостью, не пригласил на вернисаж? Я бы пойти все равно не смог, но мне было бы приятно.

– Как вы думаете, почему он этого не сделал? – спросил Всеслав. – Зазнался? Или не дорожил старой дружбой?

– Наверное, ни то и ни другое. Рогожин стал много пить, а водка, как известно, меняет поведение людей не в лучшую сторону. И потом... эта его углубленность в этрусский мир давала о себе знать. Савва все больше и больше замыкался в себе, уходил в давно забытое прошлое: там ему было привычней и уютней, чем в настоящем. Да! Он мне звонил в начале лета... говорил о каком-то серьезном заказе. Был просто в восторге. «Я сделаю наконец то, о чем всегда мечтал! – так он сказал. – А потом и умереть не жалко».

– Он часто упоминал о смерти?

– Довольно часто, – кивнул Панин. – Это неудивительно, когда имеешь дело с загробной живописью. Этрусская культура оставила после себя одни некрополи. Кажется, они гораздо больше заботились о жизни на том свете, чем на этом. Почти как древние египтяне. Есть что-то жуткое и притягательное в этих погребальных культах... люди веками бьются над тайнами пирамид, раскапывают гробницы – как будто мертвые интереснее живых!

Сыщик полностью разделял недоумение Панина. Он не одобрял разорения погребальных сооружений, какими бы мотивами это ни оправдывалось. Однако сейчас его волновало другое.

– Рогожин не упоминал фамилии заказчика, не намекал, кто это? – спросил он.

– Нет. Его скрытность тоже немного меня задела, – признался Панин. – Как будто бы мы конкуренты! Но я быстро остыл. С моим заболеванием опасно накапливать обиды. Так что я от души пожелал Савве успеха.

– Я вас замучил своими расспросами, – улыбнулся Всеслав. – Позвольте еще один, и я откланяюсь. Кто в Москве интересуется этрусской культурой? Увлечение специфическое, согласитесь.

Художник добродушно рассмеялся:

– Даже не знаю, что вам сказать... Из профессионалов, кроме Саввы, никто такого не писал. А любители... тем более. Коллекционеры? Среди моих знакомых таких нет. Может быть, музейные работники, исследователи... Понятия не имею. Археологи могут интересоваться, почитатели заупокойных культов. Мало ли кто? К сожалению, это все, что приходит в голову.

Господин Смирнов тепло попрощался с Паниным. Художник, несмотря на мрачность творчества, произвел приятное впечатление.

С Каспийской улицы сыщик отправился за город, в Лозу. Нужно было узнать результаты вскрытия тела Рогожина и, если удастся, поговорить с Зыковым. Участковый из Ключей обещал сообщать Смирнову обо всех подробностях следствия.

* * *

Из общежития Ева поспешила на урок испанского к даме, проживающей в Богоявленском переулке. Во время занятий она с трудом заставляла себя не думать о Глебе и Алисе Данилиной. Из головы не выходила записка, оставленная девушкой перед уходом: «Отправляюсь в Страну чудес...»

Что именно такая особа, как Алиса, могла называть Страной чудес? Дом Конаревых в Серпухове? Не похоже. Снятое в деревне жилье неподалеку от стройки, где работает Глеб? Смешно. Модельное агентство? Можно предположить. С натяжкой.

Работа в агентстве не предполагает круглосуточного присутствия. Хотя... возможно, речь идет о длительной командировке. Например, девушек повезли представлять какую-нибудь коллекцию. Алиса не могла открыто заявить об этом своим домашним, поэтому написала записку и тайком уехала. Кстати, ВПОЛНЕ правдоподобная версия! Жаль только, что она в своих тетрадях не упомянула названия агентства. Ну, Глеб-то наверняка знает. Нужно его найти и спросить.

Кое-как закончив урок, Ева вызвала такси и поехала домой. Славки, конечно, еще не было. А обещал прийти к обеду! Подавляя недовольство, она поужинала в одиночестве и снова взялась за тетради. Вдруг среди случайных записей еще что-нибудь обнаружится?

Стройного и последовательного изложения Алиса не придерживалась. Часто выписанные из книг куски текста соседствовали с ее собственными записями, а стихи – с короткими заметками на различные житейские или философские темы.

Ева не была большим знатоком литературы и, если текст выписывался без кавычек и без указания имени автора, с трудом могла отличить его от откровений Алисы Данилиной. Приходилось полагаться на интуицию. Несколько отрывков показались Еве заслуживающими внимания.

...На покрытых лаком стенках глиняных сосудов отражаются язычки пламени. Никогда не думала, что это так красиво. Лица женщин, вырезанные из камня, улыбаются... Я выпила слишком много крепкого вина, красного... как кровь. Кружится голова, а на сердце легко-легко...

Я все еще не сожгла мостов, все еще оглядываюсь в нерешительности. Значит, выбор не сделан. Это очень утомительно – находиться на распутье. Кто вообще придумал необходимость выбора? Разве нельзя позволить себе и одно, и другое, и третье? Как бы славно было. И ни перед кем не нужно оправдываться, ни перед кем не нужно быть виноватой. Но отчего-то нельзя... Отчего-то мир так устроен, что, если получаешь одно, другое уходит.

Он смеется, глядит на меня сквозь пелену хмеля. Он тоже пьян или только я? Вино ударило в голову, смешалось с кровью... Все смешалось. Вокруг нас темнота – дикая, древняя ночь, полная огня и страсти. В темноте я его почти не вижу... только чувствую – он рядом. Все кружится... танцовщицы с чашами тоже пьяны...В черном небе горят звезды – я вижу их через отверстие в потолке, закидывая голову. Звезды проникают прямо в сердце... Это от них зажигаются все огни на земле, и сердечный огонь – тоже.

Он смотрит на меня, подает руку... я иду, или плыву, или лечу к звездам... я забываю себя... Он подает мне кусочек неба, бархатного на ощупь.

– Это подарок тебе...

На небе звезды, как и положено, – яркие, крупные звезды.

– Они твои...

Я ощущаю на шее холод и жар одновременно... Он осыпает меня звездами, и они ложатся на мою грудь... остывают, становятся прозрачными, блестят...

Из зеркала на меня смотрит языческая царевна – вся в сверкании звезд, ее волосы распущены по плечам, губы улыбаются... Так бы и не отпускала ее от себя.

Он смеется.

– Это магическое зеркало... Кто хоть раз в него заглянет... никогда отвернуться не сможет.

А потом началось страшное. Появился демон рогатый, набросился на красавицу в зеркале... Я закричала, начала отбиваться... но с демоном так просто не сладишь... Навалился, душит, рвет на части...

И вдруг все исчезло. И демон, и царевна языческая... остались только звезды. Что это было? Явь или сон?

«Какая странная запись», – подумала Ева. И вспомнила слова Кольки об Алисе. Как она ему сказала про зеркало? «У меня зеркальце есть, поглядишь в него... и все забудешь, кроме моей красоты». Может, она и вправду колдунья? А этот отрывок – описание бесовского шабаша? Может, модельное агентство и не агентство вовсе, а сборище каких-нибудь пособников дьявола?

Еве стало дурно. Она так погрузилась в свои мысли, что не слышала, как вошел Славка.

– Привет!

Она взвилась, с криком вскочила на ноги.

– Как ты меня напугал, Смирнов! Ф-фу-у-у... ну и денек сегодня.

– Уже не денек, а ночка, – улыбнулся он.

Ева чуть не заплакала от жалости к себе. Сидела, ждала его к ужину, а он явился за полночь, да еще и посмеивается.

– Где ты шляешься по ночам? – обессиленно падая обратно на диван, спросила она. – Сколько раз я просила тебя не подкрадываться?! У меня мог быть разрыв сердца!

– Я думал, ты спишь, боялся разбудить...

– Сплю? Со светом?!

– Дорогая, это твоя любимая привычка – уснуть с книгой в руках. Разве нет? Кушать хочешь?

Смирнов пошел на кухню, Ева, вздыхая, поплелась за ним.

– Я ездила в общежитие, где живет Глеб, – сказала она. – Его там нет.

– Так я и думал, – кивнул Славка.

Он достал из холодильника пиво, салат и котлеты.

– Подогреть? – спросила Ева.

– Буду есть холодными, – решительно заявил он. – Я так люблю.

– У тебя есть новости о Рогожине?

Смирнов жевал. Она поставила чайник, насыпала в чашку кофе.

– Патологоанатом сомневается по поводу смерти художника, – сказал сыщик. – Говорит, вроде никаких следов насилия на теле нет, только борозда от веревки на шее подозрительная, двойная.

– Как это «двойная»?

– Вот и я не понял. Оказывается, такое бывает – веревка сначала затягивается, потом под тяжестью тела сдвигается чуть вверх. Редко, но случается. Описано в практике судебной медицины. Это и вызвало подозрения эксперта. Подобное еще возможно, когда кто-то задушил человека, а потом повесил его, и тогда эта вторая борозда может не совпасть со следом удушения.

– Значит, Рогожина убили?

У Евы пропал аппетит. Ей расхотелось кофе, и тарелку с печеньем она отодвинула подальше.

– Чайник кипит, – сказал Славка, делая себе третий бутерброд с котлетой.

– Как ты можешь есть, рассказывая такие гадости?

– Это не гадости, – возразил он. – Это моя работа. Тебе что, неинтересно? Получается, Рогожина либо убили, либо... он сам повесился. Вот так! Милиции больше подойдет второй вариант. Зачем им лишние хлопоты? Дело тухлое, очередной «глухарь». Кстати, перед смертью художник изрядно выпил, а на бутылке, которая валялась недалеко от тела, обнаружены отпечатки его пальчиков.

– А на ноже?

– Что «на ноже»? Ножом никого не убивали, – сказал Всеслав, наливая себе большую чашку кофе. – А разрезание говяжьей печени не влечет за собой уголовной ответственности. Да и отпечатков на ноже нет, я говорил.

– Но разве это не странно? – удивилась Ева. – Собираясь повеситься, Рогожин пьет водку, потом надевает перчатки, берет нож, режет печенку... вешается... а перчатки исчезают?

– Не заслуживающая внимания деталь. Мог обернуть ручку чем-нибудь – там полно разных тряпок на полу разбросано.

– Но зачем ему это делать?

– По всему выходит, Рогожин был не в себе, много выпил, да и с мозгами у него не все в порядке... Его поступки не могут быть логичны. Само наличие рядом с телом «жертвенной печени» говорит о странностях характера художника. Ночью была гроза, которая тоже могла повлиять на его психику. Представь, что он прочитал по узору молнии свой приговор. Дескать, пора в петлю, дорогой Савва! И все... Он умер примерно между одиннадцатью и двенадцатью ночи. Уже гремело, сверкало, шел дождь – это я проверил. А подошвы его сапог чистые, сухие. Значит, он был в доме. И следов грязи на полу нет...

– Убийца тоже мог зайти еще до ливня.

– Правильно. В этом случае ему повезло – гроза смыла все следы.

– И в доме тоже? – спросила Ева.

Смирнов вздохнул, подумал и, взяв себе еще котлету, принялся жевать.

– В доме такой бедлам... настоящий мусорник – на полу чего только нет, и пылищи полно. Сам Рогожин все истоптал. В общем... четких отпечатков следов не обнаружено. Кто-то топтался: один, может, два человека... Я, кстати, тоже по дому прошелся. Возможно, вечером кто-то заходил к Савве, еще до грозы – запоздалый гость. Выпили и разошлись. Но разве он теперь признается? Побоится попасть под подозрение. Нынче все умные стали, телик смотрят... сериалы разные про уголовный розыск.

– А как Рогожин попал домой? На чем приехал?

– Последний автобус приходит в Ключи в семь тридцать... В тот день, в среду, Рогожина в нем не было, я спрашивал. Деревенька маленькая, все друг друга знают. Если бы увидели, запомнили бы. Мог на телеге подвезти кто-нибудь. Можно было и пешком из Лозы дойти. Многие так делают. При любом раскладе художник появился в доме после восьми. Потому что, когда пастух гнал в деревню стадо, Рогожина в доме еще не было.

– И что это нам дает? – спросила Ева.

– Ничего...

– Ты уверен, что в тот вечер кто-то пил водку вместе с художником?

– Не уверен, – ответил Всеслав. – Мог пить... Мог ходить... Мог подвезти Рогожина... Мог убить... Все это только предположения. В этом деле я ни в чем не уверен!

– А посуда... ну, стаканы грязные остались?

– Там полно грязной посуды. Кстати, водку можно и из горлышка выпить. По очереди.

– Шутишь?

– Мне не до шуток, Ева. Все так дьявольски запуталось... Я уже не говорю о краже. Как к ней подступиться?