Текст книги "Театр Черепаховой Кошки"

Автор книги: Наталья Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава седьмая
СЛАВА

1

Вадим и Яна сидели во главе стола. С их лиц не сходили счастливые, немного глупые улыбки. И хотя в комнате было приоткрыто окно, щеки их были красными, словно от жары.

Вадим все время касался Яны под столом, Саша видела это, и ей было неприятно. Даже кусок не лез в горло.

Она чувствовала себя лишней и прекрасно понимала, что ее пригласили только за компанию с Полиной: будто Саша нужна была ей как костыль, или – хуже того – будто их воспринимали влюбленной парочкой.

Саше захотелось потихоньку вытянуть платок и нарисовать между Яной и Вадимом жирную резервную линию, чтобы они никогда больше не могли дотронуться друг до друга. К тому же Яна была ей неприятна и, хотя Саша никогда не видела ее прежде, казалась очень знакомой, будто лицом или манерами напоминала кого-то.

Саша почти дернула за уголок белого шелка. Ее голова уже кружилась от тяжелого запаха резинового клея, как вдруг компания пришла в движение. Первым встал Саша Григорьев, сосед Вадима по парте. Он прибавил звук на магнитоле и пригласил Полину танцевать.

Та стряхнула с лица прядь волос, так что смогла взглянуть на него одним глазом, задумчиво кивнула и стала выбираться из-за стола, высоко задирая красивые стройные ноги, чтобы преодолеть подлокотник. Другие тоже пошли танцевать, и Саша осталась на диване одна. Теперь она могла незаметно выйти из комнаты.

Саша выскользнула на кухню. Здесь было темно и прохладно, и был шанс, что ее не скоро хватятся. В большой комнате шумели гости. В маленькой по соседству с кухней звучала музыка, и раздавались приглушенные голоса. Кажется, к брату Вадима тоже кто-то пришел.

Саша включила маленький светильник над столом, огляделась и увидела немного грязной посуды возле раковины. Она стала мыть салатник. Размеренные движения и прохладная вода успокоили ее. Саше стало все равно, кто с кем целуется и кто кого любит. Она удивилась: никогда раньше не думала, что мытье посуды может так успокаивать. Но дело, конечно, было не в посуде. Просто Слава стоял тут, на кухне, и смотрел ей прямо в затылок. Его взгляд успокаивал, и это было похоже на действие теплого картофельного пара на больное горло.

– Привет, – сказал он.

– Привет. – Она провела пальцем по кастрюле изнутри, проверяя, не осталось ли следов присохшей еды. Сердце булькало, как суп, и к горлу подбирались пузырьки горячего воздуха. Саша почти не видела Славу и гадала, одет ли он в то черное пальто, или снял его в прихожей, как все нормальные люди. – Ты откуда здесь?

– Я пришел в гости, как и ты. Только не к Вадиму.

– К брату? – Саша выключила воду и повернулась.

Слава стоял в дверном проходе, и его фигура на фоне размытых бежевых тонов кухонной обстановки в рассеянном свете бра казалась яркой, словно художник решил разбить пастельный набросок вычерченным черной тушью силуэтом. Саша снова подумала, что Слава очень красивый: ярко-синие глаза, бледное лицо, черные волосы, черная одежда, пальто, сшитое словно для верховой езды, кожаный браслет с серебряными заклепками, на шее – бусы из чередующихся с белыми синих бусин. Он действительно нравился ей.

– Ты хочешь сказать, что пришел сюда случайно? – спросила Саша.

– Нет. Конечно, я пришел не случайно.

Слава замолчал, сел на узкий кухонный диванчик и оперся о край стола.

– Так… чего ты хотел? – Саша чувствовала, как по ее запястьям, скрещенным за спиной, стекают капли воды: она забыла вытереть руки.

– Я – ничего. Хочет всегда кто-то другой. Хочет, ведет, управляет. Ты заметила, как люди всегда яростно против фильмов и книг, где происходят всякие совпадения? Рояль в кустах, бог-из-машины – все это так презрительно произносится…

– Но это и правда выглядит глупо.

– Это выглядит глупо, потому что мы можем представить себе всю картину. В книге ты после трети прочитанного можешь обозначить несколько путей развития сюжета. И когда происходит совпадение – и лично я взял бы эти слова в жирные кавычки – наступает разочарование. Потому что ты видишь: раз автор сделал так, то этого пути героям не избежать.

– А в жизни?

– А в жизни все то же самое. Нам просто кажется, что жизнь сложнее, чем книга. Мы думаем: нет ничего предопределенного, но… Но стоит только посмотреть на прошлое, как видишь: вот она, случайность, которая все определила. А автор, подсунувший нам очередной рояль или очередного машинного бога, сидит за кулисами и хихикает: никому и в голову не придет попенять ему, что случайность такая нарочитая и подана так грубо и в лоб. Никто просто не знает, что автор есть. Все слишком гордые и считают себя слишком умными, чтобы признать, что играют в пьесе. Вот и всё.

Саша глянула за окно. Там тускло горел свет. Там, за окном, на призрачном подоконнике лежала Черепаховая Кошка. Саша вздрогнула. Это было совершенно неожиданно. Она и не знала, что окно ползет за ней, как панцирь за черепахой.

– Автор? А кто, по-твоему, автор? – глядя на Черепаховую Кошку, спросила Саша.

– Не знаю. – Слава стянул со стола вилку и стал крутить ее между пальцев. Вилка блеснула, отражая тусклый свет. Саша отвлеклась на блик и больше не могла отвести взгляда от Славиных рук. Ей хотелось стать вилкой и скользить у него между пальцев. Она украдкой коснулась щеки тыльной стороной ладони и почувствовала, что щека пылает.

– Не знаешь, кто автор? – переспросила она.

– Не знаю. Мне это неинтересно. Я играю в меру способностей и стараюсь одновременно поглядывать на сцену со стороны: мне интересно, чем кончится дело и какие повороты сюжета для меня приберегли.

– А если бы, – Саша снова взглянула на Черепаховую Кошку, – ты узнал, кто автор, что бы ты сделал?

– Ничего. – Слава рассеянно пожал плечами и тоже взглянул на окно, но, кажется, никого за стеклом не увидел. – А что актеры обычно делают с автором? Расточают комплименты или ненавидят – в зависимости от того, понравилась ли роль.

– Душно, – сказала Саша. – Тут очень душно.

У нее вдруг появилось ощущение, что ее обманули. Как будто Слава пообещал рассказать про Черепаховую Кошку – и не рассказал.

– И вообще, Полина, наверное, скоро придет посмотреть, что я здесь делаю: я ведь давно ушла. И Вадиков брат – как там его зовут? – ему ведь тоже не все равно, куда ты провалился.

– Я остановил время.

– Опять?

– Опять.

– Как просто у тебя это получается!

– Ну да, а чего тут сложного?

– И много ты еще умеешь?

– Да разные вещи. Ну вот, смотри.

У Саши за спиной распахнулась дверь навесного шкафчика. Звякнула вымытая ею тарелка: она поднялась в воздух и приземлилась на белой решетке сушилки.

Это было настоящее чудо: никаких платков, красок, сложных взаимосвязей – простая, конкретная работа.

– Ну а ты что можешь? – спросил Слава. – Ты ведь тоже что-то можешь, я знаю.

Саша не ответила. Она стояла и думала об одном: что же такое ее умение против его умений? Может быть, расписные платки со всеми их сложностями и тонкостями – лишь сомнительная заморочка? А может быть, летающие чашки – только шулерство и представление, рассчитанное на внешний эффект? И кем она будет, если расскажет Славе о воображаемом батике: бледной неудачницей или снобкой, которая кичится перед циркачом своим высоким искусством?

Саша промолчала.

Она сняла с крючка полотенце, тщательно вытерла и без того уже высохшие руки и отправилась в комнату.

Тут было тихо. Люди замерли. Висел в воздухе случайно оброненный кем-то кусочек огурца. Текущее из бутылки шампанское казалось наплывами прозрачного воска на невидимой свече.

Саша поймала себя на том, что улыбается: Слава не просто заставил их замереть. Казалось, он, как гениальный фотограф, нажал на кнопку именно в тот момент, когда картинка сложилась в композицию. Это было очень красиво.

Саша медленно пошла по дуге, как ходят обычно в музеях, рассматривая скульптуры. Слава стоял за ней в дверях – снова в дверях, словно там ему было самое место, – и улыбался.

Саша дошла до Вадима и Яны. Из-за Вадикова плеча она ясно видела, что под столом его рука приподняла Янину юбку и замерла глубоко под ней.

– Отпусти их, – сказала она Славе, но звук утонул в темном дверном проеме, а вокруг Саши уже смеялись, ели, пили, и кто-то громко рассказывал анекдот прямо ей в ухо.

2

Гости разошлись в десять, Вадим пошел провожать Яну домой. Они шли бесконечно долго, потому что Вадим все время останавливался, чтобы дотронуться до нее или поцеловать.

На дне рождения, усевшись за стол и глотнув шампанского, он вдруг расхрабрился и положил руку Яне на колено. Положил и скосил глаз, готовый тут же убрать ладонь, если ей не понравится, – и даже уверенный, что она возмутится. Но Яна молчала. Она только немного наклонилась вперед и оперлась о стол локтями, будто скрывая Вадикову ладонь от посторонних глаз.

Он касался ее весь вечер.

Более всего Вадика волновали не сами прикосновения, а то, как менялись Янины глаза. Взгляд у нее становился туманным, а зрачок – большим и ярким. И еще губы чуть вздрагивали, словно она все время хотела что-то сказать и даже говорила. Это было не слышно, как будто Яна была за толстым стеклом: нездешняя, запредельная, таинственная.

– Я тебя люблю, – шепнул он.

– Я тоже тебя люблю.

Вадим обнимал ее всю дорогу до дома и держал ее замерзшую руку в своей замерзшей руке.

Когда приблизился Янин подъезд, и Янина дверь блеснула холодным глазком, Вадим обнял ее сзади, прижал к себе и сказал:

– Не отпущу.

Они пошли по площадке странным животным с четырьмя близко поставленными ногами и пышными боками из ноябрьской теплой одежды. Яна низко наклоняла голову, будто стараясь вырваться, но на самом деле лишь сильнее прижималась к нему спиной и заставляла крепче сжимать руки у себя на животе.

Потом она развернулась и сказала Вадиму прямо в лицо:

– Сейчас папа заволнуется, что меня долго нет, посмотрит в глазок, и тогда…

– И что тогда?

– Тогда ты ни за что не получишь по истории выше двойки.

…Историк смотрел в глазок и видел, как Вадим целует его дочь. Он тяжело дышал, изредка сглатывал, облизывал пересохшие губы кончиком языка и напряженно вслушивался в тишину позади: как бы из комнаты не вышла жена.

Жена отравляла ему жизнь в последние месяцы. Она уже давно стала некрасивой и толстой. Историк видел, как она каждое утро вертится перед зеркалом, надевая пиджак, как застегивает пуговицы и как от этого на животе у нее образуются глубокие складки, словно на брюхе у гусеницы.

У них давно не было никаких отношений – это произошло само собой, и историк считал такое положение дел естественным, – но весной она вдруг попыталась предложить ему себя: обнимала, слюнявила ухо, шептала и всхлипывала. Историк хотел просто уйти, но жена цеплялась, и тогда он немного толкнул ее – она даже не упала. Не упала, но обиделась и теперь отравляла ему жизнь. Ворчала, шпыняла, загружала бессмысленной домашней работой, все время следила за тем, что он делает, и отпускала язвительные замечания по любому поводу.

Историк боялся, что она выйдет сейчас в прихожую взглянуть, что происходит, и от двери придется отойти. Но глядеть в глазок было жизненно необходимо, потому что в груди у историка рождались чувства, которых он не испытывал с молодости: первый поцелуй, первое прикосновение. Это был настоящий райский подарок: в самых смелых мечтах он не смел и предположить, что все это можно пережить еще раз.

Ухо болело: пятнадцать минут назад он вырвал с корнем выросший на его верхушке седой жесткий волос. Теперь пульсирующая жгучая точка мешала сосредоточиться и слушать.

А сосредоточиться было на чем: на себе, на Яне, на Полине, на Свете – той, которая была в его юности.

Яна была похожа на Свету, а историк снова – как и тогда – подглядывал. И рослый красивый парень так же обнимал Яну-Свету, – и его рука скользила по всему ее телу, задерживаясь на бедрах, сжимая их, прижимая к себе, отпуская и прижимая снова.

Историка трясло. Ему было не двенадцать лет, ему мало было смотреть. Ему самому хотелось быть таким парнем, и он – черт возьми! – имел на это право, потому что время уходило, песок с легким шуршанием пересыпался в нижнюю колбу… А возможно, это шумело в ушах от напряжения, потому что надо было все время слушать, не идет ли жена.

И с Яной было нельзя. Он и не хотел, и не думал о ней в этом смысле. В конце концов, историк точно знал про себя, что он не больной и не извращенец.

Сердце заколотилось слишком сильно. Историк понял, что почти не может дышать, хватанул ртом воздух, поперхнулся слюной и кисловато отрыгнул.

Жена загремела кастрюлями, он отпрянул от двери и сел на стул возле телефона, чтобы успокоиться.

С Яной было нельзя – тут и сомнений быть не могло. Ему просто хотелось переживать то же, что и она. Успеть ухватить еще силы, страсти, настоящего возбуждения. И это можно было пережить с Полиной.

Историк знал, что ей нет еще восемнадцати, но был уверен, что она уже не девушка. Да, она смущалась, когда слушала его рассуждения о де Саде и Изабелле, но это смущение могло быть вызвано тем, что он – учитель, а она – ученица. Вполне могло быть. Ведь Полина казалась такой развитой, и взгляд у нее порой бывал задиристым и наглым, словно вызывающим.

Историк был готов доказать ей: между ними не существует преград и барьеров.

3

Если бы новый выпуск «Лучшего видео» снова был оборван, Виктор смог бы убедить себя, что все к лучшему. Ни начала, ни конца – только трагическая середина, как в самый первый раз. Если бы не было ведущей с ее подводками и комментариями, можно было бы надеяться, что для девушки, занявшей третье место, все закончится хорошо.

Но ведущая не оставила такого шанса.

Ее нога, как всегда, опиралась на нижнюю перекладину барного табурета: ярко-красные ногти, белые ремешки босоножки, высокая прозрачная платформа.

Взяв крупный план, камера пошла по ведущей панорамой снизу вверх.

Когда в кадре появился край юбки, девица опустила руку и повела по бедру остро отточенными ногтями, так что на коже появлялись и тут же исчезали бледные бороздки.

Камера следовала за рукой, и Виктор думал, что все это п ошло, но что, с другой стороны, он взрослый человек и имеет право наслаждаться пошлым и безвкусным, особенно когда никто этого не видит.

Рука скользнула по груди, коснулась губ.

– Наслаждайся, – шепнула ведущая. – Ты имеешь полное право.

Другой рукой она поднесла ко рту кубик прозрачного льда.

– Мы живем так мало, – девица шептала, ее губы касались тающей, слегка голубоватой грани, и на губах оставались крупные капли ледяной воды. – Мы имеем право насладиться. Все остальное неважно: ведь нам так мало осталось. И Вероника уже знает… Будет глупо, если она станет плакать, верно, Вероника? И мы смотрим первый из трех финальных сюжетов.

Сюжет был длинным. Камеры смотрели на Веронику со всех сторон, подробно и обстоятельно показывали каждый ее шаг.

Виктор попробовал имя на вкус: «Вероника, Вероника». В нем было что-то сериальное, немного переслащенное, приторное. И язык неприятно цеплялся за «р» в середине. Но вообще, оказалось приятно знать имя хоть одного из участников финала, и Виктор удивился, почему раньше ему не было интересно, как их зовут?

На экране было сумрачно и пасмурно. Вечерело, тучи доедали остатки дневного света, как огромные наглые коты. Они довольно перебирали короткими лапами, и пышная шерсть на их брюхах все время меняла очертания. Люди шли или выгнув спины, или сильно наклонившись вперед: дул такой сильный ветер, что приходилось сопротивляться ему изо всех сил.

Вероника смешно бежала: быстро и почти вприпрыжку. Она оделась не по погоде, и это было очень на нее похоже. Маленькую трикотажную шапочку она старательно натягивала поглубже, но та уже через несколько секунд взбиралась вверх и открывала покрасневшие уши. Пальто у Вероники было тонким и коротким, из-под него торчали две тощие ножки в коротких осенних ботинках. Ремень дамской сумочки, плохенькой и довольно безвкусной, то и дело соскальзывал с Вероникиного плеча.

Так она и шла, борясь с ветром, с шапкой и с сумочкой, и Виктор поймал себя на мысли, что переживает за нее. В конце концов, Веронике было лет двадцать, и она годилась ему в дочери.

В памяти у Виктора мелькнуло что-то важное, связанное со словом «дочь», но он отмахнулся, оставил мысль на потом, потому что Вероника шла, и стало уже невмоготу смотреть на нее и думать: когда же и чем все это кончится.

Ветер налетел снова, и этот порыв был сильнее предыдущего. Свет фонарей мигнул, жалобно запели провода над Вероникиной головой. Она подняла глаза. Ветер рванул еще раз, словно желая вытрясти из проводов более отчетливый и ясный звук, и яркий сноп искр взвился в воздух. Это было похоже на растрепанную комету из детской книжки.

Вероника вздрогнула и шарахнулась в сторону. Ветер унес искры, и провод теперь только слегка вздрагивал. Девушка остановилась в некотором отдалении от него и, прикрытая козырьком книжного магазина, с опаской поглядывала вверх.

Виктор наклонился к экрану. Он смотрел так напряженно, что заболели глаза. Пришлось залезть под очки большим и указательным пальцами и сжать переносицу, чтобы помочь себе сконцентрироваться.

Мимо Вероники шел высокий парень. Руки он держал в карманах, голову втянул в плечи, нос прятал в воротнике. Провод качнулся над ним, но ничего не случилось. Тогда Вероника вышла из укрытия и побежала вперед. Ветер снова рванул провода, искры полетели вниз, заскакали по Вероникиной тонкой шапке, по воротнику… Она шла под огненным дождем, закрываясь руками, и длилось это всего несколько секунд, но Виктор задержал дыхание. Все вокруг, казалось, тоже замерло, и потому один-единственный шаг экранной Вероники длился целую вечность.

Она прошла, и ничего не случилось.

Ждать финала было невыносимо.

Ветер усиливался.

Один из его порывов был так силен, что Вероника захлебнулась и застыла на месте, пытаясь вдохнуть, а ветер бил ей в нос, и – Виктор вспомнил это ощущение – ей должно было казаться, что лицо залепила мокрая тонкая марля.

Справа от Вероники вывернуло из земли афишную тумбу. Это была железная конструкция из двух составленных крестом щитов на подставке толщиной с мужскую руку. Ветер ударил, поднажал, надавил, наполнил собой железный угол, и подставка со стоном пошла из земли, раздвигая асфальт.

Вероника шарахнулась в сторону. Глаза у нее были испуганные, и руки больше не поправляли ни сумки, ни шапочки, а просто прижимались к груди, как будто она играла белочку на детском утреннике.

Виктору стало очень жалко ее: ветер трепал, рвал на мелкие куски бумажное полотно рекламного щита, и Веронику, казалось, трепал и рвал так же, вместо того чтобы покончить с ней сразу, одним щадящим движением.

Вероника шла дальше, и Виктор вдруг понял, где она идет. Это было совсем рядом: мимо книжного, рядом с площадью, потом вдоль парка, потом перейти дорогу…

Когда Вероника переходила проспект, было уже темно. Свет фонарей тонул в сумраке, словно и его сдувало ветром. Вероника в своем сером пальто казалась призраком, и Виктор подумал, что издалека ее можно принять за мираж, за поднявшееся над мостовой переплетение складок и трещин старого асфальта. Он был уверен, что ее, такую незаметную, собьют на проспекте, но и тут она избежала смерти, шарахнувшись в сторону от желтой напористой маршрутки.

Вероника шла дальше.

И вдруг камера показала ветку – толстую ветку ясеня.

А потом показала поворот, до которого Вероника еще не дошла, и поворот был в паре кварталов от Викторова дома, прямо напротив Сашиной школы. Ясень рос возле маленького магазинчика, расположенного на первом этаже жилого дома. Виктор знал его и даже один раз заходил туда купить пива. Вместо витрины там было зарешеченное окно, на котором были наставлены какие-то коробки, а на них – пачки с чаем и банки с растворимым кофе.

Темная ветка над ярко освещенным желтым окном раскачивалась и скрипела. Чуть поодаль стоял, будто ожидая кого-то, мужчина средних лет. Он морщился от ветра и то и дело прижимал к плечу то одно, то другое замерзшее ухо.

Вероника вывернула из-за угла.

– Вероника, – сказал вслух Виктор, и теперь имя понравилось ему. Оно оказалось трогательным и каким-то по-детски беззащитным. – Вероника, – повторил Виктор чуть громче и с напором, будто надеясь, что девушка услышит его и остановится.

Ветка скрипнула, мужчина поднял голову и посмотрел на нее. Это произошло как раз тогда, когда Вероника подошла совсем близко.

Последний миг ее жизни был показан со многих камер и со многими повторами.

Ударил ветер, ветка с хрустом отделилась от ствола.

Мужчина, словно почувствовав, что должно случиться, рванулся к Веронике. Он хотел схватить ее за руку. Виктор ясно видел это движение: схватить за руку и оттащить назад, – но жертва отпрянула, будто подумав, что мужчина нападает, и побежала от него прочь, прямо к дереву, прямо к ветке, которая уже мерцала ярко-желтым изломом и падала, падала, падала…

Самый толстый ее конец пришелся Веронике прямо по шее: по выступающему позвонку. Она тихо охнула и повалилась на землю, раскинув руки. Шапочка скользнула по макушке нежным, протяжным движением, будто прощаясь с головой и темными гладкими волосами. Длинный ремень сумки плеснул по воздуху черным ужиным хвостом, и рука не поймала и не поправила его.

Ошарашенный мужчина стоял над телом и шептал, жуя обветренные губы:

– Эх… Эх…

Его рука взлетала в воздух, и ладонь указывала на девушку широким жестом, словно он пытался объяснить ветру и дереву, что хотел спасти, и – вот.

– Наслаждайся жизнью, Вероника, – ведущая появилась на экране. Она развалилась на стуле и выглядела такой довольной, словно кто-то только что довел ее до оргазма.

Виктор почувствовал раздражающую дрожь ревности.

– Наслаждайся, – повторила она. – Забудь про комплексы, отбрось ненужные мысли. Найди себе красивого мужчину. Ведь тебе так недолго осталось…

4

Рите было страшно. За окном стояла темная ноябрьская ночь, там поднимался ветер, и где-то совсем недалеко постукивала по жестяному карнизу тонкая ветка березы.

К этому звуку примешивался другой, неясный, шум: в квартире кто-то ходил.

Рита выглянула в коридор: ни мужа, ни дочери. Двери в их комнаты были плотно закрыты. Да к тому же человеческие шаги были бы определенными, четкими, а тут ходил кто-то неявный: в шагах не было ясного ритма, и они не звучали весомо, как будто идущий весил совсем немного, как большая плюшевая игрушка.

Дверь кладовки была приоткрыта, там кто-то ворочался и вздыхал.

Рите стало нехорошо. Она вцепилась в дверь побелевшими от напряжения пальцами. Кладовка – это был ее бич. Рита не боялась шорохов в ванной и когда пальто падало с вешалки в прихожей. Она спокойно заглядывала под кровати в темное время суток. Но не в кладовку. Временами кладовка вела себя как обычная комната. Но иногда становилась приютом для кого-то большого, кто дышал и ворочался.

Рита с тоской вспомнила, что раньше всегда шла к мужу, заслышав странные звуки за дверью. Виктор посмеивался над ней, но обязательно шел выручать: открывал дверь, включал свет, отодвигал мешок и большую коробку, чтобы Рита убедилась, что там никого нет, а потом запирал дверь на шпингалет. Теперь шпингалет был сорван, а Виктор недоступен…

Рита вдруг осознала это: осознала, что не может открыть дверь в большую, общую когда-то комнату и попросить мужа о помощи. Или даже просто обратиться к нему по имени. Она почувствовала себя живущей в стеклянном кубе: вспомнила, как энтомологи, изучая муравьев, разрезают их дом стеклянной стенкой, чтобы видеть, как насекомые ползают внутри. Для насекомых вроде бы все остается как прежде, но с другой стороны, в доступные прежде комнаты теперь не попасть, и можно только смотреть сквозь прозрачную и непреодолимую преграду туда, где живет теперь что-то непонятное.

Рита постояла еще немного в дверном проеме, но поняла, что не может себя победить. Она закрыла дверь и села к ноутбуку, по-прежнему прислушиваясь к сиплому дыханию кладовочного жильца.

– Куда пропала? – спросил ее Вестник.

– У меня в кладовке кто-то живет, – Рита стукнула по клавише «Enter» и вдруг поняла, как это глупо, должно быть, звучит. – Ну, то есть, – поправилась она, – там шорохи какие-то, и я их боюсь. А дома больше никого нет.

– Вот был бы я рядом, я бы тебя спас.

– Жаль, что ты не рядом.

– Жаль…

Рита задумалась. Михаил видел ее силуэт в окне. Он наклонился к телескопу, чтобы разглядеть ее получше. Впрочем, это занятие уже наскучило ему. Казалось, их отношениям нужно что-то новое.

– А что ты сейчас делаешь?

– Я? – спросил Вестник, и Михаил задумался, что бы такое написать. – Я болтаю с тобой, из динамиков льется музыка, свет приглушенный, и я пью красное вино из высокого бокала на тонкой ножке… – Михаил отхлебнул виски из стакана с тяжелым дном и еще раз взглянул в телескоп, проверяя, нужный ли эффект произвели его слова.

Рита замерла у монитора, прижав к груди скрещенные руки.

– Не хватает только камина: с огнем и отблесками – но зачем камин в городской квартире? А большой дом мне одному не нужен. Вот если бы рядом была женщина, ради которой я мог начать строить большой дом…

Рита переваривала информацию. Она то заносила руку над клавиатурой, то отдергивала ее. Писала что-то, стирала… Михаил ухмыльнулся и свернул окно аськи, открытое поверх популярного порносайта.

Михаил лазал по нему уже часа полтора, но проститутки там были вареными и какими-то потрепанными, и он не чувствовал ни капли возбуждения, глядя на них. Заинтересовала его, пожалуй, только одна. Она танцевала стриптиз возле барного стула в заштатной телестудии. Камеры смотрели на нее, широко раскрыв черные бессмысленные глаза. Прожекторы удивленно тянули вверх тонкие шеи штативов. Позвякивал лед в стакане на шатком столике. Сверкали прикрепленные на заднике буквы, но Михаилу никак не удавалось прочитать название целиком, только «ЛУ… ВИД…».

Дальше стриптиза дело не пошло, и Михаил с сожалением закрыл сайт.

– Интересно, – сказала Рита, – сколько тебе ехать до меня? Часа два?

– Думаю, три, – ответил Вестник.

– Жаль, что мы живем в разных городах.

– Жаль. Действительно жаль. – Михаил улыбнулся. Ему нравилось обманывать Риту. Она выглядела от этого очень беззащитной и зависимой.

– И ты готов был бы ко мне приехать?

– А ты позовешь?

Житель кладовки громко вздохнул и с мягким стуком поставил на пол одну ногу, потом другую. Рита вздрогнула.

– Я? – написала она, отправила букву и знак вопроса и замолчала, будто в самом деле ожидая ответа. Будто раньше речь шла о ком-то другом.

– Ты, – ответил Вестник, а в Михаиле зрело разочарование: Рита опять ускользала.

– У меня муж, – сказала Рита, оглядываясь на дверь. – Ты же знаешь, что я замужем. Неужели тебя это не останавливает?

– А я бы все равно приехал.

– Да? Почему?

– Ты такая красивая…

– А я не знаю, какой ты. Никогда тебя не видела.

– Я-то? Я, конечно, толстая уродливая тетка лет пятидесяти, – и он наставил кучу смайликов, а потом сразу продолжил: – Если хочешь, сейчас пришлю тебе фотографию.

– Хочу, – ответила Рита.

Он помедлил немного, а потом выслал файл. Рита, волнуясь, открыла его. Ей так хотелось, чтобы Вестник был похож на Траволту. Но с фотографии смотрел высокий худой мужчина средних лет. У него были темные, густые короткостриженые волосы, высокие скулы и вытянутый подбородок. Мужчина стоял под хмурым небом на фоне белостенного исторического сооружения и был очень сосредоточен и даже хмур. Впрочем, точно выражение его лица определить было сложно, потому что глаза были скрыты темными очками.

Это был скорее Кейдж, чем Траволта. Кейдж, но без его природной мягкости.

Кейдж никогда Рите не нравился.

Хотелось заплакать. Закрыть аську, отключить Интернет и никогда-никогда больше не подходить к ноутбуку.

Но она была одна. Совсем одна – в квартире, где находились и дочь, и муж. И Рита подумала, что если закроет сейчас ноут, если выйдет из разговора, то никто и никогда не скажет ей больше, что она – красивая женщина. Никто. Никогда. Это было как смерть. Умирать в тридцать шесть лет казалось несправедливым. Рита осознала, что подсела на Вестника, как на наркотик, потому что он всегда говорил то, что она хотела слышать.

– Ты правда думаешь, что я красивая?

– Да, – тут же ответил он. – Ты самая красивая изо всех женщин, которых я когда-либо знал.

– Может быть… – ответила она, – может быть, когда-нибудь я и приглашу тебя приехать. Ты тоже очень красивый.

Последняя фраза далась ей с трудом.