Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Наталья Рузанкина

Глава IX

Август выдался солнцеликий, с ранней прожелтью в пыльной листве, с запахом догорающих звезд высокими озябшими ночами.

Саша и Тёмка уехали в Швейцарию, Лерочка была еще в реанимации, слабой искоркой, готовой угаснуть, тлела она меж двух миров, и почти каждый вечер, по личному разрешению заведующего, я спешила к ней и, пугаясь альпийской снежной белизны стен, тоскливой бесприютности углов и остро заутюженного больничного белья, читала:

 
И тополя уходят,
Но след их озёрный светел,
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер…
 

Я читала Лорку и Хименеса и среди сверкающих россыпей их слов, тягучего напева цыганских романсеро с горьким привкусом зноя и роз пыталась найти ту путеводную нить, которая и выведет Лерочку к жизни.

– Читайте, – рыжеусый веснушчатый Лерочкин реаниматолог смотрел на меня припухшими от бессонницы глазами. – Какие-нибудь сказки, которые она любила в детстве, стихи. Будите ее. Кома – странная вещь, как знать, может, какое-то яркое слово или воспоминание дойдет до глубин уснувшего мозга. Читайте. Знаете, – и он смущенно улыбается, – мы здесь немного научились верить в чудеса. Что она любила?

– Испанскую поэзию.

– Странно… Женщина как с обложки гламурного журнала и вдруг – испанская поэзия. Впрочем… читайте! Постарайтесь ее разбудить. А родные?

– У нее никого нет, кроме полусумасшедшей тетки. От нее мало толку.

– Тогда вы…

* * *

Розово-оранжевые пятна заката догорают на стенах, будто укутанных в горный снег. Щемящий озноб от всего: от хлорированного до синевы больничного белья, от колючей клеенчатой кушетки, от пугающего своей непонятностью аппарата, на темном экране которого вспыхивают какие-то линии и от которого к Лерочке идут пластмассовые трубки. Глаза ее закрыты, лицо – воскового оттенка, и на нем выражение покорности и покоя, такой всеобъемлющей покорности и такого несмутимого покоя, что мне становится жутко. Не надо. Не смиряйся с этим, пожалуйста, не смиряйся. Ты одиноко, зябко замерла в невообразимом далеке, в коридоре, продутом сквозняком времен, и зачарованно смотришь на дверь страны, из которой нет возврата. Не надо, не открывай ее! Ведь именно тьма настигнет тебя, полная и окончательная, и в мире не останется ни следа, ни памяти о твоей стрекозиной красоте, кокетливой нежности, добром и легкомысленном сердце. Тебе не пребывать в счастливом инобытии, как учили мудрецы уснувших времен, ибо способ, который выбрала ты – преступление перед Предвечным, и ты подлежишь вечному страданию в той беззвездной пустыне отчаяния, которую древние назвали адом. Не надо, не открывай эту дверь! Вспомни иную страну! Вспомни, какие цвета, слова и краски в той книге жизни, которую ты отбросила в мучительном желании уйти от пожирающей тебя любви, любви к негодной и слабой твари, которой я отомстила за тебя. Ты оставляешь всех влюбленных, которые еще падут к твоим ногам, сраженные твоей ослепительной, женственной прелестью, все закаты и рассветы, и луга в белом ромашковом огне, и березовые аллеи в сочном янтарном свете бабьего лета, и наше маленькое озеро с малахитовой водой – в смолисто-розовой оправе темных серьезных сосен. Ты оставляешь Хименеса и Лорку, от стихов которых ты вдруг заплакала однажды, сказав, что это – лучшее, и выпросила у меня маленький черный томик, и затрепала его до дыр, перечитывая и повторяя: «Нет, послушай, послушай! Это же чудо!»

 
Останься хоть тенью милой,
Но память любви помилуй!
Черешневый трепет нежный
В февральской ночи кромешной…
 

 
Бродят души цветов под вечерним дождем,
О, ростки желтоцвета по кровельным скатам!
Вы опять отогрели заброшенный дом
Нездоровым и колким своим ароматом…
 

– Я знаю красивее, – послышался тихий, умиротворенный голос от двери, и всё вокруг: снежно-голубые больничные стены, хрупкое, полумертвое, в каких-то пятнах лицо Лерочки, худые желтоватые руки ее, с бессильной обреченностью вытянутые вдоль тела, зеленая клеенчатая кушетка возле и раскаленная кайма заката, отраженная верхними стеклами, – всё незаметно и неотвратимо подернулось вдруг странным пыльным светом.

Холод и древний неумирающий ужас объял меня, я уже слышала этот голос и видела этот страшный пепельный свет за мгновение до гибели моей Долины.

– Я тоже люблю Хименеса, – продолжал голос, – только не кажется ли тебе, что ты немного не поняла его, как не поняла и Лорку, и многих-многих цыганских певцов этой воистину опьяняющей страны, – и голос усмехнулся лукаво. – Вся поэзия Испании – это любовь к Смерти. Самое удивительное, нежное и незабвенное – о ней:

 
Когда умру – схороните меня с гитарой
                                                                           в речном песке.
Когда умру – в апельсиновой роще старой,
                                                                           в любом цветке…
 

Или:

 
На запоздалом рассвете
Скоро и я в синеву,
За корабельную рощу
К Вечной сосне уплыву
 
 
Там, где свидания вечны,
С солнцем сойдётся звезда,
И не пришедшего встретит
Тот, от кого ни следа…
 

Брось эту девочку и перестань повторять напевы потомков цыган и мавров, которые воображали, что знают всё о Любви и Страсти. Единственное, в чем они разбирались – это Смерть, и потому я люблю их, ибо воспели они мое творенье…

Воздух застыл, и само время в ужасе застыло от голоса, который никак не напоминал теперь золотую лаву там, на заре времен, в моей Долине, а был таким домашним, доверчиво-умиротворенным, почти отеческим.

– Брось эту девочку, – ласково повторил голос. – Она всего лишь провинциальная блудница, и получит всё, заслуженное ею, а вот ты… ты стоишь на Великом Пути, на Пути к своей Долине и к своему Возлюбленному. От меня не скрыто ничто на свете, и я знаю, что Предвечный в конце концов простил вас – уж это-то я знаю наверняка! Вспомни шум моря, сверкание гор, вспомни шелест садов, и цветы у крыльца, и шиповник у раскрытых окон, вспомни, как всё было просто, радостно, совершенно. Не нужно новых страданий, не нужно испытаний, чтобы достичь всего этого, все испытания – это безумный бред! Для тех, кто непомерно страдал, а ты страдала, дорогая, высшая радость должна быть дарована легко. Я желаю исправить свою ошибку, совершённую тысячи лет назад, и я укажу тебе путь в Долину. Она не умерла под пеплом и снегом, она ждет тебя. Я укажу тебе дорогу к ней и к твоему Возлюбленному здесь и сейчас… только… оставь эту девочку. Это жалкое глупое дитя принадлежит мне. Это – самоубийца.

– Тот, кто довел ее до этого, – я цепенела от запредельного ужаса и видела только мягкие волны плаща до полу, скрывшие фигуру, не в силах поднять взгляд к чудовищному лицу, – из… твоих?

– Из самых малых моих, – усмехнулся голос, и в нем певуче скользнула нотка гордости. – Из тех, кого можно раздавить каблуком и не почувствовать. Но довольно! Не стоит тебе на своем Пути забивать голову подобной ерундой. Ты избрана, ты идешь к своему Раю. Ни этот зачумленный город, ни его люди, которые в глупой и никчемной суете год за годом и круг за кругом приближаются к моей Державе и погибают только от одного вида моего вестника, не имеют над тобой власти. Я предлагаю тебе сделку, сделку, которая завершит все сомнения и страдания. Я верну тебе Долину и Бессмертную любовь твою, только… оставь эту девочку.

Всё это время я сидела на краю клеенчатой кушетки, ссутулившись, видя только край плаща, будто покрытого пылью, да пол, внезапно укрывшийся серым игольчатым инеем, но через мгновение в хрустящем воздухе подняла взгляд к Ужасу и Безумию, и опять, как много лет назад, в день гибели моей Родины, поняла: своего лица у Пыльного Существа, притворившегося Тенью в тот горький день и зачаровавшего дивными и страшными словами Возлюбленного моего, своего лица у этого Существа нет… Мириады лиц в одно мгновение сменились для меня в очертаниях этого лица, но беспрестанно в каждом новом облике проступала ужасающая гордыня, и лукаво улыбались изменчивые губы.

– Смотри, – сказал самый ласковый голос на свете, и белый сумрак больничной палаты колыхнулся от присутствия иного мира. – Узнаёшь?

Изумрудный свет волшебным радостным водопадом хлынул в полуоткрытую дверь. Не было выщербленного, в разводах хлорки, линолеума, не было стен, крашенных белой масляной краской, – в световом потоке под теплым летним ветром небывалого утра дрожала трава и раскачивались цветы, росистые, непроснувшиеся, а дальние горы горели в венце из шиповника и в широкой рассветной реке, обтекавшей полнеба. За темной, сонной, еще беззвучной рощей медным светом сияло море, и его горький родной запах обжигал дыхание. А за лесистыми невысокими холмами…

– Узнаёшь? – лукавый голос разрывал сердце. – Ступай и оставь мне это бедное дитя, поверь, оно совершенно не стоит возвращенного тебе!

Я улыбнулась. Я вдохнула утренний воздух моря и цветов полузабытой и незабвенной Родины, а затем легко и свободно посмотрела в Пепел и Прах, в лукавую плавающую усмешку, в Лицо без Лица.

– Ты лжешь, – бесстрашно сказала я. – Ты не можешь возвратить себе даже собственное лицо, как смеешь ты говорить о возвращении Долины, погубленной по твоей вине! Я помню тебя. Я тебя знаю.

– И знаешь, что мне ведомы все пути, земные и небесные, – мертво ответил Голос, и оболочка его перестала напоминать пыльного, неряшливого человека, а стала четкой пугающей тенью, сотканной из беззвездного мрака. – Эта глупая распутная девчонка (о, как бледна она, как от нее плохо пахнет!), твоя мелкая земная дружба, твоя достойная сожаления привязанность – плата за Долину. Отрекись от нее, отдай ее мне – и тотчас окажешься в своем Раю.

– Ты лжешь, – повторила я. – Мне не нужен твой путь в Долину. Ты лжешь!

Злой холод вновь льдистой змеей ложится на шею и плечи, сдавливает грудь, и я падаю на колени рядом с кроватью Лерочки. Белый свет меркнет перед глазами, последнее, что я вижу – вытянутую в беспомощной обреченности на иссиня-снеговых простынях худую, бледно-желтую, исколотую Лерочкину руку.

* * *

– Послушайте, уважаемая, мы договорились, что вы будете вести себя тихо, а здесь такой грохот… Что, к испанской поэзии присоединились испанские танцы? Да что с вами?

– Простите, – я с трудом поднимаюсь с пола, видя перед собой разозленного рыжеусого. – Я, кажется, заснула и… упала.

– Да что это…

– Даш… – тихое, почти невесомое, как дуновение вечернего ветра, как прикосновение цветка, повисает в палате. Трепещут ресницы, похожие на крылья бабочки, Лерочка открывает еще замутненные небытием глаза, через силу пытается улыбнуться. – Даш… «И тополя уходят…»

– Уходят, уходят! – счастливейший на свете реаниматолог бросается к Лерочке. – Умница, красавица спящая, с добрым утром! И тополя уходят, и подруга сейчас уйдет, ишь какой грохот учинила! Испанская поэзия называется. Воистину, шум и мертвого подымет.

– Даш… – Лерочкино лицо с несмелой улыбкой расплывается в моих слезах, я плачу тихо, захлебываясь, плачу от пережитого ужаса, от пробуждения Лерочки.

– Завтра, завтра! – рыжеусый выталкивает меня за дверь, призывая сестру с какими-то флаконами, и в глазах его – нечто большее, чем радость врача, вернувшего пациентку на свет Божий.

* * *

Всё светлее, всё просторней и свободнее с каждым днем. Долина зовет меня, и Возлюбленный зовет, и пройти осталось совсем немного. Легкие хрустальные паутинки сквозят в воздухе, такой же легкой, готовой к неизбежному полету, становится душа. Город выныривает из августовского зноя и погружается в солнечную и прохладную раннюю осень.

На подоконнике в нелепом деревянном ящике – неожиданно вспыхнула и жарко зацвела желтая хризантема, сентябрьский сквозняк колышет кошачьи фотографии над столом Татьяны Ивановны, а сама она, посверкивая бифокальными очками, с неизменной терпеливой улыбкой что-то втолковывает краснолицему этнографу, с маниакальным упорством пытающемуся записать местный немногочисленный народ в творцы Библии. Что-то затейливо бормоча под нос, автор сумасшедшего открытия покидает арену спора, по-индюшачьи переваливаясь и пригрозив солидной ученой монографией по этому поводу.

Я немилосердно смеюсь ему вслед и ставлю на Лерочкин стол букет астр.

– Глупость, конечно, божий дар, но это уж чересчур.

– Это не дар, это болезнь, – устало откликается Татьяна Ивановна, просматривая чью-то рукопись. – Его жалеть надо.

– Пожалейте, пожалейте! Он еще со своей теорией академиком станет, сейчас подобных идиотов – уйма.

– А, да пусть его… – отмахивается Татьяна Ивановна. – Как Саша-то?

– В женевской клинике она. Тёмку к операции готовят, она в Москву звонила, друзьям, а они уже – мне… Ирочка, что такое?

К Лерочкиному столу из главредовского кабинета уныло плетется курносое веснушчатое создание – аспирантка Ирочка, временно принятая на работу. Слёзы с пухлого лица ее мягко скатываются на истрепанную, исчерканную рукопись, что сжимает она в дрожащих руках.

– Вот… вот… – не в силах досказать, она тычет пальцем в рукопись и ревет уже в голос, как наказанный ребенок.

Татьяна Ивановна усаживает несчастную рядом, разговаривает успокаивающе-ласково, как и следует с обиженным ребенком, а в дверях с оскалом пираньи возникает Черно-Белая.

– Зайди ко мне, – хищно кивает мне она, не обращая внимания на плач Ирочки, и, ругнувшись пару раз, я тащусь к ее кабинету.

Черно-Белая усаживается за стол с той же улыбкой хищной тропической рыбы, а я в ответ рассматриваю фиалки на окнах, завитки на шторах, скверные акварели на стене – всё, что угодно, только не лимонно-пергаментное лицо.

– Ну и что там с Полетаевой? – насмешливо цедит она. – Попытка суицида? Вены вскрытые? Ей в психушке место, я всегда говорила! Может на работу не выходить, так и передай! Пусть пишет «по-собственному»…

– Напишет! – я в ответ ехидно улыбаюсь Черно-Белой. – Что-нибудь еще?

– Да ты не улыбайся, не улыбайся, Леванцова, – свирепеет Черно-Белая, и пергаментное лицо ее приобретает красноватый оттенок. – Кстати, а куда от нас Саянова ушла?

– Она не ушла, Лира Николаевна, – всё с той же ехидно-снисходительной улыбкой продолжаю я. – Она улетела. В Женеву. Честное слово, ей там будет лучше!

В глазах Черно-Белой – нарастающее недоумение:

– Да как…

– Вот заявления. Мое и Полетаевой, «по-собственному», как вы и хотели, – и я кладу прозрачную папку с заявлениями на стол Черно-Белой. – Все расходятся, все разлетаются от вас, Лира Николаевна. И останетесь вы среди мерзости запустения и будете восседать среди нее, словно идол египетский.

– Ты… – Черно-Белая делает судорожное глотательное движение, словно ей не хватает воздуха. – Ты… в своем уме?

– Вся ваша беда в том, что в вас нет милосердия, – сокрушенно замечаю я. – Ни крупицы, ни самой малой капли! Будь в вас эта самая капля, вы бы стали зрячей, вы бы многое увидели. Вы бы увидели, что жизнь Саши – сплошное страдание из-за болезни ее ребенка, и постарались бы быть с нею ласковее и снисходительней. Вы бы заметили, что Лера, при всей своей болтливости, при всём легкомыслии – очень добрый и обаятельный человек. Вы не держали бы лучшего редактора нашего города, переплавляющего в золотые крупицы то дерьмо, что несут ей лжеученые нашего института, Татьяну Ивановну Бессольцеву на нищенской ставке, сплетничая в кулуарах, что «на кошек старухе хватит». Один мудрец изрек: «Скажи мне, что ты видишь, и я скажу, кто ты». В людях вы видите только слабости, только недостатки, каждого человека вы воспринимаете как неизбежное зло. Ах, Лира Николаевна, Лира Николаевна, какой же вы злой и больной человек! Вы больны ненавистью к себе подобным, вы уже, не зная этого, слуга Пыльной Тени, Древнего Лжеца. Всю жизнь вы и ваш выживший из ума покровитель любили вызывать ужас у себе подобных. Когда перед вами распахнутся ворота Державы Древнего Лжеца, вы узнаете, что такое настоящий ужас… Прощайте, уважаемая.

Я покидаю кабинет и слышу за спиной странное горловое бульканье, переходящее в истерический вопль: «Я не позволю! Не позволю! Весь отдел!.. Монография Мясоедова на носу!.. Я…» Вопль приглушает затворенная дверь. На часах 16.30. Мимо меня пугливо, как мышь, проскальзывает Ирочка, вслед за ней, прихватив объемную рукопись, морщась от боли в отекших ногах, тяжело поднимается Татьяна Ивановна. Серые близорукие глаза сочувственно разглядывают меня:

– Как ты?

– Да ничего. Сказала всё, что думала, первый раз за три-то года! Будто камень с души…

– Тогда пошли ко мне, посидим. Я пирогов напекла, «вишнёвка» есть. Сегодня у меня день особенный. Память Серёжина…

Я киваю, на глаза наворачиваются слёзы. Сегодня день памяти ее сына, убитого десять лет назад. Мы покидаем безмолвную, безлюдную комнату, и цветы на Лерочкином столе, кажется, салютуют нам розовыми и желтыми вспышками, и яркая бабочка, вестница светлой осени, замирает, засыпая, под потолком.

* * *

Кошачье царство Татьяны Ивановны мирно почивает на диванах и креслах. На столе – нехитрая снедь и бутылка с «вишневкой», на стенах – фотографии родных и ушедших.

– Вот так сны понемногу становятся явью, – заканчиваю я свой рассказ о видении Долины и Возлюбленного, о Пыльной тени, о попытке самоубийства Лерочки. – Что-то вмешалось в мою жизнь, что-то ведет по избранному пути. Одно я знаю: я скоро уйду, и каждый день приближает меня к моей Первой Любви, к моей Родине. А вы… Вы не считаете меня сумасшедшей?

– Нет, – тихо отзывается Татьяна Ивановна. – У каждого из нас в жизни была своя Долина, своя Первая Любовь, своя Родина, которую мы потеряли, или предали по глупости, или испугались ступить за ее порог. Мне было восемнадцать, лето было жарким и добрым, полным праздников и легких влюбленностей, а я бегала на пустырь провожать солнце. После дождя эта запредельная свежесть мира и лучезарные травы были особенно зримы и ослепительны. Розовое пламя ласково колыхало засыпающую землю, а я стояла по колено в мокрой полыни и не хотела возвращаться.

Обычно в таких прогулках меня сопровождал младший брат. Однажды, после праздника в парке, прошел, нет, скорее, проблистал такой вот минутный дождь. Он был как шелестящая молния, очистившая воздух над городом и зажёгшая свет…

«Пойдем, проводим наше солнце!» – крикнула я, и мы поспешили к пустырю.

Я остановилась по пояс в золоте, горевшем до горизонта, на котором, трепеща, тихо остывали облака, легкие птицы беспечно пересекали тот горизонт, щемяще-горько пахло остывающими травами. Темно-золотые и алые лучи летели, вспыхивая, к моим ногам от края уже неяркого, но ясного, не полуденного, но тихого и умиротворенного солнца. Пустырник закрывал свои пронзительно-голубые соцветия, но расцветала тишина, и я подумала, что никогда в мире не слышала такой тишины. Ее породило то розовое пламя, что рождалось на горизонте. Широко, разливисто и свободно оно выплеснулось за край неба и потекло по лугу, где стояла я, замерев от его прощальной красоты. Оно было древним и будто вновь рожденным, ликующим и печальным, но за прибоем его, как за прибоем запретного моря, угадывалась высочайшая, невиданная и неведомая Радость. Она коснулась меня лишь краем, и никогда мне не было так ослепительно, так страшно и блаженно, а в розовом пламенном прибое передо мной вдруг отворилась некая дверь, и невыразимая сила потянула меня за порог.

Я заплакала от счастья и боли, протягивая руки к неведомому и высшему, что было передо мной, что напоминало о Любви Первозданной и Мудрости, о Прошлом забытом и незабвенном, о том Прошлом, которое не прошло. Я почти шагнула в розовое пламя, за предвечный порог, но в это время крик из моего мира разрушил цветущую тишину; дверь будто дрогнула от ветра, древний и ликующий свет из-за нее вошел в глаза мои, я взглянула на что-то, что было ослепительнее солнца, и потеряла сознание. Последнее, что я помню – резкий рывок назад, стена розового прибоя, отходящая от меня, и щемяще-горький привкус полыни.

Очнулась я дома, с какой-то смутной и пронзительной памятью о неведомой и невиданной радости, что прихлынула и ушла, как дивное диво, а возле меня сидели брат и мама. Брат говорил потом, что никогда в жизни не переживал такого страха, что я скрылась за стеной розового огня, который шел прямо на меня. Брат вбежал вслед за мной в розовое пламя и схватил меня за руку, и на миг ему показалось, что он умирает – так жгуч и страшен был огонь, а потом великая и мгновенная боль утихла, и розовый огонь стал уходить, колыхаясь, будто море, и «так было красиво, вот только с тобой что-то случилось, ты упала и лежала как мертвая…» На его испуганные крики поспешили проходившие мимо, и меня принесли домой, предполагая, что у меня эпилепсия. Мать просидела у моей постели до утра, а я, стискивая ей пальцы, с блаженным и растерянным лицом твердила: «Ты не представляешь, не представляешь, как было страшно… и радостно. Крылато было. Я как будто вспомнила что-то».

Но я забыла, что я вспомнила, – и Татьяна Ивановна грустно кивает мне через подступающий сумрак.

Важные фикусы чуть колышутся в кадках, осенние сентябрьские сумерки обволакивают окна, серый кот, вкрадчиво урча, когтистым шарфом ложится на плечи, а я смотрю на фотографии, развешанные по стенам маленькой комнаты. Муж сгинул в дебрях Севера на заработках, единственный сын погиб в армии в 18 лет; ее теперешний, тихий и спокойный мир – кошки да фотографии давно ушедших. Память, строгая, страдающая память живет в этой комнате, но каким лучезарным тихим светом, какой добротой веет от лица Хозяйки! Будто и нет их, страшных часов черной тишины в этих стенах в то самое «после работы», будто и нет фотографии скуластого мальчишки в солдатской форме, со щенячьим бесстрашием взирающего на мир.

Толстый черный кот плескуче, по-змеиному взлетает на высокое трюмо, но цепляется когтями за угол вышитой салфетки и с печальным мявом обрушивается на пол. Мы смеемся, а осенний вечер становится совсем сапфировым.

– Слушай свое сердце, девочка… – Татьяна Ивановна провожает меня до порога. – Мудры только зрячие сердцем. Ты обязана отыскать свою Долину и того, с кем царила в ней. Да поможет тебе Всевышний.

– Мне тяжек этот мир, ненавистен Город, и еще мне кажется, что я приближаюсь к Ней. Может быть, я схожу с ума?

– Нет, дорогая. Подобно очень немногим, ты обрела свое истинное зрение – зрение сердца, и к тебе вернулась память о рае. Твоём рае. У каждого из нас был свой рай, который мы потеряли. Потерянный тобой рай простил тебя, и тебе предназначено вернуться к нему. В нем ты отыщешь и Возлюбленного, к ногам которого, как ненужное более оружие, сложишь свою суровость, насмешливость, сотни одиноких ночей и заплачешь от счастья в предвкушении Возвращенной Любви. Так будет… И еще: если со мной что-нибудь случится, пристрой их, – и Татьяна Ивановна кивает на кошек, чинно сопровождающих нас. – Не бойся, я говорю не о смерти. Тот закатный свет… он возвращается, через столько лет! Дважды уже он полыхал в моем саду, и всё так же была в нем открыта волшебная дверь, и невыразимой невысказанной Любовью веяло оттуда. Однажды я ступлю за порог этой двери и больше никогда не вернусь, но они… они будут тосковать. Пристрой их. Я не хочу, чтобы они погибли на улице от холода и голода.

– Но… – от плача я не могу договорить, обнимая Татьяну Ивановну. – Но ведь…

– Каждая из нас вернется в свой рай. Ступай, девочка. Прощай.

Силуэт ее на фоне полуосвещенной двери, с кошками у ног, мерцает, становится зыбким, расплывчатым, а я иду по крохотному саду до дощатой калитки среди пурпурного даже во тьме королевского величия георгин и астр. Прикрывая калитку, я думаю, что сумел же человек на месте погибшего дома выстроить новый, взамен убитого сына приласкать множество малых созданий, на равнинах растерзанного сердца вырастить цветы, и восхищение охватывает меня при виде такого спокойного, сдержанного человеческого мужества этой женщины, однажды удостоившейся прикосновения Неба.

* * *

Здравствуй, моя Утраченная, моя Предвечная Родина. С каждым днем я всё яснее, всё радостнее и неизбежнее ощущаю твое присутствие, и вот вновь вижу тебя во сне, вижу дорогу через твою заповедную рощу, через луговые цветущие холмы к Дому, который был мне ближе и дороже всего на свете.

На этой дороге встречает меня Лерочка, сияющая какой-то особенной, тихой, застенчивой теперь красотой. Золотые солнечные пятна лежат на ее плечах, и сама она в соломенной, с лентами, шляпе, в шелковом, плещущем на ветру сарафане – воплощение юности и жажды любви. На точеных запястьях – розовые, бугристые шрамы от порезов.

– Подумать только, какая глупость! – Лерочка улыбается, разглядывая их. – Чирк – и в ванну, представляешь! А на свете столько всего интересного, дорогого, по-настоящему важного! Правда, не в нашем уродском городе, а вообще… Спасибо тебе!

Лерочка зачарованно оглядывается.

– А какая красота вокруг! Но это ведь сон, правда? И всё равно это особенное место, особенное, я чувствую! Знаешь, я очень хотела бы жить здесь. Жаль, что в этом сне нельзя остаться навсегда.

– И мне жаль… Ты счастлива?

– Да. Ты знаешь, тот врач… Мне кажется, что это – настоящее.

– Больше охотиться не будешь?

– Да чепуха всё! – Лерочка с улыбкой отмахивается. – С ним так хорошо, надежно, спокойно, и такое чувство, что больше никто на свете тебя не обидит. Не посмеет.

– Вот интересный способ найти жениха – попытка самоубийства! – смеюсь я. – Ну что ж, прощай! Будь счастлива.

– Даш…

– Будь счастлива, родная. И, ради Бога, вместе с ним… уезжайте куда-нибудь из этого города. Он проклят и обречен.

– Но…

– Проклят и обречен. Он во власти Пыльной тени, Древнего Лжеца, и с его площадей и улиц начинается путь в Державу, Державу Небытия. Прощай.

Сновидение подергивается легкой дымкой, на дороге, со смущенно-растерянной улыбкой, с золотыми пятнами на плечах остается стоять Лерочка. Затем сон распадается на тысячи кусков сверкающей мозаики, и я, раскрыв глаза, встречаю пасмурное сентябрьское утро, утро моего последнего дня в Проклятом городе…

* * *

Как прохладен, как горестно-сладок желто-лазурный сентябрьский день! С высокого необъятного неба льется просторный, чистый свет, с земли к нему возносится позолоченный свет увядающих листьев и трав, и всё тонет в этом прощальном сиянии, в этом уходящем золоте, и пустынно и светло становится на сердце, как в облетающем саду.

Со второй половины дивного сентябрьского дня неясная тревога поселяется под сердцем. Вчерашний разговор еще живет во мне, и я снова вижу маленькую комнату с высоким окном, фотографии на стенах, разноцветных пушистых кошек, я вижу пожилую женщину с ясным, как летнее утро, лицом. Серые близорукие глаза ее полны неведомой печали, но она улыбается и рассказывает мне о Чуде, однажды посетившем ее мир. Что-то произошло с этой женщиной, в той милой, в пестрых салфетках и вышитых скатертях комнате, среди кошачьего мурлыкающего государства, сердце не обманывает меня.

* * *

В палисаднике Татьяны Ивановны жарко догорают циннии, на крыльце, в остывающих лучах сентябрьского солнца, – хвостатое население, с видимым безразличием взирающее на меня лукавыми изумрудными глазами. Дверь полуоткрыта, и я на миг застываю, но не веет из нее обреченностью, той безнадежной жутью, что веяло от двери Лерочки, неугомонный птенец в груди замолкает, и страха нет, есть только предчувствие чего-то необычайного, непонятного, неизмеримо огромного и… светлого.

Комната тоже светла, как может быть светла комната в сентябрьском солнце, и легкие тени листьев, как диковинные мотыльки, трепещут на стенах и фотографиях. Рубиновые осколки вазы и плавающие циннии в лужице воды у подоконника полуоткрытого окна, и на всём – печать легкой сквозящей печали и неизмеримой радости. На столе – записка:

«Девочка моя! Пишу к тебе, потому что знаю, что придешь, ибо почувствуешь утрату. Будь счастлива, девочка, да будет светел твой путь на Родину, да обретешь ты Того, с кем царила в своей Долине».

Тихо-тихо, как флейта, поет тонкая струйка воды в кране, кошачье царство переселяется с крыльца в комнату и начинает с мяуканьем путаться под ногами, а я еще раз потрясенно оглядываю комнату. Здесь не было смерти, здесь не было боли, здесь всё лучилось и пело от легкого прикосновения Того, кто создал однажды нашу Долину. Постепенно, как остывающий свет за окном, здесь гасло Присутствие Предвечного…

* * *

До вечера я пристраиваю кошачье семейство, чувствуя странный восторг и близость необычайного. Жемчужно-дымчатого, с лукавыми янтарными глазами, дарю новым соседям Татьяны Ивановны, объясняя, что она срочно уехала и поручила мне пристроить питомцев. Высокая изящная девушка, баюкая на груди хитро щурящегося кота, застенчиво признаётся, что теперь она не одинока и не будет бояться вечерами, «когда мама и Андрей еще на работе, и страшно, так страшно вдруг становится».

Трехцветную, проворную, с рыжим солнечным пятном на носу кошечку отношу двоюродной тетке, одинокой скучающей даме бальзаковского возраста, чему она несказанно рада. По-вороньему черного, по-змеиному гибкого кота определяю в котельную, к знакомому художнику, который пока не признан, но в крохотной каморке пишет нечто в стиле Дали и надеется достичь его славы.

Остаются: полосатый, нахальный, с физиономией законченного пирата и кремовая, утонченно-изысканная капризная кошечка, которую Татьяна Ивановна звала Леди…

Заходящее солнце пронзительным золотом охватывает кроны тополей, и серебряноствольные тополя горят в этом золоте, как рождественские свечи. Небо высокое, светло-сизое, с легким розовым румянцем, доброе небо, спокойное, а сладкая тревога и неясная радость не покидают его, становятся всё томительнее. Я смотрю, прощаясь, на заревые георгины и кружевные наличники дома Татьяны Ивановны… Мир тебе, дорогая Душа. На пепле земной сожженной любви ты устояла, ты сохранила сердце чистым и незлобивым, открытым для всего живого, и Небесная Любовь возблагодарила тебя за это.

* * *

– Баб Кать, возьми! Приюти ради Бога, мне спешить надо…

Две плетеные крытые корзинки опускаются у ног бабы Кати, чистящей яблоки для варенья в крохотной закопченной кухоньке. Из одной плетёнки, сметя крышку, оскорбленно выскакивает «пиратский» кот и с диким мявом устремляется под стол, кремово-изысканная Леди, покинув заточение, пугливо сжимается в комок у порога.

– Господи! – Екатерина Карповна роняет очки в яблочные очистки, близоруко щурится, разглядывая неожиданных гостей, улыбается растерянно. – Ах вы, болезные… Мой-то Федот полгода как пропал. Прибил кто, али собаки разорвали, я уж плакала, плакала… Вот и пустяки вроде – кошки, а скучно без них, и на сердце – как в зимнюю ночь… А ты куда ж теперь?

– На Родину, баб Кать. Помнишь, я тебе про сны говорила? Родина мне снилась, зовет меня она. Мочи нет, как зовет… Моя Долина.