Текст книги "Деревянная девочка, или Ди — королева кукол"

Автор книги: Наталья Новаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Ну, вот видишь!..

Лен улыбнулся и покачал головой:

– За всю историю – лучшего мира, лучшего дома… у человека не было никогда!

– Почему же его так… убивают в этом раю?

– Ну… убивают не всех. Наш враг – тот, кто хочет теперь уничтожить человечество, стреляет с метким прицелом.

– В таких, как Регина?..

Он молча смотрел на меня с каким-то особенным выражением.

«Регина… Я никогда не понимала, чем она могла быть опасна…»

– Почему ты думаешь, что им нужна Регина?

«И в самом деле, – думала я, – почему? Её не было! Регина заболела! Её не было с нами сегодня, и об этом объявили в новостях».

Я уставилась на Лена, словно видела его первый раз в жизни. Он взял меня за руку, и мы пошли. Мы прошли мимо пустых торговых кварталов, мимо Оперного Театра. В темноте его огромный купол казался каким-то пережитком старины.

– Значит, им нужна была не Регина? Но наши учителя…

– Почему бы им не сказать тебе правду? Ваши учителя! Почему бы её не сказать, если они не в силах больше тебе помочь?! Сказать – самое время! Охота идёт за тобой. ИМ нужна ты! И твоё спасение зависит лишь от тебя!

– Но откуда ты это знаешь?

– Знаю. С тех пор, как приезжал в вашу школу…

Я глядела в небо, туда, где горели яркие южные звёзды. Такие огромные я видела только в Тибете, где училась в тот год, когда к нам приезжал Лен. Он вёл у нас класс вокала, он очаровал всех и был моей первой детской любовью.

– Ты влюбился в меня… тогда?

– Нет, разумеется, нет! Если хочешь знать, я ехал туда специально… чтобы увидеть тебя. И убедиться в обратном.

– Зачем?

Он молчал.

– Объясни, мне непонятно.

– Если бы я жил в прошлом, далёком прошлом, я бы не верил ни в какие пророчества и в те времена. Даже теперь, зная будущее, я не хочу поверить… А тогда, зная всё, не захотел подчиняться судьбе. Я думал, что всё смогу изменить. Надеялся, что судьбу изменить можно, и уехал от вас с облегчением, довольный тем, что, как мне казалось, оказался прав.

– Но я всё равно не понимаю…

– А я только теперь стал понимать. Как был не прав. Я встретил тогда неловкого и застенчивого «гадкого утёнка». Все ваши учителя поражались твоей удивительной скованности и, посмеиваясь, называли тебя «деревянной девочкой». У тебя не было никаких музыкальных способностей… Но я-то знал, что тебя поместили сюда, потому что Музыкальный колледж в Тибете был самым надёжным неприступным местом. Ты жила там ради собственной безопасности, а не ради сольфеджио и уроков танца…

Как я ненавидела эти уроки! Я терпеть не могла танцы! Меня заставляли заниматься не моим – не любимым делом. И ещё я не понимала: зачем девочки играют в куклы, что в этом интересного? Но однажды в школьном подвале, где стояли старая мебель и расстроенные инструменты, среди всякой рухляди я нашла допотопную телекинетическую установку, такую же, как когда-то была у моего отца, только без пульта и батарей, и уже тогда начала первые опыты с куклами…

Я хорошо помнила мрачный монастырский подвал и первые удачи… Само здание монастыря, прилепившееся к голым древним горам Лхасы. Первозданный древний кусок настоящей суши, сохранившейся после конца света… Внизу у подножья гор – заповедный лес, где росли цветы, настоящая – не посеянная – трава и древние деревья, помнившие те времена, когда Земля была ещё сушей, а не одним сплошным океаном…

Лен улыбнулся каким-то своим мыслям.

– Я уехал тогда успокоенный…

– Почему?

– Потому что знал: мне суждено умереть из-за любви к тебе… – он продолжал улыбаться. – Я был так рад оттого, что не влюбился в тебя. А когда это произошло – ты, надеюсь, знаешь…

– В самолёте?

– Та случайная встреча. Да!.. Я увидел тебя и понял, что от судьбы не уйдёшь.

– При чём здесь судьба?

– Это разговор особый. – Лен стоял у ступенек, которые вели в ярко освещённый подъезд с дверью, похожей на резное венецианское окно, украшенное деревом и бронзой. К двери вели ступеньки из белого мрамора.

Кажется, мы пришли. Было совсем темно. Силуэт невысокого – всего лишь четырёхэтажного дома – возвышался над нами, как древняя башня. Я знала, что центр этого айла построен в стиле старинной архитектуры. А эти несколько кварталов были скопированы с какого-то древнего итальянского городка эпохи Ла Скала.

Лен поднёс руку к глазам, взглянув на часы, светившиеся в темноте.

– До начала ещё больше часа. Я думаю, мы пойдём в театр вместе, а пока…

Он открыл дверь в подъезд, довольно узкую дверь, и я застыла в проходе…

Казалось – это музей в Венеции, где сохранились дома из прошлой эпохи! Нас возили в такой однажды. Но для музея всё было здесь слишком ярким, слишком чистым и каким-то новеньким, всё сверкало и блестело и из-за этого было неестественным, словно поддельным. Да это и была подделка. Мрамор… белоснежная раззолоченная лепнина на потолке со сверкающей хрустальной люстрой. Это в подъезде-то! А лестничная площадка… Пол! Нет, это была не кафельная плитка. Мозаика, как в том венецианском музее, выложенная в яркий, с золотом, орнамент. Кованые решётки лестницы – сверкающие, точно из серебра. Из полированного дерева лестничные перила и мраморная лестница наверх…

Я застыла, разглядывая всё это, а сзади нетерпеливо ждал Лен. Он подошёл ко мне, желая поторопить – ему просто надоело торчать в дверях… «А пока…» – повторил он и неожиданно замолчал. Возможно, он хотел сказать: «Надо перекусить… Надо передохнуть. Выпить кофе. Ты, наверно, голодная…». Но он этого не сказал. Он только прошептал: «Проходи!» и, прислонившись ко мне, положил руки на плечи… Он не сказал ни слова, положив мне руки на плечи, и я поняла, что это судьба.

А дальше мы шли наверх, словно в темноте, боясь оторваться друг от друга, и я уже не замечала, какая была лестница – будь она даже мраморная или золотая, я бы не различила, – какая мозаика на полу, какие стены и дверь в квартиру. Я даже не запомнила миг, когда мы в неё вошли, и был ли свет в прихожей – всё началось с того, чем должно было кончиться, а не начаться. С меня срывалось моё вечернее платье, моё бельё, к которому я ещё не успела привыкнуть, мой парик… Кажется, это было в темноте, потому что в окно над роялем светили непривычно большие южные звёзды…

Поднос с едой Лен принёс мне прямо в кровать. Он включил свет, и в окне я уже не увидела звёзд. Зато был заметен дымок над кофе в простой белой фарфоровой чашке. Крепкий, но переваренный кофе без сливок и бутерброды с прекрасным непальским сыром и суховатым, а потому совсем несъедобным хлебом… Лен явно не ценил мелких радостей жизни. Хотя на окне в изящном сосуде из стекла стояла лилия. Три белых ещё не распустившихся бутона.

– Я не хочу оставлять тебя здесь одну. Безопасней затеряться в театре среди публики.

Я кивнула. Да и послушать «Реквием» мне хотелось.

Зрительный зал с публикой, одетой в траур, являл собой тягостную картину. Ни обычного радостного оживления, ни милых сердцу диссонирующе-легкомысленных звуков «настройки» из оркестровой ямы. Стояла гнетущая похоронная тишина. Настоящий траур. Каждый знал, что это траур по человечеству, и если так просто расправились с теми, кого охраняла секретная служба, то его собственную жизнь сохранили лишь потому, что кому-то, кто решал теперь всё, эта жизнь была не нужна… показалась менее важной, чем жизнь одной из этих несчастных девочек…

Зал был уже заполнен, затянувшееся молчание становилось гнетущим. Люстры горели в полсилы, впервые я видела чёрный занавес, и даже красный бархат лож и балконов задрапировали чёрным атласом. Лен дал мне билет за несколько минут до начала, у самого входа в театр и, втолкнув меня в гущу толпы, отпустил мою руку. Так мы расстались. У меня было чувство, что больше я его не увижу… И поэтому, сидя в переполненном зале где-то с краю в партере, боялась глядеть на сцену. Даже когда свет потух и краем глаза я всё же заметила, как раздвинулся занавес, посмотреть на заполненную оркестром сцену не хватило духу. Я зажмурилась. Я хотела открыть глаза при первых звуках оркестра, чтобы увидеть наверняка слишком громоздкую даже на сцене фигуру Лена… Увидеть внезапно или… не увидеть никогда. Я мысленно представляла, как занимает свои места хор, как один за другим появляются солисты… Всё проходило в неестественной тишине, без аплодисментов. Ведь был траур… Но когда родились первые звуки, я не смогла открыть глаза, я заплакала. Оркестр играл замечательно. Музыка была божественной, и я вдруг разрыдалась, как в детстве, когда была чувствительной и ранимой «деревянной девочкой» – одинокой и несчастной. Я и сейчас была одинокой. И сейчас была несчастной – слёзы текли по моим щекам без удержу: ведь я плакала впервые в этот страшный день. Я рыдала, всхлипывая, как ребёнок. Этому следовало случиться со мной, когда я стояла за дверью и смотрела через стекло на трупы моих одноклассниц и мелькавшие передо мной окровавленные ножи убийц… Я вспомнила о своей маме, о бабушке – я оплакивала их сейчас, потому что не могла сделать этого раньше – ведь я их не знала, знала только, что умерли они ровесницами, едва дожив… Словом, они были немногим старше меня. Так погибали от руки убийц последние поколения женщин в нашем роду… Я оплакивала их судьбу без надежды на утешение, без надежды на встречу в какой-то другой жизни и без веры в бога – как можно верить в того, кто создал самое страшное в этом мире – смерть, смерть самых любимых и дорогих? Я оплакивала их сейчас и плакала над собой – меня, судя по всему, ждала та же судьба…

Я забыла про «Реквием» – про то, где я нахожусь, про публику вокруг – даже про Лена… Музыка унесла меня в те миры, которые, наверное, существовали там, куда отправляется наша душа, покидая эту земную жизнь.

Разбудил меня голос Лена, я вернулась назад, разум вырвался из тех миров, где хотелось ему навсегда остаться. Это была реальность, и мне вновь стал понятен язык страданий и боли. Я услышала боль в голосе Лена. В нем звучала ещё тревога, что-то было не так, он звучал как-то странно – не то чтобы срывался и был на грани срыва, но я встревожилась. Я поскорее открыла глаза и постаралась улыбнуться Лену – да-да, он смотрел на меня, и впервые я была в этом уверена, глядя на него из зала, и пел он для меня тоже. Голос его совершенно окреп, вошёл в прежнюю силу, Лен встретился со мной взглядом, успокоился и улыбнулся мне в ответ. И пел он как никогда. Зал, совершенно забыв про траур, разразился овациями.

И тут случилось нечто неожиданное. Я сразу поняла, что это за звуки. Палили из автоматических пистолетов с глушителями… Выстрелы звучали едва слышно, просто пули ударялись о стены в ложе, пустующей ложе справа, предназначенной для нашего выпускного класса… Головы в зале поворачивались туда…

В нашей ложе корчились окровавленные белые фигуры… Целая дюжина махэньзи с поблескивавшими клинками в руках.

И неожиданно зал прошила оглушительная автоматная очередь. Строчили из ложи напротив прямо над головами публики, сидящей в первых рядах. Теперь уже белые фигуры потемнели от крови. Головы застывших людей поворачивались в противоположную сторону. Я тоже заворожено глядела налево, в Королевскую ложу, на тёмную фигуру с автоматом, которая вдруг исчезла, словно мираж. Наступила леденящая тишина.

Мне, конечно же, было всё понятно. Я даже не тратила времени на обдумывание, пока служба спасения убирала трупы и усиливала охрану на верхних ярусах. Всё было ясно как день. Нас ждало дубль-покушение. На случай, если бы первое почему-то не удалось. Так как ложа была пуста, спасатели перестреляли террористов гипнопулями, желая сохранить в живых для следствия. Но кто-то убрал нежелательных исполнителей, дав очередь из автомата.

Это было настолько привычно в нашем «лучшем из миров», что не нарушило действа на сцене, как просто-напросто затянувшиеся аплодисменты. Я думаю, многие ничего и не заметили бы, если бы не автоматная очередь.

И как ни странно, после случившегося в ложе зал оживился, он снова разразился аплодисментами, чувствовалось оживление, лица вокруг уже не были каменными. Это была неудача врага, неверный ход, тактическая промашка – запланированное заранее не сумели переиграть, не сумели отменить операцию, в которой уже не было нужды, – и этот маленький промах говорил: те, кто вели охоту на нас, – не всемогущи! И каждый думал, наверное, до самого конца «Реквиема»: враг может ошибаться!

* * *

Из театра мы вышли вместе. Лен ждал меня на ступенях. Небо стало уже совершенно тёмным, но звёзды были такими огромными, каких всё равно не бывает на наших Шотландских Айлах. Да и луна сияла так ярко, освещая нам обратный путь, что свет фонарей в сравнении с её сиянием казался тусклым и совершенно лишним.

Теперь я могла хорошо рассмотреть дом Лена. Улочка была слишком узкой, и окна в окна на противоположной стороне стоял дом с изумительно красивыми стальными решётками на балконах. Узор из прутьев чернел в свете луны, как ажурные кружева. Похоронные кружева… – почему-то вспомнилось мне.

Окна были такими же тёмными, кроме двух на третьем этаже, в которых угадывалось слабое свечение, точно где-то в глубине комнат горела свечка. И это мне совсем не понравилось.

Дом Лена над нами тоже казался нежилым.

– Какие здесь твои окна? – спросила я, запрокинув голову.

– Эти два над эркером. А спальня выходит на океан, по другую сторону…

Подозрительные окна были точно напротив квартиры Лена.

– Поверь моему опыту, – сказала я. – Лучше нам сегодня не зажигать свет.

– От судьбы не уйдёшь! – ответил он и опять взглянул на меня как-то странно.

– Почему же тогда второе нападение не отменили? – сказала я то, что сидело в моей голове всю дорогу. – Значит, они не смогли действовать идеально.

Лен кивнул.

– Об этом-то я и хотел поговорить. Многое от тебя скрывали. И ещё большее не общеизвестно. Всё это поручил рассказать тебе Клайв Гордон.

– Кто?

– Мой дядя. Нападение было спланировано… Скажем так, не совсем обычно. Отменить его было уже нельзя…

На лестнице горел очень яркий свет, поэтому, входя в квартиру, я совершенно ослепла.

– Погоди, – задержала я руку Лена над самым выключателем и подошла к окну. Я хотела задёрнуть шторы.

Шторы оказались двойными, между ними был защитный экран. Я постучала по нему пальцем, пытаясь определить, из какого материала он сделан…

– Вот видишь, – с усмешкой проговорил Лен, видимо, услыхав стук, – у меня тоже есть опыт. Но эта штука нас уже не спасёт.

– Плюмбанит – надёжная вещь… – неуверенно сказала я.

Лен зажёг свет и нажал ещё одну кнопку на стене. Перед дверью опустился плюмбанитовый экран – такой же, что и на окнах.

– Пока я жив, не стоит терять время. – Он повёл меня в комнату. – Мы не знаем, сколько его осталось. И если за мной послан убийца, ему не помешают никакие стены. Никакие экраны… Ты найдёшь меня застреленным вот в этом кресле… – улыбнулся Лен, опускаясь в кресло у письменного стола. – А на полу будет валяться газета и… дымящийся пистолет… И тогда…

– Перестань!

– И тогда у тебя останется один выход, – Лен открыл верхний ящик и достал синий массивный браслет – точь-в-точь такой, как на руках махэньзи.

– Такой был знаешь у кого?

– Знаю! Весь мир видел это по телевизору… У убийц в отеле!

– И у тех, вторых, в ложе… Значит… вправду они вампиры, бестелесные существа? – Я рассказала Лену про пустой вертолёт.

– Чепуха! Очаровательный детский фольклор. Ты наслушалась его в школе?!

– Кто из нас не слыхал в детстве таких историй!

– Ну так вот… Когда всё это происходило, я смотрел в ложу, прямо в пустую тёмную ложу, где всегда привык видеть тебя. Мне непривычно было, что ты – в зале. И вдруг они появились… прямо из воздуха. Они не вошли, не ворвались – а просто оказались на своих местах в боевых позах и тут же стали размахивать ножами, ещё не осознав, что жертв нету… Всё это заняло секунды. Спасатели не оплошали. Стреляли метко, почти без шума… Конечно же, гипнопулями. Но всё было зря – убийц убрали, не дожидаясь, пока они исчезнут тем же способом, который наводит на мысль о привидениях и вампирах… но их схватили бы прежде.

– А убийца?…

– Вот тот исчез. Стрелял он из ложи напротив.

– Я видела. Значит, всё-таки…

Лен вздохнул.

– Но ты же видела и как убирали трупы… Разумеется, это зомби, обученные, запрограммированные автоматы – уже не люди, но и не бестелесные духи.

– А как же тогда «небестелесный дух» проникнет в комнату с плюмбанитовой защитой?

Лен пристально взглянул на меня:

– До открытия, сделанного твоим отцом, понять это было в принципе невозможно.

– Нам? Да? А они… Умели это делать всегда?..

Я начала кое-что понимать. Открытие, сделанное отцом… Синие тэмпомаркёры. Цвет – символ бесконечного времени. Я вспомнила синий крест на машине медицинской помощи. Синий треугольник на двери в подвал, который в давние времена принадлежал не школе и служил вовсе не для хранения старого хлама… Две синих шкалы на старенькой установке, присобаченной к обыкновенному компьютеру, который был отремонтирован нашим школьным техником после моих упрашиваний: мол, мне надо – пишу реферат об устаревшей технике. А когда установка заработала…

Я взяла в руки синий браслет. В середине стекло, как на часах, но шкала не замкнутая в кольцо – ровная прямая линия.

– Так это и есть ручной «тэкатор»?

Лен объяснил, что это декорация. Две главных шкалы были на внутренней стороне браслета.

– Шкала и всего три цифры? На весь период существования вселенной…

Лен медленно покачал головой:

– Он охватывает всего лишь историю человечества. Сто тысяч лет. Но этого хватит для бегства. Он спасёт тебя, если со мной… что-нибудь случится.

– А не может он, – усмехнулась я, зная, что Лен прекрасно меня понимает, – спасти сейчас нас с тобой?

– Нет, это устройство рассчитано только на одного человека.

– Откуда он у тебя?

– Это твой браслет. Я хранил его у себя по просьбе Клайва, который был другом твоего отца… Ты знаешь. Тот просил сохранить его для тебя. Передать, когда придёт время… Это – страшная редкость. Наши темпо-кинетические установки и сейчас ещё огромных размеров…

Я опять представила гаремный номер, девочек на ковре и руки убийц над ними. Да, именно сейчас человечество пополнит свой запас ручных «тэкаторов» – целой дюжиной, снятой с трупов махэньзи…

Лен тоже сидел с отсутствующим видом, и я не знала, о чём он сейчас думал. Он был явно не здесь… Может быть, душа его была там, где была и моя, когда час назад я слушала его голос…

Я никогда не считала себя суеверной. Но если всё наше прошлое, как выяснилось, не исчезает – если оно существует вечно и любое его мгновение можно «остановить» – поймать и увидеть воочию… И пусть это только волны… волны Эфра – Райта, промодулированные световой волной, – возможно, в чём-то мистики были правы… И правы были идеалисты, хотя Платон и описывал всё другими словами, ведь теперь известно – реальность вокруг существует не только материально, но и в «отражённых» отблесках, в виде световой волны – «идеальной картинки», вечной, дублирующей наш мир «голограммы». И пусть это взгляд лишь с одной стороны, научной, но, если сказать иначе, – в этих волнах записана наша жизнь. А что если наша душа – наша память… тоже запись всё тех же волн? И пусть это только волны, но это есть, и оно существует… И, может быть, существует там – в той реальности, куда отправляется всё наше прошлое и наша душа после нашей смерти и куда она может порой проникнуть, когда ей делается нестерпимо плохо в этом мире или, наоборот, хорошо, как было мне час назад, когда я слышала «Реквием», когда я слышала голос Лена.

Сам он был чем-то, кажется, потрясён. Застыл в кресле, не сводя глаз с газеты, валявшейся на полу, – он сидел с тем же отсутствующим видом, словно душа его была уже не здесь, а делала разведку в иных пространствах, предчувствуя скорый уход.

Я потрясла его за плечи:

– О чём ты думаешь, Лен? Скажи!

– Я вспоминаю… Ты помнишь свой первый дипломный кукольный спектакль? Почему ты выбрала этот сюжет?

Почему? Конечно же, я всё помнила… Это был второй приезд Лена. Меня перевели в Театральный колледж. «Кукольный»… Как называла я нашу школу в настоящем старинном замке на одном из Апеннинских Айлов, недалеко от музея в Корно, куда свезли ещё до Потопа все шедевры Флоренции и галереи Уффицы. Сама атмосфера и близость Греческих Айлов, куда нас возили на экскурсии, настраивала на исторический лад. Но главное – наш колледж был при театре «Итальянских кукол». Именно поэтому я так и рвалась в этот колледж… Мои первые опыты с куклами в монастырском подвале породили одну мечту: поставить спектакль с настоящими итальянскими куклами в рост человека, но новым способом – не дёргая за верёвочки, а перемещая во времени и пространстве…

– Теперь ты молчишь, – проговорил Лен. – Так почему ты выбрала эту тему?

– Чисто случайно…

– Ну нет! Я просто не знаю теперь, что такое случайность.

– В вещах отца была старинная видеозапись…

Лен кивнул.

– Качество – так, не очень, – продолжала я. – Словно снята любителем. Но сам фильм! Никаких «три-де» – лишь одна реальность! Такие фильмы ставили только до Потопа в Г олливуде. Знаешь, как будто настоящая жизнь, заснятая с натуры? Так вот, это был фильм с историческим сюжетом – известный миф об Афродите…

– Это был не фильм… – пробормотал Лен.

– А что? Компьютерная программа?

– Потом, потом, – торопливо прервал он меня. – Скажу после. Сейчас меня интересует твоё мнение об этой съёмке.

– Она меня потрясла. Всё было так реально. Эта чудная природа, сказочные луга, цветы. Снежная вершина… И эти люди – боги – были изображены… или сыграны как обычные люди. Но главное – их отношения. Вполне человеческие. Но я так и не поняла, за что они изгнали Афродиту, чем она их рассердила. Словно существовала ещё предыстория фильма – предыдущая серия, события которой остались неизвестны, а это была уже вторая серия фильма об Афродите, когда гнев богов решил её участь. Кстати, в мифах, изданных до Потопа, мне об этом вычитать не удалось… А тебе?

– Меня это мало интересовало. Как тебе сама Афродита?

– Актриса великолепная. Я даже думала – не сыграла ли её моя бабка? Не поэтому ли запись хранил отец?

– Твоя бабка? – Лен рассмеялся. – Сара Леви? Ты видела её фотографии?

– Они, кажется, не сохранились. Мне подумалось, может быть, вот это – она?

Я нащупала на груди медальон, который всегда носила, и, протянув в руке, не решалась почему-то отдать Лену…

Это был тот, с лунным камнем в оправе из маленьких алмазов, который он привёз мне в Музыкальный колледж вместе с видеозаписью и другими вещами отца. Открыла заднюю крышку и, не снимая, показала только портрет. Лен протянул руку к медальону, потом снял с моей шеи цепочку и положил его на ладонь лунным камнем вниз.

– Да нет, это не Сара Леви…

– А кто?

– Ты давно на него смотрела? – Лен усмехнулся, подбросив в руке безделушку, щёлкнул меня по носу и пристально посмотрел в глаза.

Я недоумевала. Он громко расхохотался, вскочил с кресла и, заключив меня в объятия, закружил по комнате. Нас охватило радостное веселье. «Не к добру», – успела подумать, и мы очутились в кровати.

Ночь прошла, как одно мгновение. Комната наполнилась ароматом – на лилии успел распуститься нижний – самый крупный – бутон. Во мраке горели белые восковые лепестки; тучные, как желток, тычинки и тёмный пестик. А из окна на меня смотрели большие южные звёзды. Они всё ещё сияли в фиолетово-чёрном небе, которое уже начинало светлеть над морем. Лен долго возился на кухне, звонил по телефону, кому-то открывал дверь, что-то грел, открывал банки. Он принёс мне чудесный кофе, консервированные ананасы с настоящей земляникой и бутерброды из свежей французской булки, намазанные чёрной икрой.

– Вот это да! – вырвалось у меня невольно.

– Перед смертью – самое то! – сказал Лен.

– Ты опять об этом?!

– С этим я живу двадцать лет, понимаешь? Держу в своей памяти миг своей смерти. И только сейчас я понял, как это будет на самом деле – в реальности, хоть с детства вижу зрительно эту картину… Я сижу в кресле, точно таком, как это, с дырой в груди, кровавой дырой, а на полу – газета и ты… Ты, голая и прекрасная, как Афродита, стоишь на коленях и смотришь на пистолет. Я увидел это в тринадцать лет, когда был мальчишкой.

– Но как?!

– Мы с отцом были в подземелье у Клайва, стояли перед темпоральным экраном, и отцу захотелось узнать мою судьбу. Миг смерти.

– Разве это возможно, Лен?

– Возможно. Только нужны огромные энергетические затраты. Ведь это изобретение твоего отца. А они втроём были друзьями – Клайв, мой отец и твой. По дружбе Клайв показал нам тогда будущее. Знаешь, ведь я подумал, что меня убила ты, я был ребёнком… Дядя, помню, сказал отцу: эта девушка – дочь Леви… Тогда тебе было всего два года, и я возненавидел тебя в тот миг. Я ничего не понял, знал только, что это – будущее, которое меня ждёт.

– Но, Лен, разве всё это кем-то предрешено?

– Не кем-то, Ди. Судьбой, можно сказать и так. Всё, что произойдёт во Вселенной, заложено в ней самой в минуту её рождения, в момент Большого Взрыва. И всё, что случится с любым её атомом и телами, созданными из этих атомов, всё изначально определено, всё записано в первозданном вселенском коконе, рождающемся из вселенского вакуума, как генотип в жёлтой пылинке – пыльце… – Он бросил взгляд на окошко. – …Если клетка пыльцы попадёт на пестик и превратится в семя, из которого вырастет потом другая лилия… Её цвет, и запах, и особенность каждой части листа записаны в генах одной жёлтой пылинки – пыльцы, той самой клетки, судьба которой также была определена в момент рождения.

– Но какие гусеницы или тля поселятся в листьях лилии и какие вредные землеройки подгрызут луковицу… – сказала я, – вряд ли записано в генах жёлтой пылинки.

– Ты права, Ди. Это записано уже в «генах» нашей Вселенной – совсем другой «пылинки» – и возникло в тот самый миг, когда из вселенского вакуума рождалась эта «пылинка».

Сквозняком донесло дурманящий, но приятный цветочный запах.

– Лилия… древний символ.

– Она распустилась. Я купил её для тебя, как только увидел за чёрным стеклом тень – гибкий, напоминавший лилию, силуэт твоего тела. Всё это тоже определено судьбой. Если бы мальчиком в тринадцать лет я взглянул на экран, отражающий теперешнее мгновение, эту комнату и нас с тобой в эту минуту, я увидел бы белую лилию на подоконнике.

– А что будет завтра? – спросила я.

– Завтра я встречу день… в эйфории, которую дарит любовь. И это будет легко. А на тебе должен быть синий браслет и вот это… – он взял у меня из рук пустую чашку, поставил её на столик и протянул тот самый медальон с лунным камнем, который когда-то привёз с вещами отца и просил меня надевать его всякий раз, отправляясь в театр. «Я найду тебя среди публики по блеску этого камня, когда в зале погаснет свет. А в антракте игра бриллиантов поможет найти тебя в зале…» Четыре крупных алмаза словно по концам креста обрамляли платиновую оправу овального и в самом деле какого-то необычного по игре света лунного камня. Это была старинная часть медальона, который позже был превращён искусным ювелиром в шкатулку с секретом. На открывающейся крышечке с задней стороны медальона был изумительный голографический портрет и надпись «Афродита».

Я нерешительно протянула медальон Лену:

– Ты, может, знаешь… Я думала – это она…

– Твоя бабка? При её жизни не существовало такой техники изображения.

Да, она умерла сразу после Потопа, благодаря ей я живу в этом мире… Знаменитая голливудская актриса Сара Леви.

Мне припомнилось, как в школе, знакомясь с новыми ученицами, мы старательно выясняли, благодаря чему – деньгам, заслугам или исключительно здоровым генам – наши предки «оказались в ковчеге». Это было устойчивое словосочетание, появившееся в наше время. Оказаться в ковчеге значило выжить в Потоп, получить место на «Сейлоре», чтобы после жить на каком-либо искусственном айле.

– Помнишь, в детстве мы всегда выясняли, откуда были наши предки: из Америки или из России?

– Глупые в детстве у тебя были друзья. Наверно, одни девчонки? – скривился Лен. – Я уже в семь лет знал, что всё это миф. Выжил тот, кто вовремя убежал из Америки и из России. Эти страны погубили друг друга, их вражда направила технологии не в то русло, они тратили силы на «про», а когда осознали, откуда грозит опасность, времени не оставалось. «Сейлоры» строили китайцы и арабы, а нас, европейцев, брали туда исключительно из соображений полезности нашей собственности или наших талантов.

– По истории мы учили совсем другое.

– История… – поморщился Лен. – Меня сейчас интересует реальность, настоящее прошлое, потому что тебе предстоит выжить.

– Не пугай меня. Я не хочу выживать одна.

– Если бы это зависело от нас… – Он взял в руки медальон и внимательно рассматривал портрет. – Нет, это не твоя бабка. Я видел старые голливудские фотографии.

– А я на неё похожа?

Лен вдруг развеселился.

– Станешь этак через двадцать лет. Хотя она умерла молодой. Просто гены иногда проявляются не сразу, может быть, только к старости… Гены – вещь вообще поразительная. И хоть чаще передаются лишь музыкальные и математические способности, случаются исключения из правил. Меня всегда поражало, что ты, совсем не зная о сути открытия твоего отца, если не повторила его целиком, то применила, по крайней мере, в новой сфере. Почему тебя заинтересовала случайно найденная ТК-установка? Вряд ли это тоже случайность…

Я всегда думала, что случайность. В школе я себя чувствовала не в своей тарелке. Слуха я была лишена совершенно, занятия по сольфеджио были для меня мукой. Математические способности в этой школе не требовались, но загадочность времени – то, к чему у меня с малых лет вызвал интерес мой отец, – сидела в душе, как заноза. А компьютеры были моей детской игрушкой…

– Ты, конечно, не знала, что прежде в монастыре размещалась лаборатория твоего отца?

– Нет. И тогда в подвале… я увидела древний компьютер, пристроенный к странному прибору. Там было две шкалы. Синяя – темпоральная, и другая – определявшая скорость перемещения предметов в пространстве. Были общие кнопки управления. Была камера для манипуляций с предметами. Я засунула как-то раз туда мою куклу… и с этого началось. Я догадалась, что, исчезая, кукла перемещается во времени. На следующий день я находила игрушку, которая исчезала в ходе эксперимента. Потом однажды обнаружила в дальнем углу камеры мяч, который засуну туда через месяц, и только тогда, решив сделать это, – всё пойму: вспомню о давней находке. Так постепенно я начала понимать, что всякое перемещение предмета во времени обязательно сопряжено с его перемещением в пространстве. Я клала куклу в одном углу двухметровой камеры, через несколько минут находила её в другом. Компьютер помог мне разработать программу для точно заданных манипуляций с предметами, а потом и с отдельными частями – так стали двигаться руки и ноги кукол, и куклы при этом не исчезали. Но только через год я стала мечтать о целом кукольном спектакле. Сложнейшую программу я составляла сама…