Текст книги "Сокровища Ирода"

Автор книги: Наталья Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Это только со стороны так кажется! Император – тоже раб: раб сената и знати, раб законов и римского народа.

– К чему ты это говоришь, старик?

– Я говорю это к тому, чтобы ты понял: приняв из моих рук кольца вечности, кольца великой власти, ты станешь не только повелителем этих колец, но и их рабом. Ты должен будешь делать только то, что прикажут тебе эти кольца…

– Там поглядим! – отмахнулся Ирод, и в голосе его зазвучало нетерпение. – Где твои кольца?

Слепец повернулся, коснулся расщелины в скале, и в руках его оказался темный ларец из дорогого ливанского дерева, окованного широкими медными полосками. Старик поставил ларец перед собой на землю, провел рукой по его крышке.

Крышка откинулась, и тетрарх увидел три кольца, покоящиеся на черной, как ночь, ткани.

– Они даже не золотые… – проговорил он разочарованно.

Действительно, кольца были не из золота и не из серебра, а из какого-то незнакомого тускло сияющего металла. Одно из них имело форму свернувшегося зверька, то ли ласки, то ли горностая. Другое – форму веточки колючего кустарника, третье же, самое удивительное, казалось не выкованным из металла, а отлитым из живой, вечно льющейся, вечно струящейся воды, нигде не находящей покоя…

– Верно, они не золотые! – прошелестел старец. – Но они дороже, чем все золото и серебро мира! Дороже драгоценных каменьев и сказочных благовоний…

И Ирод Антипа, тетрарх Галилеи, властитель Переи, почувствовал исходящую от этих колец власть, древнюю силу, почувствовал неуемное, непобедимое желание завладеть ими.

– Дай! Дай их мне, старец! – взмолился он, протянув руки к открытому ларцу.

Слепец словно чего-то ожидал – но ничего не происходило. Кольца по-прежнему лежали на черной ткани.

Тогда слепец снова заговорил своим шелестящим, словно угасающим голосом:

– Я дам тебе эти кольца, тетрарх, но только сперва ты должен ради заключенной в них высшей власти отказаться от своей земной власти. Должен отказаться от всех своих дворцов и имений, от лести придворных и раболепства подданных. Должен отказаться от пиров и развлечений, от тонких кушаний и хмельных напитков, от прекрасных наложниц и стройных танцовщиц… ты должен отказаться от всего, что тебя сейчас окружает, уйти в пустыню и сделаться отшельником, как я…

– Вот оно что! – проговорил тетрарх с угрозой. – Вот ради чего все это было задумано! Признайся, старик… нет, ты признайся! – Он повернулся к молчаливо застывшему у него за спиной Фануилу. – Признайся, кто тебя подкупил – Иродиада? Или он… мой вечный враг, мой сводный брат Агриппа?

– Что ты, повелитель! – испуганно воскликнул Фануил. – У меня и в мыслях не было подобного! Ты просил, чтобы я отвел тебя к этому человеку, и я исполнил твое желание!

– Ты сам внушил мне это желание! Ты влил его в мои уши по капле, как яд! Ты убедил меня отправиться к этому старому безумцу, потому что надеялся таким образом отнять у меня мою корону! Так кто же из них тебя подкупил? Иродиада или Агриппа?

– Клянусь тебе, повелитель, никто! – Фануил побледнел и упал на колени. – Я верен тебе, только тебе!

– Ну ладно, можешь молчать! Вавилонец в подземельях моего дворца заставит тебя заговорить!

Фануил, и до того бледный от страха, буквально позеленел – он знал страшного палача Ирода, вавилонского пленника с огромными волосатыми руками и длинной бородой, знал, как безжалостно тот умеет пытать врагов тетрарха…

– А сейчас… – проговорил Ирод, выпрямляясь. – К счастью, я подозревал измену и принял свои меры!

Он шагнул ко входу пещеры и крикнул:

– Стража!

Тотчас из темноты возникли солдаты придворной гвардии тетрарха – рослые темнокожие нумидийцы, стройные поджарые египтяне. Они ворвались в пещеру и застыли, ожидая приказания.

– Взять этих! – Тетрарх показал на трясущегося Фануила и спокойного, безмятежного слепца.

В этот момент его кольнула странная тоска.

Он подумал, что, должно быть, совершает ошибку, страшную, непоправимую ошибку. Для чего ему целый отряд стражи – только для того, чтобы схватить и отвести в подземелье дворца двух слабых, беспомощных людей, один из которых – дряхлый слепец?

Но он ждал большей опасности, серьезного сопротивления, потому и подстраховался…

Наклонившись, он поднял шкатулку с кольцами.

– Позволь, повелитель, я помогу тебе! – шагнул к тетрарху начальник стражи.

Ирод отшатнулся от него, взглянул с подозрением и ненавистью – и египтянин, не задавая никаких вопросов, смешался со своими смуглыми солдатами.

Тетрарх прижимал к себе ларец с кольцами и чувствовал, как сквозь дерево и металл в него переливается заключенная в них древняя сила и власть.

Слепого старца почти несли двое нумидийцев – ноги ему уже не служили. Проплывая мимо Ирода, он повернулся к нему безмятежным лицом и проговорил все тем же шелестящим, угасающим голосом:

– Прощай, Ирод Антипа! Ты сделал свой выбор, и тебе не раз придется о нем пожалеть!

Дмитрий Алексеевич закрыл за собой дверь собственного подъезда и привычно расстроился. Их дом – старый, позапрошлого века, с резными балконами, эркерами и фигуристыми кариатидами, поддерживающими карниз, – был опутан лесами, как паутиной, и выглядел отвратительно. Потому что продолжалось это безобразие уже почти полгода, и конца ему не предвиделось.

Еще прошлым летом в соответствии с приказом губернатора о том, что нужно обновлять фасады старых домов, дом покрыли лесами. Леса устанавливали смуглые и говорливые мужчины, ни слова не понимающие по-русски. Распоряжался ими солидный прораб, которого они тоже не понимали, так что у Старыгина, да и у всех жильцов, в голове теснились смутные опасения насчет правильности и прочности конструкций. Краску со стен кое-где содрали, стыки замазали какой-то бурой субстанцией, а потом всю компанию во главе с прорабом неожиданно перебросили на другой объект. А потом так же неожиданно пришла осень, за ней, как водится, зима – только по календарю, то есть не было снега и катков, а была сырость и ледяной дождь каждый день.

Леса ржавели в полном запустении, бурая субстанция отсырела и текла по окнам, куски штукатурки шлепались на подоконники, у одной из кариатид отбили нос, вдобавок ко всему, пока устанавливали леса, разворотили асфальт внизу, и теперь возле подъезда Старыгина разливалась огромная лужа – в нее стекала вода со всего квартала.

Дмитрий Алексеевич жил в своей двухкомнатной квартире в обществе кота Василия, и если хозяин еще мог как-то примириться с существующим положением вещей, то кота такое положение никак не устраивало. Потому что теперь Старыгин тщательно закрывал все форточки и даже запирал их на старинные шпингалеты.

Когда все еще только начиналось, Дмитрий Алексеевич как раз работал дома над книгой о новых тенденциях в реставрации. И выдержал целое нашествие через окно.

Смуглые гастарбайтеры вежливо стучали и просили то соли, то воды, то бинтов, то йода, то старых газет, то тряпок. Кот Василий, наблюдая за людьми, которые ходят за окном, сделал соответствующие выводы и однажды был застигнут хозяином за выходом в свет.

Как-то утром Дмитрий Алексеевич совершенно случайно выглянул в окно и увидел рыжую разбойничью морду, прижавшуюся к стеклу со стороны улицы.

Дмитрий Алексеевич схватился за сердце, потому что раньше кот никогда не стремился наружу – этаж у них был шестой, умный и осторожный котяра боялся свалиться с карниза. Может быть, и хотелось ему прогуляться, особенно ранней весной, но кот считал, что везде хорошо, где нас нет, а его и здесь, у Старыгина, неплохо кормят.

Теперь же можно было совершить увлекательное путешествие по строительным лесам на крышу, побывать в соседних квартирах и при надлежащей удаче поймать нахального и ленивого голубя, который много лет отравлял коту существование, восседая на голове ближайшей к окну кариатиды. В общем, голубь нарывался на неприятности, и кот решил, что настал его час.

Увидев хозяина, в немой тревоге рвущего на себе волосы, кот довольно ухмыльнулся и неторопливо пошел по лесам в одному ему известном направлении. Старыгин, как был, в домашних тапочках и с одной намыленной щекой, ринулся за ним в раскрытое окно.

Кот ушел недалеко – все же он был зрелого возраста, толстый и домашний. Дмитрий Алексеевич поймал его через три окна. Кот-то не пострадал, зато хозяин потерял тапочку, едва не получил по голове мешком цемента и еще напугал до полусмерти соседку, возникнув за окном, как маньяк из голливудского фильма ужасов.

С тех пор Дмитрий Алексеевич запирал все форточки, и кот лишился свежего воздуха, да и нахальный голубь больше не сидел на голове у кариатиды, возможно, его эстетическое чувство не принимало ее отбитый нос.

Дмитрий Алексеевич с разбегу удачно перепрыгнул лужу и оглянулся на свои окна, чтобы помахать коту на прощание. Но Василий теперь не любил сидеть на подоконнике, к тому же он дулся на хозяина за то, что тот ходит на какую-то службу и оставляет несчастного питомца одного в пустой квартире.

Дмитрий Алексеевич Старыгин вошел через служебный вход Эрмитажа, кивнул знакомому охраннику и быстро зашагал по широкой лестнице к себе на третий этаж.

Открыв дверь своей лаборатории, включил свет, повесил на вешалку плащ, пиджак. Надел рабочую куртку – старую, удобную, перепачканную красками и растворителями.

Только после этого подошел к столу, на котором его ждала новая работа – картина неизвестного немецкого художника, предположительно середины семнадцатого века.

Картину нашли в запасниках музея во время последней инвентаризации. Холст простоял за шкафом по меньшей мере лет сорок, о нем совершенно забыли. В описи музея он значился под шестизначным номером, с короткой пометкой:

«Х. М., неиз. нем. шк. Гадание».

То есть холст, масло, неизвестный художник, немецкая школа, «Гадание».

Впрочем, и без этой подсказки название картины можно было определить: на ней был изображен элегантный молодой кавалер в богатом, расшитом золотом кафтане с кружевным воротником и широкополой шляпе, которому гадала по руке смуглая пожилая женщина в пестрой изорванной одежде.

Впрочем, все это Дмитрий Алексеевич не столько видел, сколько домысливал, как опытный реставратор. Картина была в очень плохом состоянии. Какие-то ее части совершенно выцвели, какие-то покрывал толстый слой копоти. Красочный слой растрескался, кое-где и вовсе осыпался. Лицо кавалера просматривалось довольно хорошо сквозь грязь и копоть, некоторые части кафтана вполне можно было разглядеть, другие домыслить, левая рука, которой завладела гадалка, сохранилась довольно хорошо, но вот правая рука, которая опиралась на эфес шпаги, едва проступала на выцветшем холсте.

Зато видно было выражение алчности на лице гадалки. Одним глазом она смотрела на руку кавалера, другим косилась на большой кожаный кошель, что висел у мужчины на поясе. Кошель был туго набит, и гадалке явно хотелось заполучить из него побольше.

Дмитрий Алексеевич потер руки: ему не терпелось приступить к работе.

Он любил свою работу и считал ее очень важной: возвращать человечеству пострадавшие от времени и скверного обращения бесценные холсты старых мастеров – что может быть важнее, что может быть благороднее этого?

Старыгин был реставратором, что называется, от Бога, ему многое удавалось, о его удивительной интуиции в узких специализированных кругах ходили легенды. Он мог угадать работу настоящего мастера по одному фрагменту картины – просто чувствовал, что под руками у него шедевр.

Через руки Дмитрия Алексеевича прошли работы многих выдающихся живописцев. В основном он специализировался на итальянском Возрождении, но на этот раз ему досталась картина неизвестного немецкого живописца.

Хотя автор этого холста и числился в описи как неизвестный художник, но в тщательно продуманной композиции, в выразительных и ярких жестах изображенных на нем людей чувствовалось настоящее мастерство, и Старыгин понимал, что после реставрации картина займет достойное место в музее.

Первым делом следует снять с картины старый лак, очистить ее от многолетних наслоений грязи и копоти. После этого надо тщательно изучить холст в рентгеновских и ультрафиолетовых лучах, восстановить утраченные фрагменты, внимательно посмотреть, не проявится ли постороннее вмешательство. А потом начнется самое трудное – придется самостоятельно дописать несколько особенно сильно пострадавших частей холста.

Особенно трудно будет работать над правой рукой кавалера, потому что она почти не сохранилась. Придется написать ее заново, максимально приблизив к стилю автора и к его замыслу.

Старыгин поднял картину, поднес к свету и внимательно вгляделся в руку кавалера.

Никаких сомнений: на его пальцах надеты три перстня. Какие странные перстни! Прежде Старыгину не встречалось ничего подобного. Кажется, один из них выполнен в виде гибкого маленького зверька, то ли горностая, то ли ящерки, обернувшейся вокруг пальца, второй – в форме крошечной ветки какого-то кустарника, а третий… просматривалась только часть его, странно переливающаяся, как струя воды.

Совершенно необычные перстни для семнадцатого века! Придется немало потрудиться, чтобы восстановить их внешний вид таким, какой задумал автор…

Старыгин бросил еще один взгляд на картину.

В правом нижнем углу, там, где пестрели юбки гадалки, ему померещилось что-то похожее на буквы. Он вооружился лупой, склонился над холстом, вгляделся… да, пожалуй, это не случайный узор, а три буквы латинского алфавита – B, F и M.

Вот это интересно! Очень интересно! Неизвестный художник немецкой школы может обрести имя. Нужно будет порыться в каталогах живописи того времени, в биографиях живописцев и поискать, кто из художников мог подписаться этими тремя буквами. Если ему удастся установить автора – это будет настоящее открытие! О нем напишут все профессиональные издания!

Ну что ж, главное, не спешить, действовать планомерно и продуманно…

Старыгин вооружился скальпелем и начал понемногу очищать особенно загрязненные участки холста. Потом нужно будет подобрать подходящий растворитель и стирать старый, потрескавшийся лак. Это займет очень много времени, работа реставратора вообще очень трудоемкая и долгая, зато результат часто полностью оправдывает затраченные силы и время.

Окунаешь тампон в растворитель и проводишь по маленькому фрагменту картины. Касания должны быть легкими, как крыло бабочки. Потом следующий тампон – и их может быть сколько угодно, хоть сто, хоть двести. За несколько часов можно очистить от лака всего несколько квадратных сантиметров картины. По интенсивности получается примерно то же самое, что пытаться вымести Дворцовую площадь ершиком для мытья бутылок.

За работой время шло совершенно незаметно, и Дмитрий Алексеевич удивился, когда взглянул на часы: была уже половина третьего, а в три часа он обещал зайти к коллеге в отдел прикладного искусства Древнего Востока.

Старыгин убрал картину в специальный шкаф, тщательно отмыл руки, переоделся и отправился в путь по залам музея.

Через двадцать минут он тихонько постучал в кабинет Валентина Сорокина.

– Заходи! – послышался из-за двери какой-то приглушенный голос.

Старыгин толкнул дверь и вошел.

Кабинет Сорокина ничуть не напоминал его собственный – все свободные места занимали старинные кувшины и вазы, яркие керамические чаши, персидские миниатюры, кривые сабли и богато инкрустированные кинжалы. Сам хозяин кабинета стоял на стремянке и что-то доставал со шкафа.

– Ну, что ты мне хотел показать? – спросил Старыгин, едва переступив порог комнаты.

– Сейчас… секундочку… вот он где… – Сорокин взял со шкафа медный кувшин, позеленевший от времени, и спустился.

Поставив кувшин на стол и смахнув с него пыль, он повернулся к Старыгину:

– Привет, Дима, спасибо, что зашел. Тут мне попался интересный шлем, но я не могу разобраться в его происхождении. Надпись на каком-то незнакомом языке…

– Ну, уж восточные языки ты знаешь явно лучше меня. Это же твоя специальность…

– В том-то и дело, что язык не восточный, хотя шлем найден в захоронении неподалеку от Самарканда. Может, ты разберешься, что за язык…

Сорокин нырнул под стол и извлек оттуда красивый старинный шлем с заостренным навершием и свисающей позади кольчужной сеткой. Шлем был украшен сложным чеканным узором, в котором просматривались стилизованные буквы.

– Вот, видишь эту надпись? Это точно не арабские буквы и не персидские. Точно не согдийское письмо. Кажется, похоже на латиницу, но очень необычное написание, кроме того, совершенно непохоже на основные европейские языки…

– Ну-ка, покажи! – Старыгин осторожно взял в руки шлем и невольно залюбовался его совершенной формой.

– Красивая вещь! А надпись… да, это латиница. А на каком языке… ну да, все ясно: это каталонский!

– Какой? – переспросил Сорокин.

– Каталонский язык, на котором в Средние века говорило население современной Каталонии, части Южной Франции и Балеарских островов – Мальорки, Минорки, Ибицы…

– Надо же! И что здесь написано?

– Обычная надпись для доспехов – «Боже, храни моего владельца от вражеской стрелы и меча». Такие надписи считались очень действенными. Надо сказать, они действительно защищали владельца от опасности в бою, особенно если их делали на доспехах из отличной стали. А оружейники средневековой Каталонии славились качеством доспехов, их изделия покупали во всем мире…

– Надо же, как интересно! – оживился Валентин. – Каталонский шлем под Самаркандом! Нужно будет проследить торговые пути, по которым он попал в эти места!

– Вполне реально, – кивнул Старыгин. – Каталонцы и испанцы воевали с арабами, а те же арабы вполне могли добираться до Средней Азии… а это у тебя что такое?

На столе, среди старинных ваз и фарфоровых курильниц, инкрустированных шкатулок и кинжалов в драгоценных ножнах, стояла большая медная чаша, наполненная серебряными кольцами и бронзовыми накладками, коваными застежками и оберегами, талисманами и украшениями – в общем, мелкими металлическими безделушками восточного происхождения.

– А, это – моя головная боль! – вздохнул Сорокин. – Начальство требует, чтобы я разобрал все скопившиеся в отделе мелочи, каждую единицу хранения описал, взвесил, сфотографировал и составил соответствующую опись. Ты представляешь, сколько времени на это понадобится? У меня только вот этих металлических предметов не меньше тысячи единиц!

– Да, это на полгода работы! – искренне посочувствовал коллеге Старыгин.

– Это в лучшем случае!

– Ну, я пойду, пожалуй, мне еще в отдел экспертиз заглянуть нужно, – протянул Старыгин, – там какая-то путаница в отчете…

– Угу. – Сорокин поставил шлем на стол, повернул лампу, чтобы давала больше света, и углубился в изучение надписи на шлеме, не обращая больше внимания на своего приятеля.

– Каталонский… – бормотал он озадаченно, – ну надо же… кто бы мог подумать…

Старыгин по себе знал, как досадно, когда отрывают от любимого дела и мешают работать, поэтому он не обиделся и направился к двери. В это время дверь кабинета Сорокина распахнулась, как будто ее толкнули ногой, Старыгин едва успел отскочить.

За дверью стояла пальма. Или не пальма, но какое-то большое растение самого экзотического вида. Там был длинный ствол, который заканчивался наверху пучком острых жестких листьев, а рядом еще один ствол, поменьше, и тоже пучок наверху, а снизу совсем маленький пучочек торчал прямо из земли.

– Валентин! – строго сказало растение удивительно знакомым голосом. – Ты должен взять его к себе хотя бы на месяц!

– Кого взять? – удивился Старыгин, подходя ближе.

Из-за листьев высунулось лицо его старинной знакомой Татьяны из отдела рукописей, она держала растение на весу и очень утомилась.

– Ты чего такие тяжести таскаешь? – Старыгин принял у нее горшок. – Больше некому?

– Ой, Дима! – Некрасивое, безвременно увядшее лицо Татьяны осветилось улыбкой, она очень ему симпатизировала, и Дмитрий Алексеевич слегка пользовался этим, когда нужно было срочно найти что-нибудь в отделе рукописей.

– Я ухожу в отпуск, – объявила Татьяна, – надо наконец закончить монографию. Валентин, ты должен взять ее к себе, иначе она просто зачахнет без меня!

– Кого еще взять… – заворчал Сорокин, не отрываясь от шлема, – не могу никого взять, штаты не я утверждаю…

– Я говорю о юкке! – Татьяна повысила голос и любовно коснулась горшка с растением. – Пускай она постоит у тебя, пока меня не будет. Ты будешь поливать ее раз в неделю…

– Что? – Сорокин наконец оторвался от своего шлема. – Татьяна, да что ты мне подсовываешь? Какая еще юкка? Мне и так деться некуда, а она полкабинета займет!

– Никто не хочет… – грустно сказала Татьяна, – а мне ее так жалко, ведь пропадет…

– Не расстраивайся, дорогая… – Старыгин вспомнил, как много раз Татьяна ему помогала, и решил, что должен вмешаться, – я готов взять твою юкку к себе.

– К тебе нельзя, у тебя мало света из окон и пахнет разными химикалиями, ей это не понравится… Валентин, у тебя кабинет большой, если подвинуть вот этот стол, то она вполне поместится на подоконнике! – воскликнула Татьяна.

– Давай! – Старыгин дернул стол на себя, медная чаша опрокинулась, и все мелочи покатились по полу.

– Ну что такое! – рассердился Сорокин. – Вы дадите мне поработать спокойно?

– Не волнуйся, Валентин, все будет в порядке! – Татьяна повеселела, потому что юкку выставлять из кабинета не собирались.

Она ссыпала в чашу все мелкие безделушки и благодарно улыбнулась Старыгину.

– Постой-ка… – Дмитрий запустил руку в чашу. – А вот это что за колечко?

У него в руке слабо поблескивал темный от времени перстень, представлявший собой свернутую в кольцо веточку какого-то растения. Возможно, виноградную лозу, хотя форма листьев немного необычна для винограда… Перстень был удивительно похож на один из тех, которые изображены на картине «Гадание».

– Бог его знает. – Сорокин пожал плечами. – Завалялся в одном из ящиков. Когда дойдет до него очередь, попробую установить его происхождение. Странный сплав – не серебро, не бронза. А чем он тебя заинтересовал?

– Валентин, ты не можешь мне дать этот перстень ненадолго? У меня в работе одна немецкая картина, на которой есть точно такой же. Я хотел бы воспользоваться им, чтобы точнее выполнить рисунок. Недели через две я его верну.

– Да пожалуйста, возьми, я до него все равно еще не скоро доберусь. Уж две-то недели у тебя точно есть…

Дмитрий Алексеевич поблагодарил коллегу и сунул перстень в карман пиджака. Татьяны в кабинете уже не было – она поскорей ретировалась, чтобы Сорокин не спохватился и не вернул юкку.

Вечером, закончив все запланированные на этот день дела, Старыгин вышел из Эрмитажа и по Зимней Канавке направился в сторону Невского проспекта. Он шел по своим любимым местам – перешел Мойку, углубился во дворы Капеллы. Тут в любое время дня и ночи сновали люди – меломаны, театралы и просто прохожие, решившие срезать дорогу. Только, пожалуй, туристы здесь почти не попадались – они не знают эти знаменитые проходные дворы.

Вдруг перед Старыгиным возникла странная фигура: смуглая пожилая женщина в излишне яркой поношенной одежде, увешанная аляповатыми украшениями, как новогодняя елка игрушками.

В первый момент ему показалось, что перед ним появилась ожившая гадалка с той картины, которую он начал сегодня реставрировать. Так же ярко блестят темные глаза, так же торчат из-под платка седые волосы, такие же цепкие руки…

Но в следующую секунду он понял, что перед ним самая обычная пожилая цыганка, которых во множестве можно встретить в центральных районах нашего города.

– Мужчина, постой! – проговорила цыганка низким прокуренным голосом, перегородив дорогу Старыгину. – Мужчина, не спеши! Позолоти ручку! Я тебе погадаю, мое гадание верное… Я тебе все скажу, все как есть, без обмана…

– Мне некогда! – сухо ответил Дмитрий Алексеевич и попытался обойти гадалку, но та раскинула свои пышные юбки, не оставив ему прохода, и снова забубнила:

– Я тебе все скажу, все, что было, все, что есть и что будет… Мое слово как золото, настоящее золото, только и ты мне руку позолоти, если хочешь всю правду узнать…

– Избави бог! – попытался отшутиться Старыгин. – Всю правду знать – себе дороже! Тем более прошлое свое я и так знаю, а будущее знать не хочу: вдруг оно такое, что и жить не захочется?

Но цыганка уже завладела его левой рукой. Внезапно Старыгин почувствовал легкое головокружение. Ему померещилось, что он превратился в человека с той картины, только шпаги не было на боку да перстней на руке…

– Какая у тебя была интересная жизнь! – забормотала гадалка, вглядываясь в его ладонь темными выпуклыми глазами. – Была у тебя и дальняя дорога, и большая любовь… путь твой лежал и по земле, и по воде, и даже под землей… и лютая смерть тебе грозила, и черный человек тебе зла желал, да только все ты одолел, со всем справился… а теперь… – она на какое-то время замолчала, потом пробормотала несколько слов на незнакомом гортанном языке, Старыгин четко расслышал только два странных слова – Харкам Кумрат.

– Оставь меня! – повторил он с испугом. – Пропусти! Я не хочу тебя слушать!

Цыганка действительно очень похоже рассказала о его недавних приключениях. Человек спокойной, интеллигентной профессии, реставратор крупнейшего музея, человек сугубо домашний, Старыгин по странному стечению обстоятельств несколько раз за последние годы попадал в водоворот удивительных и опасных приключений, бросавших его из конца в конец Европы и Азии, едва не стоивших ему жизни [1]1
  См. роман Н. Александровой «Хранители Чаши Грааля».


[Закрыть]. И если впереди его ждет что-то подобное – нет, только не это!

Хотя… Дмитрий Алексеевич уже свыкся с мыслью, что его спокойная, размеренная жизнь в окружении картин и книг, в обществе кота Василия иногда (и довольно часто в последнее время) прерывается бурными и опасными приключениями, увлекательными расследованиями, неожиданными встречами и самыми непредсказуемыми итогами и результатами всего этого.

И самое интересное, в чем Дмитрий Алексеевич признавался самому себе под большим секретом, было то, что такое времяпрепровождение ему нравилось. Он оживал, встряхивался и бросался в очередное приключение с удовольствием и без оглядки, чувствуя только вину перед котом Василием, который очень не любил оставаться один. Впрочем, кота можно было оставить на попечение старушки-соседки, они прекрасно ладили друг с другом.

Очевидно, какой-то дальний предок Дмитрия Алексеевича имел ген беспокойства, тяги к приключениям и охоты к перемене мест и передал этот ген своему потомку.

А цыганка снова обожгла Старыгина взглядом и проговорила своим низким хриплым голосом:

– От судьбы не уйдешь, даже если очень захочешь! То, что было с тобой, – это цветочки, ягодки впереди! Ты свою судьбу сам выбрал, когда взял то, что не тебе назначалось. Отдай чужое – и, может быть, судьба к тебе смилостивится…

– Отстань от меня! – раздраженно выкрикнул Старыгин, выдернул руку… и цыганка вдруг исчезла, как сквозь землю провалилась, как будто она ему только привиделась, а Старыгин стоял, тяжело дыша, привалившись к стене, в том же дворе Капеллы, сердце его колотилось, как будто он пробежал всю дорогу от Эрмитажа, и перед глазами его плыли радужные пятна…

– Мужчина, вам плохо? – спросила его сердобольная женщина средних лет. – Может быть, вам нужен валидол?

– Нет, спасибо! – Старыгин замотал головой. – Все хорошо… Все отлично…

– Вам точно не нужен валидол? – не унималась женщина. – Может, нитроглицерин? У меня есть…

Дмитрий Алексеевич вымученно улыбнулся и зашагал дальше, думая, что возраст все же дает себя знать и неплохо бы показаться хорошему врачу, узнать, что могут значить такие странные видения и внезапные приступы дурноты. И еще он с досадой убедился, что представляет интерес для таких вот женщин средних лет – ишь, как она озаботилась его самочувствием! Спасибо, конечно, даме, но это наводит на грустные мысли – стареете, Дмитрий Алексеевич, вот девушка молодая уже вряд ли на вас внимание обратит…

Он тяжко вздохнул, вспомнив волшебные золотистые глаза, рассыпающие вокруг искры света, и хозяйку этих глаз, прекрасную испанку по имени Мария, с которой судьба свела его примерно год назад. Ах, какая была любовь! Ах, какая была девушка! Не была, а есть. Она там, в своей Испании, а он здесь, в России. Возможно, они и увидятся когда-нибудь, но как скоро?..

Старыгин снова тяжко вздохнул.

Впрочем, через несколько минут он уже забыл и дурноту, и цыганку, а мысли о прекрасной испанке спрятал глубоко в душу.

Теперь он думал только о предстоящей кропотливой работе – о картине неизвестного немецкого художника, которую оставил в своем кабинете.

Владимир Васильевич осторожно раздвинул наваленную сверху груду одежды и выглянул в комнату. В постели, под одеялом, под всеми пальто и ватниками, которые он с вечера натащил на себя, было почти тепло, а снаружи в комнате царил лютый арктический холод. Однако пришлось вставать, впереди был еще один день, еще один страшный день ленинградской блокады.

Он выбрался из кровати, проковылял к железной печурке, разжег заготовленные с вечера щепки, поставил на буржуйку кружку. Вода в ней замерзла за ночь, но это не страшно, скоро она растает, согреется, и он сможет напиться кипятку…

Вдруг в душе шевельнулась неожиданная радость: ведь он сегодня будет работать, займется единственно любимым делом – рисованием… Его включили в бригаду художников, которая зарисовывает для будущего, для потомков ранения Эрмитажа…

Владимир Васильевич съел половину хлебного пайка, выпил кружку кипятку, надел на себя все теплое, что нашлось в доме, перепоясался узким ремешком и вышел из дому, опираясь на палку. Без палки он сейчас не сделал бы и десяти шагов – от голодной слабости его шатало, любой порыв ветра мог свалить его с ног.

За спиной у него был рюкзак, в нем – две квадратные фанерки, бумага, карандаши, коробочка с прессованным углем.

Дорога предстояла долгая – с Выборгской стороны до Эрмитажа…

Первая часть пути далась ему сравнительно легко.

Владимир Васильевич подошел к Литейному мосту, остановился, чтобы перевести дыхание, огляделся по сторонам.

По мосту ползут сгорбленные одинокие фигуры, как и он, опирающиеся на палки. Кто-то тащит санки, кто-то, как и Владимир Васильевич, остановился передохнуть. Кто-то сидит на снегу – неизвестно, встанет ли снова…

День стоит яркий, солнечный, слепящий, как будто природа насмехается над измученными, голодными людьми, показывает им всю меру своего равнодушия: вы умрете от истощения, а зимнее солнце будет все так же ослепительно сиять с ледяного небосвода, светить на ваши скрюченные, окоченевшие трупы…

Заканчивается самая страшная блокадная зима, скоро наступит весна сорок второго года, но многие ли ленинградцы доживут до этой весны?