Текст книги "Волчья сотня"

Автор книги: Наталья Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А он, сердешный, Андрюшенька-то, как вырвется, да в дальний угол забился, стонет там, ко мне не идет. Огонь ближе, дом-то сухой весь был, занялось в минуту, – подала голос старуха. – Сгорел Андрюшенька там, сгорел как свечечка… Батюшка! – заголосила она с новой силой. – Прости ты меня, старую, не уберегла, не заслонила….

Борис посмотрел на Азарова и понял, что значит выражение «черен лицом».

– Где? – спросил он одними губами. Ему указали на то, что осталось от дома, в котором заживо сгорел его сын. Чадили головешки, летали хлопья черной жирной копоти. Азаров стоял над пепелищем, сжав зубы, не издавая ни звука. Казаки молча недоумевали.

– Давно они ушли? – спросил Борис.

– Да не так чтобы давно, с час всего будет. Вон в тот распадок подались, – показал мужик рукой. – Да двигаются они медленно, потому что телеги у них, добра много награбили…

Азаров молча тронул жеребца.

– Едем!

И началась бешеная скачка. Летели всадники, и конские гривы развевались на ветру. Борисов Васька шел ровным аллюром и все порывался перегнать игреневого Ахилла. Иногда Борис видел профиль полковника Азарова с закаменевшими желваками. Борис полностью отдался скачке, слился со своим жеребцом. Ушли из его памяти город Петербург, полковник Горецкий, революция, даже вечно ноющая рана – потеря сестры – отошла куда-то на второй план. Остались человек и его конь, да еще степь – огромная, долго можно скакать…

Бандиты в распадке слишком поздно услыхали конский топот, да и были они уже слишком пьяные, чтобы обороняться. Однако они все же залегли за телеги и встретили атакующих нестройным залпом из винтовок. Но вихрем налетели казаки, и началась рубка. Борис видел, как упал с криком бандит в барашковой шапке под копыта его жеребца, развернул лошадь и ударил плашмя шашкой по голове парня, что целился в полковника из винтовки. Азаров развернул коня и погнал его за единственным конным, кто пытался удрать. Без труда его Ахилл догнал чужую лошадь, полковник взмахнул шашкой и рассек бандита чуть не пополам. Испуганная лошадь отпрянула, унося бесчувственное тело.

Все было кончено за несколько минут. Казаки вытирали окровавленные шашки и убирали их в ножны. Лошади убитых убежали в степь, а впряженные в телеги стояли молча, понурив головы. Саенко развернул телеги в сторону сгоревшего хутора, свистнул лошадям и огрел еще каждую вожжами:

– Н-но, болезные! Пошли! – И в ответ на недоуменный взгляд Бориса, пояснил: – Лошади-то с хутора. Сами назад телеги довезут. Не пропадать же мужицкому добру.

Пленный Василий спешился и оглядел убитых.

– Точно, это батьки Чижа люди. Он с Махно не воюет, но и под его начало не идет, сам себе хозяином хочет быть.

– А ты чего ж не ушел в суматохе-то? – тихонько спросил его Саенко.

– А куда мне идти-то? – тот пожал плечами. – Одному в степи несладко, без оружия да без жратвы. К тому же с батькой Чижом у меня свои счеты. Да тут столько народу всякого ошивается, в степи-то! Чуть подале перелески пойдут, дак там зеленые.

– Это ж какие зеленые, бандиты, что ли? – заинтересовался Борис.

– Сам ты бандит! – обиделся Василий. – Сказано тебе – зеленые. Это которые от войны хоронятся – не хотят ни с кем воевать: ни с белыми, ни с красными, ни к Махно тоже не подаются. Их сразу по запаху отличить можно: дух от них нехороший, потому как моются они нечасто, да и с питанием тоже… сами понимаете… Вот не так давно, еще мы к Нечаевской не подошли, остановился наш отряд возле деревни одной. Я на часах стою. Место нехорошее такое: рощица, хаты далеко. Как навалится на меня детина! Колет, режет, кусается, как кошка бешеная. Бьемся в траве, барахтаемся. Никак я винтовку не освобожу. Верещим, орем, как псы грыземся. Я его одолел, а и сам ослаб, не задержал, как он от меня в кусты уползал. Чуть кровью не пошел, до того был измят, перекусан. Может, это бешеный человек какой-нибудь был, может, дикий, зеленый… Но, однако, если хотите на пасеку к вечеру успеть, то поспешать нужно. А коней можно тут недалеко попоить, там бочажок есть…

Азаров уже сидел в седле, спокойный и собранный, только в глаза его смотреть было страшно – не было там никакого чувства, один смертный холод.

Глава седьмая

Объявленный Махно съезд… должен быть непременно запрещен, его делегаты преданы суду трибунала… Партия призвана употребить каленое железо для борьбы с отвратительным явлением махновщины…

Л. Троцкий. Известия, Харьков, 1919

Маленький отряд подъехал к хутору. За невысоким тыном белели чистенькая хата, крытая соломой рига, сараи, в несколько рядов стояли ульи.

Навстречу всадникам вышел бодренький аккуратный старичок.

– Здравствуйте, господа хорошие! – приветствовал он гостей. – Здорово ли добрались?

– Здорово, хозяин, здорово! – ответил за всех Саенко, перехватив инициативу у офицеров. – А что, отец, не нальешь ли военным страдателям студеной водицы напиться? А то с утра не емши, так что кишка кишке песню поет.

– Заходите, господа хорошие, и водицы вам налью, и медку свежего с хлебцем…

Всадники спешились и прошли вслед за хозяином в небольшую чистую горницу, в которой сразу стало от них тесно и шумно.

– Скажи-ка, милейший, – обратился к хозяину полковник Азаров, – часто ли к тебе гости заглядывают?

– Ась? – переспросил хозяин, удивленно взглянув на офицера.

– Господин полковник спрашивают, – снова вступил в разговор Саенко, – не озоруют ли тут какие. Может, зеленые безобразят, может, от Махна люди?

– Никаких зеленых я не видел, – проговорил пасечник подозрительно честным голосом, глядя в глаза Саенко прозрачными, светлыми глазами Божьего человека, – а ежели зайдет какой прохожий человек, так я ему, как и вам, водицы налью да медком угощу. Документов у него не спрашиваю.

– Ну-ну, – неопределенно проворчал Саенко.

– Никого, значит, не ждешь… – медленно проговорил Борис. – Ну ладно, тогда мы у тебя погостим. Только уж не обижайся, старик: ежели кого увидим неподходящего, то уж не взыщи.

Старик промолчал, только кинул на Бориса взгляд исподлобья. На столе появился каравай свежего пшеничного хлеба и глечик с медом. Старик протер чистой тряпицей стол и рассыпал по нему деревянные ложки по количеству гостей. Появились также на столе глиняные кружки и две кринки с молоком. Уселись за стол, оставив во дворе одного казака да пленного Василия. Только полковник Азаров сидел в стороне, молча глядя в крошечное оконце, и думал.

– Ты, старик, один, что ли, живешь? – с набитым ртом проговорил Саенко. – Хозяйки у тебя нету?

– Хозяйка померла годков пять назад, – спокойно ответил старик. – Молодуху мне заводить не к лицу, годы уж не те, что я с ней делать-то буду? А пчелки, они покоя требуют, баб вообще не любят. К пчелкам-то с чистой душой нужно подходить, тогда они и не тронут. А от баб этих только грех один…

– И никто не приходит из деревни-то? – настаивал Саенко.

Старик ничего не ответил и вышел.

– Врет он все, ваше благородие, – вполголоса заговорил Саенко, наклонившись к Борису. – Корову, конечно, самому можно подоить, да и с пчелами обычно мужик управляется, но вот что касается такой хлеб испечь… Нет, точно к нему тут гости наведываются, он – медку, ему – хлебушка.

– Это бы еще ничего, если так, – тихо ответил Борис.

– Однако пойду-ка я на двор, сменю там Николая… – Саенко не торопясь вышел, и тут же влетел обратно с выпученными глазами:

– Беда, ваше благородие! Николай бездыханный лежит, а этих – и след простыл!

– Проворонили, раззявы! – вскочил со своего места полковник Азаров. – Где пасечник?

– Пропал! – с каким-то даже восхищением пробормотал Саенко.

Казаки мигом собрались, обшарили клуню, сарай и погреб, один сунулся даже к пчелам, но вылетел оттуда как ошпаренный. Пасечника нигде не нашли, как в воду канул.

– Времени-то прошло всего ничего… – Саенко озадаченно почесывал голову.

Очнулся казак, которого оставили на карауле, и выглядел очень смущенным.

– Должно, он меня этим шкворнем звезданул…

– Кто – пленный?

– Да нет, его-то я в виду держал все время. А старикашка тут вышел, все что-то копался, я думал, по хозяйству… а он, вишь, из-за угла…

– И куда он мог подеваться?

– Я так понимаю, что старик убежал, он тут все места знает, а Василий под шумок тоже утек, чтобы на него не подумали, – размышлял Саенко.

– По коням! – скомандовал, очнувшись от дум, полковник Азаров и добавил в пояснение Борису: – Здесь нам больше делать нечего. Пасечник не вернется.

– Вернется, когда мы уйдем, обязательно.

– Здесь сидеть нет смысла, – настаивал Азаров. – Я не могу надолго оставить батарею. Кроме того, пасечник может привести бандитов, и нас тут перережут, как кур.

Полковник Азаров был не в курсе истории с предателем, поэтому не придавал большого значения допросу пасечника. Борису же как раз хотелось допросить пасечника одному, без посторонних. Возможно, тот знал, кто должен прийти к нему для связи из белого отряда и когда.

– Разрешите, господин полковник, остаться мне с Саенкой здесь, возможно, что и выяснится, – неожиданно попросил Борис. – Если к утру на пасеке никто не появится, мы уйдем.

– Хорошо, – кивнул Азаров, – если выедете утром, то на старом месте нас уже не застанете. Пробирайтесь вот сюда, – он показал на карте место, – там встретимся.

Борис с Саенко тронулись вместе с отрядом, проскакали с полверсты, а потом тихонько свернули в балочку и поехали назад, не спеша. Когда стала видна пасека, Саенко остановился.

– Я так думаю, коней надо тут оставить. Привяжу их, пускай пасутся. А мы пока пешочком, вон тем овражком да рощицей, к пасеке поближе. Сейчас месяц взойдет, светлее станет.

Так и сделали. В темноте рискнули подойти поближе к пасеке. Там было тихо. Собаки у пасечника не было, так что учуять их никто не мог. Ночь провели за домом, в скирде соломы, но все равно жутко замерзли, потому что осенняя ночь была холодная. При первых проблесках зари Саенко растолкал задремавшего Бориса.

– Вставайте, ваше благородие, надо нам подальше отойти, а то при свете тут уж больно заметно.

– Зря только время потратили, – спросонья недовольно заговорил Борис, – не придет, верно, пасечник.

– Тише! – прошептал Саенко.

Скрипнула калитка.

– Заходите, ребята, заходите, – послышался фальшиво-приветливый голос пасечника.

«Не успели отойти, – пронеслось в голове у Бориса, – теперь придется тут торчать, опасно это».

Саенко выглянул из высокой, подсыхающей уже, травы, что росла под вишневыми деревьями. В дом входил невесть откуда взявшийся пасечник, а на дворе топтались человек пять оборванных, заросших бородами мужиков непонятно какого звания и возраста.

– Зеленые! – прошелестел Саенко одними губами.

– Сам вижу, – кивнул Борис в ответ. Те зашли в дом, не оставив во дворе часовых, что свидетельствовало о полной их беспечности. Пасечник выскочил пару раз во двор по хозяйству, затем тоже скрылся. Пора было уходить, но уже сильно рассвело, так что из окошка хаты их могли увидеть. Решили ждать. По прошествии некоторого времени в хате растворилось окошко, видно, душно стало в тесной горнице и накурено. По оживленному разговору, доносившемуся из окна, Борис понял, что угощал пасечник своих гостей не только медом и молоком, а также салом и горилкой. Разомлевшие в тепле и сытости, гости дошли уже до такой стадии, что начались задушевные разговоры.

– Что-то я у вас вот этого, здорового, не помню, – выспрашивал старик.

– А это Федор, недавно к нам прибился, – охотно отвечал ему чей-то бас, по густой интонации которого Борис определил главного среди этого вшивого народца. – Он, вишь, не отсюда, раньше в лесах жил, а сюда надумал, что у нас зима теплее будет.

– Теплее не теплее, а все одно в курене-то зимовать не больно сладко, – проворчал Федор.

– Давно бедуешь? – полюбопытствовал старик.

– Второй год уже. Вся моя судьба повернулась из-за бабы, – в хриплом голосе Федора послышалось оживление.

– Зазноба, что ли?

– Не, сестра родная. Я в ее дела никогда не совался, я парень холостой, она первая на деревне красотка. И вот она поймай меня как-то за рукав, черным глазом на меня косится и говорит: «Братуха, – говорит, – а ведь меня Иван Алексеич сватать хочет, уж и приданое спрашивал». Иван же этот Алексеич первый наш богач был, удачливый такой, магазин у него на слободке. Сам он вдовый, да сестре не пара, потому – возраст уже порядочный. Но, видно, в красоту-то ее влюбился, вот и начал чудить. «А мне что, – я сестре говорю, – я твоим очам не любитель, а только брат». – «А не обидно ли тебе, брат, – сестра спрашивает, – что у меня приданого – кот да кошурка, и мышь в печурке?» – «Нет, – отвечаю, – не я их тебе добывал, не мне их и стыдиться». – «А не хочешь ли ты, брат, этого самого Ивана Алексеича кулаком между глаз нынче потчевать, когда он с наших посиделок пойдет? Очень он мою красу и гордость обидел». Это я захотел.

Подкараулил Ивана Алексеича вечерком поздно да и засветил ему между глаз, чтоб на молоденьких не заглядывался. А тут вскоре и казаки в нашу деревню пришли, Иван-то Алексеич и вспомнил мне мои колотушки. Выпороли меня и в сарае заперли. Да только ночью я замок выломал, да и ходу в лес. Хотел Иванов магазин подпалить, да недосуг было. Пожил немного в лесу, после красные пришли. Ивана хозяйство разорили, а сам он куда-то пропал. А я из лесу вышел, все честь по чести, вот тут-то красные нам и показали кузькину мать – всеобщую мобилизацию объявили. И всех – под ружье. Думаю, за что же мучился, в лесу мерзнул? И – опять в берлогу. А как к весне дело шло, прихожу я в соседнюю деревню к бабеночке одной. Она жила с дедом своим старым. Он мне и говорит, чтобы как кто во двор, так чтоб я сразу на чердак лез. Вскоре шаги, я – на чердак, и споткнулся обо что-то. Гроб сосновый, новый, видно, дед для себя припас. Слышу – лезут, я в гроб и крышкой накрылся. Слышу: кто-то тоже об гроб споткнулся, чертыхнулся так тихонечко, и слышу я, что это наш Иван Алексеич! «Иван Алексеич!» – шепчу. Он с переполоху спрашивает: «Кто? Что?» Я ему шепчу, а он гроб нащупал! Я ему еще разок: «Иван Алексеич». А он от загробного голоса на гроб мой – бух! Да всеми своими пудами крышку и придавил. Подышал я, подышал с минутку и задохся. Спасибо, хозяева скоро вспомнили, обоих нас отлили.

– Да, вот какое дело, – раздался прежний густой бас. – А вот я, кабы не зверел в бою, может, и воевал бы. А на германской я чисто тебе волк, ажно зубами врага брал, ажно сине в глазу. Памяти не станет. Чисто сумасшедший. Оттого и сбег в леса. Тут послышалось бульканье и радостные крики оживления, видно, пасечник принес еще один жбан горилки.

– Однако время нам уходить, – шептал Саенко, – как раз они горилкой увлекутся, мы и ходу…

Так и сделали – пошли тихонько, хоронясь в траве, пригибаясь под каждым кустом. Они не знали, что пасечник часто поглядывал в окно зоркими не по возрасту глазами и тут не пропустил своей злой минуты. Мелькнули за плетнем два смутных силуэта, пасечник мигом выскочил во двор и обнаружил, что скирда соломы разворошена сбоку, а трава под вишнями сильно примята.

– Ну вот что, ребята, – строго сказал он, войдя в хату, – я вас кормил-поил, теперь и вы мне службу нетрудную сослужите. Вон там, видите, кусты колышутся? Сидят там два человека, со вчерашнего дня они вокруг хаты крутятся. Так вот, вы мне их поймайте. Уж расстарайтесь за ласку мою да за продовольствие…

– Как же мы их поймаем, когда у них, должно, винтовки да револьверы имеются? – опасливо заговорил Федор, чья судьба, как он утверждал, поломалась из-за бабы.

– Я научу. Вот они сейчас пойдут к тому овражку, чтобы незаметнее пройти, так вы бегите через поле, да не топайте, и в конце овражка их и встретите.

– А ну как не пойдут они до конца оврага? – зеленым было неохота уходить из теплой хаты от недопитой горилки.

– Пойдут, им больше деться некуда, в овраге-то никуда не свернешь.

Борис кубарем скатился на дно небольшого оврага и перевел дух.

– Ну вот, теперь до конца, а там и до коней близко, – радостно говорил Саенко. – И чего мы ночь возле пасеки торчали, только зад я себе отморозил. Пасечник, конечно, та еще сволочь – и нашим, и вашим, всех привечает. Но не поймать его с поличным…

Они пошли по оврагу, хлюпая сапогами по небольшому ручейку. Страшно хотелось есть. Борис на ходу ухватил горсть ягод калины, что росла в изобилии по склонам. Горечь свела скулы, есть захотелось до тошноты. Вот дно оврага потихоньку пошло вверх, и тут что-то темное и мохнатое прыгнуло сверху Борису на плечи и повалило наземь. Револьвер вытащить он не успел, шашка осталась там, где паслись кони – тяжело было ее таскать, и прятаться с ней тяжело. Человек придавил Бориса к земле, навалился сверху. Они барахтались в сырой траве. Пахнуло тяжелым духом потного, давно немытого тела, зловонным дыханием – смесью кислого табака, прогорклого лука и горилки. Борис обманным приемом обмяк вдруг нарочно, как будто сознание потерял. Тот сверху перестал давить, приподнялся на локтях и прогудел басом удивленно:

– Кажись, кончился, а я его и не трогал совсем.

Борис ногой двинул лохматому по причинному месту, тот взвыл от боли, но Бориса не отпустил, а попытался съездить ему по уху, и удачно. Кулак у лохматого был ничего себе, но, видно, отощал лохматый, будучи в зеленых, так что Борис на это ухо не оглох, просто сильно звенело. Тем не менее Борис двинул еще раз своего противника в зубы, отчасти потому, что сил не было терпеть вонючее дыхание, а потом навалились на него еще двое и скрутили поясами. Рядом Саенко сидел на земле, прижимая руки к разбитому лицу и стонал, чересчур громко, как сообразил Борис, прислушавшись.

– Ох да что же это делается! Да за что же мне такое лихо? Ведь полголовы разбили, да глаз не видит…

Зеленые повели их обратно на пасеку. Борис спотыкался, бредя по кочкам со связанными руками. Шедший сзади Федор покрикивал на него сердито: он связал Бориса веревкой, что заменяла ему пояс, так что теперь полы какой-то хламиды, коей невозможно было придумать название, распахивались и виднелось голое тело, посиневшее от холода.

Пасечник встретил их у забора.

– Управились, ребятушки? – суетливо спросил он. – Вот и ладно, вот и дело. Узнаю, ваше благородие, – обратился он к Борису, – давно не виделись. Кто такие, что тут искали? – обратился он к Саенко.

– Батюшка, отец родной! – слезливо заныл Саенко. – Да не знаю я ничего и не ведаю, куда шли, зачем пришли. Наше дело маленькое, солдатское, одно слово – нижний чин.

– Ну, ваше благородие, – с угрозой заговорил пасечник, и Борис с удивлением отметил, что он совсем не стар, во всяком случае, не настолько, как хочет казаться, – ну, ваше благородие, поговорим с тобой по-серьезному. Все расскажешь, как на духу, как пятки тебе прижжем! А ну, ребята, разувайте их да привязывайте вот тут, во дворе! – остервенело заорал он.

Давешний знакомец Федор толкнул Бориса так, что он полетел на землю, и мигом стянул с него сапоги. После этого он уселся рядом и скинул свои опорки.

– Эх, и хороша же кожа на сапогах офицерских! – по-детски восхитился он. – Ну, чистый хром.

Он стал натягивать сапоги, и тут экономная хохлацкая душа Саенко не выдержала:

– Да куда ж ты чурки-то свои пихаешь? – заорал он ненормальным голосом и взмахнул руками.

Борис успел заметить, что лицо у него совсем не разбито, а просто в суматохе кто-то засветил ему здоровенный синяк под левым глазом.

– Куда ж ты пихаешь? – надрывался Саенко. – Ить сапоги эти тебе размера на три меньше будут!

Хрясь! – лопнула тонкая кожа. Федор удивленно посмотрел на ноги, потом успокоился.

– Все одно, в сапогах похожу богатых, хоть день, да мой. Я страсть сапоги хорошие люблю, прямо слезой меня прошибает, как хорошие сапоги вижу.

– Сапоги – вещь хорошая, – поддакнул его товарищ. – Я в восемнадцатом в поезде ехал, потом сошли мы на станции одной. Народу много, а бабуля одна узел свой еле тащит. Я подошел. «Давайте узел, – говорю. – Помогу». Она мне узел еще и через плечо подала. Встряхнул я узел спиною, оттянуло аж до пояса. И твердо так давит. Думаю: «Никак сапоги», а спиною-то разве прощупаешь? Ну, долго ли, коротко ли, сшиб я старушечку в неглубокую канавку. Сам сел на обочине, босые мои ножки ажио ноют по сапогам. Раскинул я узел – тряпки да шляпки. И одна твердыня в мякоти – труба самоварная! Ну что ты с такой старушкой сделать должен?

– Пропали сапоги! – грустно констатировал Саенко, глядя на лопнувшие швы и корявые пальцы, вылезающие наружу.

– Вяжи их к дереву! – гнул свое пасечник.

– Э, нет, хозяин, – твердо ответил тот самый обладатель густого баса, что показался Борису главным. – Тебе спасибо за угощение, отслужили мы тебе, этих поймали, а душегубством заниматься не станем. Сам уж ты с ними управляйся, а мы пойдем. Не для того мы от войны скрываемся, чтобы людей мучить, чужую кровь проливать.

– Ребятушки, да куда ж вы? – запричитал Саенко. – Да меня-то за что отдаете извергу этому? Я сам человек простой, дома у меня хата да жена, белые забрали к себе силой, так теперь и смерть приму не за дело? Развяжите вы меня, я с вами пойду. А этот пускай здесь подыхает, – и Саенко пнул Бориса ногой.

– Сволочь! – прошипел Борис сквозь стиснутые зубы, но больше для фасона, чем от злобы.

На прощание дезертиры связали Борису еще и ноги, и по просьбе пасечника оттащили в сарай, наполовину заполненный соломой. Саенко они, после недолгих размышлений, взяли с собой, им показалась вполне правдоподобной его история. Пасечник напоследок пнул Бориса в бок и вышел, навесив снаружи на дверь сарая замок. Как видно, его планы относительно допроса с применением такого действенного средства, как прижигание пяток, несколько изменились, то есть, скорее всего, он отложил их на время.

Борис со стоном подполз к стене и попытался сесть, – несмотря на связанные руки и ноги, это ему удалось. Он огляделся. Сарай был небольшой, пол – твердый, земляной. Борис пошарил связанными руками под соломой, ничего не нашел. Доски на стенках пригнаны были плотно, и никаких гвоздей не торчало внутрь. Он подергал веревки, связали его на совесть. Веревка крепкая – не растянешь, не развяжешь. Борис посидел немного, соображая. Зеленые отняли у него револьвер и нож, но почему-то оставили ремень. А на ремне была пряжка с острым краем, Борис прежде не раз уже, неосторожно коснувшись, ранил себе палец. Если попробовать перекинуть связанные за спиной руки вперед, как акробат в цирке… Сказалась походная жизнь – Борис в последнее время похудел, стал подтянутым и подвижным. Он сам удивился, когда сложный акробатический маневр удался.

«Экий я стал гуттаперчевый мальчик», – усмехнулся про себя.

Острый край пряжки очутился рядом с веревкой. Морщась от боли, Борис стал перетирать веревку, стараясь не думать о том, что будет, когда пасечник явится его допрашивать. В таком тонком деле, как освобождение от пут, нельзя было спешить, действовать нужно было неторопливо, но упорно. Страшно хотелось есть и пить, ныл ударенный пасечником бок, в голове от голода шумело, но Борис тер и тер веревку, моля небо, чтобы пряжка не сломалась.

Наконец веревка поддалась, Борис растер онемевшие руки и с трудом распутал узлы на ногах. После этого он обошел сарай по периметру, стараясь найти хоть какую-нибудь лазейку. В одном месте солома оказалась прелой, и земля под ней отсырела и стала мягкой на ощупь. Борис снял ремень и стал царапать землю все той же широкой пряжкой, радуясь, что нет у пасечника собаки – мигом бы учуяла и принялась лаять. Все-таки кто такой этот старый черт пасечник? Если предположить, что шли к нему махновцы для связи, то есть для того, чтобы узнать о планах отряда генерала Говоркова, то либо побывал уже у него предатель, либо должен быть вскорости. Но там, в отряде, Борис внимательно следил за всеми четырьмя подозреваемыми, старался держать их в поле зрения. Путь до пасеки не близкий, и на такое долгое время никто из четверых из отряда не отлучался, исключая полковника Азарова. Но Борис не напрасно напросился с ним в разъезд, он все время держал полковника под наблюдением. И вся история с убитым сыном говорила, в общем-то, о том, что полковник ни при чем, что предатель – не он.

Думая так, Борис копал и копал землю. Вот показался край последней доски, земля стала мягче, и Борис, отбросив пряжку, стал копать просто руками. Прошло много времени. На дворе было тихо, как вдруг раздался тихий конский шаг. Скрипнула дверь, затем калитка, пасечник проговорил суетливо: «Что-то вы поздненько, ваше благородие, пожаловать изволили», и голос, показавшийся Борису знакомым, отрывисто ответил:

– Не у тещи на блинах отдыхаю. Раньше отлучиться никак не мог.

Разговаривающие прошли в дом, а Борис принялся копать землю с удвоенной силой. Несомненно, приехал кто-то из отряда, надо думать, один из четверых, вернее, из троих, потому что Борис с уверенностью мог сказать, что голос не принадлежал полковнику Азарову. Он натолкнулся в земле на острый корень, поранил руку. Копать стало труднее.

В доме вновь пришедший сел за стол, отмахнулся от молока и меда, предложенного пасечником, и сказал:

– Передай как можно скорее. Отряд генерала Говоркова, полторы тысячи сабель, при нем батарея из четырех орудий. Вчера захватили разведку Махно, так что они знают, что батька возле Нечаевской, поэтому будут двигаться туда через Моховые Поляны. Отряд подвижный, кони сытые, в нем части регулярной кавалерии и казачьи сотни. У генерала Говоркова приказ – уничтожить Махно. Возле Нечаевской они будут завтра. Нужно предупредить батьку, успеть раньше их.

– Да как же я успею? – пасечник всплеснул руками. – Ведь сами же говорите, что разведку Махно они поймали.

– Как хочешь, а передай, – жестко ответил его собеседник. – Иначе Махно плохо придется. Хоть сам езжай туда, а успей. А мне пора, надолго из отряда отлучиться не могу. И так уже под подозрением нахожусь. А к тебе заезжали казачки наши? Так ничего же не нашли и вернулись.

– Они двоих оставили, офицера одного и солдата. Поймали их тут ребята одни, – проговорил пасечник неуверенно. – Солдатик ушел, а их благородие у меня в сарае сидит, вас дожидается.

– Ты чего ж молчал? Они же его хватятся, вернутся! – офицер вскочил на ноги. – Кто у тебя там – поручик? Ну так, допросить быстро да в овраге том и закопать.

Борис, услышав скрип двери, напрягся. Дыра под стенкой была еще мала для того, чтобы в нее мог пролезть здоровый мужчина. Борис бесшумно подскочил к двери сарая. Решил, что бросится на первого вошедшего, и пусть его убьют, но и он тоже уведет с собой на тот свет одного врага.

– Что ты копаешься, – понукал голос незнакомца.

– Да замок ржавый, заело, – кряхтел пасечник.

– Стой, – шикнул вдруг его сообщник. – Слушай, едет кто-то… конные, много. Вот и дождались, накаркали.

Борис услышал, как неизвестный побежал. Коротко заржала лошадь и тотчас замолкла обиженно, видно, получила кулаком по морде. Не раздумывая больше, он быстро-быстро заработал руками, отбрасывая землю, потом сунулся в дыру и чудом пролез. Вдалеке слышались выстрелы, крики и конский топот. Через некоторое время топот послышался рядом, а выстрелы прекратились. Опасаясь неприятных неожиданностей, Борис отполз за сарай и закопался в ту самую скирду соломы, где провели они с Саенко прошлую ночь.

– Открывай, старый черт, так твою и раз-этак! – раздалось за забором, и калитка жалобно пискнула, повиснув на одной петле.

– Иду, батюшка, иду, родной! – залебезил пасечник.

В голосе его слышался явный страх, почти ужас.

– Говори, кто у тебя сейчас был! – проревел голос. – Узнал меня небось?

– Узнал, батюшка атаман, – униженно бормотал пасечник, – кто у нас в округе батьку Чижа не знает?

– А раз узнал, – по голосу Борис понял, что батька Чиж спешился, – то вот и поговорим. Давно хотел с тобой побеседовать, да все руки не доходили. Знаю, что ты с махновцами в сговоре, но до поры до времени тебя не трогал. Мне с батькой Махно делить нечего, я с ним не ссорюсь. Говори, кто моих двенадцать человек у Ясенек порубил? – неожиданно взревел атаман.

– Батюшка! Отец родной! – взвизгнул пасечник. – Да я знать не знаю и ведать не ведаю…

– А вот я тебя сейчас вздерну вон на той осине, так сразу все ясно станет, – угрожающе проговорил батька Чиж. – Ну?!

– Не махновцы это, а должно, был здесь разъезд от белых, – неуверенно пробормотал пасечник.

– Какие белые? – взревел Чиж. – Откуда здесь белым взяться?

– Отряд идет на Махно, – нехотя сообщил пасечник.

– Вот как? А ты им, значит, помогаешь? – процедил батька Чиж.

В это время раздался топот еще нескольких лошадей и нещадная ругань. Борис отважился высунуть голову из скирды. Двое конных вели в поводу лошадь, а всадник лежал поперек седла, не подавая признаков жизни.

– Ушел офицерик-то, батька Чиж! – запыхавшись, сообщил один. – Игнатия вот напоследок подстрелил. Кажись, помирает Игнатий.

Они осторожно подняли товарища и положили на землю.

– Кончился, – заметил один, – не довезли, значит.

– Ах ты, сволочь! – тихий поначалу голос Чижа помаленьку набирал обороты. – Значит, офицерье покрываешь? Кончилось мое терпение, ребята, вздернем его да поедем, время дорого!

Пасечник взвыл и повалился в ноги Чижу:

– Отец родной, не погуби! Не с ними я, вот тебе доказательство – в сарае ихний сидит, сам его спрашивай, что за отряд!

«Дожидайся», – злорадно подумал Борис, слыша, как замок сарая сбивают прикладами.

– Ну и где он? – послышались недоумевающие голоса.

– Уше-ел! – Вопль пасечника заглушили выстрелы.

Один, два… семь, – всю обойму выпустил в пасечника разозленный Чиж. Заржали испуганно кони, и запахло дымом.

«Запалили, – понял Борис. – Нужно мне отсюда выбираться, а то сгорю вместе с соломой».

Бандиты крутились по двору на лошадях, кто-то хозяйственный растворил настежь дверь хлева – за что же скотине пропадать? Один подхватил на скаку пук соломы из скирды, чуть не наткнувшись на Бориса, запалил его и бросил на крышу.

Наконец конные ускакали, топот стих, тогда Борис вылез из скирды, кашляя от дыма. Соломенная крыша хаты пылала вовсю, занимался сарай. Лошадей пасечника забрали бандиты – они впрягли их в телегу, на которую положили убитого Игнатия. Чертыхаясь, когда наступал босыми ногами на колкое, Борис побежал в сторону балки, где спрятали они с Саенко коней. Сзади шумел пожар. Не доходя до места, кто-то наскочил на Бориса в наступающей темноте.

– Саенко! Ты, что ли? – обрадованно крикнул Борис.

– Я, ваше благородие! Никак нельзя было раньше от этих дурней уйти. А как далеко зашли, я и дал деру, им уже лень возвращаться было.

Лошадей нашли в балке, целых и отдохнувших. Оседлали их и всю ночь скакали к своим. На рассвете увидели в неглубокой лощине знакомые орудия. Батарея Азарова расположилась там в боевом порядке. Борис доложил Азарову о смерти пасечника, не упоминая о подозрительном его госте, – в этом он должен был разобраться сам. Он искал Алымова, но тот был откомандирован в распоряжение генерала Говоркова. Отряд Говоркова нагнал большую махновскую часть и готовился к бою.