Текст книги "Волчья сотня"

Автор книги: Наталья Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ваше благородие, Борис Андреевич, вставайте скорее, – тряс Бориса Саенко.

– Что еще там? Рано еще, – не открывая глаз, бормотал Борис.

– Рано не рано, а полковник приказал будить.

– Случилось что? – Борис открыл глаза и сел на кровати.

– Случилось. Собирайтесь быстрее, а то позавтракать не успеете.

Явившись к завтраку, Борис застал Аркадия Петровича в наисквернейшем настроении.

– Я ждал вас, – коротко бросил полковник, – идемте.

Чувствуя, что расспросы неуместны и лучше ждать, пока Горецкий сам все объяснит, Борис ухватил кусок калача, залпом выпил стакан чаю, переглянулся с Саенко, который молча развел руки, и выскочил вслед за полковником в сад. У калитки стояла ожидавшая их пролетка.

– Куда мы едем? – спросил Борис, молчание начинало его тяготить.

– К вашему знакомому – есаулу Бережному.

– Вы передумали и решили его арестовать? – неприятно удивился Борис. – Тогда зачем вам я? И ведь вы собирались…

– Я собирался, но господам из контрразведки угодно было распорядиться иначе, – прорычал Горецкий.

– Разве они не должны были исполнять ваши распоряжения? – начал было Борис, но полковник посмотрел на него так сердито, что он счел за лучшее помолчать.

Пролетка остановилась возле неказистого двухэтажного домика, во втором этаже которого квартировал есаул Бережной. У входа толклось некоторое количество народа. При появлении Горецкого разговоры смолкли. Горецкий с Борисом поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж. Дверь комнаты была распахнута. Здесь тоже были люди, и главным среди них, судя по начальственным интонациям голоса и повелительным жестам коротеньких пухлых рук, был полный рыхловатый полковник небольшого роста. В первый момент Борис не заметил самого Бережного, видимо, потому, что хозяин комнаты вел себя гораздо тише и скромнее столпившихся в комнате офицеров. Есаул сидел за неказистым дощатым столом – письменным и обеденным в одно и то же время, сидел, уронив на этот стол свою буйную голову. Пулевая рана на виске была не сразу заметна среди черных вьющихся волос терского казака. Крови на столе было удивительно мало. В правой руке есаул сжимал тяжелую ребристую рукоятку немецкого пистолета «борхард-люгер», известного также, как «парабеллум» – «готовься к войне».

– Насколько я могу судить, – нарушил молчание Аркадий Петрович, – это тот самый пистолет, который я выдал вам две недели назад, верно, Борис Андреевич?

– Так точно, – подтвердил Борис упавшим голосом, – я проиграл его есаулу два дня назад.

– Так, с этим ясно, – Горецкий холодно взглянул на Бориса и повернулся к пухлому полковнику. – Господин Кузнецов, расскажите, как это случилось.

– Сегодня рано утром, – начал полковник, – в контрразведке получили сигнал от одного весьма надежного информатора, – при словах «надежный информатор» Горецкий поморщился, но знаком попросил Кузнецова продолжать, – получили сигнал о том, что в этом доме находится чрезвычайно опасный красный диверсант, знаменитый эсер Блюмкин…

Услышав это имя, Горецкий удивленно и вместе с тем насмешливо поднял брови.

– Получив такой сигнал, подполковник Градов собрал все наличествующие силы контрразведки. С соблюдением всех возможных мер предосторожности, чрезвычайно скрытно это здание было окружено. Когда солдаты уже собирались проникнуть в дом с целью задержания Блюмкина, во втором этаже раздался выстрел. Не ожидая дальнейшего развития событий, все ворвались сюда и застали вот такую картину. – Кузнецов в крайнем огорчении указал рукой на мертвого есаула.

– Представляю себе, как вы «скрытно» окружили здание, – желчно проговорил Горецкий. – «С соблюдением всех возможных мер предосторожности!» Есаул, понятное дело, решил, что вы идете за ним…

– Ваша ирония, господин полковник, неуместна, – обиженно пробурчал Кузнецов. Штабс-капитан Полуэктов делал свое дело. Он получил приказ, а спрашивать разрешения у начальства у него не было времени – Блюмкин бы ушел. А ежели есаул застрелился при виде чинов контрразведки, стало быть, совесть у него была нечиста!

– Значит, значит, – процедил Горецкий. – Но это не значит, что вашими топорными методами нужно было провоцировать его на самоубийство. Он был мне нужен живой! Кстати, нашли они своего Блюмкина?

– Блюмкина? – Кузнецов смутился. – Видите ли, в первом этаже этого дома действительно проживает Исаак Блюмкин, портной, пятидесяти шести лет, со своей женой и четырнадцатью детьми… мы его задержали для выяснения… На всякий, так сказать, случай…

– Только это вы и умеете, – раздраженно произнес Горецкий, – портных задерживать… на всякий случай. Отпустите его… к четырнадцати детям.

– Это уж мы как-нибудь сами разберемся, – обиженно ответил Кузнецов, – кого отпускать, а кого нет. У нас тут, господин полковник, своя работа ведется.

– Я вижу, – ядовито ответил Горецкий. – Что ж, проводите обыск, но чувствую, что результаты его нам ничего не дадут.

Он подошел к мертвому есаулу, приподнял веко, потрогал глазное яблоко, коснулся сжатого в руке трупа пистолета и быстрым шагом покинул помещение. Борис последовал за ним.

– Самоубийство Бережного подтверждает его виновность, – вполголоса сказал он на лестнице, догоняя полковника.

– На первый взгляд – да, – уклончиво ответил Горецкий.

– У вас есть сомнения? – за достаточно долгое знакомство с Аркадием Петровичем Борис научился разбираться в его интонациях.

Горецкий сердито посмотрел на него поверх пенсне и открыл было рот для ответа, как вдруг сверху их окликнули. Полковник Кузнецов спешил к ним, взмахивая короткими руками.

– Господин полковник, – он даже запыхался, спускаясь по лестнице, – господин полковник, позвольте кое-что уточнить. Коль скоро вы прибегли к моей помощи в деле проверки пятерых офицеров…

– Ну да, я попросил вас передать им якобы секретные пакеты, каждому – свой, – нетерпеливо сказал Горецкий.

– Я позволил себе провести некоторые расследования, – невозмутимо продолжил полковник Кузнецов.

– Что? – изумленно вскричал Горецкий. – Да кто вас, собственно… а впрочем, простите, продолжайте, – опомнился он.

– Я в этом городе представляю военную контрразведку, – проговорил Кузнецов, – прошу не забывать… Так вот, я поинтересовался прошлым всех пятерых офицеров, а также местонахождением их семей, по возможности.

– И что же вам удалось выяснить? – отрывисто спросил Горецкий.

– Послужной список всех пяти чрезвычайно хорош, – с готовностью начал полковник Кузнецов, – кое-что меня насторожило только в одном случае.

Борис прислушался, думая, что Кузнецов расскажет сейчас про странные отлучки полковника Азарова, но тот продолжал:

– Именно есаул Бережной был не вполне благонадежен. По достоверным сведениям брат его служит у красных, в конной армии Городовикова.

Горецкий поднял глаза на Кузнецова, и в первый раз за этот день Борис увидел в его глазах неподдельный интерес.

– Родной брат? – спросил он.

– Родной, – утвердительно кивнул Кузнецов. – Артемий Бережной.

– Так-так, – протянул Горецкий и вышел на улицу.

– Ну вот, – начал Борис, когда они уже сидели в пролетке, – все сходится, отбросьте ваши сомнения, господин полковник.

– Как раз теперь они усугубились, – тихо ответил Горецкий, покосившись на спину извозчика. – Во-первых, мне не нравится этот сигнал «надежного информатора». Слишком уж своевременно этот сигнал поступил. Только-только мы с вами обнаружили засвеченную бумагу в конверте есаула – и тут же происходит вся эта цепочка событий: слишком неуклюжая акция господ контрразведчиков, самоубийство есаула… слишком все вовремя! И полковник Кузнецов с его откровениями… Как раз вовремя находит брата Бережного, который оказывается у красных. Само по себе это еще ничего не доказывает – сейчас такое время, война всех разметала. Вполне может быть, что один брат у белых, второй – у красных, а третий – вообще у Махно. Меня настораживает этакая своевременность всего. Такое впечатление, что кто-то стоит за этими событиями, кто-то подсовывает нам эту карту – есаула Бережного.

– Но кто? Полковник Кузнецов? – изумился Борис. – Вы его подозреваете?

– Да нет, – досадливо отмахнулся Горецкий. – Этот – просто туповатый служака, привык делать, что прикажут. Если бы не гражданская война, он бы дальше штабс-капитана никогда не дослужился. А впрочем – все это только мои догадки, без доказательств на одной интуиции далеко не уедешь. Нет никаких доказательств, что Бережному помогли застрелиться! Никто не видел никого постороннего.

– А если все же предатель – он? Ведь брат у красных – это мотив, – напомнил Борис. – И я не могу избавиться от чувства вины, – Борис ближе придвинулся к Горецкому. – Ведь если бы я не проиграл ему «парабеллум»…

– Если бы вы не проиграли ему «парабеллум», он застрелился бы из другого оружия. Неужели вы думаете, что у этого романтического горца при его любви к оружию не нашлось бы из чего застрелиться? Опять-таки, если принять версию, что он застрелился: представьте себя на его месте, вам это будет легче, чем мне, вы его лучше знали. Итак, он настоящий джигит, казачий офицер, видит подбирающихся к своему дому контрразведчиков… Допустим, он чувствует, что господа прибыли по его душу. Что бы он сделал?

– Думаю, что попытался бы бежать, – честно ответил Борис.

– Вот именно! – воскликнул Горецкий. – Исходя из нарисованного вами психологического портрета я тоже делаю вывод, что Бережной в таком случае попытался бы убежать. Побег мог удаться или не удаться, но попытку он бы сделал. Шансы на удачный побег у него были. Среди посетивших этот дом был всего один офицер – штабс-капитан Полуэктов, остальные – из бывших жандармов, ни стрелять как следует не умеют, ни догнать Бережного не смогли бы. Самоубийство для такого абрека – трусость, побег, напротив, – нормальный поступок настоящего мужчины, для которого не зазорно украсть оружие или коня, но зазорно купить за деньги.

И времени у него было предостаточно, я спрашивал: шли эти «контрразведчики» долго, оружием бряцали, слышно их было далеко. Потом разбудили еврейское семейство, там где дети – всегда гвалт, особенно у евреев. И вот, вместо того, чтобы выскочить в окно и уйти, казачий офицер стреляет себе в висок, как влюбленный гимназист! Что за оказия, право слово! – Аркадий Петрович взмахнул руками, отчего пенсне слетело с носа и болталось на шнурке.

– М-да, меня-то вы почти убедили, но доказательств по-прежнему у вас нет, – протянул Борис.

– Сам знаю, – сердито прошипел Горецкий. – Но вот что я сделаю. Во-первых, поинтересуюсь, что это за таинственный информатор. Ведь, судя по всему, портной Блюмкин живет в Ценске достаточно давно, и многие его знают. Тогда кто же мог перепутать его со знаменитым эсером? Во-вторых, выясню у полковника Кузнецова, каким образом он получил сведения о том, что брат Бережного в Красной Армии. Пусть он поточнее определит источник этих сведений, я сам с этим человеком побеседую. А дальше будем действовать по обстоятельствам.

«Я тоже предприму кое-какие действия», – подумал Борис.

Про частые отлучки из города полковника Азарова он так и не успел рассказать Горецкому. Когда все так удачно разрешилось, когда вчера ночью подозрения пали на есаула Бережного, Борис просто забыл упомянуть о том, как он раскрыт тайну полковника. А по совести говоря, не забыл, а не хотел привлекать внимание Горецкого к Софье Павловне. Но в свете событий сегодняшнего утра версия отлучек Азарова представлялось по-другому. Сын-идиот, разумеется, имел место, но разве не мог Азаров использовать его как прикрытие для других тайных дел?

Глава пятая

В развернувшейся борьбе есть только два пути: либо с Колчаком и Деникиным – либо с Советской властью, и жить в Советской республике имеет право только тот, кто активно участвует в борьбе с интервентами и белогвардейцами, всемерно помогает Красной Армии.

В. Ленин. Известия ЦК РКП(б), 1919

На окраине Ценска возле колодца терские казаки из корпуса генерала Шкуро[4]4
  Шкуро (Шкура), Андрей Григорьевич (1887–1947) – белогвардейский генерал-лейтенант из семьи казачьего офицера. Участник первой мировой войны, полковник. В 1918 году создал казачий отряд, был начальником Кубанской казачьей бригады, дивизии в армии Деникина. С мая 1919 года – командующий 3-го Кубанского конного корпуса. Войска Шкуро отличались особой жестокостью и недисциплинированностью. После разгрома белогвардейцев эмигрировал, был во Франции наездником в цирке. В 1939–1945 гг. сотрудничал с гитлеровцами. В 1945 году задержан англичанами в Австрии и выдан советскому командованию. Повешен.


[Закрыть] поили лошадей. Они по очереди поднимали воду ведрами, наливали ее в большую деревянную колоду и подводили к ней фыркающих, нервно переступающих с ноги на ногу лошадей. Дело это было долгое, и дожидающиеся своей очереди казаки сидели в сторонке, покуривая и лениво переговариваясь. Саенко подошел к этому казацкому «клубу» и, вежливо откашлявшись, поздоровался:

– Здорово, земляки!

– Хохол казаку не земляк, – грубо ответил средних лет казак с большим, сильно смахивающим на красную картофелину носом.

– Прощения просим, господа казаки! – ничуть не обиделся Саенко. – А вот туточки у меня есть одна вещь, так, может, господа казаки подмогнут с ней разобраться, какого она сорту и не может ли от нее быть вреда христианской душе? – С этими словами хохол хитро ухмыльнулся и вытащил из-за пазухи большой, довоенного образца штоф казенной водки.

Казаки при виде такой невиданной редкости – в России лет уж пять как был введен сухой закон, и казенной водки было не достать ни при каких обстоятельствах, так что приходилось довольствоваться самогоном – невероятно оживились и забыли о своем недоброжелательном отношении к великому украинскому народу. Тот же грубый красноносый казак, маленькие глаза которого при виде штофа зажглись, как угольки, какими он раскуривал свою любимую короткую трубочку, подвинулся на бревне, давая Саенко место рядом с собою, и проговорил голосом куда более гостеприимным, чем прежде:

– Христианской душе вреда не может случиться ни от какой соответствующей вещи, а эта вещь и вообще самого знатного сорту, сейчас по ней видно. Только надобно, земляк, опробовать эту вещь на вкус – тогда уж мы точно сможем все про нее сказать. Так что садись рядом и откупоривай.

Предложение красноносого философа было немедленно приведено в исполнение. Штоф откупорили и пустили по кругу.

Саенко сразу же сделался лучшим другом всего казацкого сословия. Его наперебой угощали табачком, подносили огонь к его короткой, вполне казацкого вида трубочке и вообще постановили единодушно, что еще самая малость – и был бы он, Саенко, самый что ни на есть настоящий казак. Этот лестный приговор как нельзя более воодушевил Саенко, и он в подтверждение его справедливости сообщил благожелательным слушателям, что в молодые свои годы, покинув родные места с чумаками, добрался аж до самого терского края и прожил целое лето в станице Кудебской.

– Так что, считай, я вам что ни на есть земляк!

– Земляк, земляк! – добродушно согласились казаки. – В Кудебской, говоришь? Вон Михеев тоже из Кудебской! Эй, Михеев, подойди до нас, тут земляк твой нашелся!

Михеев, молодой довольно казак с густыми сросшимися бровями и обвислыми длинными усами, поил в это время свою лошадь. Услышав про земляка, он с большой готовностью поручил коня однополчанину и степенно подошел к беседующим на бревнах. Саенко в качестве первого и наиболее убедительного аргумента протянул Михееву штоф, в котором еще изрядно плескалось. Михеев уважительно приложился к бутылке и, сильно потеплев лицом, обратился к новому земляку:

– Неужто ты, братец, из Кудебской? Чтой-то я тебя в личность не припоминаю. Да и вообще ты вроде бы не казак…

– Не, какой я казак! – скромно отмахнулся Саенко. – Я год только один у вас в Кудебской жил, в молодые лета… А только запомнил станицу вашу на всю мою остатнюю жизнь. Это не земля у вас, а просто мед с сахаром. Рай земной, одним словом. Земля черная, рассыпчатая как пух. Реки рыбны, прохладливы. Леса – ягод, птицы, зверя полным-полно. Сады плодовитые, огороды тугие, сочные. Луга зеленые, веселые, пчелы некусачие, меды сладкие, цветы – нет душистее…

Михеев, совершенно расчувствовавшись, приложился снова к штофу. Глаза его подернулись мечтательною пеленой, и едва ли даже не слеза блеснула в очах сурового казака. Однако, по прошествии нескольких задумчивых минут, наполненных сладкими воспоминаниями, душа его запросила конкретных деталей.

– А у кого ж ты, братец, жил? – спросил Михеев новообретенного земляка.

– Так у бабки Акулины, – с готовностью ответил Саенко.

– Это которая же Акулина? – не унимался любознательный казак.

– Да горбатая такая, старая совсем… То ж давно было, ты ее, может, и не помнишь…

– Чего ж не помню? Возле церкви, что ли? Только не Акулина, а Аксинья.

– Во-во, Аксинья, – подтвердил Саенко, – я ж говорю – давно было, я уж и забыл – Аксинью Акулиной обозвал. А неужто еще жива, старая?

– Перед самой перед германской померла. Хорошо ее помню, мальцами к ней в сад лазали, а она с клюкой-то идет, ругмя ругается. Догнать-то не может, а нам и смешно…

– Померла, говоришь? Жалко старую, – Саенко не в шутку пригорюнился. – Добрая старуха была… Ты, земляк, пей, не забывай…

Штоф снова оказался в руках Михеева, он изрядно отхлебнул, глаза его еще более затуманились воспоминаниями о славных довоенных временах.

– А вот дружок у меня был, – Саенко ковал железо, пока не остыло, – дружок был, Артемка Бережной, так не знаешь – жив ли, али нет?

– Артемка? – переспросил казак. – Бережной? Так на германской же его убили.

– Точно? – Саенко насторожился, как кот перед мышиной норкой. – Быть не может! Баили – видал его кто-то в прошлом году.

– Врут! – отрезал казак. – Приезжали казаки наши на побывку, привезли отцу с матерью шашку его казацкую да крест Георгиевский – все, что от дружка твоего осталося. Помню, как мать его голосила – убивалася, а отец в хату вошел, шашку повесил, вышел обратно на крыльцо, а мы глядим – сивый стал, как лунь… А заходил-то в хату – черен был, как ворона крыло.

– Не путаешь ли, земляк? Может, не про того Артема ты говоришь? Мало ли казаков в германскую сгинуло, так, может, другой кто был?

– Нет, друг, – Михеев стоял на своем и начал даже немного сердиться, – как это я путаю? Отродясь ничего не путал. Всякий хохол будет еще казаку указывать…

Окружающие казаки вступились за Саенко, напомнили Михееву, что он – не всякий хохол, а лучший друг казакам и почти что сам казак. Тут и штоф снова вернулся в руки к Михееву, он сделал добрый глоток и смягчился:

– Нет, земляк, точно я все помню. Бережного Артемия однополчане приезжали, шашку привезли и крест. А самого его они схоронили под Барановичами. Так ты, земляк, – оживился вдруг Михеев, – ты с братом его повидайся! Их же два брата было – Артемий и Антон. А Антон-то здесь, есаулом. Ежели ты Артемке друг был, то ты и Антона должен помнить.

– О! – скромно потупился Саенко. – Есаул – важная птица, он с простым солдатом-то и говорить не станет! Да и не вспомнит уж он меня, давно то было, говорю же, в молодые годы…

– Вот так-то, Борис Андреевич, – полковник Горецкий выслушал подробный рассказ Саенко про беседу с казаками, – вот так-то. И кому прикажете верить: земляку есаула Бережного, который своими глазами видел, как голосила мать над вещами убитого сына, как отец поседел над его шашкой, либо же слухам, которые распускает кто-то неопознанный, потому что никакой определенной фамилии Кузнецов мне так и не смог назвать?

– Я бы поверил земляку, – решительно заявил Борис, – тем более что врать ему нет никакого резона.

– Стало быть, можно с уверенностью сказать, что про брата есаула Бережного нарочно наговорили, чтобы имелся якобы у есаула повод для предательства…

– А скажите-ка мне, голубчик Борис Андреевич, ходили ли вы в прежней вашей довоенной жизни на охоту?

Борис посмотрел на Горецкого в совершенном изумлении, однако ответил:

– Бывало, осенью охотился… в имении у тетки.

– Очень хорошо, – улыбнулся Аркадий Петрович. – А верхом ездить умеете?

Борис пожал плечами:

– Случалось и верхом… На волка…

– Замечательно! Не подумайте, что я на старости лет свихнулся и начал заговариваться. Дело в том, что сам-то я, признаюсь, к лошади и подойти боюсь… Не сложились как-то у меня с лошадьми отношения. Да и годы мои несколько…

Борис иронически взглянул на подтянутого худощавого полковника Горецкого и подумал, что тот, конечно, не заговаривается, но уж точно кокетничает.

– А обстоятельства складываются так, – продолжал Горецкий, – что в ближайшее время будет произведен еще один рейд. И в этом рейде примут участие все наши знакомцы – то есть все четверо – Мальцев, Осоргин, Коновалов и Азаров. Сами посудите: официально дело в контрразведке закрыто, выявлен предатель – Бережной, стало быть, с остальных сняты все обвинения. На словах я удовлетворился подобным исходом дела, но мы-то с вами знаем, что все не так, как хотят представить господа из контрразведки. Тот самый «надежный информатор» пропал – просто исчез из города. По версии контрразведки, его убили люди из красного подполья. Якобы за то, что он выдал многих коммунистов контрразведке. Но настоящего Блюмкина-то он не выдал. Того портного, по моему настоянию, отпустили на следующий день. Так почему же подпольщики так рассердились на него именно в этот раз?

– Опять совпадение… – усмехнулся Борис.

– Далее, всю историю с братом Бережного мы только что разобрали по косточкам и поняли, что дело нечисто. Из всего этого следует, что доверять ценской контрразведке мы с вами не можем – там тоже сидит предатель. В следующем рейде будет участвовать полторы тысячи человек, мы не можем себе позволить, чтобы случилось то же, что в первом рейде. Мы не можем себе позволить потерять полторы тысячи сабель.

Так вот, я считаю, что вы должны участвовать в этом рейде и не спускать глаз со всех четверых подозреваемых. Поэтому я и спросил, умеете ли вы ездить верхом и случалось ли вам охотиться. Охота – хорошая тренировка, приходится ходить по многу верст и мерзнуть, и мокнуть, и на земле ночевать… Для бывалого охотника тяготы походной жизни привычны. Так что, голубчик, вспоминайте былые навыки. Саенко вам в этом поможет – он с лошадьми обращаться умеет и в седле себя чувствует как дома.

– Эх, ваше благородие, кто же тебя так сидеть-то научил! – тяжело вздохнув, сказал Саенко, от расстройства даже обратившись к Борису на «ты».

– Англичанин, учитель верховой езды, – ответил обиженно Борис, – у меня правильная посадка, английская…

– Ты гляди, ваше благородие, как казаки сидят: они на рыси вперед наклоняются, едут ровно, а ты откидываешься назад и подпрыгиваешь, как баба на возу! Тебе и самому неудобно, и лошади одно мучение. Ты ей своими прыжками да скачками холку набьешь. Тебя учителя-то твои учили как по кругу два раза проехаться, а на войне-то по целому дню с коня не слезешь, тут не до прыжков. Ты на казаков смотри да учись. Это тебе получше англичанина учителя будут, они в седле родятся, в седле и помирают. А стремена-то, погляди, какие у них длинные – чтобы нога в стремени прямая была. Прямая-то нога не устает, а у господ стремена коротки, чтобы ногу сгибать, а так за целый-то день нога затекает. Одно только у господ хорошо придумано: шпоры. Казаки шпор не носят, они лошадь нагайкой посылают. Шпорами оно, конечно, удобнее, – правая рука свободна – хоть для шашки, хоть для пики.

– Ну вот, Саенко, хоть что-то ты одобрил, – рассмеялся Борис.

Второй день на безлюдном пустыре, на самой окраине Ценска, Саенко обучал Бориса Ордынцева верховой езде. Собственно, Борис считал, что он умеет ездить верхом, но Саенко, увидев его посадку, только тяжело вздохнул:

– Нет, ваше благородие, коли хочешь живой из похода воротиться, кости себе не переломать да внутренности не отбить, давай-ка учись, как на лошади сидеть да как за ней ходить… Лошадь-то, она животная умная, она все понимает, и если ты с ней хорошо будешь обращаться, она тебя завсегда послушает, из-под пуль вынесет, жизнь тебе спасет. Если ты лошадь хорошо понимаешь, так тебе и шпоры не нужны: ты еще только подумаешь, а она уж и пошла, поняла, чего ты от нее хочешь…

Петр Алымов, настоящий опытный кавалерист, приходил иногда посмотреть на эти уроки и с одобрением отзывался о педагогических способностях Саенко.

– Хороший у тебя учитель, – говорил он Борису как-то после занятия, когда они сидели у Пунса за бокалом вина. – Он учит тебя настоящей, очень практичной казацкой манере верховой езды. У казаков в этом смысле есть чему поучиться. Они переняли свои навыки от древних степных кочевников. А ведь все, что связано с лошадьми, пришло в Европу оттуда, из восточных степей. Даже первые стремена были найдены в степных могилах Азии четвертого века. Они имели форму восьмерки, и тогда было только одно стремя, чтобы садиться в седло.

– Трудно представить, – вставил Борис. – Мне казалось, что стремена всегда были такими, как сейчас.

– Такие стремена и удила, как сейчас, появились в Азии только в шестом веке, а в восьмом веке венгры принесли их в Европу. До этого европейцы применяли путлища без стремян. У азиатских же тюрков найдены первые сабли в могилах седьмого века – массивные и слегка изогнутые. Европейцы, персы и арабы переняли сабли только в четырнадцатом столетии, до этого они пользовались мечами.

– Здорово же ты изучил историю кавалерии, – поразился Борис.

– Нам все это рассказывали в училище.

– А когда начали ковать лошадей?

– Это тоже пошло с Востока. Начали киргизы еще в девятом веке, арабы принесли подковы в Европу в XI–XII веках. Ты знаешь, что в армии подковывают только на передние ноги – это безопаснее, когда лошадь лягается, и вполне достаточно защищает копыта при походе.

Для первых уроков Саенко привел тяжеловесную, медлительную обозную лошадь. Борис был очень обижен, он считал себя опытным наездником, но Горецкий велел ему учиться у Саенко, и Борис, сдержав возмущение, начал учиться.

Очень скоро он понял все преимущества наклонной казацкой посадки, освоился с длинными стременами и почувствовал их удобство. Действительно, ноги не затекали, а на рыси не отбивался копчик. Увидев, что учение продвигается успешно, Саенко одобрительно улыбнулся и, хитро сощурившись, куда-то ушел. Спустя четверть часа хитрый хохол возвратился, ведя в поводу чудного гнедого коня.

– Вот, ваше благородие, так и так, вполне подходящий коник!

– Саенко, братец, да где же ты такого красавца откопал! – восхищенно ахнул Борис. – Ведь это же не конь, а просто чудо какое-то!

– Да, коник гарный, – Саенко расцвел, довольный произведенным эффектом, – только уж ты, ваше благородие, его не обижай, корми хорошенько, седлай аккуратно, чтобы спину не набить…

– Где же ты взял его, братец? – повторил Борис свой вопрос.

– Где взял, где взял, – насупился Саенко. – Да сам коник приблудился. Видно хозяин плохо за ним глядел, вот животная и ушла…

– Ох, Саенко! Чувствую я, украл ты этого коня!

– Ну, ваше благородие, – Саенко прямо-таки кипел от праведного негодования, – как это вы про меня думаете! Что я, цыган какой? Цыгане – вот эти-то лошадей воруют, так на то они цыгане и есть. Их хлебом не корми, только дай стащить чего-нибудь, а лучше всего – коника… А я – да никогда! Этот коник просто оголодавши был, за ним хозяин, видать, худо смотрел, вот он и ушел… Сам, вот те крест, сам ушел!

Борис покачал головой: подозрения его не рассеялись от саенковских объяснений, а только еще больше укрепились. Но гражданская война – не время для размышлений на моральные темы, а лошадь Борису была необходима. Тем более такая прекрасная. Борис вспомнил слова покойного Бережного о том, что украсть коня и оружие – не грех, а доблесть для мужчины, и успокоился.

Он с восторгом оглядел своего нового коня. Тонкие легкие ноги, гордая посадка головы, выразительные карие глаза… Немножко портили общее впечатление только коротко и неаккуратно обрезанные хвост и грива. Борис покосился на Саенко и увидел на его лице легкое смущение. Тут он понял, в чем дело: Саенко наверняка сам остриг хвост и гриву коня, чтобы его не узнал прежний хозяин. Мысленно усмехнувшись, Борис не стал вслух распространяться о своей догадке. Он подошел к коню и погладил его по шее. Красавец покосился на него, и кожа его нервно передернулась.

– Ничего, ваше благородие, – успокоил поручика Саенко – привыкнет. Ты его покорми, сахарку ему дай.

– А как его зовут-то? – спросил Борис.

– Как зовут? – переспросил Саенко, видимо не задумывавшийся до сих пор над этим вопросом. – Как зовут? Обыкновенно, Васькой зовут.

Простецкое имя не слишком подходило стройному легконогому жеребцу, но Борис не стал спорить.

Теперь занятия пошли гораздо живее. Васька был резвым, но послушным конем, хорошо объезженным. Он быстро привязался к Борису и выполнял его команды быстрее, чем Борис успевал их произнести. Единственный недостаток у этого прекрасного жеребца состоял в том, что иногда, когда всадник резко натягивал поводья, чтобы остановить его, Васька вместо того, чтобы остановиться, задирал голову, закидывая ее на спину, как будто любовался небом. Саенко, увидев эту манеру, покачал головой:

– Звездочет! Такую лошадь звездочетом называют. Это плохо, да мы его живо отучим.

Он принес несколько сырых яиц и велел Борису, когда Васька снова запрокинет голову, разбить эти яйца у коня на лбу и оставить так, не вытирая.

Борис так и сделал. Васька жалобно ржал, мотал головой. Яичный белок засох, склеив шерсть и залепив коню глаза. Борис не смывал засохшую массу, хоть ему и жалко было Ваську. Несколько дней конь проходил уродом, вызывая насмешки всех встречных, но зато голову больше не запрокидывал. Потом Саенко отмыл его, отчистил, а с вредной привычкой «звездочетства» было уже покончено. В остальном конь был удивительно хорош.

Саенко, убедившись, что Борис вполне освоился с новым жеребцом, наконец позволил ему надеть шпоры. Шпоры подарил ему Петр Алымов, сказал, что покупал их в свое время еще в Петербурге, в магазине Савельева, там только и можно было достать приличные шпоры. Здесь Саенко тоже не обошелся без поучений.

– Шпоры, ваше благородие, надо низко на ноге носить, ровненько, не задирая их кверху. Если кто шпоры носит для фасону, задранными, как у петуха, сразу ясно что всадник никудышный. Такими шпорами лошадь не пошлешь. Очень большие шпоры – плохо, надо поменьше и не звездочкой, а колесиком, чтобы лошадь не поранить. Серебряные шпоры не нужны, это форс один, они даже и не звенят. Хорошие шпоры – эти вот, что у тебя, из нержавейки-стали, они и для посыла лучше, и звенят-то хорошо, заслушаешься. Сильно лошадь никогда не пришпоривай, она и так все хорошо чувствует. Вон ты первый-то раз его потрогал, так у него аж вся кожа передернулась. Даже перышком пощекочешь – лошадь почувствует. А есть такие орлы, что норовят шпорами лошадь со всей силы бить. Куда же это годится? Ты ее легонечко тронешь, а она уже все поймет и пойдет в карьер, коли надо.

Уроки верховой езды подошли к концу. Горецкий пришел посмотреть, как проходят занятия, и остался, по-видимому, доволен. Он экипировал Бориса – достал для него тяжелую казацкую шашку, кавалерийский короткий карабин и новый пистолет – браунинг. Передавая ему пистолет, Горецкий выразительно взглянул на Бориса и сказал: