Текст книги "Волчья сотня"

Автор книги: Наталья Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ну, голубчик, надеюсь, теперь вы будете осмотрительнее с оружием… и не станете играть на него в карты.

Борис смущенно потупился: он не мог избавиться от чувства вины после самоубийства Бережного, – то обстоятельство, что есаул застрелился из его пистолета, мучило его, как заноза в сердце.

Коновод Никифор Пряхин возвращался из госпиталя в свою часть. Идти было не так чтобы далеко, но все же порядочно, потому что жили коноводы при конюшнях, а они находились на окраине города. Выписали его с обеда, он долго и растроганно прощался с товарищами по госпиталю и с добрыми сестрицами, после чего с несколькими такими же выписанными заглянул по дороге в трактир. Деньги у Никифора были, потому что штабс-капитан Коновалов, дай ему Бог здоровья, навещал его в госпитале и денег оставил, не скупясь. Так что, рассудил Никифор, ничего не будет плохого, если он появится в конюшнях попозже, и с удовольствием посидел в трактире. Выпили по чарочке, потом еще по одной, а дальше подходили к их столу какие-то люди, все свои, солдатики, и немного опомнился Никифор только на крыльце трактира, куда вывел его половой, потому что у Никифора кончились деньги.

Попутчиков к окраине города не нашлось, и Никифор побрел, спотыкаясь и мечтая добраться наконец до постели или, на худой конец, упасть в конюшне на солому, а назавтра уже появиться перед офицером.

Смеркалось, деревья у дороги отбрасывали длинные синие тени. Солнце село где-то далеко в степи, птицы замолкли, и даже ветерок утих. Домики встречались все реже и реже, наконец вообще пошел пустырь.

– Никифор! – окликнули вдруг его из высокой травы, что росла чуть в стороне от дороги.

Пьяненький коновод продолжал идти, не останавливаясь.

– Никифор Пряхин! – голос усилился.

– Свят, свят! – забормотал Никифор и остановился, боязливо озираясь. – Господи, спаси, уже мерещится.

– Да не валяй ты дурака! – голос прервался стоном. – Подойди, видишь, человеку плохо…

– А чего ты там делаешь? – Никифор решил держаться поближе к дороге, хмель от страха с него слетел.

– Лошадь меня сбросила, ногу, должно быть, сломал. А она, сволочь, в конюшни ушла.

Никифор, услышав разумное объяснение, немного приободрился и сделал несколько шагов к зарослям травы.

– Ваше благородие! – обрадованно закричал он. – Так это вы? Как же вас угораздило! А я по голосу-то не признал сразу, а это вон кто, оказывается…

Никифор наклонился к лежащему человеку, и тут же широкий охотничий нож вонзился ему в грудь. Полные недоумения глаза коновода остановились на лице человека, которому помощь совершенно не требовалась, потому что он легко вскочил на ноги. Никифор рухнул на траву.

Человек огляделся по сторонам, потом прислушался. В недалеких домиках перебрехивались собаки, а в остальном все было спокойно. Убийца убедился, что труп с дороги не видно, и зашагал в сторону города.

Выступали через неделю, и шли в рейд почти все знакомые офицеры: интересующая Горецкого четверка, Алымов, еще многие… то есть все оставшиеся в живых офицеры из прежнего рейда, кроме тяжелораненого генерала Дзагоева, а также казаки.

К числу погибших в прошлом рейде прибавился еще один – коновода Никифора Пряхина нашли мертвым в степи на окраине города. Крестьяне, ехавшие на базар, обратили внимание на скопище собак, которые как-то странно рычали. Нашелся неленивый человек, остановил телегу и отправился посмотреть. Так был обнаружен труп коновода Пряхина, которого, по предположениям местной полиции, зарезали из-за небольших денег, что имел он с собой, когда возвращался из госпиталя.

В последний момент Горецкий отпустил с Борисом Саенко, уж очень тот беспокоился, как там их благородие без него будут, опять же и за конями присмотреть некому. Точный маршрут держался, разумеется, в тайне, но Горецкий по секрету сообщил Борису, что решено сделать большую петлю, чтобы встретить Махно совершенно не с той стороны, с какой он ждет.

Глава шестая

Такое отвратительное явление, как махновщина, есть наихудшая измена делу революционного пролетариата… Каждый настоящий коммунист должен употребить все свои силы для борьбы с нею…

Л. Троцкий. Известия, Харьков, 1919

Предводитель бушевавшей на Украине крестьянской войны Нестор Иванович Махно происходил из бедных крестьян. Он был младшим ребенком в многодетной семье, с семи лет работал сначала подпаском, потом – батраком. Шестнадцати лет поступил учеником столяра в родном селе Гуляй-Поле, скоро свел знакомство с анархистами и начал участвовать в «экспроприациях».

Махно с юности был невероятно нервным, иногда с ним случались истерические припадки – впрочем, этим страдали многие «народные вожди» и «властители дум».

В 1907 году, при очередной «экспроприации», а попросту при нападении на почтовую карету были убиты почтальон и пристав. Группой занялась полиция, арестовали четырнадцать человек, в том числе и Нестора Махно. Военный суд приговорил его к двадцати годам каторги. Ввиду несовершеннолетия осужденного каторгу заменили заключением в московских Бутырках.

В тюрьме Махно провел девять лет и заработал туберкулез. Значительную часть срока он пробыл в ручных и ножных кандалах, «за дурное поведение».

Здесь же, в Бутырках, он, как и большинство революционеров, обзавелся кличкой – Скромный. Бледный, тщедушный, маленького роста, на первый взгляд он как нельзя лучше соответствовал этому псевдониму… но только на первый взгляд.

Бутырки стали той кузницей, в которой из юноши-анархиста с весьма расплывчатыми романтическими убеждениями выковали крестьянского вождя, предводителя многотысячной повстанческой армии, который своим высоким певучим голосом мог поднять мятеж на всей Левобережной Украине, повести в бой на вражеские пушки и пулеметы плохо вооруженную, но бесконечно преданную своему батьке крестьянскую орду…

Из Бутырок Нестора Махно освободила Февральская революция. В восемнадцатом году Махно в Гуляй-Поле объединил под своим началом крестьянскую армию и быстро освободил значительную часть Левобережной Украины от петлюровцев и первых белогвардейских формирований.

Махно был именно таким, каким крестьяне хотели видеть своего вождя: грамотный, но не интеллигентный, умный, но не искушенный в политике, хитрый, но недальновидный, не переносящий «дворянских сложностей», полагающийся на пулеметы и шашки; неприхотливый – но падкий на красивые атрибуты власти: эффектный гусарский мундир, прекрасные серые кони, лаковая коляска, хлеб-соль, с поклоном подносимые на вышитом рушнике…

Нестор Иванович Махно одинаково ценил титул «батька», которым наградили его соратники, и звание красного командира. Он подписывал свои приказы «Комбриг батька Махно».

В марте 1919 года Махно заключил с красным командованием соглашение, по которому его армия сохраняла свои черные анархистские знамена, внутреннюю организацию и название Революционной повстанческой армии. Махно получил от красных оружие, комиссаров-коммунистов и поступил в распоряжение командования Южным фронтом.

Этот союз продержался четыре месяца. Прибыв на Украину в начале лета, Троцкий, принципиальный противник любых коалиций с «попутчиками», узнал, что Махно проводит в Гуляй-Поле съезд крестьянских советов, независимых от большевиков.

Четвертого июня 1919 года в «Известиях» появляется разгромная статья Троцкого под названием «Махновщина». В этот же день Вторая Украинская армия, в которую входили и две бригады Махно, была срочно расформирована.

Троцкий, видимо, не представлял себе всей мощи войск, сосредоточенных на юге Деникиным. Войска же Махно были обескровлены, они вели тяжелейшие бои с белыми и едва не попали в окружение.

Шестого июня Троцкий выпустил приказ о закрытии съезда крестьянских советов, предании их суду революционного трибунала, ликвидации махновщины и объявлении самого Махно вне закона.

В тот же день белые казаки прорвались в «вольный район» возле самого Гуляй-Поля и уничтожили целый крестьянский полк.

Через несколько дней с севера в «вольный район» вторгаются несколько красных полков, громят крестьянские советы и коммуны. Затем арестовывают членов штаба Махно и казнят в Харькове.

В большевистских газетах появляются сообщения об измене Махно и открытии им фронта. Отступление Красной Армии на юге списывают на измену Махно.

После отступления Красной Армии на Украине махновцы оказались единственной силой, противостоящей Деникину. Под началом Махно, кроме повстанцев, оказались остатки Крымской армии РККА,[5]5
  РККА – рабоче-крестьянская красная армия.


[Закрыть] а также остатки разбитых красными отрядов атамана Григорьева.[6]6
  Григорьев, Николай Александрович (1878–1919) – один из руководителей крестьянского повстанческого движения на Украине. Участник Первой мировой войны, штабс-капитан. Служил в войсках Центральной Рады, гетмана Скоропадского, Петлюры. В 1919 году перешел на сторону Красной Армии. Командовал бригадой, затем дивизией. Увел дивизию с фронта, поднял мятеж, захватил значительную часть юга Украины. Его войска достигали численности 20 тысяч человек, пятьдесят орудий, шесть бронепоездов. В июле 1919 года присоединился к Махно, 27 июля расстрелян по его приказу как изменник революции за грабежи и погромы.


[Закрыть] Армия Махно была плохо организована, плохо вооружена, но она была огромна – по разным оценкам от пятидесяти до восьмидесяти тысяч человек – и напоминала многоголовую гидру, у которой на месте отрубленной одной головы отрастают сразу три.

В сентябре 1919 года армия Махно была прижата деникинцами к Петлюре[7]7
  Петлюра, Симон Васильевич (1879–1926) – один из руководителей Центральной Рады и Украинской Директории. Боролся как с Деникиным, так и с Красной Армией. Вступал в союз с польскими войсками во главе с Пилсудским. С 1920 года – эмигрант.


[Закрыть] и окружена. Через два дня после жестоких боев, полностью уничтожив два офицерских полка, Махно вырвался из окружения. После этого прорыва махновцы совершают стремительный и победоносный марш по Левобережной Украине. Они с ходу берут Александровск, затем Екатеринослав.

Махновцы уклоняются от прямых столкновений с Добрармией, но разрушают деникинские тылы, перерезают железные дороги, мешают снабжению армии, захватывая склады и обозы.

Рейды Махно по тылам Деникина, начиная с сентября 1919 года, спутали все карты последнего. Это был небывалый, не имевший примера в истории разгром тыла. На сотни верст с большим трудом налаженная административная жизнь в городах и отчасти в селах была окончательно сметена. Уничтожены и сожжены огромные склады снаряжения и продовольствия для армии, нарушены пути сообщения.

Опустошение тылов и нарушение коммуникаций роковым образом повлияло на боеспособность деникинских войск.

Осень в 1919 году выдалась ранняя и холодная. По утрам подмораживало, утренники сковывали грязь, и лошади легко ступали по твердой, сочно хрустящей корочке льда. Облака стремительно неслись на север, им до Москвы было совсем близко. Отряд же генерала Говоркова шел на юг, и в этом была какая-то унизительная неправильность – как будто Говорков отступал.

Остались позади окраины Ценска, уютные мещанские домики с яркими ставнями, палисадники с георгинами и поздними астрами. Редкие желтеющие рощи разбегались по холмам, впереди расстилались бескрайние степи.

Отряд Говоркова выглядел необыкновенно живописно: проходили эскадроны регулярной кавалерии в красивой довоенной форме – драгуны, гусары; всадники слегка подскакивали на рыси, покачивались пики с яркими значками, каждый эскадрон отличался своими цветами.

Ровной рысью шли казачьи сотни – пригнувшиеся к лошадиной холке казаки казались сросшимися со своими конями, какими-то кентаврами. Они сами готовили свое обмундирование, поэтому все были одеты немного по-разному. Шли сотни кубанцев в папахах с красным верхом, и эти красные вставки были самых разных оттенков, от малинового до бордового и ярко-алого. Это было удивительно красиво.

Борис Ордынцев задержался на краю холма, привстал в стременах и оглядел раскинувшуюся перед ним картину.

«Наверное, это последняя такая война на земле, – думал он. – Потом будут воевать машины, аэропланы. Вот и сейчас уже в Добрармии появились английские танки, французские самолеты, а здесь идет конница как при Аустерлице, как в Бородинском сражении… Да что там, как при Чингисхане и Батые…»

Проскакала казачья сотня из корпуса генерала Шкуро. В папахах из волчьего меха терские казаки Шкуро казались особенно свирепыми, настоящими дикарями. Впереди сотни знаменосец нес на пике волчью шкуру – отличительный знак шкуровцев. Джигиты, волчья сотня… Один из казаков бросил поводья, вскочил ногами на седло и, стоя на скачущей лошади, начал отплясывать лезгинку.

– Что, господин поручик, нравится? – раздался неожиданно голос, заставив Бориса вздрогнуть.

Он обернулся. Рядом с ним, верхом на игреневом жеребце Ахилле, остановился полковник Азаров, командир прикрепленного к отряду Говоркова артиллерийского дивизиона. С некоторых пор полковник стал относиться к Борису по-дружески, очевидно, поверил, что тот ему не опасен в сложном деле покорения Софьи Павловны. А скорее всего, здесь, в походе, далекими казались все штатские заботы.

– Удивительно, что Шкуро дал нам своих казаков. Они очень ему преданы, и он никогда не разделяет свой корпус.

– Да, – кивнул Борис, – иногда кажется, что это не армейская часть, а партизанский отряд… вроде армии Махно, против которой мы сейчас выступаем. Казаки даже называют своего командира не генералом, а батькой…

– Хороший у вас конь, Борис Андреевич, – одобрительно оглядел Азаров Ваську. – Острижен только неудачно.

– Да-да, – усмехнулся Борис, – есть такой грех. А в остальном очень хорош.

Теперь местность пошла холмистая, чередовались невысокие возвышенности и ложбины. Генерал Говорков, используя особенности рельефа, выслал вперед, по флангам колонны, два казачьих разъезда. Казаки осторожно поднимались на холм и, убедившись, что впереди не видно противника, подавали знак. Тогда весь отряд – кавалерия, батарея, обозы, – поднимались следом на холм, переваливали его и спускались в следующую ложбину, дожидаясь нового сигнала казаков. Так Говорков обезопасил свой корпус от неожиданного появления противника и одновременно пытался сделать появление корпуса внезапным.

Переваливая холм за холмом, говорковцы продвигались вперед. Степь была безлюдной, такой, какой она была, должно быть, в незапамятные времена, до татарского нашествия, а возможно, и до Рождества Христова.

Часы шли за часами. Ровный шаг коня убаюкивал Бориса. Ему начали уже мерещиться картины из довоенного прошлого, словно он видел короткие сны наяву. С благодарностью он вспомнил уроки верховой езды, преподанные Саенко, – усвоив удобную казацкую посадку, Борис почти не уставал, ноги не затекали. Только монотонность осенней степи утомляла зрение.

Поднявшись на очередной холм, казаки охранения придержали лошадей и подали знак: в ложбине перед ними кто-то был.

Говорков с десятком всадников выехал вперед, поднялся на холм к казакам, оценил ситуацию и дал несколько коротких распоряжений. Волчья сотня поскакала в обход холма, разделившись на две полусотни, охватив ложбину кольцом. Борис, отъехав от батареи, осторожно поднялся на холм и выглянул через его гребень, стараясь не обнаружить себя. Внизу, в ложбине, десятка два вооруженных людей совершенно разбойничьего вида сидели вокруг костра, на котором жарилась целая баранья туша. Рядом паслись их стреноженные лошади. Борис удивился беспечности этих людей: они не выставили часовых и сидели у костра совершенно спокойно, как будто им нечего было опасаться.

Внезапно из-за края холма с дикими криками вырвались казаки волчьей сотни. Люди у костра явно были захвачены врасплох. Свирепый вид казаков, устрашающие крики и сама внезапность их появления полностью деморализовали махновцев, кто-то бросился к лошадям, кто-то схватился за оружие, но большинство просто пустилось наутек.

Борис чуть тронул поводья, и Васька поднялся на самый гребень холма – теперь уже не было нужды прятаться, а видно отсюда было лучше. Он сам удивился тому жадному любопытству, с каким наблюдал за разворачивающейся внизу драмой. Он даже приподнялся в стременах и вглядывался в происходящее, боясь упустить какую-то деталь. Должно быть, с таким же жадным любопытством древние римляне – и среди них философы, поэты, ученые – наблюдали за кровавой драмой гладиаторских боев.

Казаки, не встретившие серьезного сопротивления, были как будто разочарованы этим и теперь играли с убегающими махновцами, как кот с мышью: дав немного отбежать, они посылали своего коня ударом нагайки наперерез выбранной жертве, и тогда удар нагайки доставался уже беглецу, и тот, как заяц, бросаясь из стороны в сторону, пытался увернуться от беспощадного преследователя.

Наконец, утомившись жестокой игрой, казаки сменили нагайку на шашку. Один за другим махновцы падали под страшными ударами. Несколько беглецов не разделили этой судьбы: Говорков приказал казакам привести пленных «языков», чтобы подвергнуть их допросу, и вот пятерых махновцев казаки не зарубили, а оглушив рукоятью нагайки, положили, как баранов, поперек седла.

Борис заметил, что в дальнем краю ложбины характер событий изменился. Несколько человек, осознав, что убежать от казаков не удастся и что все они будут зарублены поодиночке, решились оказать сопротивление. Встав в круг, они начали отстреливаться. С десяток казаков, окружив яростно сопротивляющуюся кучку людей, помчались вокруг них бешеной каруселью, не давая махновцам прицелиться. Гарцуя на конях, они понемногу сжимали свой смертельный круг. Один или два выстрела все же достигли цели. Казак покачнулся в седле и покинул круг товарищей, под другим упала убитая лошадь. Но остальные не обращали на это внимания, и скачка становилась все бешенее…

Наконец круг конных стал так тесен, что шашкой можно было достать последнего из отчаянно сопротивлявшихся махновцев. И вот все они попадали в траву, как падают под ударами серпа срезанные колосья.

Борису стало стыдно того любопытства, с каким он наблюдал за чужой смертью. Он поспешно спустился с холма, возвращаясь к своей батарее, думая при этом, что одно только его оправдывает: возможно, самого его ждет близкая смерть от вражеской пули, от махновской сабли или от случайной шрапнели… Борис не был по-настоящему верующим человеком, но тут, в этот холодный и ясный осенний день он обратился к некоей высшей силе, в чьих руках была его жизнь и смерть, а также жизнь и смерть всех его товарищей по батарее и по походу и жизнь и смерть всех сражающихся в этой бескрайней степи:

«Кто бы Ты ни был, как бы ни звали Тебя – Бог, Судьба или Случай, я предлагаю тебе договор. Я не убью ни одного человека иначе как защищаясь, спасая свою жизнь, не убью ни одного человека так, как убивали сейчас казаки – в азарте преследования, в опьянении ненавистью, – не убью так, как охотник убивает дичь… А ты сохранишь меня от случайной, бессмысленной, жалкой смерти в этом походе…»

Внезапный порыв ветра пробежал по степи, пригнув порыжелые осенние травы, растрепав конские гривы, взметнув знамена полков и яркие значки эскадронов. И Борис Ордынцев принял этот порыв ветра как ответ на свою беззвучную молитву, как скрепление своего договора с Судьбой.

Петр Алымов встретил его понимающей усмешкой, но ничего не сказал. Тем временем из-за холма вернулась волчья сотня. Казаки сбросили на траву перед генералом пленных махновцев. Трое их них поднялись на ноги, двое остались лежать, еще не очухавшись после перенесенных ударов. Генерал Говорков спешился и подошел к ним.

– Здорово, бандиты! – зычным голосом приветствовал он пленных.

– Мы не бандиты, – громко и зло ответил рослый бородатый махновец, гордо выпрямившись и прямо глядя в глаза генералу, – мы бойцы отдельной бригады комбрига батьки Махно!

– Ишь, какой гусь! – с насмешливо-уважительной интонацией проговорил Говорков. – А ты небось комиссар?

– Мы комиссаров не признаем, – ответил бородатый, – мы – революционные анархисты!

– Анархисты – это что же, которые в антихриста веруют? – Говорков явно валял Ваньку, хотел вывести из себя решительного махновца.

– Ни в Христа, ни в антихриста мы не веруем, – по-прежнему громко и зло отвечал пленный, – а воюем мы с вами, сволочами, за крестьянскую волю без господ да без начальников…

– Ну, большевики-то вам волю устроят, небо с овчинку покажется, – насмешливо парировал Говорков.

– Мы сами большевикам, что хочешь, покажем, если пойдут они против крестьянской воли!

– Ну-ну, там видно будет. Гляжу, братец, больно ты речист. Наверняка комиссар.

Говорков подозвал командира волчьей сотни, худого одноглазого есаула Негоду, и приказал:

– Есаул, вы умеете с этой сволочью разговаривать. Узнайте, где их основные силы. Не миндальничайте с ними. Впрочем, этому вас учить не надо.

Есаул, необычайно высокий, с ястребиным смуглым лицом, пересеченным пиратской черной повязкой, шагнул к разговорчивому махновцу и страшным сиплым голосом проговорил:

– Ты, антихрист революционный, что вы здесь делали, куда направлялись и где сейчас основные силы вашего батьки-комбрига?

Махновец, до того державшийся вызывающе, принял вид еще более гордый и заносчивый и чуть не выкрикнул:

– Ничего от нас, сволочи, не добьетесь! Революционные анархисты своих не выдают! А основные силы батьки нашего повсюду, в каждой мужицкой избе, в каждой деревне, в каждой станице! Вся степь – батьки нашего сила, и вы с тою силой вскорости встретитесь! Тогда не будет вам, собаки, от нас пощады!

Генерал Говорков, казалось, с удовольствием слушал пленного. На лице у него снова появилась ироничная улыбка. Он кивнул, словно соглашаясь с махновцем, и резюмировал:

– Нет, каков Цицерон! Определенно, комиссар.

Есаул Негода знаком подозвал к себе пожилого рослого терского казака в волчьей папахе. Когда тот спешился и подошел к есаулу, Негода что-то приказал ему вполголоса, а затем повернулся к адъютанту Говоркова, молодому драгунскому поручику Стаховичу, и сказал:

– Вы обратили внимание, господин поручик, что в кавалерийской рубке очень часто случается видеть хороший удар, но никогда почти не видишь отрубленной головы?

Стахович удивленно посмотрел на Негоду. Слова его показались поручику более чем странными и несколько даже шокировали его. Есаул же, будто не замечая удивления адъютанта, продолжал:

– Дело в том, что отрубить голову человеку можно только в определенном положении. Для этого нужно обязательно быть с ним на одном уровне. Отрубить голову пешему конный не может, удар придется косо, сверху вниз, и в лучшем случае рассечет ему череп. Вот какое нужно для такого удара положение, – и Негода рукой указал на разговорчивого махновца.

В это время пожилой казак зашел пленному за спину и, неожиданно выхватив из ножен свою тяжелую шашку, нанес по шее махновца страшный и молниеносный удар.

Голова анархиста слетела с плеч и, как мяч, покатилась по траве. Открывшееся на месте удара красное отверстие выплюнуло кверху невысокий фонтан темной крови и тут же сжалось, как детский кулачок, из красного сделавшись почти черным. Обезглавленное тело еще несколько бесконечных секунд простояло и затем грохнулось оземь, обдав Негоду и Стаховича темно-красными брызгами.

– Отличный удар! – раздался сзади восхищенный шепот. – Вы не находите, Ордынцев?

Борис, наблюдавший за всей это сценой, обмер. Тошнота подкатила к горлу. Усилием воли он сдержал рвотный спазм и оглянулся. Поручик Осоргин зло и насмешливо смотрел на него.

– Шел бы ты, Митенька, куда подальше, – доброжелательно посоветовал появившийся из-за спины Осоргина Петр Алымов. – Удар, конечно, неплох, но давай-ка лучше в бою тренироваться, а не на безоружном человеке свое умение показывать.

Осоргин хмыкнул и отошел. Борис увидел, что поручик Стахович тоже страшно побледнел и отвернулся. Генерал Говорков, сохранявший невозмутимость, посмотрел на своего адъютанта и покачал головой.

– Поручик, – сказал он, – вы солдат, а не курсистка. Солдат не имеет права бояться крови. Мы все ходим под Богом, каждый день может стать нашим последним днем.

У Бориса испарина выступила на лбу, и тут он почувствовал, как его локоть сжала сильная рука Алымова. Петр стоял рядом и молчал. Вернее, они стояли рядом, они были вместе. Что бы ни случилось, Борис знал, что они вместе. Друзья, почти братья. И Борису полегчало.

Оставшиеся в живых махновцы в ужасе смотрели на кровавые останки своего товарища. Есаул Негода схватил одного из «зеленых» за ворот и, яростно рванув его, как тряпичную куклу, прорычал:

– Видел, погань бандитская? Смотри, хорошенько смотри! Сейчас и тебе так же голову смахнут, если не заговоришь!

Махновец почти потерял сознание от ужаса. Он смотрел совершенно побелевшими глазами то на свирепого есаула, то на обезглавленного своего командира, и бормотал еле слышно:

– Все… Все скажу, ваше благородие… Все скажу, только не надо, не губите…

– Что, мозгляк, штаны обмочил? – презрительно прошипел есаул. – Говори, сволочь, где ваша бригада и что вы здесь делаете?

– Батька… Батька возле Нечаевской… – проговорил пленный, взглядом загипнотизированного кролика глядя в единственный черный ястребиный глаз есаула. – А мы… с разведкой шли… Да к человеку одному наведаться…

– Что за человек? – рыкнул есаул.

– Не… не знаю… Христом Богом клянусь… Шлыков знал… – пленный указал на обезглавленный труп, – он нас вел… А к кому – не говорил… Христом Богом клянусь, – махновец уже не говорил, а почти визжал от ужаса, как свинья, почувствовавшая нож мясника у себя на загривке.

– Ну, смотри, мразь бандитская! – есаул отбросил пленного, как тряпку. – Если что соврал – видел, что с тобой будет!

Генерал Говорков откашлялся и мягко сказал Негоде:

– Ваши методы, есаул, разумеется, действенны, но все же… вот видите, самого ценного свидетеля лишились. Спешите, торопитесь! И поручику, – генерал с усмешкой покосился на бледного как смерть Стаховича, – плохо стало…

– Господину поручику, – презрительно произнес Негода, – надобно пойти проблеваться. И вообще пора привыкать к крови. Война есть война.

– Пойдем-ка, Борис, к батарее, – вполголоса сказал Алымов. – Хватит с нас на сегодня этакого театра.

Когда они расположились в сторонке от всех и закурили, Борис спросил:

– Как думаешь, правду тот сказал, что шли они к тайному человеку? Не к нашему ли?

– Нет, – подумав, отвечал Алымов, – по всему видно, Махно не знает, что против него мы выступили. Иначе он бы не такую разведку послал. Эти-то уж больно беспечно себя вели, никакого охранения не выставили, сидят себе у костерка как на пикнике.

– Значит, шли они тут в одно место… – задумчиво пробормотал Борис. – Допустим, и наш предатель тоже туда должен был как-то попасть… И передать, где мы находимся и какие у нас намерения… И что же теперь предпринять?

Из оврага неподалеку донеслись выстрелы.

– Пленных расстреливают, – констатировал Алымов. – Но кого-то должны оставить.

Оставили самого незаметного. Как выяснилось, он знал эти места, и по всему выходило, что шли они к пасеке, что находилась от места, где стоял отряд, верстах в десяти, как подумав, сообщил «язык». К пасеке должны они были поспеть к ночи, а потому и устроили дневку в овраге, чтобы скоротать время.

– Штабс-капитан Алымов! – раздался голос полковника Азарова.

– Слушаюсь! – Алымов вскочил и вытянулся, но больная нога предательски подвернулась.

– Примите батарею! – отрывисто приказал Азаров и, видя, что Алымов еле удерживается от вопроса, пояснил:

– Я еду с разъездом, вернусь ночью.

Борис мигом вскочил на ноги и крикнул:

– Господин полковник, позвольте мне с вами!

– Извольте, поручик, – нехорошо усмехнулся полковник, – получите боевое крещение.

Борис с Алымовым переглянулись: с чего это полковнику вызываться идти на пасеку, если не для того, чтобы передать что-то важное. Значит, это он – предатель? Но с другой стороны, совершенно рядом с тем местом находится небезызвестный хутор Ясеньки, где, по утверждению полковника, у него живет сын.

«На месте разберусь, – подумал Борис. – Уж я с него глаз не спущу».

Выехали через полчаса, в последний момент упросился еще с ними Саенко. Офицеров, кроме Азарова и Бориса, не было, только семь человек казаков, Саенко да проводник из пленных – немолодой неприметный мужичок, сразу видно, что из крестьян.

– Тебя как звать? – прицепился к нему Саенко.

– Василий Матвеевич, – охотно ответил тот и покосился на Борисова коня.

– Хороший коник, славный.

– Тезка твой, – усмехнулся Борис.

– И чего же это тебя, Василий Матвеевич, к Махно-то понесло? – не унимался Саенко.

– А чего будешь делать, когда хату пожгли да жену убили? – Василий спокойно смотрел на дорогу.

– Кто убил – белые?

– Не, атаман один тут… Ну, я отвез мать-старуху к брату, а сам к Махно подался, потому он – за крестьянскую волю, и чтобы мужика не обижать.

– А что ж, у Махно не грабят и не жгут?

– Может, и жгут, да только батька на них за это сильно ругается. А вот чего ты, мужицкая душа, с господами делаешь – это мне вовсе непонятно, – высказался Василий Матвеевич и по-старушечьи поджал губы.

– Но! – прикрикнул Азаров. – Агитацию отставить тут! До пасеки далеко?

– Верст с пяток будет по этой вот дороге, – спокойно ответил Василий.

Азаров сверился с картой, долго глядел на нее, размышляя. Борис заметил, что Саенко как-то странно вертит головой и принюхивается.

– Так я замечаю, ваше благородие, что как будто горелым пахнет. – Его хитрый хохлацкий нос беду чуял задолго.

Проехали еще немного, и теперь уже все почувствовали, как налетевший ветерок принес запах гари.

– Это с Ясенек, в Ясеньках горит, – безапелляционно заявил пленный Василий.

– Едем сейчас туда, – полковник уже поворачивал игреневого Ахилла.

Казаки переглянулись недоуменно, но повернули за ним.

– Саенко! – шепнул Борис, пригнувшись к шее Саенковой кобылы. – С пленного глаз не спускать! Чует мое сердце, вскорости он удрать попробует.

Дымом несло уже основательно. Полковник с каменным лицом летел впереди. Один только Борис знал, зачем они едут в Ясеньки, остальные просто выполняли приказ. Проскакали небольшую рощицу, поднялись на горку – открылась чистая степь, а внизу полыхал хутор, умело подожженный с двух сторон. Черный дым стлался по степи, и занималась уж высохшая трава. Слышались крики, суетились вокруг пожарища люди. Азаров гикнул по-казачьи и послал своего жеребца вперед. Сумасшедшим галопом ринулись за ним остальные.

«Не дай Бог, чей конь споткнется! – мелькнуло в голове у Бориса. – Костей не соберем…»

За лошадиным топотом не слышно было криков и стонов, но роились вокруг догорающих домов все увеличивающиеся фигурки. Вот отделилась от них одна и бросилась к ним навстречу. Еще несколько минут, и Борис вблизи увидел растрепанную простоволосую старуху. Ее седые космы разметались, подол юбки разорвался, по щеке из глубокой царапины стекала кровь. Прижав руки к груди, она бежала им навстречу из последних сил, пытаясь унять прыгавшее сердце. Азаров с размаху осадил жеребца, чуть не затоптав старуху копытами, и соскочил на землю.

– Батюшка! – хриплым голосом закричала она и повалилась ему в ноги. – Батюшка, Вадим Александрович, горе-то, горе-то какое!

– Что? Что? – спрашивал он прерывающимся голосом.

– Уби-или! – бухнула она сразу. – Убили Андрюшеньку, изверги!

– Где? – глухо спросил Азаров.

– Не ходи, батюшка, не ходи туда, не смотри! – заголосила старуха, сидя на земле.

– Кто такие были? – казаки уже расспрашивали подошедших мужиков.

– От батьки Чижа люди, – вразнобой заговорили мужики. – Приехали пьяные да тут еще самогону набрались. Один, вишь, привязался к Савелия племяннице, та в крик, Савелий-то давай его урезонивать – девка на выданье, а кто потом замуж возьмет? Да с пьяным-то какой разговор, тот выхватил револьвер да давай палить. По пьяному делу Савелия не убил, а только ранил, зато от крови они озверели. А тут ваш бежит, мычит, смеется. Увидели вашего, давай его дразнить, один запалил факел да давай в лицо ему тыкать. Тот мечется, ревет, Семеновна его отстоять пыталась, так и ей досталось. А после плеснули керосином да факел кинули, дом и занялся.