Текст книги "Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница"

Автор книги: Наталья Пушкарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

В древнерусском языке под «любовью» разумелись обычно привязанность, благосклонность, мир, согласие. Никакого чувственного смысла в это слово не вкладывалось, как и в слово «ласка», подразумевавшее лесть, милость, благодеяние, но не акт любовных действий. [330]330
  Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. II. СПб., 1898. С. 87–90; Словарь. Т. 8. М., 1981. С. 172–173. НПЛ. С. 267.


[Закрыть]Не было в русском языке и слова «нежность» в современном нам значении: первые употребления зафиксированы лишь во второй половине XVII века, равно как и проявление чувственного оттенка в словах «ласкота», «ласкати», «лащу». [331]331
  Словосочетания «в дому нежити», «человек он нежной» относятся к 1646–1677 гг. См.: Словарь. М., 1986. Т. 11. С. 115. «Ласкотою, а не жесточью» – см.: там же. Т. 8. С. 177.


[Закрыть]Для выражения чувственных отношений между мужчиной и женщиной в древнерусском языке существовали иные понятия, которые никогда не употреблялись летописцами в характеристиках отношений между супругами: «любосластвовать», «любоплотовати» (с XI века) – получать чувственное наслаждение, «дрочити» [332]332
  Изборник Святослава 1076 г. М., 1965. С. 461; Толкование на Псалтирь. 1535 г. // ГИМ. Син. 77/305. Стб. 372; Словарь. Т. 8. С. 336; Преображенский А. Этимологический словарь русского языка. М., 1910–1914. С. 197. В польском языке droczyc– раздражать.


[Закрыть]– нежить или принимать ласку от кого-либо («дроченами» называли неженок без различия пола). [333]333
  Требник XVI в. // РО РНБ. F. п. О. 1. № 100. Л. 30об. – 32, 46об. – 49 («или за груди дрочити или сосати давала», «или груди кому сосати или дрочити давала еси в милости»); Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою… ордою. (Сб. РИО. Т. 41). СПб., 1884. С. 177 (1493 г.); Садиков П. Очерки по истории опричнины. М.; Л., 1950. С. 530 (1574 г.). Словарь. М., 1977. Т. 4. С. 359.


[Закрыть]Существенная разница имелась и между понятиями «поцелуй» (поцелуи чаще всего были ритуально-этикетными) и «лобзанье» (от «лобъзъ» – губа) – о последнем дидактические тексты если и вспоминали, то с осуждением. [334]334
  Пушкарева Н. Л. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов XVI–XVIII вв. // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 62.


[Закрыть]Таким образом, все свидетельства «любви» между супругами, относящиеся к периоду до конца XVI века, – ничего о «любви» между ними в современном понимании слова не говорят, хотя, безусловно, свидетельствуют о согласии в их семьях.

В памятниках церковного происхождения, относящихся к домосковской Руси, нет описаний любовных отношений (даже в осуждающем тоне), хотя «злые жены» и представлялись поглощенными «похотью богомерзкой», «любодеицами» и «блудницами», для которых «любы телесныя» рисовались более существенными, нежели духовная основа брачного союза. Но трудно даже предположить, что интимные удовольствия не имели значения в частной жизни женщин того времени. При общей бедности духовных запросов, непродолжительности досуга, неубедительности нравственных ориентиров, предлагаемых церковнослужителями в качестве жизненного «стержня», физические удовольствия были для многих женщин едва ли не первейшей ценностью. «Любы телесныя» в этом смысле мало отличались от желания досыта наесться. [335]335
  Никольский Н. К. О древнерусском христианстве // Русская мысль. СПб., 1913. Кн. 6. С. 23; Levin Е. Sex and Society in the World of Orthodox Slavs. Bloomington, 1989. P. 36–79; об уничтожении сексапильных женщин см.: Давиденков С. Н. Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии. М., 1947. С. 128; Требник XV–XVI вв.// НМ. SMS. № 378. Л. 174 л.; Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV – начала XV вв. М.; Л., 1955. С. 313. Ср. в католических странах: Brundage J. A. Carnal Delight: Canonistic Theories of Sexuality // Proceedings of the 5 ^thInternational Congress of Medieval Canon Law. Salamanca, 1976. P. 375–378.


[Закрыть]

На исходе XVI века в церковных и светских памятниках описания [336]336
  ИРЛ. Т. II. М.; Л., 1946. С. 316.


[Закрыть]чувственных отношений [337]337
  Еретики, преследуемые церковью, обвинялись официальной идеологией в терпимости к «блуду и прелюбодейству» (См.: Казакова Н. А., Лурье Я. С. Указ. соч. С. 279, 313, 317).


[Закрыть]наконец появились. Едва ли не первым произведением в русской светской литературе, щедро обрисовавшим любовную историю и отразившим сложные чувственные переживания, стала «Повесть о Савве Грудцыне». В ней юный герой, именем которого названа повесть, представлен соблазненным опытной женщиной – «третьим браком приведенной» купчихой, женой некоего Бажена, приятеля отца Саввы.

Ранее (и буквально «от веку») лишь у церковных дидактиков не было сомнения в том, что женщины более сексуальны, нежели мужчины, [338]338
  Поэтому даже библейского Змия-Искусителя изображали подчас в виде Змеи, женщины в длинными вьющимися волосами, большой грудью и змеиным хвостом вместо ног. См.: Брюсова В. Г. Русская живопись XVII века. М., 1984. № 115.


[Закрыть]и что как в браке, так и вне его именно «жены мужей оболщают, яко болванов». Литература XVII века продемонстрировала «усвоенность» подобных идей паствой: автор повести не скупился на эпитеты при описании «скверного блуда» жены Бажена. Между тем в это же время компиляторы церковных учительных сборников несколько смягчили критическую остроту своих проповедей – прежде всего во имя идеи целомудренного супружества.

Это «смягчение» выразилось в постепенном «размывании» границ образов «доброй» и «злой» жен, хотя женофобские церковные сочинения по-прежнему живописали портреты «обавниц-еретиц» – хитрых, блудливых и «крадливых». Понятно, что «злые жены» не были только плодом больного воображения церковных дидактиков – судебные акты о посягательстве на чужое имущество, челобитные с сообщениями о «приблуженных» детях, жалобы на «чародеинные наузы» (колдовство), дошедшие от XVI, а особенно от XVII века, подтверждают это. Но какой бы «злой» женщина ни была, она вряд ли обладала всем сонмом пороков, приписываемых «злой жене». Вполне «добрая» жена при экстремальных обстоятельствах – ущемлении ее достоинства (обиде, клевете, измене ей самой или ее близким, например дочери) могла, как это было ни удивительно для современников, обнаружить себя не терпеливым «агнцем», а «женой злой».

Шагом к изменению представлений о женщине в XVI – начале XVII века стало признание допустимости ситуации, при которой безнравственный поступок совершался не «девкой-кощунницей», не коварной обольстительницей, а мужчиной. Это обнаруживается в «Сказании о молодце и девице» (XVII век), основанном на сюжете совращения невинности прожженным сердцеедом. Вероятно, несмотря на разработанность законов, карающих за растление, а также массовость подобных примеров, случаев реальных наказаний за такие проступки в Московии было не слишком много. Кстати, автор «Сказания», равно как и сочинитель «Повести о Фроле Скобееве», меньше всего сочувствует женщине («невзирая ни на какой ее страх») и с трудом скрывает восторг решимостью мужчины. Мужская половая активность в доиндустриальных обществах была предметом столь же пристального внимания, что и их воинские доблести. [339]339
  Фацеции. С. 45; ПоФС. С. 57; Николс Д. Домашняя жизнь средневекового города: женщины, дети семья в Генте XIV в. // Средневековая Европа глазами современников и историков. М., 1994. С. 319.


[Закрыть]До женских ли тут чувств!

С другой стороны, именно в литературе раннего Нового времени начало постепенно формироваться представление о существовании в среде «обышных» людей – мирян, а не иноков – женщин высокодуховных и высоконравственных. Весьма показателен в этом смысле хрестоматийный эпизод «Повести о Петре и Февронии» с зачерпыванием воды по разные стороны лодки («едино естество женское есть»). Впервые в русской литературе назидание, касающееся интимно-нравственных вопросов, оказалось вложенным в уста женщины. Сам же брак Петра и Февронии, окруженный в «Повести» массой мелких бытовых подробностей, создававших ощущение его «жизненности», достоверности, вырисовывался как образцовый (по церковным меркам) супружеский союз [340]340
  Образцовый в данном случае означал, что он был «плотногодия»; не случайно Петр обращается к жене со словами «О, сестро, Еуфросиниа!» (ПоПиФ. С. 238).


[Закрыть]– причем союз, основанный не на плотском влечении, а на рассудочном спокойствии, поддержке, верности и взаимопомощи. На примере рационального поведения женщины – существа «по жизни» очень эмоционального – автор «Повести» добивался двойного эффекта: доказывал, что лишь «тот достоин есть дивленья, иже мога согрешити – и не согрешит», то есть «живет в браце плоти не угождая, соблюдая тело непричастным греху», и одновременно показывал, несмотря на наличие плотских «препятств», [341]341
  Пчела. XVII в. С. 341; «О союзе любве» XVII в. // РО РГБ. Собр. Ундольского № 532; Вечеря. С. 134; Елеонская А. С. Концепция личности у славянских гуманистов // Славянские литературы. М., 1988. С. 99.


[Закрыть]принципиальную достижимость подобного идеала, и кем – женщиной!

Морализаторский момент в повести ничуть не мешал «воспитанию чувств», в том числе любовных, ведь аскетизм Февронии касался не жизни «всех и каждого» (это понимали, должно быть, и современники), а лишь редкостного «подвига». Образ Февронии дополнял ряд ярких и острохарактерных героинь русской литературы XVII века, но в то же время противостоял им. Будучи принципиально не массовым, он, однако, был смягчен отходом от прежних крайностей.

Древнерусская светская и церковная литература в образах «доброй» и «злой» жен, «предельных» в своей «положительности» и «отрицательности», отразила с известной условностью пути изменения нормы и, как следствие этого, превращения отвергаемого поведения сначала в условно принимаемое, а затем в признаваемое. Переход от статичных, «вневозрастных», однохарактерных в своей благостности или, напротив, порочности женских образов к сложным, эмоциональным, неоднозначным, а порой и страстным натурам литературы XVI и особенно XVII века происходил под влиянием тех изменений и процессов, которые происходили в «женской истории» (и отечественной истории вообще!). Умонастроения русских людей, их воззрения на частную жизнь своих «подружий», «лад», «супружниц» прошли в X–XVII веках эволюцию от осуждения богатого мира женских чувств к его постепенному признанию. И литературный материал – как светский, так и церковный – отразил эти трансформации.

Глава V
«Свет моя, Игнатьевна…»

Интимные переживания. Любовь в браке и вне его

Шестивековая история древнерусской литературы (X–XVI века) в значительной степени подготовила новое восприятие супружеской и, шире, социальной роли женщины, как равным образом и многие другие изменения в умонастроениях россиян в предпетровское время.

Было бы наивным, однако, судить по литературным произведениям (в частности, «Повести о Петре и Февронии») о «смягчении нравов» народа в целом. Бытовые подробности интимной жизни женщин эпохи Ивана Грозного и Бориса Годунова, которые можно воспроизвести – хотя и с известной приблизительностью – с помощью сборников исповедных вопросов, епитимийников и требников, представляют картину, диаметрально противоположную романтически-возвышенному полотну, созданному Ермолаем-Еразмом. Речь идет даже не о «грубости» нравов, но о примитивности потребностей людей, что особенно легко отметить в области интимных отношений. Вся эротическая культура (если она вообще была в России XVI–XVII веков!) оставалась сферой их эгоизма.

Сексуальная жизнь женщины в браке – а она должна была подчиняться церковным нормам – интенсивной быть не могла. На протяжении четырех многодневных («великих») постов, а также по средам, пятницам, субботам, воскресеньям и праздникам «плотногодие творити» было запрещено. Между тем в литературных памятниках предпетровского времени можно обнаружить довольно подробные описания нарушений этого предписания: «В оном деле скверно пребывающе, ниже день воскресенья, ниже праздника Господня знаша, но забыв страх Божий всегда в блуде пребываше, яко свинья в кале валяшеся…» [342]342
  ПоСГ. С. 41.


[Закрыть]Частые и детальные констатации прегрешений подобного свойства (названные в епитимийных сборниках «вечным грехом») создают впечатление о далеко не христианском отношении прихожанок к данному запрету. Невыполнимой мечтой проповедников показались в XVII веке недельные воздержания и путешественнику-иностранцу. [343]343
  МДРПД. С. 43, 67, 116, 207; Котошихин. С. 10; Miége G. A Relation of Three Embassies from his Sacred Majestie Charles to the Great Duke of Muscovite, the King of Sweden and the King of Denmark. London, 1969. P. 74; Исповедь. С. 273–279. При строгом соблюдении христианских запретов на интимные отношения у супругов в Средневековье оставалось бы лишь по 5–6 дней в месяц. См.: Flandin J.-L. Un temps pour embrasser. Paris, 1983. P. 56–57.


[Закрыть]

«Отцы духовные» требовали от прихожанок подробной и точной информации о прегрешениях, но одновременно, противореча себе, полагали, что «легко поведовати» может только морально неустойчивая «злая жена». На одной из ярославских фресок XVII века изображена «казнь жены, грех свой не исповедавшей» – судя по казни (змеи-аспиды кусают «сосцы»), «грех» этой «кощунницы» имел прямую связь с интимной сферой. [344]344
  РИБ. Т. VI. C. 43; Казнь жены, свой грех не исповедавшей. Фреска церкви Иоанна Предтечи в Ярославле. Сер. XVII в. // ИРЛ. Т. II. М.; Л., 1948. С. 178 (вклейка).


[Закрыть]Между тем к началу Нового времени отношение к «соромяжливости» (стыдливости) женщины ужесточилось. [345]345
  Matthews Grieco S. F. La retour de la pruderie // Duby G., Perrot M. (Dir.) Histoire des femmes en Occident. Paris, 1991. V. III. P. 76.


[Закрыть]Проповедники настаивали на предосудительности какого бы то ни было обнажения и разговоров на сексуальную тему, [346]346
  Афанасию Никитину еще в XV в. показался отвратительным обычай индусок «сбривать не собе все волосы», особенно «хде стыд» (Хождение за три моря Афанасия Никитина. 1466–1472. М., 1960. С. 63); с течением времени обнажения стали еще предосудительнее: «Ничтоже пред очесы человеческими обнажит еже обыкновение и естество сокровенно имети хочет» (Епифаний. С. 330). Из переводных текстов изымались все «неполезные» (и прежде всего любовные) сюжеты и сцены. См.: Белобородова О. А., Творогов О. В. Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С. 192.


[Закрыть]запрещали изображение обнаженных частей тела. [347]347
  «Лики святых они пишут с величайшею скромностью, гнушаясь тех икон, на которых есть непристойное изображение обнаженных частей тела» (Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983. С. 211).


[Закрыть]Намек на извечную женскую греховность присутствовал в популярных произведениях светской литературы, пропагандировавшей идею постыдности любой «голизны»: «…аще жена стыда перескочит границы – никогда же к тому имети не будет его в своем лице». [348]348
  «Обычаи жен». Конец XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. 11–47. Q. XVII. 2. Л. 34.


[Закрыть]

В литературных произведениях XVII века можно найти первые упоминания о том, что девушке и женщине «соромно» раздеваться при слугах-мужчинах, особенно если это слуги «не свои» («како же ей, девичье дело, како ей раздецца при тебе? – Так ты ей скажи: чего тебе стыдиться, сей слуга всегда при нас будет…»). Подобного взгляда на постыдность обнажения, особенно в отношениях с законной супругой, в среде «простецов» невозможно даже предположить: пословицы о стыде говорят о разумной естественности в таких делах («Стыд не дым, глаз не выест», «Стыд под каблук, совесть под подошву»). [349]349
  «Наивная беспечность, с которой все, вплоть до интимнейших сцен, происходило в присутствии посторонних» являлось, по мнению Й. Хейзинга, типичным для «обиходных форм любви в Средневековье». См.: Хейзинга Й. Осень Средневековья. М., 1988. С. 135; ср.: Снегирев. С. 115.


[Закрыть]

Тогда же, в XVI – начале XVII века, в назидательных сборниках появилось требование раздельного спанья мужа и жены в период воздержанья (в разных постелях, а не в одной, «яко по свиньски, во хлеву»), [350]350
  «Устрои ему обычную постелю, сама же с вечера возлегаше на печи бес постели, и мало сна приимаше…» (ПоУО. С. 101).


[Закрыть]непременного завешивания иконы в комнате, где совершается грешное дело, снятия нательного креста. [351]351
  МДРПД. С. 51, 65, 241; Исповедь. С. 92, 145, 148, 151, 161, 279; раздельное спанье могло быть осуществлено лишь в домах элиты; особо строго к требованию «опочивать в покоях порознь» относились в царской семье (см.: Котошихин. С. 14); простой народ спал «на печи, рядом мужчины, женщины, дети, слуги и служанки, под печами мы встречали кур и свиней» (Олеарий. С. 203, 222); Требник 1606 г. // Collection of Printed Slavonic Books. University of Toronto. № 49. P. 671; Русский требник. XVI в. // Болгарская национальная библиотека. София. Рукописный отдел. N.246 (103). Л. 135.


[Закрыть]Эпизод «Повести о Еруслане Лазаревиче», рассказывающий о том, что герой «забыл образу Божию молиться», когда «сердце его разгорелось» и он «с нею лег спать на постелю», позволяет предположить, что и для мужей, и для «женок» нормой являлась непременная молитва перед совершением «плотногодия». Достаточно строгим оставалось запрещение вступать с женой в интимный контакт в дни ее «нечистоты» (менструаций и шести недель после родов). [352]352
  ПоЕЛ. С. 309; Несмотря на положительное влияние этой рекомендации на здоровье женщин, «подтекст» ее был отнюдь не гигиенический. Женщина считалась «ответственной» за временную неспособность к деторождению, любое же кровотечение могло означать самопроизвольный или, хуже, специально инициированный аборт (отсюда – требование немедленно покинуть храм, если месячные начались у нее в церкви). Также в Европе: Flandrin J. L. Un Temps pour embrasser… P. 73–82. Осужденную на казнь женщину в Московии в течение этих 6 недель не подвергали наказанию, равно как беременную – до родов и 40 дней после их. См.: Законодательные акты Русского государства второй половины XVI – первой половины XVII в. Л., 1986. № 244. С. 179.


[Закрыть]Применение контрацепции («зелий») наказывалось строже абортов, который, по мнению православных идеологов, был единичным «душегубством», а контрацепция – убийством многих душ. [353]353
  МДРПД. С. 59, 61,64; РИБ. Т. VI. С. 57; 5 лет епитимьи за аборт против 7 лет за контрацепцию: Требник 1656 г. // Hillandar collection. Hillandar Library. Ohio State University. № 170. Л. 89 п.


[Закрыть]

Наказания и штрафы за контрацепцию и аборты возрастали, когда речь шла о внебрачных интимных связях московиток. Подобные «приключения» нередко разнообразили их частную жизнь, хотя «прелюбы» (адюльтер) карались строже «блуда» (сексуальных отношений вне брака). [354]354
  МДРПД. C. 41, 127, 152; РИБ. Т. VI. C. 870–871.


[Закрыть]Тем самым подтверждалась патриархально-иерархическая основа семейных отношений: жена-изменница выставляла мужа на посмешище, нарушая традицию подчинения (в тексте одной из повестей XVII века это выражено в восклицании одной из «согрешивших»: «Владыко, [яз] не сотворих любодейства, ниже помыслех на державу (власть. – Н. П.) твою…» [355]355
  ПоЦиЛ. С. 430.


[Закрыть]). О том, что авторы нравоучений о злых женах-прелюбодейницах и блудницах списывали их портреты с натуры («тако сотвори, еже не любити ей мужа своего, но возлюбити есми того» юношу, «мужа же своего не хотя и имени слышати») – говорит немалое число летописных и иных рассказов, [356]356
  ПСРЛ. Т. I. С. 34. Под 980 г.; Т. II. С. 106. Под 1173 г.; С. 135–136. Под 1187 г.; С. 136–138. Под 1188 и 1190 гг.; ПоКГ. С. 9; «и воссташа играша плясанием и по плясании начаша блуд творити с чюжими женами и сестрами» (ПДРЦУЛ. Вып. 3. СПб., 1897. С. 104); в поздних источниках – переводных фацециях XVII в. – явление это нашло отражение в некоторых комментариях и добавлениях, дописанных переводчиками в Московии. См.: Фацеции. С. 14, 32, 41, 45.


[Закрыть]а также колоритные изображения греховных связей на поздних фресках. [357]357
  Фрески церкви Иоанна Предтечи в Ярославле. Сер. XVII в. // ИРЛ. Т. II. М.; Л., 1948. С. 178.


[Закрыть]

Сопоставление текстов сборников исповедных вопросов, фольклорных записей и литературных памятников конца XVI–XVII века приводит к выводу не столько о «сужении сферы запретного» в предпетровской России, [358]358
  Лихачев Д. С. Будущее литературы как предмет изучения // Новый мир. 1969. № 9. С. 171.


[Закрыть]сколько о расширении диапазона чувственных – а в их числе сексуальных – переживаний женщин того времени. Переживаний, которые все так же, если не более, считались в «высокой» культуре «постыдными», греховными (в России XVII века сформировался и канон речевой пристойности), [359]359
  Демин А. С. Отрывки неизвестных посланий и писем XVI–XVII вв. // ТОДРЛ. М., 1965. Т. XXI. С. 193 (оригинал: РНБ. Q. XVII. 67. Л. 212об – 213).


[Закрыть]а в культуре «низкой» (народной) – обыденными и в этой обыденности необходимыми. [360]360
  Пушкарева Н. Л. Сексуальная этика… С. 51–103; Кон И. С. Сексуальность и нравственность// Этическая мысль – 1990. М., 1990. С. 58; «Живот на живот – все заживет», «Тело в тело – любезное дело», «Грех – пока ноги вверх, а опустила – Господь и простил» (СС. С. 48, 58,64).


[Закрыть]

О расширении собственно женских требований к интимной сфере в XVI–XVII веках говорят прямо описанные эпизоды «осилья» такого рода в отношении мужчин («он же не хотяще возлещи с нею, но нуждею привлекся и по обычаю сотвори, по закону брака»), описание «хытрости» обеспечения у мужчины «ниспадаемого желания», а также нетипичная для более ранних текстов исповедной литературы и епитимийников детализация форм получения женщинами сексуального удовольствия – позиций, ласк, приемов, приспособлений, достаточно откровенно описанных [361]361
  ПоККМТ. С. 77; Беседа. С. 497; Ср.: Foucault М. Histoire de la sexualité. Paris, 1976. С. 62–63.


[Закрыть]в церковных требниках, составлявшихся, как и прежде, по необходимости. [362]362
  Былины. Изд. МГУ. М., 1957. С. 59, СС. С. 56–57; Исповедь. С. 104, 145–146; МДРПД. С. 28; о терминологии коитальных позиций в древнерусских епитимийниках см.: Levin Е. Op. cit. Р. 172–176. Герберштейн полагал, что к «извращенному любострастию» русские приобщились благодаря татарам (Герберштейн. С. 167).


[Закрыть]Обращает на себя внимание и признание одной из литературных героинь матери: «Никакие утехи от него! Егда спящу ему со мною, на ложи лежит, аки клада неподвижная! Хощу иного любити, дабы дал ми утеху телу моему…» [363]363
  ПоСМ.С. 213.


[Закрыть]

Не стоит, однако, думать, что все эти проявления чувственности русских женщин были действительными новациями или тем более заимствованиями из других культур. Новой была лишь их фиксация в текстах, предназначенных для домашнего чтения. Ранее ничего подобного, даже в осуждающем тоне, в литературе найти было нельзя, так как дидактики рассуждали по принципу: «Сьюзиме плоти (когда утесняется плоть. – Н. П.) – смиряется сердце, ботеющу сердцу (когда сердцу дается воля. – Н. П.) – свирипеют помышления». [364]364
  Это выражение использует и Аввакум в своих посланиях, однако оно достаточно старо. Подробнее см.: Аввакум. Послания, челобитные, письма. Подготовка текста и комментарии Н. С. Демковой // ПЛДР. XVII (1). С. 576, 696.


[Закрыть]Чтобы не допустить этого «свирипенья» женских помыслов, в текстах не допускались не только какие-либо «похотные» описания, но и намеки на них.

Впрочем, если задуматься, эротический смысл некоторых эпизодов повестей конца XVII века был довольно традиционен. Так, скажем, в «Повести о Василии Златовласом» имеется одна подробно выписанная сцена с участием женщины, которую трудно охарактеризовать иначе, как садо-эротическую: «Полату замкнув на крюк, сняв с нее кралевское платье и срачицу и обнажив ю донага, взял плетку-нагайку и нача бити ее по белу телу… и потом отдал ей вину и приветствова словами и целовав ю доволно, потом поведе ю на кровать…» Приведенная сцена находит прямое соответствие с текстом Домостроя и «Поучения» Сильвестра сыну Анфиму (XVI век), хотя и более целомудренно выписанному («наказуй наедине, да наказав – примолви (успокой. – Н. П.), и жалуй (пожалей. – Н. П.), и люби ея…» [365]365
  ПоВЗ. С. 403; Домострой. С. 464–465.


[Закрыть]).

Без сомнения, все попытки разнообразить интимные отношения причислялись к тому, что «чрес естьство сотворено быша». И тем не менее в посадской литературе есть упоминания о том, что супруги на брачном ложе «играли», «веселились», а «по игранию же» («веселью») «восхоте спать» – маленькая, но важная деталь интимной жизни людей, никогда ранее не фиксировавшаяся. [366]366
  В этом смысле примечательна ремарка на полях переводного польского жарта: «Ни демон сего разумеет, что женская плоть умеет» («Како баба диавола обманула». Из сборн. жартов конца XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. II-47. Q. XVII. 2. № 64. Л. 42); ПоККМТ. С. 77; ПоЦиЛ. С. 429.


[Закрыть]

В том же XVII веке появились и «послабления», касавшиеся интимной сферы. Реже стали встречаться запрещения супругам «имети приближенье» по субботам (до середины XVII века сексуальные отношения в ночь с субботы на воскресенье порицались церковнослужителями в силу их связи с языческими ритуалами), исчезло требование воздержания во время беременности женщины, а также по средам и пятницам, [367]367
  Яковлев В. А. К литературной истории древнерусских сборников. Опыт исследования «Измарагда». Одесса, 1893. С. 57–59; ср. в Европе того же времени: Flandrin J. L. Un Temps pour embrasser: Aux origines de la morale sexuelle occidentale (VI–XI s.). Paris, 1983. P. 13–15, 82.


[Закрыть]а за сексуальные контакты женщин вне дома стала накладываться меньшая епитимья. [368]368
  Даже сексуальный грех в церкви стал считаться в России XVII в. менее предосудительным, чем «упьянчивый» священник (Памятники старинной русской литературы. Т. IV. СПб., 1862. С. 149). В «Повести о Тимофее Владимирском» описано, как юная прелестница совершила в церкви «блудный грех» с исповедовавшим ее священником: «не могши терпети разгорения плоти своея», священник «пал на девицу» прямо в храме, но покаялся и был прощен митрополитом (Русские повести XV–XVI вв. М., 1958. С. 119–123). За подобное преступление во Франции совершившие его подвергались остракизму и быть «прощены» не могли (Maurel Ch. Structures familiales et solidarités linagéres X Marseille au XV siècle: Autur de l'ascension sociale des Forbin // Annales: E. S. C. 1986. № 3. P. 680.


[Закрыть]Изменение отношения к физиологии нашло отражение и в знаменитой книге «Сатир» (1684 год), настаивавшей на «равенстве» всех частей тела, каждая из которых – «равне главе и тужде восприемлет честь», и в некоторых детализированных описаниях женского тела в посадских повестях: [369]369
  Сатир 1684 г. // РО РГБ. Ф. 256 (Румянцева). № 411. Л. 228; «увидев тело ея и под левым сосцем усмотрив борадавку с некоторыми власы лисоватыми…» (ПоК. С. 83); как плач о загубленной красоте воспринимается и описание девичьего тела, не тронутого огнем, в «Отразительном писании» Евфросина (1691 г.). См.: Елеонская А. С. Русская публицистика второй половины XVII в. М., 1978. С. 186–231.


[Закрыть]«Ему велми было любо лице бело и прекрасно, уста румяны, и не мог удержаться, растегал платие ее против грудей, хотя дале видеть белое тело ее… И показалася красота не человеческая, но ангельская». [370]370
  ПоПЗК. С. 347.


[Закрыть]Трудно даже вообразить себе, что вид обнаженной женской груди мог быть назван «ангельскою красотою» столетием раньше!

Городская литература XVII века, будучи основанной на фольклорных мотивах, едва ли не первой поставила вопрос о «праве» женщины на индивидуальную женскую привязанность, на обоснованность ее права не просто быть замужем, но и выбирать, за каким мужем ей быть. Это яркое свидетельство продолжавшегося освобождения жителей Московии от морализаторства и ханжества, [371]371
  «Есть у тебя красное золото аравитское, да всадил бы я свое булатное копье в твое таволжаное ратовище и утешил бы я свою мысль молодецкую и твое сердце девичье»; «красный луг, а в нем слаткая трава, и спустил бы я свой доброй кон наступчивой в твой чистой, красной луг» (СоМиД. С. 81–84). См. также народную эротическую терминологию в былинах раннего происхождения: Былины. М., 1957. С. 167–170.


[Закрыть]от «коллективного невроза греховности». [372]372
  Delumeau J. Le péché et la peur en Occident. Paris, 1983. P. 331.


[Закрыть]Правда, женщин эти процессы – что характерно и для Европы раннего Нового времени [373]373
  Kelso R. Doctrine for the Lady of the Renaissance. Urbana, 1956, reprint – 1978; Kelly-Gagol J. Did Women Have a Renaissance? // Becoming Visible: Women in European History. Ed. By R. Bridenthal and C. Koony. Boston, 1977; MacLean J. The Renaissance Notion of Women. Cambridge; L., 1980. P. 92.


[Закрыть]– коснулись в меньшей степени, чем мужчин.

Тем не менее в произведениях XVII века женщины уже не произносили лаконично-символических фраз (как в летописях), а общались живым человеческим языком: «Поди, скажи мамке…», «Полноте, девицы, веселицца!», «Ну, мамушка, изволь…» [374]374
  ПЛДP. XVII (1). С. 16, 351 и др. Однако дальнейшая индивидуализация речи, разделение ее по профессиональным и социальным признакам – явление уже XVIII в.


[Закрыть]Здесь уже не найти прежнего осуждения чувственных, страстных женщин; [375]375
  Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., 1955. С. 384–393; Народные исторические песни. М.; Л., 1962. С. 328–329; Дмитриев Л. А. Первоначальный вид «Сказания о молодце и девице» // ТОДРЛ. Т. XXIV. М., 1969. С. 208–209; см. также о лексемах в словах «примолвить», «приголубить» в кн.: Лопарев Хр. Вновь найденная эротическая повесть народной литературы. СПб., 1894. С. 9.


[Закрыть]напротив, эмоциональные натуры стали изображаться и высокодуховными (Бландоя, Магилена, Дружневна), а их чувства к избранникам – прекрасными и величественными в своем накале: «„Иного супружника не хощу имети!..“ – И рекши то, заплакала горко, и от великой жалости упала на свою постелю, и от памяти отошла – аки мертва – и по малом времени не очьхнулась…» [376]376
  ПоБК. С. 280–281, ПоПЗК. С. 328–336. См. подробнее: Веселовский А. Н. Из истории романа и повести // Сборник ОРЯС. СПб., 1888. Т. XLIV. № 3. С. 278, 284; Кузьмина В. Д. Рыцарский роман на Руси. М., 1964. С. 27; Фацеции. С. 56, 69; Памятники старинной русской литературы. Вып. 2. СПб., 1880. С. 461; ПоПЗК. С. 333.


[Закрыть]

В то же время во многих памятниках, в том числе в «Сказании о молодце и девице», соединившем чувственность, язвительный цинизм и элегантную символику, в «Повести о Карпе Сутулове» и «Притче о некоем крале», женщины по-прежнему представали только как «фон» в молодецких утехах, как объекты [377]377
  Примечательно, что русские переводчики европейских повестей считали главными героями не женщин (даже добродетельных), а активных, целеустремленных, решительных мужчин, изменяя соответствующим образом и заглавия их, и отчасти тексты, – скажем, «Historya о Magielonie» превратилась в «Повесть о Петре Златых Ключей». См. Кузьмина В. Д. Указ. соч. С. 179.


[Закрыть]плотских страстей, как жертвы обмана или уловок соблазнителей, чьи поверхностные чувства становились для наивных и доверчивых «полубовниц» причиной серьезных личных драм. [378]378
  СоМиД. С. 81–84; ПоСМ. С. 228; ср.: ПоФС. С. 57: «не взирая ни на какой себе страх и ростлил ея девство»; мужчина в некоторых текстах XVII в. характеризуется героинями как «налимий взгляд», «волчья суть», «ни ума, ни памяти, свиное узорочье», «ежовая кожа, свиновая рожа», и резкость таких характеристик находит аналоги в церковных назидательных сборниках, где подобным образом «аттестовались» в прежнее время женщины: «змия василиска», «скорпия», «ехидна», «аспида» и т. д. (Беседа. С. 492).


[Закрыть]Ни в посадских повестях, ни в благочестивых книгах XVII века не появилось сколько-нибудь заметных следов подлинного участия к женщине, к ее слабости и к тем горестям и опасностям, которые сулила ей любовь.

Примечательно также, что именно к женщинам в исповедных книгах XVII века, да и более ранних обращены вопросы, касавшиеся использования приворотных «зелий» – мужчины, вероятно, рассчитывали в любовных делах не на «чародеинные» средства, а на собственную удаль. [379]379
  Имеется лишь один текст, полный издевки над юношей, решившим «ся украсить» (мотивация такого поведения в тексте отсутствует): «Како, о юноше, естеству тя мужа творящу, сам себе уневестил еси?» («На украшение юнош». Конец XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. II-47. Q. XVII. 2. Л. Поб.).


[Закрыть]С друюй стороны, вполне может быть, что в эмоциональной жизни мужчин страстное духовное «вжеление» играло значительно меньшую роль (по сравнению с физиологией), нежели в частной жизни московиток. Именно ради своего «влечения» женщины, если верить епитимийникам, собирали «баенную воду», «чаровали» над мужьями по совету «обавниц» «корением и травами», шептали над водой, зашивали «в порты» и «в кроватку», носили на шее «ароматницы» и «втыкали» их «над челом». Иногда, впрочем, они обходились средствами более приземленными и понятными – хмельным питьем: «и начат его поити, дабы его из ума вывести». [380]380
  ПоВЗ. С. 395.


[Закрыть]

Образ «злой жены» как «обавницы и еретицы» подробно описала «Беседа отца с сыном о женской злобе» (XVII век), где говорится, что умение «обавлять» (колдовать) перенималось многими женщинами еще в детстве: «Из детская начнет у проклятых баб обавничества навыкать и вопрошати будет, как бы ей замуж вытти и как бы ей мужа обавить на первом ложе и в первой бане… И над ествою будет шепты ухищряти и под нозе подсыпати, и корением и травами примещати… и разум отымет, и сердце его высосет…» В то время подобных «баб богомерзких» было, вероятно, немало, если только в одном следственном деле такого рода – деле «обавницы» Дарьи Ломакиной (1641 год), чаровавшей с помошью пепла, мыла и «наговоренной» соли, упомянуто более двух десятков имен ее сообщниц. В расспросных речах Дарьи сказано, что она «пыталас[ь] мужа приворотить» и «для мужа, чтобы ее любил» она «сожгла ворот рубашки (вероятно, мужа. – Н. П.), а пепел сыпала на след». Кроме того, знакомая наузница Настка ей «мыло наговорила» и «велела умываца с мужем», «а соль велела давати ему ж в пите и в естве». «Так-де у мужа моево серцо и ревность отойдет и до меня будет добр», – призналась Дарья. Ворожею Настку также допросили, «давно ль она тем промыслом промышляет», и Настка созналась, что «она мужей приворачивает, она толко и наговорных слов говорит: как люди смотрятца в зеркало – так бы и муж смотрел на жену, да не насмотрился, а мыло сколь борзо смоеца – столь бы де скоро муж полюбил, а рубашка какова на теле бела – стол[ь| бы де муж был светел…» [381]381
  Беседа. С. 491; МосДиБП. Отд. 5. № 16. С. 235–241; см. также: Новомбергский Н. Колдовство в Московской Руси XVII столетия. СПб., 1906; Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. 1. С. 481–483.


[Закрыть]

Своих «сердечных друзей» московитки потчевали, как отметил в середине XVII века А. Олеарий, кушаньями, «которые дают силу, возбуждающую естество». [382]382
  Пушкарева Н. Л. Сексуальная этика… С. 58; Беседа. С. 491; обавницы «сообчали с очей на очи» друг другу, как «ворожучи людей приворачивать, а у мужей к женам серцо и ревность отимати», и, судя по челобитным середины XVII в., многим это удавалось («она ж, Овдотья, тем воружучи, мужа своего обошла, что хочет – то и делает») – см.: МосДиБП. Отд. 5. № 16. С. 246; среди возбуждающих потенцию средств первой названа икра (Олеарий. С. 203).


[Закрыть]К тому же времени относятся первые записи народных заговоров («Как оборонять естество», «Против бессилия», «Стать почитать, стать сказывать»), тексты которых позволяют представить «женок» того времени если не гиперсексуальными, то, во всяком случае, весьма требовательными к партнерам в интимных делах. [383]383
  РО РГБ. Собр. Кирши Данилова. Е. XIV. № 68. Л. 98-100; Кляус В. Л. Русский эротический фольклор как источник изучения народной сексологии // Национальный эрос в культуре. М., 1995. С. 25–26.


[Закрыть]На вторую половину XVII века приходятся также изменения в иконографии (первые изображения обнаженного женского тела во фресковой росписи ярославских церквей, отразившие характерные для того времени представления о сексуальных элементах женского облика: вьющихся волосах, большой груди). [384]384
  Брюсова В. Г. Русская живопись XVII века. М., 1984. № 115.


[Закрыть]

Однако ни в иконографии, ни в русских литературных источниках так и не появилось ни сексуально-притягательных образов мужчин, ни подробно выписанных картин женской страсти. Изображение проявлений чувственной женской любви по-прежнему сводились к целомудренным словам о поцелуях, объятиях, незатейливых ласках («оного объя и поцелова…», «добрая жена по очем целует и по устам любовнаго своего мужа», «главу мужу чешет гребнем и милует его, по шии рукама обнимаа» [385]385
  «Како мужа жена перелукавила». Из сборн. жартов конца XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. II-47. Q. XVII. 2. Л. 39 об.; ПДРЦУЛ. СПб., 1897. Вып. 3. С. 122–123; Каган-Тарковская М. Д. «Слово о женах добрых и злых» в сборнике Евфросина // Культурное наследие Древней Руси. М., 1976. С. 385.


[Закрыть]). Чуть больший простор фантазии исследователя могут дать первые записи песен конца XVII века, однако и в них, при всех ласковых словах («дороже золота красного мое милое, мое ненаглядное»), не найти чувственного оттенка. [386]386
  Песни из архива П. А. Квашнина-Самарина// ПЛДР. XVII (1). С. 597–598.


[Закрыть]

Самым ярким произведением русской литературы раннего Нового времени, первым отразившим перемены в области собственно женских чувств, была переводная, но дополненная русским компилятором некоторыми русскими фольклорно-сказочными деталями «Повесть о семи мудрецах». Ни в одном современном ей произведении (а «Повесть» бытовала, начиная с 10-х годов XVII века) не содержались столь подробные картины «ненасытной любови» женщины, столь яркие описания соблазнения ею своего избранника: «Посадила] его на постель к себе и положи[ла] очи свои на него. „О, сладкий мой, ты – очию моею возгорение, ляг со мною и буди, наслаждаяся моей красоты… Молю тебя, свете милый, обвесели мое желание!“ И восхоте[ла его] целовати и рече: „О любезный, твори, что хощеши и кого [ты] стыдишеся?! Едина бо есть постеля и комора!“ И откры[ла] груди свои и нача[ла] казати их, глаголя: „Гляди, зри и люби белое тело мое!..“» Вероятно, лишь в «Беседе отца с сыном о женской злобе» – в описании поведения, разумеется, «злой жены» – можно найти что-то аналогичное: «Составы мои расступаются, и все уди тела моего трепещутся и руце мои ослабевают, огнь в сердце моем горит, брак ты мой любезный…» [387]387
  ПоСМ. С. 197, 208 и др.; Беседа. С. 490–491.


[Закрыть]

Отношение исповедников к каждой подобной «перемене» в области выражения женских чувств и интимных притязаний было, разумеется, негативным. Единственной их надеждой воздействовать на поведение «женок» была апелляция к их совести. Это вносило особый оттенок в характеристику «методов работы» православных священников с паствой. В нескольких переводных текстах русские переводчики в тех местах, где речь шла о суровых наказаниях, назначенных священниками женщинам за проступки, «поправляли» западных коллег и дополняли текст обширными вставками на тему совестливости («нача ю поносити: како, рече, от злого обычая не престанеши…» или, например, «О, колико доброго племени и толиким отечеством почтенная, в толикое же уничижение и безславие прииде! Не презри совету» [388]388
  «Во отнесение укоризны». Из сборн. жартов конца XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. II-47. Q. XVII. 2. Л. 57об. – 58; Подробнее см.: Фацеции. С. 52.


[Закрыть]и т. д.). Вероятно, они полагали, что многократное повторение тезиса о постыдности греховных стремлений к плотским удовольствиям раньше или позже даст результат. Однако сами женщины рассуждали иначе, переживая только лишь оттого, что «плотногодие» может привести к очередной беременности: «Каб вы, деточки, часто сеялись, да редко всходили».

И все-таки, судя по текстам церковных требников и епитимийников и светской литературе, признания значимости интимной сферы для московиток, особенно представительниц привилегированных сословий (их поведение в большей степени сковывали этикетные условности), в XVII веке так и не произошло. Незаметно это и по сохранившейся переписке – может быть, потому, что многие письма писались не «собственноручно». Письма дворянок второй половины XVII века – по крайней мере, дошедшие до нас – лишены нервного накала и даже с языковой точки зрения выглядят по большей части традиционными и стандартными. Их главной целью – вплоть до самого конца XVII века – был не анализ собственных чувств, не стремление поделиться ими с адресатом, а повседневные семейные и хозяйственные дела. [389]389
  Дети. С. 119; Borst A. Lebensformen im Mittelalter. Frankfurt am М.; Berlin,1973; ВИМОИДР. М., 1950. Т. VI. С. 45, 74; Т. X. 1852. С. 31–33; Т. XII. М., 1952. С. 37, 43, 49; Частная переписка кн. И. И. Хованского // Старина и новизна. М., 1905. Т. 10. С. 283–462; Грамотки. С. 236. № 398; С. 236. № 399 и др.


[Закрыть]

В то же время если в литературе рубежа XVI – начала XVII века разум женщины воспринимался как основа истинной супружеской любви, то в памятниках середины и второй половины XVII века можно усмотреть впервые поставленный вопрос о возможности конфликта в душевном мире женщины между страстью и разумом (от которого была далека, например, слезливо-идеальная в своей бесстрастности Феврония или же, не менее близкая житийным трафаретам, восхваляемая своей вознесенностью над бытом Ульяния Осорьина). Подобные примеры можно найти и в отношении Дружневны к Бове-королевичу, [390]390
  ПоБК. С. 281.


[Закрыть]и в некоторых фольклорных и литературных сюжетах. В материалах дошедшей до нас переписки свидетельства такой душевной борьбы меньше, чем на литературном материале, но они тоже есть.

Достаточно проследить по нескольким письмам Ф. П. Морозовой тему, непонятным образом ускользнувшую от внимания исследователей, – историю взаимоотношений раскольницы с юродивым Федором («нынешние печали вконец меня сокрушили, смутил один человек, его же имя сами ведаете» [391]391
  Демкова Н. С. Переписка Ф. П. Морозовой с Аввакумом и его семьей // ПЛДР. XVII (1). С. 697; Барсков Я. Л. Памятники первых лет русского старообрядчества. СПб., 1912. С. 298.


[Закрыть]). В одном из писем к боярыне Аввакум проговорился, что в молодости этот Федор отличался «многими борьбами блудными», как, впрочем, и многие другие раскаявшиеся с возрастом сторонники и сторонницы старообрядчества. [392]392
  От приверженцев старообрядчества ожидалось полное отречение от мирских радостей: Памятник истории старообрядчества XVII в. Кн. 1. Вып. 1. (РИБ. Т. XXXIX.) Л., 1927. Стб. 943. Смирнов П. С. Внутренние вопросы в расколе в XVII в. СПб., 1898. С. 42.


[Закрыть]

В конце же 1668 года приют юродивому был дан в московском доме Ф. П. Морозовой. Что там произошло между Федором и Федосьей Прокопьевной – можно только догадываться, но дело закончилось тем, что Федор был изгнан. Аввакуму вся история с его «духовной дщерию» оказалась известной, он был рассержен и тем, что Морозова вообще «осквернилась», и тем, что – видимо, потерпев поражение в отношениях с мужчиной (Ф. П. Морозова, правда, представляет дело как собственную победу: «как я отказала ему, он всем стал мутить меня, всем оглашал, и так поносил, что словом изрещи невозможно») – она решила опорочить Федора в глазах их общего духовного учителя. Этому оказались посвящены несколько ее писем. [393]393
  Барсков Я. Л. Указ. соч. № 12, 13. С. 33–35.


[Закрыть]«Я веть знаю, что меж вами с Федором зделалось, – отвечал на них Аввакум. – Делала по своему хотению – и привел бо дьявол на совершенное падение. Да Пресвятая Богородица заступила от дьявольскаго осквернения, союз тот злый расторгла и разлучила вас окаянных… поганую вашу любовь разорвала, да в совершенное осквернение не впадете. Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия… Да не носи себе треухов тех, зделай шапку, чтоб и рожу ту всю закрыла…» В конце письма Аввакум просил Морозову не «кручиниться на Марковну» (свою жену, от которой у Аввакума не было секретов), сказав, что «она ничего сего не знает; простая баба, право…», и убеждал боярыню, в духе христианского смирения, помириться с обидчиком Федором («добро ти будет»). [394]394
  Барсков Я. Л. Указ. соч. № 20. С. 42–43.


[Закрыть]

В литературных источниках тема борьбы между страстью и разумом в женской душе предстает не менее острой – как «уязвление», как «разжигание плоти», с которым не может справиться «велми засумневавщийся» разум. Главный выход из подобной ситуации назидатели-проповедники видели в сознательной готовности женщин «не покладаться», жить «по разлучении плотнем», а люди «обышныя» не то чтобы оправдывали «зов плоти», но и не осуждали. Даже тот же Аввакум, узнав об одной попадье, изменившей супругу, написал: «И Маремьяне попадье я грамотку с Иваном Архиповым послал – велю жить с попом. Что она плутает?» – то есть не стал ханжески поучать и назидать. [395]395
  ПоСГ. С. 40; ПоКС. С. 67; ПоКС. С. 67; ПоУО. С. 101; Аввакум – семье. 1669 г. // Барсков Я. Л. Указ. соч. № 22. С. 44–45.


[Закрыть]

К какому типу жен – «злой» или «доброй» – следовало бы отнести Ф. П. Морозову и попадью Маремьяну? По старой «классификации» – непременно к типу «жен злых». С точки же зрения новых представлений, утвердившихся в XVII веке, оценка поведения этих двух «женок» не могла быть столь однозначной. К этому времени литературные образы женщин, прямо названных в текстах «добрыми женами», стали объемнее и глубже, эпизоды частной жизни всех женщин – именитых и безвестных, «злых» и «добрых» – стали получать мотивационное обоснование, представать в подробностях, немыслимых ранее, и, без сомнения, оценка обычными людьми «уступок плоти» лишилась прежней категоричности.

Скажем, к одному из переводов польской новеллы переписчик добавил от себя «послесловие», касающееся сомнительности тезиса об идеальности «добрых жен»: «Не во всем подобает и добрым верити, ни крепкую в них надежду полагати», сокрушаясь ниже, что и добрые жены могут довести до того, «еже с мискою ходити по торговищу». Ту же мысль пытался донести словами родительского назидания лирический герой «Повести о Горе-Злочастии»: «Не прельщайся, чадо, на добрых красных жен». [396]396
  «О доброй жене» // РО ГИМ. Щукинск. № 381. Л. 232; ПоГЗ. С. 29.


[Закрыть]Русский переводчик одного из сборников польских новелл решил смягчить картину, обосновав мотивацию семейных скандалов. В польском оригинале говорилось о битье мужем жены без повода, «вины от нее»; в русском же переводчик изобразил мужа, «понемногу казнившего» свою супругу, и «казни» его представлены как необходимая самооборона от «злоречия и псова лаяния» этой женщины. Судя по ее характеристике, она как нельзя лучше оправдала бы прозвище «Досадка» – такое прозванье одной крестьянки было отмечено в переписной книге одной из новгородских пятин конца XVI века. Переводчик польских новелл («жартов») добавил в конце текста «от себя» житейский вывод: «Ни дароношением, ни лагодным глашением угодити ей не смогл. Печали полное житие!» Подобных колоритных «прибавок» на тему женских качеств и характеров в текстах переводных повестей XVII века немало (например: «Дивен в скором домышлении род женский!» [397]397
  Новгородские записные кабальные книги 100–104 и 111 годов. Под ред. А. И. Яковлева. М.; Л., 1938. Стб. 198 (1594 г); «О злоязычней и непокорней жене» // РО РНБ. Q. XVII. 12. Л. 48; «О жене некоей» // РО БАН. 13. 6. 8. Л. 52об., 346. «Об Августе-кесаре и о его ближнем сановнике» // РО БАН. 17. 7. 36. Л. 56.


[Закрыть]или: «Не ищи тамо злата, где не минешь блата!», «Жена, огнь, море ходят в одной своре!» [398]398
  Фацеции. С. 80; ср. проложную пословицу «Море и огнь и жена – три зла» (Снегирев. С. 74).


[Закрыть]).