Текст книги "Единственная (СИ)"

Автор книги: Наталья Литтера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Ну, доченька, какого сокола ты зацепила! – часто говаривал отец, проводив дорогого гостя. – Теперь смотри, не упусти! Серьезный человек, Сергей Львович – миллионер.

В последние дни Масленицы, перед самым постом, видный московский фабрикант Аносов сделал Оленьке предложение, а на Красную горку сыграли свадьбу. Было девушке в ту пору восемнадцать лет.

Со временем она перестала робеть перед мужем. Сергей Львович был с Ольгой неизменно добр, внимателен и заботлив, он следил за тем, что бы у его молодой жены всегда хватало средств для портнихи и модистки. Ольга наблюдала за мужем, она знала, как крут бывает его характер, особенно в делах, касающихся фабрики, однако был он при этом рассудителен, никогда не принимал решения сгоряча, много раздумывал. В житейских делах, делах, связанных с их домом, Сергей Львович советовался с Ольгой, как с хозяйкой, а в общении с ней обходился мягко и терпеливо. Постепенно Ольга прониклась уважением к этому важному человеку, привыкла к совместному с ним проживанию и даже не заметила, что стал он ей близок, что начала она по нему скучать, любить поздние ужины и неторопливые вечерние беседы. Ей нравилось принимать гостей, в основном таких же фабрикантов и купцов, как и сам Сергей Львович. Ольга сдружилась с родной сестрой мужа – Марией Львовной и полюбила ее детей, Николеньку и Володеньку, проводила с ними много времени. Своих детей Бог им с мужем не дал.

Жизнь Ольги складывалась так, что ее можно было бы назвать вполне счастливой, но в эту весну она открыла для себя совершенно новую неизведанную доселе страницу. Не познавшая в юности восторга первой любви, этого ни с чем не сравнимого смятения чувств, рано и вполне удачно вышедшая замуж, довольная простым и привычным укладом своей жизни, Ольга только в двадцать восемь лет стала познавать прелесть случайных взглядов, осторожных слов, которые в глазах присутствующих не имеют ценности, но так много значат для тебя. Только теперь начало пробуждаться то самое женское, чувственное, истинное, что так долго дремало в ней.

Молодая женщина не понимала, что происходит, и осознание пришло как-то вдруг.

Вечером все сидели в плетеных креслах на террасе, наслаждаясь прохладой и непринужденным разговором. На круглом, убранном белой ажурной скатертью столе, возвышался огромный самовар, к чаю в серебряных вазочках были поданы привезенные из Москвы Сергеем Львовичем сладости: всевозможные помадки, подушечки, клюква в сахаре, обливные орехи и мармеладный горошек, а еще колотый сахар.

И в какой-то момент разговор перешел на предстоящую художественную выставку.

– А ты знаешь, Сережа, – сказала тогда Мария Львовна, – что Алексей на ней тоже будет представлять свою картину?

И в голосе ее прозвучала некоторая гордость, как будто она сама имеет самое непосредственное отношение к этому событию.

– И что же вы выбрали в качестве темы для работы, молодой человек? – вежливо поинтересовался Сергей Львович.

Алексей вдруг смутился. Обычно этот важный промышленник его попросту не замечал, да и сам вопрос был задан скорее из праздного любопытства, а не искреннего интереса. Юноша почувствовал, что краснеет, и, разозлившись на себя за это, стал громко, словно пытаясь заглушить голосом робость, сбивчиво отвечать:

– Я пока еще точно не решил. Хотелось поначалу пейзаж. Но сейчас, пожалуй, сцену на природе. Однако, хочется что-то не совсем обычное... я только ищу...

– Да полно, Алешенька! – перебивая, воскликнула Мария Львовна. – Конечно, ты найдешь, найдешь свою тему! Времени впереди еще достаточно. А ты, Сережа, верь мне, – повернулась она к брату. – Это очень талантливый мальчик. Он такой портрет Оленьки написал! Правда, еще не окончил. Но уже сейчас, слышишь, уже сейчас совершенно ясно, что портрет удался. Кому еще чаю?

И в этот момент Ольга вдруг поняла, что не хочет показывать портрет мужу, как будто было в нем что-то тайное, не для Сергея. Мысль эта пронзила ее острым болезненным уколом. И только тогда она осознала, что произошло за последние две недели, и как важен стал для нее этот нескладный нервный молодой человек, и как все это неправильно, как дурно... как... грешно... Ольга почувствовала себя канатоходцем, который стоит на одном краю натянутой веревки, а внизу – бездна, и надо пройти так, чтобы не упасть. Но самое страшное заключалось в том, что раньше она никогда по канату не ходила и не знает, как это делать. В тот вечер Ольга ни о чем больше не могла думать, как о своем открытии и том, что ее жизнь обязательно должна стать прежней.

Позднее, оставшись с мужем наедине, она, не сумев справиться со своим смятением, поддавшись порыву, вдруг попросила:

– Возьми меня с собой в Москву, Сережа, прошу!

Сергей Львович, удивленный взволнованным голосом Ольги, внимательно посмотрел на нее:

– Что-нибудь случилось, душа моя? Неужто, кто-то тебя обидел?

– Нет-нет, никто, – торопливо заверила его Ольга. – Но ты так надолго оставляешь меня одну, Сережа. И мне кажется... мне кажется, – голос ее вдруг совсем стих, – я подумала, что в Москве...

– Ну что ты себе надумала, верно, всякие глупости, – Сергей Львович, подошел к жене, обнял ее и поцеловал в высокий чистый лоб. – Тебе же всегда здесь так нравилось, ты каждую весну рвалась в Высокое, разве не так? И воздух чистый, и раздолье, и суеты нет, и Николенька с Володей всегда рядом, а ты в них души не чаешь. Ну, приедешь в Москву, какие там летом развлечения? Да я прихожу поздно. Скучно тебе будет, тоскливо. Верно, глупости себе надумала...

– Верно, – прошептала Ольга, положив голову на плечо мужа, – глупости всякие...

Глава третья

Не потому, чтоб я Ее любил...

Дверь была не заперта, Вадим потянул ее на себя и вошел внутрь.

– Я смотрю, у вас в этом году урожай яблок, – громко, вместо приветствия, проговорил он.

– Завидуешь? – раздалось в ответ из глубины дома.

– А ты как думаешь? – Вадим шел по коридору, заглядывая во все двери и, наконец, увидев спину друга, остановился. – Сушить будете, мочить или варенье из них варить?

– Мочить! Мочить! И только мочить! – грозным голосом проговорил Мишка, повернувшись к другу.

Вадим в ответ улыбнулся.

– Ну, как ты?

– Да нормально. Моя в город поехала, сегодня сделка оформляется. Все, Вадим, квартира, считай, продана. Будем жить в доме.

– Понятно... Ты не потеряешься среди всех этих бумажек? Что-то пишешь?

Мишка некоторое время молчал, рассеянно глядя на раскиданные в беспорядке листы, испещренные неровным мелким почерком.

– А...это... да я все жду, когда новый компьютер привезут. И вот пока жду – мараю бумагу. Появилась у меня в голове одна идея. Хочу попробовать написать программку... только вот устаю сейчас сильно, спина, зараза, ноет. Но я ее напишу! Вот увидишь, обязательно напишу!

В голосе друга было столько вызова и злости, хорошей такой злости, которая подстегивает и заставляет идти вперед, добиваться результата, что Вадим порадовался. Он подошел к инвалидному креслу и, положив свою руку на плечо сидевшего в нем человека, уверенно проговорил:

– У тебя все получится, я знаю.

Детская шалость

Он каждый день бродил по окрестностям в поисках подходящего места. Он был в лесу, в поле, в заросшем парке, у старого пруда, но все казалось совершенно не тем, неподходящим, невзрачным. А ему хотелось удивить Ее. Чтобы, увидев на выставке картину, она остановилась, замерла от восторга, непроизвольно поднеся руки к груди, и, прочитав, что работа принадлежит кисти Алексея Саввина, почувствовала, что сердце забилось сильнее. Конечно, все это было мальчишеством и мечтой, и он, в общем-то, в глубине души понимал тщетность своих желаний, но каждый день упорно бродил по окрестностям Высокого в поисках того особенного, что могло бы стать темой его будущей картины. Несмотря на то, что здесь все относились к Алексею по–доброму, он крайне неловко чувствовал себя в собравшемся в усадьбе обществе. Он сам себе казался жалким и неуклюжим, и стыдился своего скромного костюма, и старых сбитых туфель, и торчащих в разные стороны волос. Он очень остро ощущал свою незначительность в этом в кругу сытых довольных жизнью людей и мечтал однажды показать им – всем им, что Алексей Саввин – тоже личность, и, может быть, тогда известный московский промышленник Сергей Львович пожмет ему руку на равных, а не спросит между делом о чем-нибудь снисходительно, чтобы через минуту забыть уже и ответ, и сам вопрос. А жена его задержит взгляд на нем дольше, чем положено.

О, Алексей даже и не смел мечтать об Ольге! Не смел, но мечтал. Мечтал страстно, восторженно, самозабвенно, со всем пылом молодой и во многом еще неопытной души. Она казалась ему богиней, писать ее портрет было для Алексея счастьем. Он на полном основании мог любоваться округлой линией ее плеч и стройной шеей, безупречным профилем и длинными ресницами. С одной стороны, Алексей боялся разочаровать ее результатом, а с другой – работал самозабвенно, пытаясь перенести на холст всю красоту и очарование этой женщины.

И пока он искал свое необыкновенное место, которое заставило бы остановиться и воскликнуть: «Вот оно – то, что я так долго искал!», папка его продолжала наполняться карандашными набросками: Ольга за роялем, и ее тонкие пальцы касаются клавиш, Ольга, играющая с мальчиками в жмурки, с улыбкой уворачивается от широко расставленных рук Володеньки, Ольга, сидящая в плетеном кресле с раскрытой книгой в руках... эта женщина обладала каким-то внутренним светом, она была спокойна и степенна, но само ее присутствие дарило тепло, радость и ... вдохновение...

Алексей возвратился в Высокое, так и не сделав во время прогулки ни одного наброска. Усадьба казалась пустой, Мария Львовна с детьми уехали в гости, было необычайно тихо. Непривычное чувство для места, которое всегда наполнено голосами, жизнью и энергией. И Алексей неожиданно по-новому взглянул на дом, молодому человеку показалось, что с отсутствием хозяев он не замер, а наоборот, проснулся. Как будто каждая вещь вдруг стала немного живой. Алексей был художник, он видел мир по-своему, через цвета и формы, через тишину и звуки. Пустой дом внезапно вызвал в нем необычайный интерес, хотелось неспеша пройтись по комнатам и заново познакомиться с вещами, наполнявшими его: с фотографиями на стенах, с книгами в шкафу, с забытой на столе вышивкой Марии Львовны, с полуувядшими полевыми цветами в вазе. Все привычное казалось новым в этом затихшем доме. Неторопливо бродя по нему, Алексей вошел в гостиную и замер. Около рояля стояла Ольга, и в руках ее были листы, которые она внимательно рассматривала. Сначала Алексей подумал, что это ноты, но потом... когда она обернулась на звук шагов, и рука ее дрогнула, он вдруг понял, что это – его наброски. Те самые, которые он рисовал вечерами, оставаясь один в своей комнате, рисовал порывисто и торопливо, спеша запечатлеть на бумаге то, что увидел в Ней в этот день. Поворот головы, выбившийся из прически локон, манеру непроизвольно прижимать ладонь к груди...

Наступило долгое неловкое молчание. Алексей почувствовал, что краснеет, что кончики ушей его начинают гореть, что становится очень стыдно и очень больно оттого, что вот так проникли в его тайну.

– Я хотела поиграть, – голос Ольги прозвучал сдавлено, хрипло, и речь была нестройной, сбивчивой. – Вы знаете, ну, конечно же... вы... знаете... я часто играю после обеда. Пришла в гостиную, открыла свои ноты, а там... а в них... вот...

Ее руки стали торопливо собирать рисунки в единую стопку, но вследствие того, что Ольга нервничала, ничего не получалось. Молодая женщина не смотрела на Алексея, она продолжала свой труд:

– Это дети... они такие разбойники, постоянно устраивают подобные шалости... мальчишки, что с них взять... Я думаю, что в вашей папке для рисования вы найдете мои ноты... вот, возьмите, это ваше...

Ольга протянула ему листы, но, нервничая, отпустила руку на мгновенье раньше, чем он их коснулся. Падая, рисунки рассыпались, укрыв собой паркет.

– Мне... я такая неловкая... простите, – Ольга вдруг порывисто поднесла ладонь к губам, как будто боялась, что скажет что-то лишнее, и стремительно вышла из комнаты.

Алексей остался стоять посреди гостиной. У его ног в беспорядке лежали листы. На каждом из них была изображена Ольга.

***

Вечером того же дня, собрав свой нехитрый багаж, наскоро простившись с хозяевами и сказав, что возникла срочная необходимость возвратиться в Москву, Алексей Саввин покинул Высокое.

Глава четвертая

...А потому, что я томлюсь с другими.

– И как часто ты ходишь в Третьяковку? – поинтересовался Вадим, показывая глазами на фирменный пакет в руках Анны.

– Не так чтобы очень, – пожала она плечами и села за столик, – давно ждешь?

– Не так чтобы очень.

– Ясно.

– Итак...

– Итак?

– Ты хотела меня видеть.

–Ты неправильно начал, Художник. Ты забыл предложить мне кофе. Эспрессо, пожалуйста, – заказала она подошедшей официантке.

Когда девушка удалилась, Анна перевела глаза на Вадима, который наблюдал за ней с нескрываемым интересом.

– Теряешь квалификацию, Казанова. Да, ты прав, я хотела тебя видеть. Мне нужен художник. В настоящее время я занимаюсь организацией выставки на Рублевке. Там скоро будет открыта галерея. Ее владелица хочет показать картины молодых и неизвестных, но талантливых авторов. Конечно, в надежде, что скоро эти авторы будут очень даже известными. При соответствующей рекламной поддержке, разумеется. Однако, у нее вдруг возникла мысль, что было бы неплохо, если картины молодых гениев будут разбавлены работами кого-то более состоявшегося. И я подумала о тебе.

– То есть ты предлагаешь мне выставляться среди почти студентов на выставке, которую в качестве развлечения устраивает чья-то там жена с Рублевки? Я правильно тебя понимаю? – медленно проговорил Вадим.

– Совершенно верно, – ничуть не смущаясь, подтвердила Анна. – Просто учти, что все это будет происходить в районе, где обитают обеспеченные люди. Они-то и придут на эту выставку, и, возможно, купят твою работу, а, что еще более возможно, сделают заказ. И имей в виду, эта дама решила раскрутить свою галерею по максимуму и пригласила искусствоведов из Вены и Нью-Йорка. За определенную сумму денег, подозреваю, но это не суть важно. Ты, конечно, как мастер, можно считать, состоялся, и неоднократно выставлялся в Доме Художника на Крымском валу, и имел персональные выставки во многих городах, но я-то знаю, что художника кормят заказы, а стоимость его работ напрямую зависит от известности и успеха...

Официантка принесла кофе в маленькой белой чашке, и Анна неторопливо сделала маленький глоток.

– Ну, хорошо... считай, что я тебя выслушал. И даже сделал вывод, что все это время ты не теряла меня из виду, – Вадим улыбнулся, – но почему я? Ведь ты знаешь кучу состоявшихся, но еще не очень известных художников. Честно говоря, конечно, надо быть полным дураком, чтобы отказаться от такого предложения. Так почему я, Рыжая?

Анна аккуратно поставила чашку на блюдце.

– Считай, что со временем я стала очень сентиментальна и решила предложить тебе принять участие в выставке просто по старой памяти.

– Понятно... и картины, если верить этой памяти, будешь отбирать ты.

– Конечно!

– А если тебе не понравится? Если ты скажешь, что надо переделать?

– Значит, ты переделаешь.

Вадим некоторое время молчал, пристально разглядывая пустую чашку из-под эспрессо, а затем, переведя глаза на Анну, вдруг широко улыбнулся:

– Ну и стерва ты, Рыжая.

– Есть немного, – улыбнулась она в ответ.

Пустая комната

В Москву пришел ноябрь: промозглый, голый, коричнево-серый. Грязь и слякоть на дорогах, пронизывающий ветер, ставшие короткими дни – все это ограничивало жизнь Ольги, делало ее более замкнутой. Время прогулок сокращалось, нечастые визиты в гости совершались больше для деловой цели, нежели для праздного общения и редкие, как например, сегодня, выходы в театр, превращались в настоящее событие. Сергей был равнодушен к опере и балету, но, понимая, что жена его не может все время сидеть дома, что она молода еще, что ей необходимы развлечения, вывозил Ольгу на спектакли.

Она вышла из здания, находясь под впечатлением от только что просмотренного «Опричника». Хотелось скорее домой, где в тишине комнат можно воскресить в памяти самые яркие и напряженные моменты действа, а утром поспешить в книжную лавку и непременно купить драму, которая легла в основу оперы, и снова пережить всю историю с начала до конца, жадно переворачивая страницы.

Для того, чтобы добраться до дома, следовало поймать извозчика, а на это требовалось время, потому как желающих побыстрее попасть в тепло было достаточно. К вечеру подморозило и запахло зимой. Однако снег еще не выпал, и, несмотря на газовое освещение, улицы казались темными и неуютными. И, может быть, именно поэтому Ольга так не любила позднюю осень – из-за неуюта, и с каким-то особенным чувством всегда ждала Рождества, когда к ним в дом обязательно приезжали гостить Мария Львовна с мужем и детьми. В такие дни даже Театральная площадь становилась особенной. На ней продавали елки. И не десять, не двадцать – стоял посреди Москвы целый лес елок! А люди между ними ходили, выбирали себе колючую красавицу по нраву; вокруг жгли костры, чтобы согреться, потому как мороз в такие дни стоял крепкий, быстро обжигающий лицо и руки без рукавиц. Тут же самовары растапливали, и слышались зазывающие громкие голоса: «Чай горячий, сладкий сбитень, калачи из печи!» Но такое бывало лишь зимой, а не в ноябрьскую слякоть.

Стоя на краю дороги в ожидании извозчика, Ольга вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд и обернулась. Было уже довольно темно, и рассеянный свет фонаря не позволял разглядеть человека, но она его узнала, того мальчика, художника. Заметив, что жена обратила на кого-то внимание, Сергей Львович посмотрел в ту же сторону. Алексею было уже неудобно оставаться в тени, и он вышел на свет, не один, а с таким же молодым и скромно одетым юношей. «Наверное, его друг», – подумала Ольга.

– Мы, кажется, знакомы, – начал разговор Сергей Львович, – вы...

– Алексей Саввин, – подсказал молодой человек, прекрасно понимая, что этот важный господин имени его не помнит.

– Да-да, конечно, как же, как же, не забыл. Вы– тот художник, что гостил летом в доме моей сестры и собирался принять участие в выставке. Помнится... искали тогда тему для своей работы? Ну и как ваши успехи? Выставлялись?

– Да, – односложно ответил Алексей.

Сергей Львович будто вовсе не замечал неловкости, которую испытывает молодой человек, и продолжал вести свои расспросы:

– Так что же вы изобразили на своей картине, позвольте полюбопытствовать?

– Комнату.

– Всего лишь комнату? Без людей?

– Да, пустую комнату.

Сергей Львович не сумел скрыть недоумения.

– Скажу честно, молодой человек, в отличие от моей сестры я не силен в живописи, но ежели комната вам показалась чем-то необычным... тогда это, должно быть, любопытно... да... и что же отзывы?

– Бронзовую медаль присудили, – с некоторым вызовом в голосе ответил Алексей, – и через два дня мы с другом, – он кивнул на стоявшего рядом молодого человека, – отбываем в Петербург, получили заказ.

Бронзовая медаль! Надо же, бронзовая медаль у дебютанта!

Ольге так много хотелось сказать ему, но она молчала. Ей хотелось сказать, что она была на той выставке, видела картину и, стоя перед холстом только через некоторое время поняла, что не смеет дышать. Конечно, в Высоком совсем другая комната, не та, что изображена на картине... но в той, на картине, тоже есть фортепьяно, и крышка его открыта, а в окно смотрят пышные свечи белой сирени, совсем такие же, что она держала в руках в конце мая, а на полу... на полу упавший забытый лист с женским портретом... как тогда, душным летом, в день его отъезда... ей хотелось сказать, что она все-все поняла в этой картине, каждую деталь, каждый штрих, что эта картина особенная, для НЕЕ особенная... и что ночью она потом долго плакала, уткнувшись в подушку, стараясь не вздрагивать, чтобы не разбудить Сергея, хотя боль рвалась наружу. Разве можно было все это сказать?

О таком молчат, поэтому Ольга неподвижно стояла около мужа, боясь даже пошевелиться, она, словно застыла, и только глаза ее не упускали не малейшей детали. Она видела, как ему холодно стоять на ветру в старом потрепанном пальто, как старательно он скрывает дрожь, пытаясь быть непринужденно-вежливым. Она хотела запомнить в этот вечер все, потому что через два дня он уезжает. И, возможно, никогда больше они не увидятся.

Уезжает милый нескладный и очень талантливый мальчик, который был так трогательно в нее влюблен, и которым она так неосторожно и так опасно увлеклась.

Он стоит сейчас на ветру, мерзнет, рискуя подхватить воспаление легких, отвечает на вопросы и очень старательно отводит от нее глаза.

Ольга чуть сильнее сжала локоть мужа, тихо проговорив:

– Сережа, я замерзла и, кажется, вижу извозчика. Думаю, что молодые люди нас простят, если мы их покинем.

Глава пятая

И если мне сомненье тяжело...

Анна практически закончила писать свое экспертное заключение по картине «У моря». Она сидела в дальней комнате антикварного магазина на Арбате и попеременно переводила глаза с одной картины на другую, сравнивая. Первой была та, которую она так внимательно и тщательно изучала вот уже две недели, а вторая... прикрепленный к подрамнику большой постер, который Анна купила в сувенирном магазине Третьяковской галереи. Она пошла в музей, чтобы посмотреть на «Женщину с сиренью». Признаться честно, та картина не восхитила. Анна оценила работу, но про себя заметила лишь: «Неплохо». Женщина, запечатленная на холсте, бесспорно, была красива, ракурс выбран правильно, прикрытые глаза прибавляли ей таинственности, а пышные гроздья сирени – романтичности. Но рядом висела другая работа того же автора – «Пустая комната». И она произвела на Анну куда большее впечатление. Крупные смелые мазки, контрастные цвета, казалось, рассказывали историю, безмолвным свидетелем которой стала эта комната. Открытая крышка фортепьяно говорила о том, что совсем недавно здесь звучала музыка, а лежащий на полу лист с женским портретом, вероятно, отображал ту, что некоторое время назад пробегала длинными пальцами по черно-белым клавишам. Конечно, может быть, все было совсем не так... но это и не важно... Важно то, что картина притягивала к себе, не отпускала. Каждой своей деталью она рассказывала. И когда Анна покидала галерею, то купила именно «Пустую комнату», чтобы позднее прикрепить ее к подрамнику канцелярскими кнопками и поставить рядом с «У моря». Конечно, эти картины были выполнены в совершенно разных цветовых гаммах, но манера письма обеих работ была очень похожа, при этом «У моря» выглядит более зрело, есть чувство, что писал ее уже опытный мастер.

Как-то незаметно мысли приобрели немного другое направление, и Анна стала размышлять о том, как постепенно художник оттачивает свое мастерство, как растет вместе с созданными картинами, как постоянно находится в поиске, открывает новое, экспериментирует... пытается что-то донести до зрителя, показать кусочек своего восприятия мира, его гармонии и хаоса... того самого мира, в котором мы живем, мира, в котором уживаются красота и уродство, где под яркой восхитительной маской часто скрываются пустота и боль, а в невзрачном и, на первый взгляд, незначительном, таится особенная красота и чистота. Надо только суметь это разглядеть.

Анна вспомнила, как пришла к Вадиму, чтобы выбрать работы к предстоящей выставке. Он жил на самом верхнем этаже высотного дома и, выкупив часть чердака, устроил на нем свою художественную студию. Таким образом, получилась просторная двухуровневая квартира. Поднявшись по лестнице, ведущей из коридора вверх, Анна оказалась в мастерской. На мольберте покоилась незавершенная картина, рядом на столе – кисти различных размеров и видов, краски, растворители, уголь... все, что необходимо для работы. Благодаря тому, что на покатой части крыши размещались окна, в студии было очень хорошее освещение. Законченные холсты стояли вдоль стен. Анна останавливалась у каждого, она приседала на корточки и проводила рукой по застывшей краске, ощущая ее неровную и местами царапающую поверхность, а затем вставала, отходила, просила Вадима поднять картину и смотрела на нее издалека, чтобы увидеть, как разноцветные мазки соединяются воедино, образуя композицию. И ей совершенно не хотелось ничего критиковать... Ее Художник стал мастером. Каждая его картина имела собственное настроение, неповторимое, особенное. Здесь был и навевающий легкую грусть городской пейзаж со старыми, собранными в кучу уже сухими, готовыми к сожжению, осенними листьями, и женский портрет, в котором усталое лицо героини зритель видит через отражение в зеркале, и почти аскетичный строгий натюрморт, оживленный лишь маленьким букетом нежных пармских фиалок.

Пока Анна долго и внимательно изучала работы, Вадим не проронил ни слова... лишь после того, как было принято окончательное решение по поводу картин для выставки, он сказал:

– Отличный выбор, Рыжая! Это – мои любимые.

Анна лишь пожала в ответ плечами и ответила:

– Ну, ты же мужчина. А мужчины не плачут. Придется как-нибудь пережить разлуку с любимыми.

Она вспомнила легкое, почти неуловимое прикосновение его пальцев к своей руке, когда при прощании Вадим подавал ей плащ. Он улыбнулся, и она в ответ улыбнулась... так улыбаются два хорошо знакомых, близких человека... которые прекрасно друг друга понимают...

И когда Анна об этом вспомнила, на душе вдруг стало очень тепло, и не просто тепло -уютно, захотелось вдруг заново пережить тот день и почувствовать неуловимое ощущение единения...

Занятая своими мыслями, она вновь перевела взгляд на картину... и замерла! УВИДЕЛА! Или просто показалось? Все время, изучая «У моря» Анна тщательно разглядывала каждый кусочек полотна: сверяла стиль написания, наложение друг на друга мазков, цветовые переходы, особенность композиции. И только сейчас, не считая самого первого раза, она взглянула на картину просто, как обычный зритель, не пристально и внимательно, а без внутренней подготовки... и увидела... или все же показалось?

Нащупав рукой сотовый, Анна быстро нашла в телефонной книге необходимый номер:

– Алло! Денис, ты мне сможешь устроить рентген?

Кукла заболела

Пухлые детские пальчики старательно нажимали на клавиши, Ольга сидела рядом и кивала головой в такт музыке. Они разучивали «Болезнь куклы» из «Детского альбома» Чайковского. Совсем несложная маленькая пьеса, которую она сама играла когда-то бесчисленное количество раз. Девочка сбилась, неуверенно посмотрела на Ольгу, но та лишь одобряюще улыбнулась, и юная исполнительница начала играть снова.

Знакомые звуки возвращали в детство. И вспомнилась Москва, и отчего-то – весна, когда текут по городу ручьи, когда воздух особенно свеж, когда в Вербное Воскресенье все спешат на службу, и в церкви пахнет воском и ладаном, а тонкие веточки с пушистыми комочками нежно щекочут щеки. А еще весной совершенно особенное солнце! Яркое, лучистое, пока не припекающее, но уже потихоньку дарящее тепло.

Как же Ольга скучала по России... как не хватало ей той простой и неторопливой жизни, привычного уклада, близких людей. Она осталась одна... совсем одна...и только ночами снились газовые фонари перед домом, желтая канарейка, клетка с которой стояла в столовой. Когда-то каждое утро, открывая маленькую дверцу, Ольга кормила птицу с ладони. А еще часто снилось Высокое, улыбающаяся Мария Львовна, шумные дети, ветки белой сирени и тонкий взволнованный мальчик с кистью в руках...

Где все они сейчас? Что с ними стало? Ольга не знала. Она много раз отправляла письма в Россию, но не получила ни одного ответа. Два года назад, спешно бежав из страны, молодая женщина даже представить себе не могла, что уже не возвратится на родину.

В России творилось страшное. Летом тысяча девятьсот семнадцатого, во время московских забастовок, застрелили ее мужа. Ольга, для которой Сергей Львович всегда был столпом и защитой, не знала, как жить дальше. Она любила его. Не восторженно, не страстно, не взволнованно, но любила. Была в нем сила и уверенность, своя правда, перед которой невозможно было не склониться. Чувства Ольги к мужу шли об руку с глубоким уважением и благодарностью к этому человеку. Потеря Сергея Львовича оказалась страшным сокрушительным ударом, и у Ольги, теперь уже вдовы, открылась чахотка. Мария Львовна с мужем уговорили ее поехать на лечение в Крым. В сентябре того же года был снят небольшой дом на берегу моря, куда раздавленная несчастьем женщина сразу же и направилась поправлять свое хрупкое здоровье.

В памяти навсегда остались легкий свежий ветер, запах моря, высокие душистые сосны с длинными иголками, долгие пешие прогулки, чувство глубокого горя и одиночества. А еще розы. Огромное количество цветущих роз, растущих в садах, увивающих открытые террасы и расставленных в вазах по комнатам. 

Из Москвы приходили тревожные вести, все больше разговоров было о перевороте, голоде и уличных беспорядках. Руководство фабрикой взял на себя муж Марии Львовны, но производство на ней почти прекратилось.

Однако деньги Ольга получала исправно до самой весны восемнадцатого года, когда в Крым пришли немцы, и связь с родными полностью оборвалась. Это была блокада, люди жили в постоянном страхе перед происходящим и выискивали малейшие возможности, чтобы бежать. Поговаривали, что за весомую взятку с немцами можно было договориться. Живя в Крыму, Ольга познакомилась с одной графиней – очень здравомыслящей и едкой на язык старушкой. Чувство изоляции, дискомфорта и неуверенности в будущем сблизило двух столь непохожих друг на друга женщин. Они вместе выбирались на прогулки и предавались ничего не значащим разговорам, находя в них временное спасение от страха перед неизвестностью и неопределенностью, а бывало, что и вспоминали о своей прошлой мирной жизни. И хотя воспоминания эти были разными, потому что мало общего было в жизни дочери купца, а позже жены фабриканта и некогда красивой великосветской дамы, они каким-то немыслимым образом объединяли. Однажды графиня заявила, что не собирается умирать от пули немца или большевика, и намерена увидеть перед своей кончиной Париж. Ольга тогда рассмеялась, восхитившись оптимизмом старушки. Однако вскоре выяснилось, что та вовсе не шутила. Она доподлинно узнала, с кем за деньги можно договориться и попытаться поездом добраться до Одессы. Графиня предложила Ольге стать ее компаньонкой. Для молодой женщины это был выход. Вот уже несколько месяцев она не получала никаких известий из дома, не знала живы ли ее родные, деньги почти закончились, найти работу не получалось, и предложение старой графини стало для нее настоящим спасением – возможностью однажды просто не умереть от голода. Через несколько дней после этого разговора две женщины были уже в Одессе, они собирались пароходом достичь Стамбула, а оттуда последовать во Францию. Однако почти перед самым отплытием графиня неожиданно подхватила воспаление легких и умерла. Найти хорошего врача в незнакомом городе оказалось невозможно. Зная уже, что дни ее сочтены, старушка передала компаньонке все свои драгоценности и деньги, которые сумела сохранить и взять с собой. До Франции Ольга добиралась одна.