Текст книги "Каникулы в Бракьенском поместье (СИ)"

Автор книги: Наталья Кухлий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

   Пять шагов к окну, пять – вглубь комнаты. Стены, обитые темным шелком, круглый столик, кровать с узорчатым пологом. На каминной полке фонарь – сквозь зеленое, синее, алое стекло падают разноцветные отблески света. Бархатный полумрак комнаты и ночь, всегда ночь за окном. Что это? Тюрьма. Место, откуда нет выхода.

   Я не помню, как оказалась здесь. Последнее, что вспоминается – мы с матерью живем в небольшом домике на краю Пемпонского леса с его замшелыми соснами и гладкими серыми камнями. Мы очень бедны. Дом принадлежит Асьен, нашей бывшей экономке. Несколько лет назад она получила наследство и оставила службу, а теперь из милости взяла нас к себе. Это матушка говорит, что из милости, а я-то знаю: не из милости, а из любви – Асьен и вправду любит нас, как родных. Мать болеет, и от этого стала нетерпимой и раздражительной. Доктор сказал, тоска отнимает у нее силы хуже всякого недуга...

   Помню, близится декабрь, и с ним – день моего совершеннолетия. Мать плачет и повторяет, что, если бы не Бракьены, если бы не проклятые Бракьены, из-за которых мы теперь без единого су, я давно была бы замужем. Что я непременно останусь в девицах и закончу свои дни на улице.

   Говорят, мы с матерью похожи. Обе яркие черноглазые шатенки, обе – страстные натуры. Но меня, кроме страсти, Бог щедро оделил легкомыслием – теплый деревенский хлеб и чириканье воробьев способны отвлечь меня от любых горестей. Любых... кроме матушкиной болезни. Помню ее осунувшееся лицо и свою безысходную злость на мир: почему он не может быть милосердным к моей матери? Или хотя бы не таким жестоким...

   До моего двадцать первого дня рождения, праздника, который никого не радует, остается всего несколько дней.

   «Несколько дней...» С этой мыслью я однажды просыпаюсь – точнее, прихожу в себя, – и не могу понять, где я. Почему-то я стою в незнакомой комнате у камина, протягивая руки к стоящему на каминной полке фонарю. На мне домашнее белое платье и мягкие домашние туфли. В свете фонаря можно разглядеть обитые темным шелком стены, слева – кофейный столик и громоздкую кровать с задернутым пологом, справа – большое, в полстены, окно. За окном – ночь.

   Слышу за спиной удаляющиеся шаги, испуганно оглядываюсь. Из комнаты выходит высокая полная женщина в темном платье и чепце, какие носят служанки. Окликаю ее. Женщина поворачивается, смотрит на меня, вскрикивает и быстро крестится. Затем выбегает из комнаты, оставив дверь открытой. В дверном проеме видно темный коридор и просторный зал с длинным столом и камином. Я спешу за женщиной к выходу из комнаты, но, добежав до порога, вдруг чувствую непреодолимую, до потери сознания, слабость. Как в тумане, отступаю на шаг... Силы возвращаются. Поворачиваюсь к двери -приступ слабости повторяется вновь.

   Возвращаюсь в комнату, перевожу дыхание. Хочу, отодвинув полог, сесть на кровать – и тут меня захлестывает волной ужаса. Как я ни стараюсь, не могу сдвинуть полог ни на полдюйма. Отдернув руку, сажусь прямо на пол. Запрещаю себе думать о том, что не чувствую холод паркета... только холод собственного тела.

   Нельзя поддаваться панике. Любую ситуацию можно объяснить логически: ну хотя бы... я больна. Может быть, во время приступа – опасна для окружающих. Тогда понятно, почему убежала та женщина. Сейчас она вернется с доктором, и доктор все объяснит.

   Время шло, никакой доктор не приходил. Вообще никто не приходил. Устав от тщетных попыток выбраться из комнаты, я вернулась к камину и до рассвета просидела на полу, отрешенно глядя на затухающие угли.

   Как только небо за окном посветлело, меня неудержимо потянуло в сон. Страх, тоска, недоумение – все растворилось в желании ткнуться носом в колени и спать... спать...

   Следующее мое пробуждение как две капли воды походило на предыдущее. Полумрак незнакомой комнаты, на каминной полке – зажженный фонарь. В коридор торопливо выходит служанка, не слушая или не слыша моего крика. И снова я, сколько ни пытаюсь, не могу перешагнуть порог комнаты.

   За окном ярко светит луна, тени веток ложатся на паркет. Завывает ветер. Может быть, поэтому я думаю: «Я умерла. Я – призрак».

   Но позвольте... я же слышала легенды о призраках! Призраки исчезают и появляются, летают, они... что еще? – проходят сквозь стены.

   Попробовав стену на прочность, думаю, что легенды врут. Всегда врут. А главное, ни одна из них не объясняет, что делать, если это произошло именно с тобой?

   По-видимому, ответ один: ждать. Ждать, пока что-нибудь не изменится.

   Шли ночи, похожие одна на другую. Я ждала. Мерила шагами комнату, часами смотрела в окно. За окном то светила луна, то накрапывал дождь, то мокрый снег налипал на оконное стекло. За окном был сад – толстые шершавые стволы деревьев. Если в комнате зажигали камин, я устраивалась перед ним, протягивала руки к огню и не чувствовала жара, лишь ощущала полузабытое удовольствие уюта. Однажды по коридору прошла сгорбленная старушка, бормоча себе под нос: «Где оно? Да где ж оно?..» В комнату она не заглянула.

   Наверно, от одиночества и безысходности можно сойти с ума. Но чтобы потерять рассудок, надо его иметь. Меня занимал и даже развлекал пейзаж за окном, игра теней и блики лунного света в комнате. Я вспоминала песни, которым меня учила няня, и тихонько пела. И только думая о матери, подолгу плакала, ощущая на лице и руках настоящую влагу и настоящее, не призрачное тепло слез.

   Я считала ночи: тридцать две, тридцать три... На семьдесят третью ночь окно оказалось открытым – ветви деревьев покрылись молодой листвой, началась весна.

   Конечно, я тут же попыталась выскользнуть в открытое окно. Безуспешно! Слабость наваливалась, едва я ступала на подоконник. Все, что мне оставалось – подставлять руки и лицо ветру. Какое счастье – ощущать дыхание ветра, если кроме этого не чувствуешь ничего...

   Помню ночь, когда залитый лунным светом сад вдруг вспыхнул белыми цветами. Яблони! До рассвета я простояла у окна, а уснув, впервые видела сон. Во сне сладко пахли яблоки и матушка наливала сидр в большие стеклянные бутыли.

   Летом я почти притерпелась к своему существованию. Каждая ночь была ветреной, зрели яблоки, малиновка пела за окном. Если бы только было с кем поговорить! Но служанка по-прежнему всякий раз уходила, не оглядываясь. Единственными моими собеседниками оставались залетающие в окно мошкара и стрекозы, да еще мохнатые ночные бабочки – они кружились у фонаря и не пугались, когда я касалась пальцами серых крыльев.

   Созрели яблоки. В одну из ночей я увидела оставленную под окном тележку – на таких возят фрукты. Дважды среди ночи в сад выходил худощавый старик в помятом плаще. Прохаживался под деревьями, выкуривал трубочку, потом медленно возвращался к дому.

   Пришла осень. Окно закрыли, лишив меня единственно доступного мне ощущения. Оставалось считать дождевые капли на стекле и слушать, как воет ветер в камине. В ненастные ночи дом вздыхал и жаловался, но его скрип и стоны успокаивали меня – так хорошо горевать вместе...

   Частые дожди сменялись снегом; я перестала считать ночи, доверившись жизни, как доверяются тряскому экипажу, который довезет же куда-нибудь...

   Под Рождество – а когда оно, это Рождество? – наступит мой день рождения. Тогда от начала моего заключения исполнится ровно год.

***

   Еще на грани пробуждения я почувствовала, что нынешняя ночь не похожа на предыдущие. В комнате стало светлее и будто бы даже просторней. Ярко пылает огонь в камине. Полог кровати раздвинут, шелковые покрывала поблескивают в свете фонаря. Возле кровати – стул, на стуле – таз для умывания и кувшин с водой. Подхожу ближе, трогаю пальцем воду (вода не шелохнулась). Только хочу забраться на кровать, как откуда-то совсем близко доносятся голоса. Замираю у кровати, словно меня уличили в чем-то недозволенном. Оглядываюсь... голоса слышны из зала напротив. Освещенный двумя канделябрами зал выглядит празднично и уютно. В креслах у камина в расслабленных позах, с бокалами в руках, сидят двое мужчин. Молодых, насколько я могу судить. Один – худощавый брюнет в черном фраке, с аккуратными бакенбардами и тонкими, словно заостренными чертами лица. Другой – круглолицый, крупный. Одет в коричневый замшевый жилет и панталоны, рыжеватые кудри растрепаны.

   Брюнет мрачно глядит на свой бокал, его приятель – с улыбкой – на него. Я отступаю в тень, но, как загипнотизированная, не могу отвести взгляд от нежданных гостей.

   Рыжеволосый выплескивает остатки вина из бокала в камин.

   – Скажи, Жежен... – Я вздрагиваю от звука человеческого голоса. После стольких месяцев тишины это все равно, что слушать церковный колокол. А между тем, голос приятный – мужественный и мелодичный. На секунду запнувшись, молодой человек продолжает. – Ты ведь не просто так пригласил меня сюда, верно?

   Тот, кого назвали Жеженом, со звоном ставит бокал на каминную полку.

   – Что ты хочешь сказать? – Голос у него не такой музыкальный, как у приятеля. Откуда-то из глубин памяти всплыло: «матовый голос».

   Рыжеволосый пожимает плечами.

   – За одиннадцать месяцев ты ни разу не наведался в свое поместье. Перед поездкой был мрачнее тучи, а в пути просил меня петь французские и сицилийские песни. Так бывает, когда ты хочешь отвлечься от грустных мыслей.

   Жежен смотрит на него тяжелым взглядом.

   – В этом семестре все валится из рук... Не всем композиция дается так легко, как тебе!

   («Семестр»! Значит, они студенты...)

   Рыжеволосый возмущенно перебивает:

   – Ты наговариваешь на себя: я собственными ушами слышал, как старик назвал тебя лучшим учеником на курсе!

   Жежен отвечает медленно, выделяя каждое слово:

   – Значит – я – устал. И довольно об этом!

   Рыжеволосый, наклонившись вперед, кладет руку ему на плечо.

   – Еще только одно. Если что-то случилось и я могу помочь тебе...

   Жежен сбрасывает его руку и несколько минут сидит неподвижно, уставясь на огонь. Его приятель, отвернувшись, смотрит в дверной проем, и я, наконец, могу хорошенько его разглядеть. Простоватое лицо – такое подошло бы деревенскому пареньку. Широкий лоб... Нос слишком большой, чтобы быть правильным. Нижняя губа чуть выпячена. Густые брови нахмурены, но и хмурится он как-то по-детски.

   Несколько минут проходят в абсолютной тишине, лишь потрескивание пламени да монотонное гудение ветра. Затем молодые люди одновременно поворачиваются друг к другу. Лицо Жежена прояснилось, словно согрелось в отблесках пламени. Он улыбается.

   – Все пустяки, Робер! ...Кристель! – Это во тьму коридора. – Еще бутылку вина!

   По коридору проходит служанка, которую я вижу каждую ночь после пробуждения. Заходит в зал, с поклоном ставит на каминную полку поднос с бутылкой вина и фруктами, наполняет бокалы. Жежен жестом отпускает ее, затем поворачивается к приятелю – И все-таки, Робер, спой еще... Промочи горло и спой!

   Робер кивает. Поднимает бокал. Задумывается... Ставит нетронутый бокал на поднос и, не вставая с кресла, начинает петь.

   Звучный голос поднимается вверх, выше стрельчатых окон, выше потолков... и затем мягко ложится на сердце. Я растерянно, но со все большим увлечением слушаю старую как мир историю девушки, чей жених осужден на казнь. Печальная мелодия – и «трал-ля-ля-ля-ля» после каждой строки, как солнечный свет, освещающий скорбные фигуры влюбленных. И мне вдруг становится до боли жаль девушку из песни и незнакомого рыжеволосого Робера, который сейчас вовсе не Робер, а злосчастный жених, ожидающий смерти. На словах «пусть Бог примет души возлюбленных» певец так явственно смотрел оттуда – из оконца тюремной крепости, – что у меня сжалось сердце.

   Песня отзвучала. Молодые люди снова принялись пить вино, увлеченно обсуждая студентов и преподавателей. Я стояла неподвижно и пыталась понять, почему впервые за столько месяцев у меня тепло на душе. Как будто песня разом выплеснула наружу все мои горести – и кто-то, узнав о них, обнял меня и пожалел.

   Задумавшись, я не сразу поняла, что приятели прощаются. Бутыль опустела, Робер встает, но, слегка пошатнувшись, опирается о спинку кресла. Жежен с трудом сдерживает зевоту.

   – Если тебе... – Он все-таки зевает. – Если что-нибудь понадобится, дерни за шнур у изголовья. Завтрак здесь подают... когда мы сами захотим. Так что можешь спать, как лесная соня.

   – Как кто?

   Жежен сочувственно качает головой.

   – Со-ня, лесная мышь, живет на деревьях.

   – А! – Робер вдруг ужасно обрадовался. – Гиро – ну да, я их видел! Они живут в саду, на яблонях!

   – Ну вот и хорошо... – Жежен опять зевает. – Тебе во-он туда...

   И указывает на мою комнату. Я в панике прижимаюсь к стене.

   Гость и хозяин выходят в коридор одновременно. У Жежена в руке свеча, воск капает на пол.

   – Доброй ночи! – Жежен поднимает свечу повыше, указывая путь.

   – Доброй ночи!..

   Наконец Жежен уходит, его шаги затихают в коридоре.

   Робер не спешит войти. До меня доносится бормотание: «Яблони и лимоны на склонах Этны... и облака, легкие, как пар...» Он вздыхает и делает шаг в комнату. Невольно зажмуриваюсь. Сейчас он заметит меня, сейчас... Но ничего не происходит. Слышен скрип кровати. Открываю глаза: Робер, сидя на постели, расстегивает рубашку. Резко отворачиваюсь, ведь он раздевается прямо здесь, при мне! Страх сменяется бессильной злостью. Если бы я могла, я бы вышвырнула его отсюда!

   Минуту спустя слышно, как незваный гость ложится, переворачивается с боку на бок. Еще один вздох и размеренное сопение...

   Бросаю яростный взгляд на кровать – Робер спит, не погасив огня, не задернув полог. Свернувшийся калачиком, он и впрямь похож на лесную соню. Круглое лицо озаряет спокойная, безмятежная улыбка... Вдруг понимаю, что сама глупо улыбаюсь, глядя на него. Год или больше я мечтала увидеть вблизи живого человека – и вот он, этот человек! Пришел, разделся и улегся спать в моей комнате.

   Шаг за шагом подхожу ближе. Рассматриваю лицо спящего – так долго, что меня саму начинает клонить в сон. Привычно опускаюсь на пол, закрываю глаза...

   В полудреме вижу каменную крепость из старинной песни. Ворота открыты, и я слышу собственный голос: «Они ушли, правда? Они просто ушли, дверь отперта...»

***

   Просыпаюсь и тут же отмечаю непривычное: вместо служанки в дверном проеме – мужской силуэт. Вспоминаю: вчерашний гость! Стоя ко мне спиной, он выглядывает в коридор.

   – Робер, ну где ты? – Я узнаю сердитый голос Жежена, – Иди помоги мне...

   – Иду! – Робер поднимает руку с маленькой коробочкой. – Не мог найти специи, пришлось зажечь фонарь. – И убегает, насвистывая: «Коль с вершины лавина несется, все преграды сметает она».

   Растерянно оглядываюсь: сколько в комнате незнакомых вещей! Прямо передо мной на полу – дорожный сундук, обшитый железными полосами. Крышка откинута, белье, бритвенные принадлежности – все вперемешку. На кровати несколько книг, судя по названиям – исторические хроники. На каминной полке – стопка исписанных нотных листов. Даже фонарь стоит на новом месте: на стуле у изголовья.

   Подолгу разглядываю каждый предмет. Итак, я теперь живу в чужой спальне! Что же мне делать?.. Прятаться по углам, ждать, пока новый жилец уедет? Или, может, заговорить с ним? «...Я не знаю, как я сюда попала, но, простите, не могу выбраться из вашей комнаты!» Если он не сойдет с ума, то позовет врача либо священника. Я и сама этого хотела... когда-то. Почему же теперь так страшно? Наверно, мне просто нужно время. Может быть, завтра...

   Звук шагов прерывает мои размышления – по лестнице поднимаются Жежен и Робер. У Жежена в руках глубокие тарелки и бутыль красного вина, Робер, отдуваясь, тащит фарфоровую супницу размером с небольшой бочонок. Жежен бормочет: «Свечи... как в этом доме зажигают свечи?» Он первым входит в полутемный зал, ставит бутылку на стол, берет со стола канделябр и пытается зажечь свечи от горящего в камине пламени. Робер устанавливает посреди стола супницу.

   Наконец свечи зажжены, Жежен с довольным видом усаживается в кресло.

   – Это просто удача, – говорит он Роберу, – что ты умеешь готовить, да еще так вкусно!

   Робер приподнимает крышку супницы, и меня буквально накрывает позабытым ощущением... Запахи! Я чувствую запах сыра, крутого бульона, специй... Совсем как дома, когда на обед подавали луковый суп. Кажется, я вот-вот расплачусь от нахлынувших воспоминаний... Голос Робера приводит меня в чувство.

   – Удача-то удача, но, Жежен, зачем? Чего ради ты уволил всех слуг, и притом так спешно? Кристель всего лишь хотела предложить тебе более удобную комнату. ...А старый Феликс! Ты накричал на него, стоило ему спросить: «Хорошо ли вам спалось?» А вчера запретил ему прислуживать за столом.

   На лицо Жежена набегает тень, кажется, он вот-вот вспылит, как было прошлой ночью. Но нет, он молчит, собираясь с мыслями. Потом начинает говорить – быстро, словно боясь, что его перебьют.

   – Робер, я все время пытался понять, что не так с этим домом... – Он сосредоточенно хмурится, вертикальные морщины у него на лбу становятся отчетливей. – Ведь это мой дом, уже почти год! И все-таки я чувствую себя здесь бедным родственником. А сегодня, когда Феликс стал припоминать прежние порядки, когда эта карга сказала, что я поместил тебя не в ту комнату...

   Робер виновато взглядывает на него.

   – Она сказала, что это хозяйская спальня. Похоже, я занял лучшую комнату в доме?

   Тон Жежена становится жестким:

   – Хозяйской будет та спальня, которую я сам выберу! И если кто-то с этим не согласен... – Он делает жест, будто сметает крошки со стола. – Я не собираюсь быть слугой своих слуг! Завтра же сюда придут люди, которые будут делать только то, что я захочу.

   Робер молчит, и пыл Жежена угасает. Он мрачно смотрит на приятеля.

   – Думаешь, я не прав?

   Робер досадливо дергает плечом. Потом спрашивает:

   – Скажи... этой женщине есть, куда пойти?

   Жежен сплевывает в камин.

   – Думаешь, я изверг? Есть у нее куда пойти, есть. У нее домик на краю деревни и клочок земли – подарок покойного дядюшки. Не хочу даже думать, за какие заслуги... И потом, я выплатил слугам расчетные! Знаешь, сколько? Мне в год столько не давали...

   Робер примирительно кивает.

   – Клочок земли – это хорошо, – он снова возвращается к супнице и половнику. – Давай, что ли, ужинать? Суп остынет.

   Видно, хозяйственные заботы добавили молодым людям аппетита – оба едят, не отвлекаясь на болтовню. Наконец, отвалившись от стола и вытирая губы салфеткой, Жежен говорит:

   – Рано утром приедет нотариус – уладить кой-какие формальности. После поедем нанимать прислугу... – Он вздыхает. – Эх, заботы... А теперь – спать. Завтра мне нужна свежая голова.

   – А как быть с этим? – Робер кивком указывает на грязную посуду.

   – Оставь, – Жежен машет рукой. – Пусть новая прислуга займется...

   Пожелав приятелю доброй ночи, Жежен уходит. Робер подходит к окну. Теперь я его не вижу, но слышу, как он возится с оконной рамой. И вот – блаженное чувство! – холодный, зимний воздух наполняет комнату. Подставляю ему лицо, грудь... Робер захлопывает окно, но я продолжаю протягивать руки к уже затихнувшему ветру. Какое счастье – несколько долгих мгновений быть живой...

   Робер идет в спальню. Прижимаюсь к стене, однако он даже не смотрит в мою сторону. Отворачиваюсь, давая ему возможность раздеться. Пусть уснет, и тогда я проверю, всегда ли его сонное лицо действует так успокоительно. Лег, устраивается поудобнее... наверно, уже можно. Бросаю быстрый взгляд на постель. Робер не спит. Он лежит, опершись на локоть и наблюдая за горящим в фонаре пламенем. Протягивает руку к фонарю... И в этот миг обрушивается тьма, вырывая меня из объятий призрачной жизни. Тьма и холод...

***

   Просыпаюсь с ощущением: вчера было что-то плохое. Робера в комнате нет. Горит огонь в камине, на полу у кровати – раскрытая книга, фонарь роняет на страницу радужные отблески.

   Фонарь... теперь я вспоминаю. Робер погасил свет, и окружающий мир вдруг погас.

   А ведь можно было догадаться, что мое пробуждение связано с фонарем! Нет света – нет меня, и если фонарь будут гасить каждый вечер...

   Словно в ответ на мои мысли, в коридоре слышны шаги.

   – Доброй ночи! – это голос Робера.

   – Риана, не забудь распорядиться насчет завтрака. – Это Жежен.

   Значит, они все же наняли прислугу. Женский голос отвечает что-то неразборчивое. После паузы Жежен соглашается:

   – Да, пожалуй, к одиннадцати.

   Шаги все ближе. Поспешно отступаю к стене. В дверном проеме, как в раме, появляется Робер в охотничьем костюме, раскрасневшийся от ветра и, может быть, от вина. Медленно подходит к кровати, наклоняется, поднимает с пола книгу. (Как долго он будет читать? Час? Два?) Пролистнув несколько страниц, Робер откладывает книгу, начинает раздеваться. Не отрываясь, слежу за ним: сейчас он потянется к фонарю, сейчас...

   Мимоходом отмечаю: как странно, что обнаженное тело считают чем-то постыдным. Ведь оно красиво, как античная скульптура... если только античные скульптуры умеют дрожать от холода.

   Переодевшись в ночную сорочку, Робер ложится на кровать, что-то шепчет. Наверно, молитву, потому что, взглянув вверх, он улыбается, быстро крестится и натягивает одеяло до подбородка. Закрывает глаза... Благодарение Богу, он забыл погасить свет!

   Не открывая глаз, Робер протягивает руку к фонарю.

   Неожиданно для себя самой я кричу: «Не надо, пожалуйста!», – и бросаюсь между ним и фонарем. Робер открывает глаза, отдергивает руку, видит меня и с воплем подскакивает, как ужаленный.

   – Что?.. кто вы?.. – Он сидит на кровати, глядя на меня расширившимися глазами. – Как вы сюда вошли?

   – Месье, я... – В отчаянии развожу руками, и вдруг начинаю рыдать. Взахлеб, как не плакала с самого детства. Сквозь слезы слышу растерянный голос Робера:

   – Мадемуазель... не плачьте, прошу вас!

   Еще раз окликнув меня и пробормотав что-то на незнакомом языке, он встает с постели. Делает неуверенный шаг ко мне, протягивает руку... Я с ужасом отстраняюсь.

   – Простите, я не хотел вас обидеть! – В голосе Робера слышно искреннее огорчение. – Вы такая молодая... и красивая.

   Слезы вдруг высыхают. Бормочу:

   – Мне так жаль... Я не...

   Робер переспрашивает:

   – Что? Вы говорите слишком тихо...

   Глядя в пол, произношу отчетливо, без выражения:

   – Я не знаю, где я, не знаю, почему я здесь. Я только сейчас поняла, что не помню даже своего имени. Я сама не знаю, как оказалась в этой комнате... но вот уже год, как не могу из нее выйти!

   Робер смотрит на меня с состраданием, как на больную. Снимает фонарь со стула, говорит:

   – Садитесь, прошу вас...

   Сажусь и только потом поясняю:

   – Мне это не нужно: я почти ничего не чувствую.

   Робер не слышит. Теперь он пристально глядит на меня. Вскакивает, заворачивается в одеяло, как в плащ, садится снова. Очень тихо, будто поверяя секрет, говорит:

   – Когда вы шли... я не слышал звука ваших шагов. Сейчас я не слышу вашего дыхания, только голос. Ваши... – Он переводит дух. – Ваши зрачки не реагируют на свет!

   Молча сидим друг напротив друга. Я слышу, как бьется его сердце.

   Слова даются мне с трудом, и все же я спрашиваю:

   – Скажите... что вы теперь со мной сделаете?

   Мой вопрос внезапно возвращает его к жизни.

   – С вами? – Робер взмахивает руками, одеяло сваливается у него с плеч. – Боже мой, ничего!

   – Вы расскажете обо мне?.. – Кивком указываю на дверь.

   – А вы хотите этого?

   Качаю головой:

   – Не знаю. Нет. Мне страшно...

   Лицо Робера больше не напряжено. Кажется, ему снова хочется обнять меня и утешить.

   – Скажите, мадемуазель... Что я могу для вас сделать?

   Молитвенно складываю руки.

   – Прошу вас, узнайте, что с моей матерью! Она жива?

   Робер кивает.

   – Я узнаю, обещаю вам. Кто ваша мать? Как ее зовут?

   Растерянно гляжу на него. Я не помню! Ни имен, ни названий... Вот только...

   – Лес. Пемпонский лес. Маленькая деревушка, дом с высокой трубой. Хозяйку дома зовут Асьен.

   – Пемпонский лес... – Робер задумывается. – Он тут везде. По дороге сюда мы проезжали множество деревень. Бракьенское поместье – место, где мы сейчас находимся – в самой глубине леса.

   – ...Бракьенское!

   Робер быстро спрашивает:

   – Вам знакомо это название?

   – Нет. – Оглядываюсь, будто вижу свою тюрьму впервые. – Бракьены – те, кто оставил нас с матерью без куска хлеба.

   – Этого не может быть! – Робер хмурится. – Эжен Бракьен мой друг, я его хорошо знаю. Он гордый, вспыльчивый, но не способен никому причинить зло. Скорее отдаст последнее...

   – Жежен единственный владелец поместья?

   – Сейчас – да, но еще год назад поместье принадлежало его дяде. Знаете что?.. – Он оживляется. – Завтра же я расспрошу Жежена о дяде, а вы попробуйте вспомнить... Но что с вами? Вам плохо?

   Я и не заметила, как наступило время рассвета.

   – Нет, не плохо... – Веки привычно тяжелеют. – Это сон, я всегда засыпаю поутру. Не пугайтесь – наверно, я сейчас исчезну...

   Голова клонится вниз, и тут я вспоминаю:

   – Вечером зажгите фонарь! Пожалуйста... Иначе я не проснусь.

   Пытаюсь свернуться калачиком прямо на стуле. Робер растерянно предлагает:

   – Хотите, я уступлю вам кровать?

   – Спасибо, не нужно. – Сон, неизбежный, как смерть, придает мне храбрости. – Если бы вы спели для меня... как пели Жежену.

   Робер быстро кивает, затем, прикрыв глаза, начинает петь. Он поет на незнакомом языке, я могу разобрать только «l'amuri» и «l'arma mia». Звуки льются легко и протяжно. Но вот голос певца становится более страстным, исполненным призыва и тоски. Меня словно накрывает горячей волной...

   Когда песня обрывается, еще минуту ни Робер, ни я не двигаемся с места. Небо за окном становится пепельно-серым, затем белым, цвета жемчуга. Наступил рассвет, я не заснула.

***

   – Знаете, я целый год не видела солнца...

   Правду сказать, я его и сейчас не вижу. На улице – ветреный и снежный полумрак. Мы стоим у окна, силуэт Робера отражается в оконном стекле. Робер невпопад говорит:

   – Только не исчезайте. Если вам опять захочется спать, я буду петь.

   Мне становится смешно.

   – Никогда не думала, что попрошу об этом!

   Робер смущенно переминается с ноги на ногу.

   – Мне нужно переодеться. Можно... вы не могли бы ненадолго выйти?

   Развожу руками.

   – Не могу, простите... Стоит мне дойти до порога, как я начинаю терять сознание. Но я отвернусь, переодевайтесь.

   Отворачиваюсь, рассматриваю узор на стене.

   Несколько минут спустя слышу голос Робера:

   – Придумал! Мы разделим комнату на двоих.

   Робер одет в коричневый костюм и полон энтузиазма.

   – Как на двоих?

   Но он, махнув рукой, уже выбегает в коридор.

   Прислушиваюсь к звуку удаляющихся шагов. Какое блаженство, когда о тебе заботятся... Я вспоминаю, как в детстве боялась грозы, и с первыми ударами грома матушка брала меня на руки. И тепло ее рук было куда важнее озаряющих комнату вспышек молнии. Озаряющих комнату... Я вдруг четко увидела эту комнату – с желтыми стенами и яблоневыми ветками, тянущимися в открытое окно.

   Наверно, у меня ошарашенный вид, потому что Робер, войдя с большим узлом в руках, замирает на пороге и встревожено спрашивает:

   – Что случилось?

   – Я вспомнила! Месье, я вспомнила!

   Он машинально поправляет:

   – Можно просто по имени... Что вы вспомнили?

   – Свою комнату!

   Он подается вперед:

   – Место, где вы жили с матерью?

   – Место, где я жила до того, как нас выгнали из дома.

   – Где же это?

   Собираюсь с мыслями.

   – Скажите... внизу, прямо под этой комнатой, есть спальня?

   Робер кивает:

   – Даже две. В одной спит Жежен, другая...

   Я перебиваю его.

   – Какого цвета стены в той, что выходит окнами в сад?

   Робер задумывается.

   – Желтые. Узорчатая желтая ткань.

   – А есть в комнате... музыкальный инструмент?

   – Есть, и еще какой! Фортепиано Себастьяна Эрара в отличном состоянии.

   Тихо говорю:

   – Месье Робер, я жила здесь. В этом самом доме, только этажом ниже.

   Робер непонимающе смотрит на меня.

   – Вы пробыли здесь год и не вспомнили, что это ваш дом?

   Виновато объясняю:

   – В прежние времена я редко бывала наверху. Здесь были комнаты для гостей, их держали закрытыми. А сад... сад мне снился.

   Робер наконец заходит в комнату, опускает узел на пол.

   – Что еще вы вспомнили?

   – Больше ничего... Не помню, как и куда мы ушли отсюда.

   Робер разочарованно вздыхает. Но тут же с прежним воодушевлением принимается развязывать узел.

   – Смотрите, что я принес! – Бережно разворачивает два пурпурных полотнища. – ...Занавески! Когда мы приехали, Жежен сказал: устраивайся, как тебе заблагорассудится. И добавил, что я могу брать все, что захочу. – Вынимает из узла веревку, молоток и гвозди. – Сейчас мы повесим их посреди комнаты.

   Удивляюсь:

   – Вы не будете звать слуг?

   – А зачем? – Он смеется. – Слуги еще спят – и пускай себе. Я из небогатой семьи, привык все делать сам.

   Не сдержав любопытства, спрашиваю:

   – Скажите... откуда вы родом?

   Робер отвечает сразу, словно ему давно хотелось об этом поговорить.

   – Я сицилиец. Мой отец участвовал в заговоре против Фердинанда, который – вы наверняка слыхали – возомнил себя королем обеих Сицилий. Заговор раскрылся. Нашей семье пришлось бежать во Францию, в холодный серый Париж. Знаете, сколько мне тогда было? Десять лет. А братьям и того меньше...

   – Как же вы устроились на новом месте?

   – Отцу принадлежит небольшая харчевня в парижском предместье. Там трудится вся моя семья: отец, мать, двое братьев. И я, – он вздыхает, – был бы сейчас с ними, если бы по воле случая не оказался в Парижской школе изящных искусств. Помню, я помогал родителям и пел за работой. Меня заметил один из посетителей, попросил напеть какую-то мелодию, сказал, что мне нужно учиться... – Не прерывая рассказа, Робер забирается на стул и начинает вбивать гвоздь. – Посетитель уехал, но через несколько дней вернулся, забрал меня с собой и отдал в услужение старому музыканту. Там я научился нотной грамоте и игре на нескольких инструментах. Мне было двадцать лет, когда музыкант умер, оставив мне небольшое наследство – ровно столько, чтобы хватило на пять лет учебы в школе изящных искусств. Что ж, четыре года позади, надо полагать, теперь я знаю мно-о-гое... – Он делает широкий жест, стул под ним шатается.

   – Ох... Пожалуйста, осторожнее! Кем же вы станете, когда доучитесь? Музыкантом? Певцом?

   Робер отвечает не сразу. Он привязывает веревку, спрыгивает со стула, переносит его к противоположной стене комнаты, берет второй гвоздь. Наконец говорит: