Текст книги "Бегущие по мирам(СИ)"
Автор книги: Наталья Колпакова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Борун поразмыслил хорошенько, прикинул так и эдак. И решил договариваться по-хорошему. Собранная информация об этом чужом и неизвестном ему мире убеждала: у неуправляемого народца вроде бы имеется своя власть, держащая вольнолюбивую публику в казарменной строгости. Борун мягко прощупал нити – они сходились в одной руке. Рука, судя по всему, принадлежала Крому, владельцу самого большого в стране цирка, мужику жесткому, жадному и деловому. И он, решившись, попросил о встрече.
Кром не кочевряжился, принял его с готовностью, будто ждал. Два дюжих парня с такими же, как у собственных его телохранителей, тухлыми глазами ввели Боруна в неказистый дом на самой окраине, прямо от прихожей потрясший даже его непристойной роскошью. Боруну, впрочем, было не до услаждения взора. Кром потребовал прийти в одиночку, и будущий властитель мира опасался, как бы роскошный вертеп не обернулся для него неслыханно дорогой западней, а то и гробницей. Парочка верзил, топавших по бокам, действовала коммерсанту на нервы.
Но Кром уже поспешал ему навстречу из внутренних покоев – радушный хозяин, осчастливленный приходом долгожданного гостя. Взгляд пристальный, испытующий. И еще что-то чудилось за старательной любезностью циркового магната: тревожное любопытство, едва ли не страх. С чего бы?
Гадать было глупо и незачем. Борун сразу приступил к делу, без лишних слов обрисовал свое предложение. Циркач слушал вдумчиво. Лицо его, с которого деловой интерес быстро смыл остатки деланой приветливости, являло занятный контраст с живописным, не без вульгарности, нарядом. Выслушал, свел кончики пальцев. Кивнул:
– Дельно.
– Ваш ответ?
– Договоримся. Сейчас не это... Сейчас... – И замялся, занервничал. У Боруна отчего-то вспотели ладони и глухо ухнуло сердце. – С вами, господин Борун, желает побеседовать одна персона...
Ловушка? Что еще за... Борун рванулся было из глубокого, чересчур удобного кресла – и тут же осел обратно под взглядом пары неподвижных глаз. Желтых, горящих ледяным огнем. Крохотное существо, отчасти смахивающее на неопрятного, потрепанного жизнью нетопыря с мордой мелкого хищника, неотрывно рассматривало его от дальней двери. Росту в нем было чуть выше колена, но в позе, странное дело, дышало подлинное, без изъяна, величие, отчего казалось, что зверушка взирает на тебя сверху вниз, и хотелось вытянуться в струнку. Борун скосил глаза на Крома. Тот и стоял в струнку, почтительно трепеща. Крылатый крысеныш не пошевелился, лишь едва уловимо повел глазами, а Кром уже засеменил вон из залы, мелко кланяясь.
Коммерсант проводил его беспомощным взглядом и остался один на один с существом. Их разделяло пространство обширной залы, да еще нечто неизмеримо большее, чему Борун не знал названия. Тварь быстро, неприятно облизнула узкие губы заостренным языком.
– Ну здравствуй, внучок.
Глава 10
Все дальше на север
Макара разбудили тишина, прохлада и острый запах сырой рыбы. Рыбина – здоровенная, вся в радужно переливающейся слизи – оказалась первым, что он увидел, приоткрыв глаза. Она билась прямо у него перед носом, яростно глядя в неведомый рыбий рай алым глазом. Щеке было мокро и колко. Он валялся на берегу, у самой кромки воды, ласково вылизывающей кроссовки. Буруны, уже нестрашные, вздымались над близкими рифами. Дальше распахивался чистый простор моря.
Макар сел, стряхнул со щеки приставший песок. В голове шумело от голода, от острого запаха морской воды и ветра. Вполне очнувшись, он заозирался и, не успев встревожиться, сразу увидел Алёну. Она свернулась клубочком чуть поодаль, не на влажном, как он, а на совершенно сухом песке, уютно подложив под щеку ладошку, и спала. Лицо у нее разгладилось, словно привычная саркастическая усмешка сползла, как старая кожа. Милая, славная девушка, уснувшая на берегу. Макар любовался, смакуя последние мгновения спокойной жизни. Сейчас ведь проснется, скандалистка, нахмурится, вздернет бровь, и прости-прощай пасторальная сестрица Алёнушка!
Над головой зашумело, засвистело, захлопало. Крылатый черт рухнул с неба и ликующе заплясал перед Макаром, потрясая свежепойманной рыбой.
– Ч-черт, тише ты! – шикнул Макар.
Зверь застыл, втянул в плечи косматую башку, поджал чуткие уши. Оба с опаской покосились на прекрасную госпожу. Та вздохнула, нахмурилась, не открывая глаз. Макар с чертом переглянулись – и хитрая тварь, зажав добычу в пасти, раскинула крылья, в два огромных прыжка взлетела и была такова. Макар завистливо проследил, как мускулистый трусишка ныряет в плотную зелень недальнего леса.
– Где?.. Что?.. Кто здесь?
Алёна села. Взгляд ее уперся в Макара и стал осмысленным, однако не прояснился, а вроде бы, наоборот, потемнел от недовольства.
– А, это ты, умник? Боже, слона бы съела!
Мстительно улыбнувшись, Макар подпихнул к ней рыбину. Та уставила на капризулю уже не алый, а мутно-багровый глаз, в последний раз трепыхнулась и затихла.
– Наслаждайся!
Алёна взвизгнула:
– Где ты взял это... эту гадость? Убери сейчас же!
– Поймал, ваше высочество! Еще затемно подскочил – и давай нырять, чтоб только вас завтраком накормить!
Девушка вскинула на него невыразимо светлый, восхищенный взор.
– Пра... правда?
– Нет, – потупился Макар. – Чертяка приволок. Позаботился.
Он различил силуэт, порхающий над кронами деревьев. Заливисто, как учила в детстве первая любовь – пионервожатая, свистнул, призывно замахал. Зверь поворотил к пляжу. Неуверенно приблизился и закружил над ними, не решаясь приземлиться. Из пасти виднелась рыбья голова, руки были заняты – прижимали к груди здоровенный пук наломанных веток.
– Молодец, умница, хорошая зверушка, – умильно запела Алёна, будто привечая щенка.
Черт рухнул на песок, счастливо урча сквозь недоеденную рыбину. Высыпал им под ноги хворост. Подождал. Он давно усвоил, что люди не питают пристрастия к сыроедению, и как добросовестное существо порадел о новых хозяевах. Те, однако, стояли, улыбались, лопотали что-то – и ничего не делали. Странные какие-то. Править толком не умеют. Ничего не умеют! Зверь поглядел на Алёну, на Макара, на свое подношение, по-прежнему скучающее на песке, и целая радуга эмоций промелькнула на его эластичной физиономии. Ему явно было непонятно и обидно их равнодушие к его усилиям. Впрочем, здоровые инстинкты скоро взяли верх над переживаниями. Чудище уселось на песок, скрестив ноги, и смачно зачавкало.
– Эх, а есть-то хочется, – обронила Алёна, наблюдая за ним со смесью зависти и отвращения.
– Говорят, морскую рыбу даже сырой жрать можно, – подал голос Макар. – В ней паразиты не водятся.
– Вот сам и жри! Мало мне одного дикого зверя в хозяйстве... Вот если бы кто-нибудь – ну хоть кто-то, мало-мальски похожий на мужчину! – придумал, как огонь развести...
– А ты добытчика нашего попроси, – ухмыльнулся Макар, медленно наливаясь торжеством. Близился его звездный час! – Чем не мужчина? Здоровый, накачанный, в волосах с макушки до пяток, а уж воняет! – Он сунул руку в карман, пошарил там. – Ладно, у всякого свой вкус. Но если бы кто-нибудь, отдаленно напоминающий женщину, соизволил выпотрошить наш будущий завтрак...
И неторопливо извлек зажигалку. Алёна ойкнула.
– Ну что стоишь? – прикрикнул торжествующий мужчина. – Костер давай складывай!
Алёна метнулась к хворосту, присела на корточки и довольно быстро сложила нечто, слегка напоминающее пирамидку. Макар критически оглядел результат.
– Ладно, сгодится. Где-то ведь у меня и складничок завалялся... На, трудись. А я пока костерок запалю.
Нет, какая все-таки первостатейная штука цивилизация. Грошовый кусок пластмассы с каплей сжиженного газа запросто перешибает два метра литых мышц и собачьей преданности. Победа интеллекта над грубой физической силой. Он эффектно перебросил зажигалку, крутанул колесико...
И ничего! Треклятая штуковина и не думала давать пламя. То ли безнадежно промокла, то ли еще что. Едва живой от унижения, Макар щелкал и щелкал колесиком, пока Алёна с невыразимым пренебрежением не всучила ему нож вместе с паскудной рыбиной.
– Знаешь что, мужчина, почисти сам.
– А ты? – спросил полураздавленный Макар.
– А я...
Она подобрала валяющийся у самой воды рюкзак, с трудом распустила набухшие завязки и вытащила приснопамятный фен. Встряхнула хорошенько, отчего из воздухозаборной решетки вытекли струйки морской воды. Направила на кучу веток.
– Зря стараешься, – буркнул Макар. – Он же мокрый!
В тот же миг из фена ударила струя огня, охватила ветки, растеклась по ним алыми ручейками. Макар подошел, поцокал языком:
– Красиво! – и сунул руку в огонь. – Отличная иллюзия! Как тогда, на базаре. Жаль только, пожарить ничего нельзя.
Вместо ответа Алёна перещелкнула какой-то рычажок на корпусе прибора и повторила попытку. Макар едва успел отскочить. Пирамида из хвороста занялась мгновенно, будто бензином политая. Во все стороны с треском брызнули искры. Перепуганный крылатый черт с визгом откатился к кромке прибоя и припал к песку, прядая ушами и взирая на повелительницу снизу вверх с суеверным ужасом. Макар испытывал схожие чувства, хотя выражал их куда сдержаннее.
– Это чего... Как это...
– Перевела в режим горячей сушки, – снисходительно обронила Алёна. – Ну и где рыба?
Посрамленный Макар, в очередной раз подумав, что его избранница – довольно-таки скандальная девица, покорно принялся препарировать улов.
Наевшись жареной рыбы и каких-то неведомых, удивительно сочных плодов, натасканных верным животным из лесу, они готовы были тронуться в путь. Но куда? Мнения разделились. Алёна настаивала на возвращении в столицу с последующим немедленным бегством в родной мир. Макар предлагал подчиниться року и пуститься в дальнейшее странствие. Судьба недаром выбрала для них именно это направление, и уж куда-нибудь, да приведет! Подельница ужасалась, взмахивала руками и требовала, пока не поздно, побороть в себе гнилой фатализм. Сама мысль о том, чтобы идти куда глаза глядят, без предварительного плана и разумной цели, ввергала ее в шок. Да на таких условиях она и с места не сдвинется!
– Ну как ты собираешься возвращаться? – урезонивал Макар. – Ты же видишь, отсюда до столицы – море, понимаешь ты, мо-ре!
– А может, озеро! Просто большое очень и с соленой водой.
– Может. Только такое озеро называется морем. И как ты его собираешься переплывать?
– Ну... уломаем как-нибудь черта.
Оба посмотрели на ездовое животное. Оно давно насытилось, порыгало и повычесывало колтуны из шерсти в свое удовольствие и теперь деловито поправляло упряжь, то и дело в нетерпении оглядываясь на ездоков. Временами оно устремляло взор вдаль, на север, к скрытому полосой леса горизонту, и коровьи глаза затуманивались печалью. Словом, было совершенно ясно, что упрямая скотина вострит лыжи в противоположном от столицы направлении и «уломать» ее, учитывая их полную безграмотность в деле дрессировки летающих чертей, нет ни малейшего шанса.
– И все равно! – упрямо мотнула головой Алёна.
– Слушай, такой шанс, а? Что ты занудная такая! Неужели тебя не тянет окунуться в неизведанное?
– Не-а. Совершенно не тянет. Ты думаешь, мир – это такая большая игровая комната, да? А там, между прочим, несертифицированные игрушки тоже попадаются. И даже совсем не игрушки.
– А ты думаешь, мир – это такой большой ящик с ячейками, да? – вскипел Макар. – Вроде каталога? Нужное направо, ненужное налево, а неизвестное поглубже, на самое дно, а то, не дай бог, что-нибудь незапланированное произойдет!
Черт тем временем уже впрягся в оглобли и нетерпеливо ухнул. Спорщики в раздражении оглянулись. Алёна первой заметила нечто новое – темное пятнышко далеко в море, которое еще недавно было совершенно пустынным.
– Макар?..
Он всмотрелся тоже. Пятнышко росло, двигалось, приближалось к берегу, к ним. Макара охватила безотчетная тревога. Алёна же запрыгала, замахала руками, вне себя от счастья:
– Корабль! Макар, мы спасены, это корабль!
– Чего ты орешь? Спасены... Мы же не на необитаемом острове!
– Откуда ты знаешь? Может, как раз на нем.
– Но про этот корабль ты уж точно ничего не знаешь! Там может плыть кто угодно.
Но Алёну было трудно сбить с толку.
– Слушай, вечный ребенок, не ты ли минуту назад распинался насчет прелести неизведанного? – выпалила она. – Ты просто злишься, что выходит по-моему. Вот он, корабль, как по заказу! Деньги у нас есть, договоримся как-нибудь.
Тревожный писк, который Макар улавливал внутренним слухом, будто сигнализация какая сработала, нарастал. В горячке спора он было отвлекся от наблюдения за кораблем, теперь же, обернувшись к морю, вздрогнул. За считаные мгновения корабль неимоверно, нереально приблизился. Уже можно было различить его обводы, агрессивно уставленный прямо на них форштевень и один громадный парус, туго набитый ветром.
– Ветер!
– Что? – растерялась Алёна. – Какой ветер? Нет же никакого ветра.
– Вот именно. Полный штиль. Как же тогда плывет корабль?
Наконец дошло и до Алёны. Она во все глаза уставилась на фантастический корабль и застыла, словно зачарованная. Прирученный ветер гнал судно к берегу по гладкой, будто маслом смазанной воде, гнал с такой бешеной скоростью, что под килем вскипали и разлетались в стороны мощные буруны.
– Надо уходить.
– Как он может плыть так быстро?
– Алёна, уходим!
– А, Макар? Разве парусники так могут?
– Алёна!
Он схватил ее за руку и поволок к летающей карете. Она шла, будто сомнамбула, спотыкаясь, увязая в песке, неотрывно глядя назад, на колдовской корабль. Макар на ходу подхватил рюкзак, доволок девушку до кареты и силой впихнул внутрь.
– Полетели!
Никакого движения. С риском застрять Макар просунул голову в крохотное оконце и рявкнул:
– Вперед! Давай, скотина, ну же!
Черт оглянулся. Вид у него был обескураженный, даже обиженный. Он явно хотел взлететь, но почему-то не взлетал. Макар спиной чувствовал, как близко, близко подошел к берегу проклятый корабль. От бессилия он саданул кулаком по плетеной стенке кареты, и хрупкое сооружение заходило ходуном.
– Лети! Лети! Лети!
На третьем ударе зверь распахнул крылья, мощно оттолкнулся от песка и взмыл, увлекая за собой кибитку. Макар оглянулся.
Дверь, пострадавшая в перелете через море, отвалилась окончательно, и в дверном проеме, будто в изысканной раме, представала картина из наркотического сна художника-мариниста: над рифами, над валом из воды и пены величаво подымается громадный парус.
Глава 11
Предыстория: блистательный путь к заоблачным вершинам
Внучок не внучок – но отдаленным предком Боруна опасный зверек таки был. Насколько отдаленным? Этого Борун, у которого от первых же шелестящих фраз, от взгляда змеиных глаз сделалось головокружение и ладонная потливость, счел за благо не уточнять. Глаза пращура – звериные, не человечьи – взирали на него с холодной благосклонностью из такой неизмеримой дали времен, когда и людей-то никаких не было и быть не могло. Так могла смотреть лишь древняя, страшно древняя, древнее самого времени, тварь – смотреть на легкую, жирную добычу из потаенной расщелины в скалах новорожденного мира. Борун старался не встречаться с существом взглядом, но все равно без конца смаргивал, слезы умеряли жжение под веками. Потому, наверное, и не сразу понял, что было самым странным в глазах обретенного родственника.
У него не было век. Совсем. Но Борун никак не мог сосредоточиться на наблюдении. Собственно, он вообще ни на чем не мог сосредоточиться, кроме дела, о котором повел речь «дедушка».
Впрочем, послушать стоило. Емко и сухо пращур обрисовал замысел такого масштаба, что собственные гениальные придумки показались «внуку» возней в песочнице. Речь шла, ни много ни мало, о том, как захватить власть – верховную власть в стране. Точнее, подобрать ее, валяющуюся в небрежении после безвременной кончины короля.
– Почему? – только и смог выговорить Борун.
Голос был сиплый, жалкий. Во рту пересохло, и Борун быстро, словно украдкой, облизал губы – точь-в-точь как его собеседник.
Тот сразу понял, что имеется в виду.
– Почему ты?
Помедлил, со значением оглядел потомка. Буравящий взгляд помягчел, подернулся дымкой благожелательности – засевшая в древней расщелине тварь всесторонне изучила добычу и сочла ее очень и очень недурной.
– Ты верно понял, мальчик. У меня есть еще отпрыски. Но они – не ты. Тебя я выделил сразу. Изучал, приглядывался. Ты не обманул моих ожиданий. Ты особенный, Борун. Единственный.
Борун блаженствовал. Он и сам знал, что особенный, единственный, но слова, произнесенные обволакивающим, вползающим в самую душу голосом, словно обретали новое качество – качество не мечты или веры, а самой настоящей полновесной реальности. Становились гимном осуществленному. Гимном ему, победителю. И Борун купался в этом голосе, в волнах счастья, самого чистого, самого подлинного в мире счастья – счастья утоленной гордыни.
– Так ты согласен?
Борун не мог отвечать, он задыхался, сердце разрывалось от невыразимой благодарности и любви. Властная сила чувства рванула его из кресла, он бухнулся на колени, потянулся к благодетелю. Тот чуть подался вперед, глаза его оказались вровень с глазами человека, совсем близко. Два провала во времени, два бездонных колодца, полных ядовитого тумана и яростных сполохов. Сердце Боруна остановилось на миг. Само время остановилось.
И снова пошло.
– Вот и умница, – ласково выдохнула сытая тварь.
Дрогнули, поползли в стороны, раздвинулись губы. Близко, возле самого лица Боруна замерцали слюной два ряда одинаковых, острых и длинных, как шилья, зубов. Улыбка стала шире, и длинный язык, выскользнув из пасти, неуловимо быстрым движением кончика облизал сухую пленочку на глазах. Сначала на правом. Потом на левом.
Разом все завертелось. План у дедули был уже готов. Оставались детали. И вот тут внучок – когда улеглось головокружение, вызванное размахом прожекта, – не ударил в грязь лицом. Ведь что, в сущности, требовалось? Завлечь людей, влюбить в себя, сделать их своими. Купить с потрохами. Это он умел. Только теперь, в величественной тени крохотули деда, он начал понимать, что всю предыдущую жизнь тратил талант зазря. Разменивался по мелочам. Нечто – непостижимое, далекое, совершенно чужое нечто, которое Борун скоро обучился именовать дедушкой, лучше его самого постигло собственную его душу. Порой казалось, что Борунова душа целиком, сколько ее ни есть, умещается у древнего хищника на ладошке. Сожмутся цепкие пальцы, стиснутся в кулачок, и... И вся эта голая, беззащитная душа состояла из одного-единственного желания – подлинного желания Боруна. Чтобы все его любили.
Такая любовь была ему обещана. Он будет купаться в ней, она вознесет его на самую вершину, дальше которой – лишь светила, не подвластные ничему, кроме закона времени и установлений божеств-демиургов. Даже маги, высшие маги Совета Двенадцати и Тринадцатого, склонятся перед ним. Что есть их сила – ни за что, даром, от рождения доставшаяся сила повелевать вещами и стихиями – в сравнении с силой истовой любви! Борун начал уже постигать природу этой высшей силы, все более понимая, что сам он ее лишен. Но это к лучшему. Это защищало его надежней самого страшного охранительного заклятия. Владеть чужими сердцами, не рискуя собственным. Это ли не подлинная власть!
Власть. Она была совсем рядом. Ждала. Давно ждала, с того самого дня, как разбился чудик король. Просто об этом никто не знал. Иногда Борун вспоминал о магах, напыщенных умниках, оказавшихся ничтожными невежами, и едва мог обуздать смех, неуместный в устах будущего правителя. Он полюбил стоять у трехстворчатого окна в верхнем этаже своего особняка, роскошного окна, затянутого цельными стенками плавательного пузыря морского змея, и взирать на хлопотливый центр огромного города, на замысловатые конструкции королевского замка, сквозившие сквозь кроны реликтовых деревьев. Все это скоро достанется ему, сыну провинциального винодела. Мальчику-калеке, который ничего не умел. И он выпрямлялся, подтягивал обозначившееся пузцо, оглядывая свое отражение в празднично бликующем окне.
Откуда дед знал о законе Избрания? (Так он назывался, этот многообещающий закон.) Почему помнил то, о чем давно забыли поколения государственных магов и придворных мудрецов? Порой Боруна потрагивало за селезенку беспокойное желание разгадать эту загадку. Но редко. Он был слишком занят, чтобы предаваться бесплодным умствованиям. Главное, был такой закон, всеми забытый, но никем не отмененный: по пресечении королевской фамилии суверена следует избрать всенародным голосованием, предложить же себя голосующим вправе любой, было бы желание. У Боруна желание было. До раздумий ли ему стало! Он и не подозревал, сколько энергии и предприимчивости требует борьба за трон. И без ложной скромности мог сказать, что превзошел самое себя. Дед ограничился ролью вдохновителя, деляга Кром взял на себя исполнение, но все меры по продвижению в народе своей персоны разработал сам Борун. И идея привлечь к делу голых танцовщиц из собственных таверн была, при всей своей эффективности, лишь самой очевидной и примитивной из них. Наскоро срифмованные славословия в адрес Боруна стали гвоздем полуночной программы во всех его питейных заведениях. На зажигательный мотивчик бесстыдницы делились с пьющей братией своими пылкими чувствами к «господину Боруну, всеми любимому» и что-то там, тра-та-та, «судьбою хранимому». Суть же номера заключалась в высоком выбрасывании ног, на которых выше колен ничего уже не было, но, чтобы эту самую суть увидеть, от зрителей требовалось подпевать. Чем громче, тем лучше. Самому голосистому – призовая бутылка! Очень скоро слова нового гимна столицы знали все.
Бескрылый торгаш вроде Крома этим бы и ограничился. В самом деле, правом свершить Избрание обладали лишь взрослые мужчины, а что может быть лучшей приманкой для таких избирателей, чем дармовая выпивка и задранные юбки потаскух? Но Борун глядел дальше. У мужчин дети и жены, и последних ничуть не радовали Боруновы нововведения. А злить их ни в коем случае не следовало. Только кажется, будто баба лишена права голоса. Это она голосовать не может, а вот дома, в обеденном зале да в спальне, очень даже при голосе – иных, почитай, через улицу слышно. И не все ведь дуры. Те, что поумней, не станут за супругом со скалкой гоняться, а мирно-любезно подкатятся ему под бочок, с лаской, с умильным словцом. Мужик – особенно из питейных завсегдатаев – скотина слабая, податливая. Кто под хвостом чешет, за тем и идет.
Атаку на женщин повел по всем правилам войны, через самую уязвимую позицию – детей. Для этого пришлось создать, ни много ни мало, новую отрасль – массовое изготовление детских игрушек. Открыть мастерские, сманить умельцев, вытравить из них вековую привычку к штучной работе. Денег на это ушло – прорва! Но Борун не жалел о деньгах. Давно схороненная младенческая его обида на детей и недоступный мир их волшебных игр, обида одинокого барчука, запертого в зале с мертвым дорогим хламом, вдруг вызрела и лопнула, будто застарелый гнойник. Он заваливал нынешних детей одинаковыми роскошными игрушками – и мстил тем, давнишним, голопятым свидетелям его бессилия и позора. Это их отпрыски теперь забывали слова извечных детских заклинаний, брезгливо отворачивались от светлячков и жалких бумажных бабочек. Боруновы куклы не умели играть с детьми. Они могли лишь совершать строго определенные действия, произносить тщательно отобранные фразы. У них были одинаковые лица, движения, голоса. Главным в этом пантеоне деревянных божков был «Борун-король» – самая большая и роскошная кукла с лицом, отдаленно напоминающим его собственное, но куда более благородным и значительным. Настоящим королевским лицом. И чем далее Борун смотрел на черты куклы-двойника, тем больше видел в них сходства с собственной персоной. Так и должно было быть. Все эти дети – осчастливленные обкраденные дети, – играя в него, любили своего «Боруна-короля», и мощь их бескорыстной любви гнула реальность, скручивала ее в бивень единорога, перекраивала по лекалу, отформованному Боруновой мечтой. Он действительно становился королем, переплавлялся в благородного наследника древнего трона. Он просто не был еще коронован.
И тайком потребовал у Крома изготовить для него копию королевского венца, чтобы, запершись в гардеробной среди бесценных, от пола до потолка, пластин отполированного зеркального камня, привыкать к новому себе.
А книги! Детские книги, которые он дарил! О, эти роскошные тома, одинаковые, будто отпечатки одной ладони! В столице шептались, что Борун истратил на них целое состояние. Нет, конечно. Он был слишком умен, чтобы делать себе в убыток то, что не требовало подобной самоотверженности. Это у прежних, у простаков, каждая буковка в книге сказок выписывалась тоненькой, в волосок, кисточкой, после чего еще долго кропотливо обводилась силой заклинания, наполнялась ею, прежде чем задышать, отлепиться от листа и занять свое место в живой говорящей строке, готовой заструиться со страницы на страницу красочной лентой. Потому и не случалось среди книг двух одинаковых, как не под силу человеку с точностью повторить одну и ту же сказку. Разными выходили они, рождаясь всякий раз заново. Разные песни пели на их страницах принцессы, согласно нраву своему и настроению, а иные особо впечатлительные маленькие читатели никогда не знали даже и того, чем сегодня кончится любимая сказка. Собственно, у волшебных книг и не было готового конца. По-всякому могло обернуться, если очень захотеть.
Одним словом, нелепица. Дорого, сложно, бессмысленно. Борун недоумевал, почему целые поколения прошли мимо этого дорогостоящего анахронизма, не заметив таящихся в нем возможностей. Он отлично помнил зачарованные, полные ужаса и восторга глаза детей, прикованные к книжным страницам. Для ребенка, с которым говорит книга, не существует в этот миг ничего в реальном мире – он весь там, в ней, в ее тихом, вкрадчивом голосе. Надо лишь, чтобы голос журчал и нашептывал именно то, что нужно Боруну. И никакой самодеятельности! Он нанял опустившегося, но не вконец еще пропившего талант поэта. Вышло недорого, простак никогда не сознавал своей истинной цены. И, еженощно напиваясь, скоро состряпал целую эпопею о Боруне, его подвигах, приключениях и благородных предках. Закон Избрания поминался там немногим реже его имени, да так, чтобы любой, даже самый недалекий, ребенок уяснил себе его суть и мог связно пересказать мамаше. Состряпал – и почему-то повесился на раме слепого оконца, под которым и написал последнее свое сочинение – лучшее, в глазах Боруна. Разумеется, никаких блужданий сюжета и вольностей с концовками не предусматривалось, о чем был строжайшим образом предупрежден ловкий молодой колдун, сменивший дурня-поэта.
Этот хандрой не страдал и цену за свои услуги потребовал самую что ни на есть настоящую. Но и дело свое знал, ничего не скажешь. Заклятие Остановки, наложенное на текст первого экземпляра, убило новорожденную книгу. Теперь в ней нельзя было изменить ни слова, ни буковки – только живое способно меняться. Голос у книги, правда, получился странноватый – будто крохотные шестеренки проворачивались в горле, собранном из кожи и деревянных трубок. Зато произносил он всякий раз одно и то же, даже интонации воспроизводя с удивительной точностью. Теперь книгу можно было сделать шаблоном, как любую другую вещь. С этого шаблона способный юноша ежедневно оттискивал на бумажных, в нежном кожаном переплете, заготовках еще по паре книг, а в особо удачные дни и больше. Борун, правда, пока не решил, как поступить с парнишкой потом, когда тот наделает достаточно книг. Ну не нравился ему острый блеск в глазах юнца. Впрочем, с этой мелочью можно было разобраться позже, уже заняв причитающийся престол. Пока же он исправно платил, денно и нощно сторожил продажного мага, а изготовленные книги раздаривал детям. В иных лачугах эти упоительно роскошные тома были самой прекрасной (и приятно пахнущей) вещью, единственной настоящей ценностью. И маленькие оборванцы надолго замирали над свежими страницами прямо на грязном полу, уступив одинокий табурет волшебному подарку. А потом взахлеб пересказывали сказки согнувшимся над корытами, копающимся в огороде вечно хмурым матерям, и те беззвучно повторяли незнакомое имя главного героя, будто пробуя на вкус.
И оно им нравилось. Они уже начинали его любить. Борун смотрел на свой город из покоя в верхнем этаже и за каждым окном, каждой входной дверью угадывал эту любовь, этот почтительный благодарный трепет. Из окна была видна часть пути к дворцовому комплексу. Как раз к западным воротам, за которыми располагались здания Большой королевской канцелярии и Зала официальных приемов. Для Боруна это совпадение было исполнено особого значения. Именно с западного входа он, соискатель, вступит в королевскую резиденцию! Все эти тонкости, основательно подзабытые за века, разъяснил ему всезнающий дед. Наследники крови – иное дело. Следуя на церемонию коронации, они торжественно въезжали в резиденцию с востока, и платформа, влекомая тройкой снежно-белых горных демонов, почти сразу оказывалась у подножия трехчастной лестницы Зала коронаций. Несомненное удобство, если учесть зубодробительную тряскость роскошной колымаги и злобный нрав упряжных дикарей (а пуще того – неистребимое зловоние их подхвостных желез). То-то, верно, несладко приходилось после такой поездки наследнику, одиноко ковыляющему по центральному лестничному маршу с процессией верховных магов по правую руку и депутацией виднейших сановников – по левую!
Когда Борун узнал, что ему как избранному по закону подобная честь не грозит, он едва не застонал от жуткого, ребяческого разочарования. Но здравый смысл привычно возобладал. Скоро он уже находил церемониал коронации избранного – лаконичный, деловитый, никакой тебе варварской пышности! – исполненным подлинного величия. Не будет необъятной мантии, не будет хора людей и птиц, не будет ритуала подношения плодов восьми стран света. Он пройдет под сенью западных ворот, минует чиновничьи службы, окажется на задах коронационного павильона, и двое стражей растворят перед ним скромную дверцу, простоявшую запертой несколько столетий. Через нее он и проникнет в Зал коронаций, полный магов и сановников, – как незваный гость, как мелкий воришка... Нет, вовсе нет! Он войдет как триумфатор. Один, без свиты, человек, сумевший в одиночку одолеть непреложный, казалось бы, порядок бытия. Тот, ради которого отверзаются запертые навечно двери.
А если порой и накатывала досада, стоило лишь подумать об отбитых задах принцев крови – и хандру как рукой снимало!
