Текст книги "Праздник синего ангела"

Автор книги: Наталья Иртенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Семен с видом ищейки покрутился вокруг яблонь, посматривая в сторону здания. Там в нескольких окнах горел свет – дежурные врачи, сестры и санитары несли вахту: кто перед телевизором, кто за карточной игрой, кто с книжкой с красавицей и уродом на яркой обложке. Наконец, Художник нашел удовлетворившее его место под яблоней и голосом опытного кладоискателя произнес:

– Здесь, – потом, посмотрев на Левину сумку, выдохнул: – Доставай!

Ковригин и Коммерсант уже догадались, что их пригласили на ночную питейную пирушку на открытом воздухе, поэтому вопросы, возникшие в начале, оказались излишни. Один фонарь подвесили на низко свисавшую ветку яблони, другой установили в траве, но так, чтобы оба светили в противоположную зданию сторону. Лева щедрой рукой доставал из баула винные бутылки, банки пива и закуску: полиэтиленовые упаковки ломтей рыбы, ветчины и колбасы. Все это первоначально предназначалось Художнику, но раз уж тот по-товарищески решил поделиться со всеми, возражений это ни у кого не вызвало.

* * *

Ночь нежна. И тиха. Тишину нарушают лишь негромкое звяканье бутылок и открываемых банок да приглушенные голоса ночных нарушителей порядка и больничной дисциплины. Луна мягко стелет свой опаловый свет по траве, пронизывает им дрожащую от ночного движения воздуха листву деревьев. Где-то в стороне стрекочет одинокий кузнечик, забывший об отдыхе и сне. В воздухе пахнет яблоками-паданцами.

– Так говоришь, тебе здесь нравится?

– Какие могут быть сомнения? У художника не бывает плохих условий бытия. Всякая натура – благодать А человеческая психология – вдвойне благодать. А может и втройне. Я здесь такими образами и впечатлениями загрузился – на десяток холстов хватит. Только стимулятора не хватает, Семен протяжно вздохнул и посмотрел на Левину сумку. – А чего-нибудь покрепче там нет?

– Сема, не выходи за рамки приличий. Ты на излечении, – напомнил ему заботливый Коммерсант. – Глотни пивка.

– Спасибо за напоминание, Левчик, – Семен брезгливо классифицировал протянутую ему банку пива: – Плебейское пойло. Не употребляю... О чем это я? Ах, да, об искусстве. Паша, ты многое потеряешь, если хотя б недельку не поживешь в психодомике. Я благодарен судьбе за то, что она забросила меня сюда, только здесь я по-настоящему почувствовал аромат и изящество жизни. Глубины человеческой психики это... это как... – он пощелкал пальцами, подыскивая сравнение, – для художника это как рог изобилия, из которого сыпятся чудесные подарки, откуда можно черпать пригоршнями. Пашка! Ну объясни ж ты мне, почему ты отказываешься писать, замуровываешь свой талант, гробовщик ты несчастный? Из каких таких идеологических соображений?

– Если ты до сих пор этого не понял, боюсь, не поймешь никогда.

– Ты сноб, Павел, – констатировал Семен. – И эгоист. Ты думаешь только о себе.

– Вот именно. Потому и не пишу. Все мое принадлежит только мне и никому больше, не имею никакого желания вновь становиться эксгибиционистом и выставлять себя напоказ перед каждым идиотом. Один русский писатель прошлого века, кстати, тоже сумасшедший, признавался, что писал свои рассказы одними только нервами и каждая буква стоила ему капли крови. Я думаю, настоящее искусство и настоящая литература в этом – в обнаженности нервов, в перенесении всего себя на бумагу или на картину, в музыку, в камень. И не говори мне, что это сладостная мука, а художник – счастливый избранник богов. Художники прокляты во веки веков, и так будет всегда. И ты это отлично знаешь. Ты заплатишь за свой талант циррозом печени и запойной смертью, а может перепилишь себе горло тупым перочинным ножом в один не слишком прекрасный день. Я заплатил за свое писательство шестью месяцами в психиатрической клинике и не имею ни малейшего желания туда возвращаться, даже на недельку, как ты предлагаешь. Ну да, не удивляйся, я не рассказывал об этом, потому что не было нужды. Но я там был и с тех пор не пишу, потому что не хочу. И все об этом, – Павел хмуро глотнул прямо из горлышка бутылки и замолчал.

– Что-то вы, ребята, мрачную тему выбрали для разговора, – подал голос изумленный Гаврилин.

– А я, Паша, оптимист и жизнерадостный пропойца, – не желая соглашаться с ковригинской трактовкой творческой судьбы, упрямо продолжал тему Верейский. – И ты меня не свернешь с моего пути своими прогнозами...

– У меня и в мыслях этого не было, – перебил его Ковригин. – Каждому свое.

– Вот это верно. Тебе – молчание, а мне... Я, други мои, хочу выставку свою организовать. Левчик, поможешь?

– Нет проблем. Организуем.

– И определить свой метод работы. Ну, вроде как название новому направлению в живописи придумать. Мною основанному, – он горделиво постучал себя по груди. – Только еще не надумал, как назвать.

– А чего думать-то? – съязвил Лева. – Ну, к примеру, такое: "Опохмелизм Семена Верейского. Впервые в истории и в искусстве"? Пойдет?

– Нет, – обиделся Семен. – Не звучит.

– А такое, – подключился Писатель, – Бутылизм? Или нет, лучше Вытрезвизм.

– Белогорячизм!

– А может родовое название?

– Это какое?

– Алкоголизм!

– Да ну вас к дьяволу. С вас за ваши кретинские советы деньги брать надо. Чтоб не советовали

– Не сердись, мы ведь как лучше хотим, а выходит – как всегда. Сам понимаешь – в России живем, – объяснил ситуацию Лева и, подняв палец вверх, интригующим тоном продолжил: – Знаю, как назвать выставку.

– Как?

– "Голос жажды".

– Тьфу на тебя.

– Ну, тогда "Градус истины".

– Тьфу на вас еще раз. Проехали. Ваши идеи абсолютно не конвертируемы.

Но Коммерсант не унимался:

– "Алчите и обрящете"! "Утренний синдром"!

Семен поднялся с травы и, не обращая внимания на неистовства Коммерсанта, сообщил:

– Пойду яблок наберу, – и медленно, с чувством собственного достоинства завязав потуже больничный халат, покинул освещенную фонарями территорию.

За ним двинулся и Лева, прихватив один фонарь, – он любил яблоки и изъявил желание унести отсюда полную сумку – никак не меньше.

Ковригин, оставшись один, погрузился в воспоминания более чем трехлетней давности. Но воспоминания о той поре его жизни в доме скорби были отрывочны, целостной картины не сохранилось в памяти. Расплывчатые обрывки мелькали друг за другом: удушливый запах карболки, стальные решетки на всех окнах, а за окнами яркое солнце и пыльный асфальт, толстая медсестра с брезгливым выражением на лице, унылые очереди за миской отвратительной каши, постоянное мельтешение серых и белых халатов, жуткие ежедневные крики на верхнем этаже, его собственная подавленность в течение многих месяцев и невыносимые приступы бешенства и ярости, которые ему огромным усилием воли приходилось сдерживать внутри себя, чтобы не попасть в буйное отделение. Эта энергия бешенства распирала его изнутри – в животе, в груди, в голове, пытаясь прорваться наружу в крике, вое, в крушении мебели. Вспоминая эти приступы, Ковригин покрывался холодным потом от страха – страха безумия и потери контроля над собой.

Внезапно в памяти всплыло лицо того человека в окне, из-за которого он упал с лестницы. Его черты он не успел рассмотреть, но хорошо запомнились две детали: глаза, смотревшие на Ковригина через решетку с мольбой и страхом, так что на секунду в сознании Павла в тот момент возник образ другого пациента – его самого, жалкого и беспомощного, в больничном сером халате сидящего на кровати; и вторая деталь, врезавшаяся в мозг, – шрам на левой щеке незнакомца, напомнивший ему что-то неуловимое, но связанное почему-то не с прошлой его жизнью, а с теперешней.

Вывел его из этих невеселых размышлений Семен:

– Паш, посмотри, – он протянул ему какие-то бумаги. – Из кармана Коммерсанта выпали. Он и не заметил.

– А где он сам? – взяв бумаги, спросил Ковригин.

– На яблоне, по телефону разговаривает – кто-то ему позвонил.

– ???

– По сотовому, – пояснил Семен.

– Ф-фу, напугал, – перевел дух Павел. – Я уж подумал, что здешняя атмосфера подействовала на тебя не лучшим образом.

– Скажешь тоже. Ты бумажки-то прочитай. Занятные бумажки.

Ковригин подошел к висящему на ветке фонарю. Это были квитанции о денежном переводе. На обоих в графе "Отправитель" значилось: "Анонимно". Получателями были детский дом № 512 города Новорыбинска Самарской области и детский дом № 1157 города Никольска Белгородской области. Сумма перевода на обоих квитанциях – десять тысяч рублей.

С полминуты Ковригин и Верейский смотрели друг другу в глаза.

–Понимаешь? Он все свои деньги переводит на счета детских домов. Дураки мы с тобой. Просмотрели паранормальное явление.

Ковригин все еще не мог прийти в себя от изумления. А Семен возбужденно продолжал:

– Вот уж точно сегодня ночь откровений. Сначала ты, теперь он. Ну, про меня-то вам все известно. Я как на ладони обозреваем со всех сторон. Но Гаврила! Чего он стеснялся?

– Что это ты разорался? – Лева возвращался с заметно потолстевшей сумкой. – И кто тут кого стесняется? Женщин здесь вроде бы нет.

Семен, не отвечая, схватил пластиковый стакан (некоторое их количество Лева предусмотрительно положил в сумку, когда упаковывал "гостинцы" для Художника), налил вина и провозгласил:

– Ура Юрию Деточкину!

Ковригин протянул квитанции ничего не понимающему Коммерсанту:

– Лева, я говорил тебе, что все тайное когда-нибудь становится явным. Ты занимаешься благотворительностью...

Гаврилин перебил его с вызовом, изо всех сил стараясь скрыть смущение:

– Ну да, а что тут такого? Я же свои деньги перевожу, а не чьи-то. И вообще, что за манера читать чужие бумаги?!

– Прости, Лева, но тут ты не прав. Во-первых, такое дело стоит того, чтобы о нем знали. Хотя бы только друзья. Каковыми мы, надеюсь, для тебя являемся. Во-вторых, тут абсолютно нет ничего такого, и для нас с Семеном оскорбительно, что ты считаешь нас дегенератами, не способными оценить по достоинству столь благородное, тем более для нашего скупердяйского времени, занятие, как благотворительность в пользу детских домов и детей-сирот. Лично я возмущен до глубины души.

– И я тоже. Но мы тебя прощаем, потому что мы не дегенераты, а почтенная публика, к тому же хорошо воспитанная. Давайте выпьем, братцы, за счастливое детство!

Равновесие было восстановлено, ночь продолжалась, после долгой паузы, когда уста были заняты закуской, беседа вновь потекла по прямому и ровному руслу.

– Паш, а что это за сумасшедший писатель, про которого ты говорил?

– Гаршин, – задумчиво отозвался Ковригин.

– Надо же, сумасшедший, а с пониманием человек был. Вообще-то я думаю, что среди психов гораздо больше встречается разумных людей, чем среди так называемых нормальных, которые на воле ходят.

– Да-а? – удивился Коммерсант. – Интересная теория. Можешь доказать?

– А тут и доказывать нечего – посмотри вокруг, почитай газеты, послушай новости по ящику. А еще лучше посиди перед ним с недельку и смотри все подряд – от рекламы и "Поля чудес" до импортных триллеров и боевиков. Если через неделю на тебя не наденут смирительную рубашку, я согласен пересмотреть свою теорию.

– Ладно, убедил, краснобай, – сдался Гаврилин.

А Семен продолжил хвалебную речь своему временному пристанищу:

– В психушке кого только ни встретишь. Тут вам и президенты и императоры, и полководцы, и гении всех мастей. В общем не соскучишься, а уж из разговоров с ними можно массу полезных выводов сделать и заодно запастись парой-тройкой стоящих идей. Тут, – Художник кивнул на здание больницы, – даже свой пророк имеется – местная знаменитость. Я случайно разговор докторов подслушал. Они говорили, что этот псих еще до эпидемии начал ее предсказывать. Про синего ангела трепался. И сейчас еще не бросил этого занятия. Смерть, говорит, не уйдет отсюда, пока хоть один живой останется. Заслуженная кара, говорит. Я сначала не понял, чего они так удивляются словам психа. Ну вообразил себя пророком Исайей или кем там еще и шпарит свои пророчества. Потом дошло: тут запрещено даже упоминать про синьку в присутствии психов. А этого к тому же одного в палате держат и не выпускают – он там взаперти сидит. А может сам не выходит – я не разобрался еще. И родня к нему никогда не ходит. Так что он никак не мог узнать про заразу. Внимание, господа, вопрос: откуда у него такая информация? Он им, кажется, уже чуть ли не точные цифры называет, сколько померло уже и сколько еще будет трупов. Это вам не бред сумасшедшего.

– Апокалипсис какой-то, – недоверчиво отреагировал Коммерсант. Местного масштаба. А Страшный Суд он еще не предсказывал?

– Вот помрешь – будет тебе Страшный Суд.

– Шутки у тебя, Семен.

– Загробные, – согласился тот. – В каком месте живем! И времени...

– А ты его сам не видел? – Ковригин обдумывал что-то свое. – Как он выглядит?

– Не-а, не видел. Но эти эскулапы говорили, что когда он выдает свои пророчества, у него шрам на лице чуть ли не светится, аж горит весь.

– Шрам? – вцепился в это слово Писатель.

– Ну да. А что? Чего ты так возбудился, Паш?

Но Ковригин не отвечал. Тогда Семен великодушно предложил свои услуги:

– Если тебе интересно, как он выглядит, я могу случайно забрести в его палату. Если узнаю, где его держат. Знаю только, что на втором этаже, в моем крыле.

– Третье окно слева, – рассеянно произнес Ковригин.

– Откуда знаешь? – удивился Художник.

– Семен, когда у вас приемные дни? – сменил тему Ковригин.

– Послезавтра будет. То есть уже завтра. С 10 до 17 без перерыва на обед.

– Я навещу тебя завтра. Если не возражаешь.

– Очень мило с твоей стороны. Буду ждать. Паш, может захватишь банку джин-тоника?

– Обойдешься.

* * *

Рассвета дожидаться не стали, сколько их ни упрашивал Семен. Он хотел непременно встретить восход солнца на траве под яблонями в саду сумасшедшего дома, настаивал на том, что это очень романтично и больше таких шансов жизнь им не предоставит. Но Павел и Лева были неумолимы. Они отправили Художника по лестнице в его палату и благополучно вернулись тем же путем в ковригинскую избушку.

– Паш, а чего ты этим психом так заинтересовался? Будешь писать о нем? Или знакомый?

– Нет, писать не буду. И слышу о нем впервые. Есть кое-какие соображения.

– Ладно, соображай себе дальше. Я поехал. Спать охота.

* * *

"...не верю. Я не могу в это поверить. Но что если это действительно так? И самый обычный сумасшедший из городской психушки реально стал объектом этих полоумных, диких, невероятных, раздутых до безобразия слухов? В этом мире ничему удивляться нельзя. Сумасшедший, пусть даже он агрессивен и опасен, превращается в ненавистника всего рода человеческого. Рядовой шрам на щеке становится дьявольской отметиной. Слова душевнобольного воспринимаются как реальные угрозы. Не удивлюсь, если его "бандой" окажутся врачи клиники – люди в белых халатах. Им не впервой предъявляются подобные обвинения.

Как же это могло произойти? А, впрочем, тут и гадать нечего. У страха глаза велики. Кто-то из персонала больницы рассказал своим домашним или знакомым о странном человеке и мрачных видениях его больной души. те своим знакомым, тетушкам, дядюшкам, кумушкам. А уж кумушки – по секрету всему свету. И каждое звено этой цепочки приукрашивает информацию самыми "достоверными" подробностями. Тут не то что из мухи слона сделают сперматозоид в комету Галлея превратят.

И все же у меня нет никаких доказательств, кроме совпадений, может быть абсолютно случайных. Надо разобраться в этом чертополохе.

Но не это меня сейчас мучает. Все это вполне объяснимо и не выходит за пределы человеческих возможностей и человеческой же глупости, которая вешает ярлык, не разбираясь, и все непонятное классифицирует как враждебное. Я понимаю не больше их. Но я хочу разобраться. Откуда? И каким образом? Что заставляет его измученное воспаленное сознание рождать эти странные фантазии, непостижимым образом совпадающие с самой реальной реальностью? Какими локаторами души или мозга улавливает он вибрации происходящей в городе катастрофы? Если не опускаться до уровня этих безмозглых и уродливых слухов, то ответ отыскать невозможно. Но если... Если хотя бы на минуту допустить... В конце концов, что мне известно о человеческой психике, если и своя собственная выходит из подчинения. Художник прав – это рог изобилия. Изобилия загадок, тайн, глубоких пропастей, призраков и... И опасности. Самые большие пакости человеку делает его собственное "Я", оно как неукрощенный хищник пожирает его изнутри и как пиявка высасывает душу. Оно может держать его всю жизнь на привязи, в смирительной рубашке, так что невозможно сделать и шагу без страха быть наказанным, а может и пошутить: посадить за решетку – тюрьмы или психушки – или столкнуть с крыши дома. Его власть безмерна... Однако, я увлекся. Лирические отступления здесь ни к чему...

Может ли человек силой своего расстроенного (или, наоборот, настроенного на что-то?) сознания, силой ненависти и страха обрушить на город смерть? Он говорит "заслуженная кара"? Только чья это кара?..

Но это невозможно..."

* * *

На следующий день с утра Ковригин пошел к Семену. Как положено – через дверь и в белом халате. Вся эта унылая и тоскливая атмосфера скорбного дома была ему хорошо знакома – он пропитался ею как губка три года назад. Поэтому каждым своим нервом и каждой клеточкой ощущал ее враждебность – не как к чужаку, постороннему лицу, пришедшему, навестить одного из пациентов, но именно как к своему – бывшему пациенту, бывшему обитателю этих стен. И хотя та клиника находилась далеко отсюда, в Москве, это не имело ровно никакого значения. Все больницы, все сумасшедшие дома были заодно, словно общались друг с другом по беспроволочному телеграфу, – все они знали своих в лицо. И презирали и ненавидели тех, кто когда-то вырвался из их бездушных стен.

Под опасливым наблюдением этих настороженных церберов Ковригин поднялся на второй этаж и нашел нужную палату.

В тесном гостиничном номере ютились четыре кровати. Две из них пустовали, но видно было, что они обитаемы – просто их хозяева вышли на прогулку. На койке у самой двери с закрытыми глазами лежал человек казалось, он спал. Семен занимал почетное место у окна. Когда вошел Ковригин, он сосредоточенно водил карандашом по листу бумаги на тумбочке.

– Как дела, художник? Вдохновение проснулось? Стимулятор подействовал?

– Пашка! Рад тебя видеть. Ну, рассказывай, какие новости в городе, как жизнь холостяцкая, как служба кладбищенская?

– Будто не вчера мы с тобой расстались, – ухмыльнулся Ковригин. – На вот гостинцев, Петрович тебе передал, – он протянул Художнику пакет с ярко-желтыми сочными грушами.

– Петрович – добрая душа. Хоть и не совместима с моей по идеологическим параметрам. Ну как тебе здесь, – он неопределенно повел рукой, – нравится?

– До тошноты, – флегматично ответил Ковригин. – Здесь все палаты с одним окном?

– Все. А ты опять за свое? В 215-й этот пророк Иезекииль обитает, я расколол одну медсестричку. Милейший человек Анна Ильинична – все обо всем знает. И обо всех. Даже за язык тянуть не надо – сама все выкладывает. Да вот и сама она – легка на помине. Анна Ильинична, просим в гости! закричал он.

В палату на секунду заглянула женщина в медсестерском облачении, видимо, она искала кого-то, но услышав призывный клич Семена вернулась.

– Что, милок, нужно что-нибудь?

– Вы! Вы нужны, несравненная Анна Ильинична, краса и гордость здешних мест!

Его неразборчивая лесть подействовала: медсестра зарделась и подошла ближе к кровати Семена, поглядывая на серьезную и задумчивую физиономию Ковригина.

– Вот, Анна Ильинична, – Семен указал рукой на приятеля, – позвольте вам представить столичную знаменитость, известного писателя современности Павла Васильевича Ковригина, – и не обращая внимания на мимические угрозы Писателя, продолжил вдохновенно врать: – Хочет писать о нашем городе книгу и среди объектов, достойных занять в ней одно их главных мест, выбрал сие достославное заведение. На его материале, так сказать, развернуть обширную панораму жизни всего города. Вас, Анна Ильинична, я порекомендовал моему другу в качестве благодатного источника сведений о здешних порядках и людях, населяющих эту землю обетованную, – он повел рукой по сторонам, показывая, что подразумевает под этим термином.

Ковригин с нескрываемым отвращением посмотрел на "землю обетованную" и хотел было прервать поток красноречия Семена, но его опередила Анна Ильинична, смущенная столь щедрой похвалою в присутствии "столичной знаменитости":

– Да что уж вы, Семен Михалыч, – начала она, поправляя одной рукой волосы и другой одергивая белоснежный халат, – какой там благодатный источник. Обычная я медсестра. Но раз уж, – она перевела взгляд на Павла и замялась, не зная, как его назвать, – раз уж столичного гостя интересует наша работа – я с удовольствием помогу, чем смогу.

– Семен, прекрати балабонство, – Ковригину стал надоедать этот фарс.

– Паша, предоставь это дело мне. Все будет в самом лучшем виде. Анна Ильинична, милая, конечно же вы кладезь нужной информации. Я своему другу плохого не посоветую, – и в сторону Ковригина: – Кстати, Паша, возьми на заметку, в который раз говорю тебе это, – снова медсестре: – И для начала, Анна Ильинична, ему хочется побольше узнать о вашем знаменитом Найденове. Эти сведения, – он понизил голос, – могут стать ядром всей будущей книги, составить ее, так сказать, центр притяжения. Ведь согласитесь, многоуважаемая Анна Ильинична, что все события в городе сейчас вертятся вокруг синей эпидемии, трагически разразившейся в наших краях, а ваш, так сказать, пророк Иеремия каким-то образом замешан в этом деле. А? Что скажете?

– Ну, я право не знаю, как он может быть замешан в эпидемии. Но что ему что-то известно, это точно. До этого-то он лет пять молчуном был – ни слова не говорил, а тут, как раз в начале эпидемии заговорил, да так, что всех удивил и напугал. Да и не только врачей и сестер. О нем уже и в городе знают – болтают-то разное, все больше придумывают. Уж не знаю, кто эти глупости распространяет, но правда в них тоже есть, это уж точно, – она перестала смущаться Ковригина и теперь доверительно рассказывала ему все, что знала об этой истории. А знала она много – недаром сама была одной из движущих ее сил, одним из ее центров, к которому стягивались многие нити.

Ковригин терпеливо слушал в течение сорока пяти минут ее излияния, стараясь отделять интересные и нужные сведения от словесного сора, которым Анна Ильинична щедро разбавляла свою речь. Иногда задавал ей вопросы, но больше молчал и заметно мрачнел по мере узнавания подробностей этой странной и невероятной истории. Когда она кончила, он задал ей последний, осторожный вопрос:

– А скажите, Анна Ильинична, может кто-нибудь из персонала больницы распространять по городу заведомо ложные слухи о вашем больном?

– Да что вы, Господь с вами! Нет у нас таких извергов. Медицинская этика для того и придумана... О пациентах говорят либо правду, либо ничего. Но и запрет рассказывать на стороне о больных не очень-то строг. Да я и сама дома своим часто рассказываю... Какой-нибудь интересный случай или редкие симптомы. Свекровь моя, – она разоткровенничалась, – очень уж любит слушать про разные истории болезни. И про Найденова тоже. Как не рассказать, если он такие загадки задает. Но только чистую правду, я поклясться могу. А тем, кто глупости эти по городу пускает, надо промывание мозгов сделать... – она помолчала. – Да ведь знаете, людей тоже понять можно. Напуганы все синькой проклятой. А тут у нас такое творится, – она посмотрела на часы и всполошилась: – Ой, да что же это, заговорилась я с вами, а мне работать надо. Побегу я. Всего вам хорошего, – и уже из коридора прокричала: – Если вам что еще понадобиться, приходите, милости просим.

– Жуткая история, а, Паш? – для Семена все сказанное Анной Ильиничной стало не меньшим откровением, чем для Ковригина. Он тоже что-то сосредоточенно обдумывал во время ее рассказа и даже побледнел от напряжения.

В этот момент в комнате раздался протяжный стон – подал признаки жизни другой обитатель палаты. Все это время он лежал молча, с закрытыми глазами, теперь же сидел, обхватив голову руками.

– Голова моя, голова...– жалобно протянул он.

Семен кивнул в его сторону и сказал Ковригину:

– Познакомься, это Алик. Третьего дня сюда вселился. Оч-чень интересный случай в психиатрии. Он слышит в своей голове какую-то неземную, волшебную музыку и мучается от того, что не может ее записать, передать ее звучание другим, потому что в жизни не держал в руках ни одного музыкального инструмента. Представляешь, каково ему, бедняге, – музыка просится из него наружу, а он не может дать ей выхода из-за какой-то малости, из-за того, что не знает нот.

– Да, музыка! – Алик смотрел на них измученными глазами. – Я слышу ее нежные переливы, ее небесное звучание – но только я, больше никто! – в его голосе слышалось отчаяние. – Я не могу дать ее людям, о, эта музыка высших сфер, она убьет меня!

Семен насмешливо посмотрел на Ковригина.

– Его пичкают успокоительным и снотворным, а ему нужен всего-навсего учитель музыки, чтобы помог разродиться. Замуровывать в себе дух искусства и огонь творчества это, Паша, чревато большим пожаром, тебе не кажется?

– Может быть. Но не у всех есть возможность дать надежный и безопасный для себя выход этому огню. В некоторых он настолько силен, что в любом случае превратится в пожарище. Пример можешь увидеть в зеркале. Иногда ему действительно лучше не делать преград. Тем более, что и затушить не удастся, – он кивнул в сторону Алика. – В моем же случае, на который ты столь любезно намекаешь, этот огонь лучше не выпускать вовсе, как старого, злобного джинна из бутылки – не только не скажет спасибо, но еще и задушит, как цыпленка.

– Задушит, – согласился Семен. – Но до этого ты успеешь дать миру что-то новое, что-то прекрасное, может даже гениальное или бесстыдно-талантливое. Для чего жалеть себя, для кого беречь? Все одно помирать, так не все ли равно – позже или раньше.

– Если бы мне сказали: выбирай – мгновенную смерть или долгую жизнь в адских муках творчества, – я выбрал бы первое, – спокойно, даже равнодушно реагировал на возбужденные речи Семена Ковригин, – даже если бы мне предложили все почести мира, славу и богатство. Кончилась бы эта жизнь все тем же – четырьмя стенами палаты и зарешеченным окном. По крайней мере для меня. Тебя ждет другой конец. Хуже он или лучше – судить не мне. Но я свой выбор сделал.

– Как знаешь, – пожал плечами Художник. Он вдруг потерял интерес к беседе и снова взялся за карандаш.

– Не обижайся, Семен. Я говорил тебе – каждому свое. Я, пожалуй, пойду. Будь здоров, – Ковригин поднялся с кровати и вышел из палаты.

Задумчиво спускаясь вниз по лестнице, он бормотал себе под нос:

– Один хочет, но не может, другой и хочет, и может, а я вот могу, но не хочу. Что ж в этом странного? – но затем, вспомнив о чем-то и обозвав себя кретином, он резко повернул обратно наверх.

* * *

Пройдя по этажу, Павел отыскал палату № 215 и остановился перед ней, пытаясь справиться с нервной дрожью. Он посмотрел по сторонам – коридор был пуст, за дверью тоже стояла тишина – не раздавалась ни звука. Он осторожно взялся за ручку, открыл дверь и вошел внутрь.

Прямо, посреди палаты лицом к нему стоял человек в сером халате. Ковригин сразу же узнал его – это было то самое его ночное видение в окне, залитом лунным светом. Только сейчас в глазах человека не было мольбы. Вместо нее в его взгляде ясно читалась ненависть – ненависть пополам со страхом, который никогда не исчезал из его выразительных глаз. Ковригин внезапно понял, чего боится этот человек. Он боится людей, нарушающих его одиночество и покой. И ненавидит их в той же степени, в какой боится вмешательства в его жизнь этих враждебных чужаков – людей из другого мира, не похожего на его собственный.

Они смотрели друг другу в глаза: один – бывший пациент клиники для душевнобольных, сумевший вырваться оттуда, и другой – навечно замурованный в этих тоскливых, равнодушных ко всему стенах. Первым не выдержал повисшего в воздухе напряжения Ковригин. Он проиграл этот поединок взглядов и так же тихо, как и вошел, покинул палату. Но закрыв за собой дверь, он не ушел сразу, а стоял в задумчивости, все еще держась за ручку.

– Молодой человек, вам туда нельзя, – раздался у него за спиной женский голос. – Вы, наверное, ошиблись палатой. К кому вы пришли?

Он обернулся.

– Вы?

– Таисия!

Это была она – женщина с бледной матовой кожей и глубоким, печальным взглядом серых глаз. Только теперь на ней было не черное траурное платье, а белоснежное медсестерское одеяние, оттенявшее ее бледность.

Оба были смущены неожиданной встречей. Он – потому что все еще никак не мог забыть ее, хотя со времени их случайного, мимолетного знакомства прошло больше двух с половиной месяцев. Она – потому что тоже не могла забыть этого странного человека, который разбудил в ней что-то, чего она и сама не могла определить – какую-то тоску и неудовлетворенность, мечту о несбыточном.

– Вы здесь работаете... Я и не знал, что мы соседи.

– Да, – кивнула она, – выходит, что соседи... А вы навещаете кого-то?

– Друга, он в 205-й палате, – Ковригин внимательно изучал ее лицо, отмечая изменившиеся за это время черты: с него стерлась печать глубокого страдания, оставив вместо себя тихую, мелодичную грусть, выражение лица стало более мягким и задумчивым, глаза смотрели так же гордо и прямо, но в них появилась мечтательность и... Ковригину на секунду показалось, что эти глаза смотрят на него с ласковой нежностью и точно так же внимательно изучают его лицо. – Как странно, что мы встретились снова.

Она улыбнулась.

– Такое иногда случается.

– Как дочурка?

– Все хорошо. В этом году идет в первый класс.

– Поздравляю.

– Спасибо.

Оба чувствовали себя неловко, что-то держало их в этом полутемном больничном коридоре, не давая вновь разойтись их путям. Но у Ковригина здесь было еще дело. Он первым нарушил затянувшееся молчание:

– Я приходил не только к своему другу. Мне нужно было видеть этого человека, – он кивнул на дверь, возле которой они все еще стояли.

– Найденова? Вы знаете его?

– В какой-то степени. Я много слышал о нем. О его странных словах. В этом много непонятного и загадочного, но одно мне известно точно – этому человеку угрожает опасность. А вместе с ним, возможно, и всем вам – я имею в виду всю клинику, и больных, и персонал.

– Но, – она недоверчиво посмотрела на него, – каким образом? Какая опасность? И откуда вам это известно?

Ковригин чуть заметно улыбнулся и ответил:

– Тая, вы задали очень много вопросов, чтобы я мог на них сейчас ответить. Да я пока и сам не знаю многого. Но ведь вы не будете отрицать, что ваш пациент – очень странный, загадочный человек и ему известно такое, чего мы все не знаем, что находится за гранью обычного понимания.