355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталья Иртенина » Сады Шахерезады » Текст книги (страница 3)
Сады Шахерезады
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 02:19

Текст книги "Сады Шахерезады"


Автор книги: Наталья Иртенина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Даррк с жадностью впитывал в себя речи Урмаша, льющиеся теплым, упругим, соединяющим небо и землю дождем.

–Слышал ли ты, Даррк, слово дальнее, иноземельное, пришлое – "часы"?

–Нет, – ответил Даррк.

–Ну так знай же, что часами называется прибор, отмеряющий время, овладевающий его неудержимостью, откусывающий от него миги, обороты солнца, человеческие жизни, века бессмертия. Время – неохватный глазом и умом поток. Его нельзя удержать, но можно поделить на части и по отдельности укрощать их, растягивая или сжимая по желанию. В едином потоке нет отрезков, делений, нет капель – но в каждой капле уже заложено единство потока, единство его неукротимой воли. Капля – миг времени. Капля к капле уже поток. Тебе внятны мои слова, кайлэни?

–Да, Мудрый. Но ведь время – это не вечность. Ты сам говорил, что там, где нет времени, – там вечность. И Харар... к чему Харару время? К чему оно вам – Хранителям вечности Харара?

– Ты слишком спешишь, кайлэни, – неодобрительно отозвался Урмаш. – Это говорит мне о том, что время еще имеет большую власть над твоим умом. Ты не должен позволять ему разрывать себя на части... Харару время затем нужно, продолжил старец, чуть помедлив, – чтобы избавляться от него, размыкая его ритм. Видишь, капли падают одна за другой через равные доли времени. Целиком, до краев чаша заполняется за промежуток времени, называемый часом. Тогда я открываю ее дно, – Урмаш наклонился к столу и что-то сделал рукой у самого его края. Даррку показалось, что старец повернул какой-то крохотный рычажок, – и вода времени уходит.

Чаша начала быстро опустошаться с тихим журчанием и всхлипом напоследок. Урмаш снова дернул тот же рычажок. Капли с потолка продолжали падать, удерживая заданный кем-то ритм.

–Но можно и не сливать воду целиком, а установить такой размер щели в дне чаши, чтобы содержимое ее просачивалось тоже по капле. Сколько прибудет, столько и убудет, а чаща останется полной. А теперь попытайся увидеть в этом сосуде не чашу, а смертного. И час – вся его жизнь. Он впитывает в себя отпущенное ему время, и как только наполнится до краев приходит смерть.

–Но из человека его время слить, как воду из чаши, невозможно, – с полуулыбкой заметил Даррк.

–Верно. Только ведь мы говорим не о смертном, а о Хараре. Его время это те, кто живет в нем. Маленькие капли, составляющие жизнь великого города. Но мы знаем, как открыть дно этой чаши, – вкрадчиво произнес Урмаш.

–Шебалу? – ошеломленно вскрикнул Даррк.

–Именно, – почти промурлыкал по-кошачьи хитромудрый Урмаш. – Уходящие капли воды-времени – это кайлэни.

–А разве те, кто просто умирает, сам по себе, – они не просачиваются сквозь дно, освобождая место другим каплям? Почему именно кайлэни? В чем же тайна этого имени? – допытывался Даррк, тревожно вглядываясь в лукавое лицо Урмаша.

–В том, что только кайлэни дано разрывать ритм времени. Время – это всего лишь ритм перемен, Даррк. Все изменения в мире и в жизни происходят с установленным для них ритмом. Время разлито в мире – в ритме смены дней и ночей, масок Великого Сутки, круговоротов солнца, в ритме биения сердца и дыхания, рождений и умираний. Тот, кто уходит в Никуда, сбивает этот ритм, унося с собой каплю времени. Обычным смертным такое не под силу – они оставляют свое дыхание и свое время на земле. Поэтому Харару нужны кайлэни. Ты удовлетворен моими ответами, Даррк?

–Да, Мудрый, – кратко ответил Даррк. – Но скажи мне и другое. Ты говоришь, ритм сердца – ритм человеческого времени. Если бы у людей не было сердца, они жили бы вечно?

Урмаш усмехнулся самой своей загадочной усмешкой, пригладил бороду, затем сложил руки на груди. И только после этого заговорил:

–Счастлив тот, чей путь недолог, кайлэни-Даррк. Зачем людям жить вечно? Вечность Харара вокруг нас, но не в нас. Она как дом, который смертный строит на века. Прожить в нем он сможет недолго, но после него в доме останутся его дети, внуки и правнуки. И этот дом дает его обитателям покой, защищенность, силу, веру в жизнь. Вечность – это дом, Даррк, где тихо и покойно, где не грозят никакие беды и ненастья.

–Слова твои, о Всезнающий, светлы, подобно полдневному небу, и многомудры, подобно воле светлоликого Гилу. Они не оставили в моем уме вопросов и тревог. И теперь я могу покинуть вашу обитель, о Хранители вечности, со спокойным сердцем. Мой путь виден мне ясно. Его узор сплетен искусно и с великим тщанием, и его зов становится во мне все громче и сильнее. Я чувствую, как он оживает во мне и отбирает у меня все, что ранее было тем, кого называли Даррэк. И лишь пустое любопытство еще осталось от того, прежнего, который жил в моем теле. Кайлэни знает, кто он и зачем он. Но он не ведает, почему именно он. Без этого узор не полон – в нем нет замыкающего ключа. Как становятся кайлэни, ответьте, Хранители!

Четверо Старейших не спешили разбивать свое молчание. Дэлур, скосив глаза в сторону, все так же хмуро почесывал в бороде. Логан отрешенно застыл, уперев подбородок в посох. Нур с беспокойным интересом обегал взглядом всех троих. Урмаш задумчиво улыбался чему-то увиденному внутренним взором.

–Ты сам знаешь это, кайлэни, – заговорил наконец Хитромудрый. Древнее Знание уходит от нас безвозвратно. То, что ты взял из него, уйдет вместе с тобой в Никуда. Так угодно богам.

Даррк молча склонил голову. Ничто больше не держало его здесь, в Доме Старейших. Формула прощания прозвучала глухо и бесцветно, как иссушающий говор ветра в пустыне. Его никто не провожал – он сам отыскал выход из тысячекомнатного жилища Старейших, полагаясь на неведомо откуда взявшееся пространственное, почти звериное чутье.

Даррк шел к своему дому. В Хранилище идти было незачем – само Древнее Знание изгнало его оттуда. "Разорвать нить Неразрывного... – вспомнил Даррк слова Урмаша, – не под силу даже богам". Но кайлэни размыкают бег времени. Разрывают неразрывное. И поэтому уходят в Никуда. В этом нет ничего человеческого. Наверное, думал он, кайлэни перестают быть людьми. Иначе как побеждают Смерть?

Улицы Харара встретили его привычным, но ставшим вдруг очень далеким и как будто стеной отгороженным от него гомоном и движением. Даррк неспешно уходил из средоточия города к окраине. Туда, где ждали его дом и его продолжение в вечности – семилетний Рок. Торопиться было некуда.

Иллоэ встретила его на пороге доверчивым взглядом своих больших, очень темных, как речная вода в глубине, глаз, полных любви и дарующих покой. Ни о чем не спрашивая, повела к накрытому полдневной трапезой низкому плетеному столику. Рок, как обычно, возился на заднем дворе со своими червяками.

Торопиться было некуда. От Шебалу его отделяли два захода солнца. Значит, в запасе была вечность.

* * *

–Отверткин, подожди, пожалуйста. И не отпускай мою руку, а то ты можешь потеряться.

–Этот червяк уже дохлый, сейчас я возьму другого... И я немножко устал. Мне надо передохнуть чуть-чуть. Ладно, Отверткин?

–А знаешь, Отверткин, я, кажется, догадался, как передвигаются в Нездешнем мире. Тут не ходят ногами и не летают. Здесь надо просто крепко держаться за слова и тогда они унесут туда, куда хочешь. Правда, здоровски, Отверткин?

–И я знаю, почему так. Отверткин, ты когда-нибудь играл со словами?.. А я играл. Я знаю, что они все мертвые. Просто взрослые привыкли считать их своим продолжением и договорились друг с дружкой, что каждое слово значит. А по-настоящему в них нет ничего. Просто буковки рядышком. И иногда они очень сильно мне мешают, слова эти. Без них было бы лучше. Они все портят. И врут. Я не хочу, а они все равно врут. Они говорят совсем не то, что мне нужно. Ты этого не поймешь, Отверткин. Папа говорил, что ты твердолобый.

–Они мертвые, и поэтому живут в Нездешнем мире. Они тут везде и могут отвезти в любое место... Только знаешь, Отверткин... Они опасны для живых. Они могут убить. Или так измучить, что захочется навсегда остаться тут, в Нездешнем. Не будет сил вернуться обратно... Отверткин, я ведь вернусь, правда? Вот доведу тебя до Кольца и вернусь... Обязательно вернусь... Я только совсем немножко устал... Сейчас отдохну, и мы пойдем дальше...

2.Второй. Как стать маньяком

–Отверткин, я думаю, тебе сильно повезло. Здесь очень красиво, правда?.. Смотри, сколько радуг сразу! Один, два, три, четыре, пять. Сразу пять! А у нас там больше трех не бывает. Я один раз целых три видел. А здесь – пять! А вон, вон, смотри какие огоньки летают. Это, наверное, такие бабочки Нездешние! Ой, а это что? Отверткин, гляди, какие смешные! С пятачками на мордах и с хвостами. И рога на башке. Куда они так скачут?.. Чего ты говоришь?.. Да пускай ускакивают, я же не собираюсь с ними в догонялки играть. Мы же по делу идем, Отверткин! И я уже хочу скорей дойти, а то вдруг папа вернется. Он может напугаться, когда тебя увидит, и все испортит.

–Ай! А этот-то тоже уже дохлый! Отверткин, я не заметил, что он уже того. И кажется, мы немножко заблудились... Подожди, я сейчас возьму еще одного и поищу дорогу...

3.Третий. Забытые и Неведомые

"В запасе – вечность".

Да, любили древние изъяснятся непонятно и высокопарно. Они считали себя равными богам, не хотели уступать им ни в чем – ни в речах, ни в делах. Гордые очень были люди, бесстрашные, безудержные. И такое с метрополией творили! Едва в бараний рог не скрутили свой мир. Да только кончилась их эпоха. Повымирали, как динозавры, безбожники и хулители сверхчеловеческого промысла. Наверное, они и сами были похожи на динозавров – огромные, ужасные, прожорливые, беспощадные и с очень маленькими, подслеповатыми глазками. Плохое у них было зрение, у динозавров, чудовищ этих древних-предревних. Петр Тасмани любил рассказывать про них, какого только вранья не наворотил, – но вот одной из его побасенок Иэн верил. Потому что очень уж хорошо складывалась она с его собственными догадками и предположениями о природе и сущности древних людей. Тасмани говорил, что в конце второй эры, где-то веке в двадцатом, у безбожников существовал культ динозавров и их сородичей – драконов. Вероятно, драконы были еще ужаснее, потому что только достигшие совершеннолетия допускались к участию в этом... в драконослужении. А увлечение динозаврами считалось детской забавой. Ее высокомерно называли "Парком юрского периода" – сейчас иронию этого выражения уже не понять, глубинный смысл утерян, но буквально это значило примерно то же, что сейчас инкубаторий – "лягушатник", лаборатория воспроизведения человеческого вида.

Н-да. Все-таки было у них что-то общее – у чудовищ и древних людей. Несомненно. И вот – "вечность в запасе"! Вечны только боги, это всем известно. Они рождаются, как смертные, это да. Но они не умирают – боги бессмертны. А люди умирают, еще как умирают, скоро в этом можно будет убедиться на собственной шкуре. Вечности у них нет, а есть не больше четырех десятков лет. Дольше люди не живут, – только в сказках да россказнях того же Петра Тасмани, специалиста по древностям, как он хвалится на свой счет. Вот уж чему никак невозможно поверить, так это тому, что в конце второй эры люди доживали до ста лет, да еще и тому, что были такие долгожители, которым и 120 было не пределом. Любит он приврать вечерком у костерка с кружкой хорошего брыля в руках – этот Тасманиец. Но человек полезный, нужный. Много знает.

Иэн достал из кармана квадратик носового платка, встряхнул, превращая его в огромный кусок ткани, и громко, звучно высморкался. Всякий, кому довелось побывать узником крепости Бладфорт, знает – более сырых, мрачных и непригодных для жилья подземелий на свете нет. Просто потому, что не может быть. На дворе 5 век третьей эры – какие уж тут могут быть осклизлые, мшистые, кой-где с плесенью стены, вечно мокрые, с обильной течью и капелью потолки, непроглядная темнота узилища и пробирающая до костей промозглость, когда наверху, на земле – вечное лето с иссушающим зноем! Говорят – да тот же Тасмани утверждал, что этим подземельям не меньше полутора десятка столетий, их построили в то время, которое в конце второй эры называли Средневековьем. И уточняли – мрачным средневековьем. То-то и оно. Уж в этом Тасмани не приврал ни на волос. Мрачнее не бывает. И гайморит легко заполучить, и шуршит кто-то по углам в темноте, да и вонь здесь порядочная стоит.

А все из-за того, что Бладфорт еще три столетия назад поборниками старины при дворе было решено сохранить в качестве Реликта. Со всеми привилегиями музейной ценности – то есть безусловным поддержанием ее внешне неприглядного, да и попросту отвратительного вида, всех внутренностей и коммунальных служб в неприкосновенности и неизменности. Неприкосновенность, конечно, фальшивая – раз в десять лет крепость реставрируют, но после каждого такого поборнического вмешательства Бладфорт становится еще более уродливым и тоскливым местечком. А уж про подземелья и говорить-то не хочется – здесь реставраторы, наверное, стараются перещеголять даже тех средневековых архитекторов и дизайнеров тюремного интерьера, что возводили это каменное чудище.

И ведь не из любви к человечеству это делается. Не для развития этой исторической отрасли туризма, когда толпы людей бродят от одного мемориального анахронизма к другому, как велят им правила государственного общежития и нормы разумного образа жизни. Назначение Бладфортского Реликта совсем иное. Им устрашают преступников, особенно государственных, врагов человечества, возмутителей общественного спокойствия, безбожников и кощунствователей, неподчиняющихся властям и желающих иного. Вот этим "иным" для всех них и становится в конце концов Бладфорт. Точнее, его нижние, подземные уровни. Поблажки всем категориям преступников не положены условия заключения у всех единые. В древности это называлось равноправием и за него, объяснял Петр Тасмани, даже боролись. Зато теперь оно доступно всем, кто пожелает.

Иэн Коттрей, заключенный четырнадцатой камеры – одной из трех десятков, предназначенных особо опасным преступникам, – не то чтобы очень желал попасть когда-нибудь в Бладфорт. Это случилось как-то довольно неожиданно для него и его товарищей, поднявших мятеж против правителя Швартвальда I, его придворных шаркунов, против расплодившейся жреческой касты и, главное, против нынешнего поколения богов, узурпировавших пантеон в самом начале третьей эры, если мерить человеческими мерками. Провинция Охлунь, где разгорелся мятеж, быстро развеяла семена неповиновения по соседним землям, и теперь восставшие пожинали обильные урожаи. Повстанческий режим охватил уже треть страны, а силы мятежников ни на каплю не иссякали в столкновениях с государственной системой внутренней обороны. Напротив, силы эти, как казалось в столице и при дворе, регулярно снабжаемых отчетами и донесениями противоборствующих мятежникам лиц, росли как на дрожжах, в неописуемой формулами прогрессии. Рескриптом Швартвальда I за голову Иэна Коттрея и других предводителей кощунственного движения была назначена цена – один миллион дублей, увлекательное путешествие на двоих в систему Гончих Псов и пожизненная индульгенция верховного бога Киберга. И отыскался предатель, соблазненный посулом. Ренегат, которому понадобилась зачем-то еще одна спайдер-карта с именем бога, врученная Первосвященником Жреческого Капитула.

Третьи сутки командор мятежа Иэн Коттрей обживал эту тесную, смрадную, сырую конуру, питаясь вонючей жижей, что приносил дважды в день тюремщик. Смена дней и ночей была здесь неощутима, – без подсказок своего спайдер-нота он потерял бы счет времени уже с самого водворения сюда. Но большее нот был бессилен дать ему здесь. Иная связь с внешним миром, кроме согласованности во времени, оказалась невозможной. Здешние стены не пропускали частотный сигнал ни туда, ни обратно. Не зря же здесь возились реставраторы – все-таки кое-что усовершенствовали в духе времени. Бладфорт был изолятором в полном, в наиполнейшем смысле слова. А без доступа в Сеть человек уже и не человек. Без обновления своих системных, установочных, загрузочных, да и просто информационных файлов он – ничто. Ноль. Как единица общества он выбывает из общей структуры. Изгоем же быть страшно. Изгой попадает в замкнутое пространство ужасного ПараНоя, божества непознанных явлений, необъяснимых происшествий, безумных, сбесившихся случайностей, кошмарных стечений обстоятельств, бреда наяву и злобных галлюцинаций. Вот почему Бладфорт – хуже смерти. Но об этом узнаешь, только попав сюда.

Иэну до проделок ПараНоя не было никакого дела. Когда решаешься на бунт против богов – всех сразу, – о таких мелочах думать не приходится. Божества средней руки волнуют в таких случаях меньше всего – ведь они только лишь прихвостни и мелкие служки великих богов, возглавителей пантеона. Уйдут Верховные – с ними вместе уберутся и божки, демоны, духи, коих вокруг любого пантеона наберется во множестве. Коттрей думал о другом. Он размышлял как раз о смерти, и она не казалась ему сейчас лучше замкнутого пространства ПараНоя, куда есть вход, но нет выхода. Безусловно, его казнят. Но когда и как это будет, он пока не знал. Вероятно, скоро. Еще вероятнее – очень скоро. В этом есть один, пусть небольшой, но немаловажный положительный момент – хотя бы гайморита у него не будет. И двустороннего воспаления легких тоже.

В который раз за шестьдесят с лишним часов Иэн расправил носовой платок – с некоторой брезгливостью, потому что сказать про этот кусок тряпки "несвежий" было бы уже просто приукрашиванием действительности, – и, чихнув подряд четыре раза, так что даже шуршание в углах камеры на время замерло, громогласно и с возмущением высморкался. Потом, подумав, на ощупь расстелил тряпицу на лежанке, которая была всего-навсего ветхой конструкцией из нескольких деревяшек, покрытых рваным слоем соломы.

Да, церемониться с ним, конечно же, не будут. Когда убедятся, что его личный файл-субстанцию разблокировать им не по зубам и, значит, в планы мятежников проникнуть не получиться – вот тогда-то его враги и дадут волю своим палаческим фантазиям. Придумают что-нибудь эдакое, незаурядное, с искрами и гирляндами, и чтоб подольше мучился ненавистный заговорщик, плут государственных масштабов, ниспровергатель божественной гармонии и общественных устоев, первый командор этого мятежного сброда Иэн Коттрей.

Командор горделиво улыбнулся. А ведь весь этот многотысячный сброд, твердокаменный костяк мятежа – его, Коттрея, детище, выпестованное и выкованное в стальную рукавицу, – она бьет без промаха, сминая в лепешку все на пути своего удара. И с каждым из них он знакомился лично, каждый ему – друг, товарищ и брат. И только болью, бесконечной ноющей тяжестью в груди отзывается предательство одного из них...

Иэн зло скрежетнул зубами. Хлюпнул носом, в нетерпении схватил сохнущую тряпку, прочистил обе ноздри, комком швырнул платок обратно. Но нет, мозг мятежа, его вдохновляющая сила и направляющая рука, Иэн Коттрей смерти не боится. Как и всякий, кто дерзнул воспротивиться воле богов, решился на войну со средоточием мира, утробой земли, объятьями неба, устроителями и вершителями судеб Сети, Иэн знал – боги неприступны, к ним дороги нет, поэтому победа нужна здесь – на земле, на улицах, в домах, в головах людей. Боги сами уйдут, когда их перестанут слушать, когда им не будут больше служить – когда их забудут. И на их месте появятся другие боги. Нужные. Всемогущие, всеведающие, всеми признаваемые и почитаемые, разжигающие пламя души и страсть ума. Великие и ужасные, милосердные и прекрасные.

От мыслей о Конце командор унесся к воспоминаниям о Начале. С чего все закрутилось-завертелось...

Иэн искал судьбу. Молодой был, юные нерастраченные силы бродили в крови, ища выхода и приложения. Да и честолюбие поигрывало, натягивая струнки души – в древности так называли бесплотную человеческую субстанцию – до предела, до накала, до звона в ушах. Оставаться бегунком, не знающим цели, под покровительством Либерташ, богини таких вот как он лишенных судьбы – до поры или до конца, – юному Коттрею ох как не хотелось! Ведь от объятий Либерташ до богадельни ее братца Гуманиса, бога-покровителя сирых и убогих, всего-то – полшага. А хотелось честолюбцу, каждой клеточкой тела желалось непременно громкой славы, звонкой удачи, яркой победы – все равно над чем. Лавры Геймерта, покровителя риска и выигрыша, манили сладостными обещаниями. Можно было, конечно, вверить себя опеке Галактиона, самого нелюдимого бога из всего пантеона, присматривающего за теми, кто покидает метрополию и наводняет звездолетами вакуум космоса. Или, допустим, попроситься в учение к кому-нибудь из Укинаков – мудрых жрецов блистательной богини Нуки, движущей Прогресс, и самому со временем сделаться великим и ученейшим Укинаком. И посвятить, к примеру, всю оставшуюся жизнь красивой и загадочной игре в шахматы с не менее таинственной, непостижимой, немилосердной, холодной и ослепительно сияющей богиней Шах-и-Мат, хранящей в своем сердце Ненайденное Бессмертие. Его она отдаст тому лишь, кто сумеет обыграть ее. А игрок Шах-и-Мат, это всем известно, – великолепный и беспощадный.

Хотелось всего – и сразу. И только потому, что это было невыполнимо все и сразу, – Коттрей отправился в паломничество к Оракулу. И был ошеломлен предначертанием, высветившим его Назначение. Рольфу – Оракул, судьбу дающий, – предрек: быть Коттрею ниспровергателем старого, палладином нового, да ополчится он против богов и станет на сторону Неведомых и Забытых, соберет вокруг себя рать великую, начнет, но не закончит, омоет плаху кровью.

Что такое "плаха"и чьей кровью ему придется омыть сей загадочный предмет, Коттрей не задумывался. Оракул сделал его счастливым – повеса обрел судьбу, и теперь все второстепенное утратило смысл. Он стал ждать своего часа – чтобы сделать первый шаг на пути к славе.

И дождался, оставив позади еще десяток лет.

Это была случайная находка. Роясь однажды в древнем могильнике – чего только в них не обнаруживалось, какие удивительные предметы не извлекались порой на свет! – Коттрей наткнулся на странную вещь – полуистлевшую, проеденную червячками кипу желтых листков толщиной в два пальца с текстом на древнем языке и в раскидном футляре, очень сильно истрепанном. Петр Тасмани, увидев Коттрея с этой штукой в руках, едва не захлебнулся собственной слюной и чуть не тронулся умом окончательно. Он ведь всегда был немного сумасшедшим – увлечение древностью обычно так действует на людей и даже с гордостью признавал это. Но называл себя при этом почему-то не сумасшедшим, а "библиофилом". Коттрею не трудно было догадаться, что так в древности звали умалишенных.

А Тасмани вцепился в рассыпающийся на клочки предмет дрожащими пальцами и заявил, что это подарок судьбы, которого он ждал всю жизнь. И теперь он ни за что не расстанется с этой "книгой", будет следовать за ней повсюду, куда бы Коттрей ее ни увез и ни спрятал от него. Надо отдать бедняге должное – обещание свое он выполняет с точностью и буквальностью, вполне достойными такого немного психа, как Петр Тасмани.

Но все это к делу не относится. Судьба, подаренная Оракулом Коттрею, крылась именно в "книге" – странным образом он это знал или чувствовал, или как-нибудь еще определил эту истину. Как разъяснил Тасмани, это был бумажный палеотип-кодекс 21 века второй эры или 2 века до начала третьей эры. Древний аналог нынешних спайдер-нотов, но с чрезвычайно мизерным объемом памяти. Вот она вся тут, память кодекса, сказал Тасмани, благоговейно листая дырявые и объеденные по краям страницы. И таких кодексов, говорил он дальше, в древнем мире была тьма тьмущая – все они хранили в себе крупицу общей, коллективной памяти древних людей.

Потом была долгая, кропотливая работа по переводу "книги" на понятный язык, – это занятие Тасмани целиком взвалил на себя, лучась счастьем. Первое, что выяснилось, – "книга" называлась "Как стать маньяком". Что такое маньяк, не знал даже просвещенный Тасмани. Но и содержание "книги", изрядно подъеденное червями, оказалось не намного более понятным. К примеру, вот эта "вечность в запасе" или "Вечная женственность", или что за существо – шерстяное и с хвостом? И только две вещи Коттрей вполне уяснил. Речь в "книге" шла, во-первых, о любви, о которой он слышал и раньше. От старой женщины, что работала в инкубатории, обеспечивая продолжение рода человеческого. Ей удалось дожить до 45 лет, и она считала хорошим тоном разговоры о старине, об обычаях древности, давно забытых, сетования на блеклость нынешней жизни и падение нравов, на то, что теперь все не как раньше. Любовь была одним из этих позабытых, канувших в небытие обычаев. О содержании оного обычая женщина, разумеется, толком ничего не знала. Да и кто сейчас сможет понять их – эти древние традиции и ритуалы. Тасмани и тот на каждой странице "книги" заходил в тупик и хватался в отчаяньи за волосы. Но когда у людей была любовь, делилась секретом старожилица инкубатория, тогда дети вызревали в телах женщин. "Как это?" – удивлялся Коттрей, подозревая собеседницу в том, что она тронулась умом на старости лет. Шутка ли – дожить до 45! "А вот так! – аргументировала та. – Не было тогда вот этих вот яиц, – она тыкала пальцем в лежавшие рядком репрогранулы в питательном растворе. – А была любовь. Тебе молодому не уразуметь того. Так что и глазки-то нечего на меня напяливать, бесстыдник... О-ох, прости, Родинамать, спаси и сохрани твою верную служку от напасти, от дурного глаза, от черного человека, от паука в зеркале, от темной комнаты, от мохнатого на пороге, от вируса поганого, от мужика пьяного", – перечень неприятностей продолжался бесконечно, сопровождаясь суеверным скашиванием глаз в стороны и поплевыванием на ладони.

Родинамать – божество, особенно почитаемое женским родом, покровительница репрогрануладсорбции. Строга, порою до жестокости, но справедлива. Дева-воительница, воинствующая девственница. И – тайна. Потому как – кто знает, что такое девственница и какая в том зарыта опасность? То-то и оно, что никто не знает.

А про любовь и отращивание детей в собственном теле Коттрей рассудил так: представить себе это трудно, почти невозможно. Но сейчас многое нельзя представить и уяснить из того, чем владели древние люди. Ну была любовь. Было и много другое. Древние вообще утопали в излишествах. И при этом все же умудрялись быть несчастными. Наверное, это все их богиня Психология она их делала такими. Безбожники-то они безбожники, но волю и власть богов еще никто не отменял. Вот так-то.

А про то, что древние были несчастны, Коттрей понял из "книги". Второй вещью, которую он уяснил из текста, было то, что безбожники алкали бессмертия. И придумывали для его достижения разные "Идеи". Вот эти-то идеи и сводили их с ума, калечили жизни, доводили до самоуничтожения и наполняли вожделением крови. Как вампиров из их же, древних, мифов. И где-то среди всего этого затерялась там у них любовь.

Но главное все же было не это. Не странная любовь и не знакомая Коттрею жажда бессмертия. А главным было то, что в "книге" он нашел того, кто даст ему это бессмертие, то есть славу в веках. Точнее, тех. И всего лишь их имена – имена Забытых и Неведомых богов, ради которых он соберет вокруг себя великую рать и объявит войну пантеону Киберга и его божественной супруги Виртуаллис. Их имена – Эрос и Танатос. Никто доселе и слыхом не слыхивал о таких богах, но отныне они станут его, Коттрея, знаменем, его верой, его жизнью. И, возможно, его смертью. Он только начнет – закончат другие, так сказал Оракул. А когда они победят, Эрос и Танатос вернутся к ним из своей забытой древности и откроют людям свои лики, дадут им свои законы, осенят своей милостью и щедростью. Ибо так предрек Оракул...

И предначертанное сбылось. Ему оставалось лишь омыть кровью плаху. Какой-нибудь экзотический род казни? Очень изощренный? И придуманный специально для него – для такого ранга государственных преступников? Нынче ведь приговоренных к смерти отправляют в космос и там катапультируют чтобы не обременять землю останками злодеев. Но Коттрей не просто злодей. Он и вся его банда, кощунствуя, блокируют личные субстанциальные файлы, лишая Службу доступа к ним. Они покусились на самое святое – на бессмертие бесплотной субстанции, которая через спайдер-нот попадает в государственное складбище личных файлов, когда сиятельная Виртуаллис сочтет смертного готовым к переходу в Иное. Мятежники отказывают божественной чете Верховных супругов в праве судить людские души, даровать им посмертное блаженство в Элизиуме Сети или обрекать на вечные муки борьбы с голодными вирусами в мрачной тесноте Интерфейсов. И эта ересь охватила уже треть страны!

Коттрей усмехнулся. Даже в этой вонючей, темной конуре он ощущал себя победителем. Да, славно они потрудились, сея в народе правду о "бесплотной субстанции", которая вовсе не есть жизнь после смерти, и о том, для чего эти жреческие сказки нужны неприметным личностям из "Службы спокойствия Соединенного Североземья". СССС. Как шипение змеи.

В животе вдруг что-то недовольно взвыло и заурчало. Пора бы тюремщику нести свою мерзкое, прогорклое варево, которым здесь кормят арестантов. И как только заключенные живут в Бладфорте по десять, пятнадцать лет на такой еде? От одного этого свихнуться можно.

Ага, кажется идет. Не спешит, каналья, ногами еле двигает. Хотя знает, что жрать до смерти хочется. Иэн передернул плечами от холода и сырости и уже с гневной ненавистью высморкался в непросыхающий платок. В жутком сочетании ржавого скрипа, лязга и громыханья растворилась низкая и грузная дверь подземной конуры. Внутрь, согнувшись пополам, протиснулся почти голый, лишь в набедренном камуфляже человек огромного роста и очень весомого, убедительного телосложения. Не глядя на узника, он прилепил плоский диск фонаря к стене, равнодушно шваркнул взглядом по камере и пристроил на полу, ближе к двери, небольшую прозрачную скамеечку со спинкой. Проделав все это в мрачном молчании, он выскользнул обратно. Коттрей напрягся, готовясь к неприятной встрече с высокопоставленным врагом. Коменданту Бладфорта или его подчиненным такие крепыши-атлеты в услужении не полагалось по рангу. Узника намеревалась одарить присутствием фигура более значительная, чем все эти тюремные цепные койоты.

Несколько минут Иэн бездвижно пялил глаза на раскрытую настежь дверь. Затем в коридоре послышались тихие, как шорох сыплющегося песка, шаги. В камеру, с достоинством склонив голову, чтобы не задеть притолоку, вошел хозяин мрачного атлета. Коттрей скривил губы в усмешке. Низкие двери заставляли визитеров этого подземелья кланяться ему, государственному преступнику, мерзкому мятежнику, бешеному кавуру, которого они все ненавидят лютой ненавистью. Тюремная ирония или... или знак судьбы?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю