Текст книги "Шапка Мономаха"

Автор книги: Наталья Иртенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

В ворота навстречу конным и пешцам, лезшим за добычей, бросилась целая толпа визжащих баб с детьми. Биться в городище было почти не с кем. Тех, кто выходил из дыма с саблями в руках, по-быстрому сминали. Скоро дышать стало совсем нечем. Дружинники покинули городище. Пешцы пленяли половцев, бросавших оружие, ловили последних женок и девок. Наглотавшись дыму до одури, успевали выбежать за валы.

Вежа выгорела полностью. В русском войске все – от князей до обозных холопов – считали добычу. Досталось немало – полоняники обоего полу, рабы, скот и кони. В степь удалось удрать лишь немногим половцам. Освобожденные рабы из русских тотчас пополнили рать пешцов.

Оставив добычу под охраной полусотни отроков, полки отправились дальше. У самой Ворсклы нашли еще вежу. Здешние степняки были предупреждены и выставили конное войско. В сравнении с ордами, находившими на Русь, это был малый отряд, вынужденный принять лобовой бой. Их наскоро притеснили, окружили и попленили. Вежа со всем имуществом, бабами и рабами досталась победителям. Среди скота обнаружилось стадо вельблудов. Кмети тут же нашли забаву – оседлали нескольких горбатых скотин и затеяли скачки. Вельблуды слушались всадников плохо, бежали вкривь и вкось, обильно плевались. От хохота половина дружинников и пешцов, наблюдавших зрелище, полегла на землю.

Третью вежу, пройдя вдоль реки, нашли второпях покинутой. Следы бегства вели к реке – половцы умели переправлять вплавь даже кибитки. Кмети с досады подожгли ворота и ограду на валу.

От Голтава поход длился четвертый день. Сочтя половцев наказанными, а добычу достаточной, князья повернули обратно. Ратный пир окончен, пора на пир честной, за столами, в Киеве и Переяславле.

Возвращались тем же путем, гоня полон и скот. Одолели брод, подошли к крепости в устье речки Голты. Святополк, радовавшийся удачному походу как дитя, внезапно насупился.

– Откуда лодьи? Не Олеговы ли?

У пристани перед градом теснились три корабля. Причал был мал, годился лишь для лодок, с которых жители крепости ловили рыбу. Большие лодьи заплывали сюда изредка, да и то по одной.

– Мои, из Олешья, – широко заулыбался Владимир.

Из Переяславля, две седмицы назад, он отправил на лодье гонца в низовья Днепра с вестью об отмене тьмутараканского похода. Душило, верно, как-то прознал о том раньше и сам решил возвращаться на Русь, а гонца встретил в пути. Только третью лодью князь никак не мог признать своей. Впрямь ли Олег пожаловал?

Отзвучал победный рев рога перед воротами, войско густо набилось в тесную деревянную крепость. Часть обеих дружин и пешцы сразу отправились дальше, ведя на Русь пленных куманов, которых затем разведут по торжищам и продадут. Впереди помчались в Переяславль и Киев гонцы, разглашая по встречным градам и селам весть о победе русских князей над погаными.

На узкой улице крепостицы Мономах крепко обнялся с Душилом Сбыславичем.

– Вот так все повернулось, боярин, – будто повинился Владимир Всеволодич.

– С почином тебя, князь, – прогудел храбр. – Славно ли поохотился на половецкого зверя?

– Славно, Душило. И еще хочу! Нынче только испробовали силы, – засмеялся Мономах, трогая коня. – Поедем скорее. Расскажешь мне о своем корсунском плавании.

– Пойдем-ка, князь, в баню, там послушаем друг дружку. – Душило правил коня возле. – Я ж тебя дожидался, чтоб с тобою вместе соскрести со шкуры походную грязь. Только сперва гостя тебе покажу. А радоваться ему или нет – сам решай.

– Что за притча? – удивился Владимир.

На дворе голтавского посадника князей со старшими дружинами встретили братиной, полной меда. Сперва зачерпнул ковшом Святополк, затем по старшинству Мономах. Далее братина пошла по кругу между боярами, также по старшинству.

– Светлые князья земли Русской! – На коне подъехал некий боярин со слепыми глазами. – Призрите милостью на того, кто верой и правдой служил не тому князю, но не предавал землю русскую.

– Орогост! – радостно вскрикнул Мономах, узнав мужа, с которым сдружился в давнем походе на чехов. – Я и сам хотел было предложить тебе вернуться на Русь.

Снова два бывалых воина померились крепостью объятий – ни один не уступил другому. Святополк молча спрыгнул с коня и ушел в хоромы – крепкий высокий сруб без лишних затей. Киевский князь не забыл обиду отца, давным-давно посрамленного отцом Орогоста, воеводой Перенегом, за нежелание воевать с братьями.

– Так идем в баню, что ли? – почесываясь, спросил Душило. – Давно истоплена.

До изнеможенья нахлеставши друг дружку вениками, пили потом пиво и мед, ели мясо диких туров, тянули в застолье песни. Назавтра назначен был совет князей и старших мужей.

С утра поправили головы на молитве в крохотном храме и сели в дому посадника думать про тьмутараканскую заботу. Предательство Олега в пользу греков злило всех. Но возвращать дальнее владение Руси хотелось отнюдь не всем. Святополк, сказав свое «нет», потерял к думному сидению интерес. Его дружина еще поспорила с Мономахом, но всяк остался при своем. Переяславский князь ждал поддержки от своих бояр, а те будто набрали в рот воды. Среди стыдливого молчания поднялся монах.

– Благочестивые князья и мужи бояре!..

Киевский князь уставил на него удивленные очи.

– Как посмел проникнуть сюда чернец? – запальчиво осведомился он.

– Я позвал его, брат, – ответил Мономах. – Совет книжного чернеца может быть не лишним.

– К тому же книжный?! – Святополк в гневе оплевал себе бороду. – Книжный монах не бывает мудр в советах и судах! Это я говорю – великий князь! Понятно всем?

– Не серчай, брат, но выслушать монаха тебе придется, – спокойно сказал Владимир. – Или ты, наступив на свою гордость, уйдешь с совета?

– Из-за какого-то чернеца? Еще чего! – фыркнул Святополк, снова оплевавшись.

– Говори, Нестор, – попросил Мономах.

Услышав имя монаха, киевский князь дернулся.

– Так я, благочестивые князья и мужи бояре, хотел сказать, что Тьмутаракань грекам оставлять никак нельзя, – возвестил книжник, – ибо они поступили с Русью не по-божески, хоть и единоверцы.

Далее речь его простерлась широко и высоко. Он говорил, что Русь призвана Христом последней в череде стран, но возлюблена Им не менее прочих, а может, и более. Призвана же не для того, чтобы умаляться, ибо есть род унижения паче гордости, а чтобы расти, утверждаться на всех четырех сторонах света и прославляться среди народов. Ибо для чего Бог отдал тьмутараканскую землю в руки князя-язычника Святослава Игоревича, как не для того, чтобы она сделалась частью Руси христианской? И если отступится сейчас Русь от той земли, то и греки ее не удержат, а станет она таким же диким полем как половецкая степь, и по ней будут рыскать непросвещенные безбожники. Нестор увещевал киевского князя и бояр, напоминал о славе предков, добытой дальними походами – тогда как потомки их не хотят уже ширить Русь и тем богатеть, а выжимают последние соки из смердов. Грозил – если не вернем теперь Тьмутаракань, то вскоре и других земель будем лишаться, ибо Господь не любит, когда отвергают Его дары. Изнеможет и распадется Русь!..

Святополк оборвал слова монаха оглушительным хохотом.

– Глуп сей чернец, – выговорил он наконец, утерев бороду. – Как может Русь изнемочь и распасться? Ветхое ли она одеяло, чтоб разорваться на лоскуты? Земля ли под ней рассядется и порвет ее?.. А чернец к тому же дерзок небывало и лучше б ему было не высовывать нос из монастыря. Что он смыслит в ратном деле? Даже лук натянуть не сумеет. Отдай, брат, свою дружину вон тому слепцу, – насмехался киевский князь, – а запасным воеводой поставь чернеца и отправь их на Тьмутаракань. Они добудут тебе славную победу!

– Что скажешь, Душило? – не отвечая на посмехи, спросил Мономах.

– Князь… Нестор, конечно, загнул сурово… мне всех его слов и не понять, – морщился боярин. – Но я тебе впредь не опора. Отпусти меня… на покаяние.

– Куда? – вздрогнул Владимир.

– В черноризцы хочу, князь, – упрямо молвил Душило.

Святополк снова расхохотался. Переяславские бояре недоумевали.

– Потом об этом поговорим, – с каменным видом отрезал Мономах.

– Да и говорить более не о чем, – сказал великий князь, поднявшись. – Я возвращаюсь в Киев. А Тьмутаракань, – Святополк с хитрой усмешкой навертел бороду на палец, – пускай добывает Олег. Изгоним его из Чернигова и с Руси, некуда ему будет деться. Изгоем пойдет обратно, откуда пришел. Вот моя мысль – она лучше твоей, брат.

…Весна разыгралась в полную силу. Степь нарядилась в зеленую парчу, шумела птичьим перезвоном, источала сладкие благоуханья. Топтать ее копытами коней, из-под которых порхает и удирает степная живность, – восторг для души. Однако чем ближе к коренной Руси – за Хоролом, за Сулой, – тем чаще видели брошенные распашки, обезлюдевшие веси. Смерды уходили с насиженных мест, устрашенные половецкой волной, бросали землю.

Болью в сердце князя отзывались слова книжника о превращении Русской земли в дикое поле.

– А ведь ты обещал, Душило, – негромко говорил Мономах, – что мы вместе возьмемся отбивать у половцев охоту наскакивать на Русь.

– Всякому пню, князь, свой черед обрастать мхом, – вздыхал старый дружинник. – Начало ты положил и дальше сам продолжишь. А мне душу пора готовить. В седле бултыхаясь, не больно-то она о божественном вспоминает.

– И в седле можно спастись для Царства небесного, – жестко ответил князь. – Лгут те, кто говорит, что душу спасешь только в монастыре, а до того живи хоть по-скотски. Не затворничеством и не голоданием можешь получить милость от Бога, а малыми делами. Когда едешь на коне, к примеру, и нет у тебя другого дела, кроме нелепицы в голове, то взывай «Господи, помилуй», если других молитв не помнишь. Эта молитва лучше всех, я и сам ее повторяю всегда… Останься в дружине, Душило!

– Не могу, князь, – печалился боярин. – Жизнь истекла, о земных делах мне думать поздно. Послушай, что расскажу. Когда возвращался я из степей в Корсунь, проезжали мы мимо горы, испещренной дырами. Монахи с древности выкапывали себе в той горе кельи. Отстал я почему-то от своих отроков, на гору, что ли, засмотрелся, то ли на старую грецкую крепость вверху. Вижу вдруг – на дороге стоит поп Тарасий. Ты, князь, не знал Тарасия Лихого Упыря, а это был такой поп… такой человечище… словом сказать, храбр был вроде меня, только на своем поповском поприще. Давно уже в земле лежат его кости… И вот говорит он мне: заждались мы тебя, Илья. Я ему: ты, Тарасий, хорошо сделал, что явился к старому другу, только отчего ты мое имя забыл? Бог с тобой, отвечает, ты в Книге записан Ильей, так и будешь им. Только должен ты совершить свой последний подвиг, а там и встретимся с тобой по-настоящему. Какой еще подвиг? – спрашиваю. Ступай, говорит, в Феодосьев монастырь, как задумал, сам, мол, разберешься. Сказал да и пропал. Вот так, князь. Верно, тряхнуть веретеном напоследок все ж придется.

– Некем мне тебя заменить, – затосковал Мономах, внимательно выслушав рассказ.

– Найдутся храбры, – обнадежил княж муж. – Одного такого видел прошлым летом. Да я тебе рассказывал про него…

– Эх, Душило, – пуще грустил Владимир Всеволодич. – Русь строить надо, верно вчера Нестор говорил. А она как нравный жеребец из рук выдирается.

– Упрись в землю, князь, и держи крепче.

– Сам бы попробовал, – вырвалась у Мономаха внезапная обида.

Он стегнул коня плеткой и ускакал вперед дружины. Душило, напротив, придержал свою кобылу, отыскал глазами Нестора и молча пристроился подле. Вспомнил наказ князя и стал исполнять молитвенное деланье.

Через седмицу вдвоем пришли к славной Печерской обители.

ЧАСТЬ II. ГОРИСЛАВИЧ

Год 6604 от Сотворения мира,

от Рождества Христова 1096-й.

1

В княжьем тереме суета и переполох. Ключник, бледный, трепещущий, наводит страх и ужас в челядне и на поварне. Гриди попарно застыли у почестных дверей, украшены выданным из казны дорогим оружием. Девки-холопки, обретя внушение от самого князя, ходят красные до ушей, с няньками-кормилками вертятся вокруг княжьих дочек, моют, причесывают, наряжают, растирают, белят, румянят, одевают в златокузнь. Вдовая княгиня, белее ключника, заглядывает в светелки внучек, молвит недовольное слово и задумчиво грядет обратно. В торжественной палате, обитой паволоками, застеленной коврами, Святополк Изяславич ласково беседует с немецкими послами.

Германский император Генрих в третий раз задумал взять Русь в союзницы, породниться брачными узами. Из стран заката не один десяток лет приходила молва: Генрих-де воюет с латынским епископом, римским папой. То одолевает папу, то кается перед ним в ветхом рубище и босым на морозе, то вновь выходит на брань, завел даже собственного римского папу. Но крепко сродниться с русскими князьями у него не получалось – то ли Господь был против, то ли Генрих выбирал не тех князей. Черниговский Святослав Ярославич, взявший в жены племянницу императора, вскоре помер, Ода с княжичем на руках спешно отбыла в немецкую землю. Спустя десять лет туда же прибыла для помолвки с маркграфом Штаденским дочь великого князя Евпраксия Всеволодовна. Три года юная княжна входила в возраст невесты и обучалась латынству под присмотром монахини Адельгейды, сестры императора. А затем в один год умер маркграф и стал вдовцом Генрих. Злые языки не посмели связать обе смерти, хотя и болтали исподтишка о кровосмесительной связи Адельгейды с императором. Год спустя киевский князь прислал благословение на брак дочери. Евпраксия, приняв также имя Адельгейды, сделалась немецкой королевой и императрицей Священной Римской империи.

Радость Генриха была не долга.

Византийский император Алексей Комнин посчитал, что оный брак является нарушением древнего изречения: позволенное Юпитеру не позволено быку. Византия могла вести переговоры с латынской империей и заводить речь о военном союзе. Вчерашним варварам с Руси такая вольность не пристала. В Киев отправилось уязвительное послание, охладившее приязнь князя Всеволода к новоиспеченному зятю. Генрих, в свой черед, до того охладил страсть к молодой жене, что стал предлагать ее своим придворным.

Нынче посольство немецкого государя сватало дочь нового киевского князя.

В большой, жарко натопленной палате собрались бояре для совета и софийское духовенство для благословения. Князь на высоком кресле вперил взор в послов, усаженных для чести посреди палаты, в кресла поменьше и попроще. Имена у послов невыговариваемые, но ради знатного сватовства можно и приноровить язык – графы Лютпольд Вольфратсхаузен и Оттон Орламюнд. Одеты на латынский, конечно, манер – верхняя рубаха с короткими рукавами, а порты узкие, обтягивающие, на Руси над такими только смеются.

Святополку усладительны речи послов, длинно излагающих нужды германского императора.

– Королева Пракседис, в истинной вере именуемая Адельгейд, не оправдовала упований христианнейшего короля Генриха, – частил толмач, глядя в рот говорившему, – ибо от прирождения имеет нрав неблагочестный, злоумышленный и прелюбодеянный.

Дружина и духовенство, слышавшие это впервые, ахнули от изумления.

– Принявши от благочестивнейшего короля Генриха великие почести и любовь, королева Адельгейд скоро объявила свой истинный нрав, пойдя в блудодействия с подданными короля и породив от одного из них дитя, коего наш христианнейший государь не посмелился опознать своим наследником. Желая пресекать злоречивую молву, назвавшую Адельгейд королевской блудницей, и повести супругу к раскаянию, король Генрих повелел держать ее на запоре и наставлять в христианских добродетелях. Но она изыскала путь бегства, соблазня сына короля молодого Конрада и уклоня его на враждебность с отцом.

Софийские клирики удрученно качали головами в скуфьях и камилавках. Бояре глухо роптали на княжну-потаскуху, осрамившую Русь.

– Злоумыслив против мужа, Адельгейд бежала к римскому папе и хитростно обманула его, очернив мужественного короля Генриха в немысленных преступлениях и насилиях над нею. Поверив неверной жене, папа позвал церковный собор, где она вновь сделала клятву в своей невинности и злодеяниях супруга. Ее брак с христианнейшим королем Генрихом был развержен папой, а сама Адельгейд избавлена от всякого наказания за ослушание и непокорность мужу. Вот та причина, с которой король Генрих послал нас на Русь, ибо он не хочет из дурного нрава Пракседис рвать родство и дружбу с такой громадной и могучей державой, как ваша.

Оба посла, шаркнув ногами по полу, слегка переломились в пояснице и приложили руку к сердцу. Распрямившись, по-совиному уставились на князя.

Святополк Изяславич обвел очами бояр и попов, будто говоря: всем ли теперь ясно, какова из себя Мономахова сестрица? Из-за нее, блудницы вавилонской, князь Всеволод выгнал его, Святополка, из Новгорода, когда возомнил себя самодержцем Руси, породнившись с немцем. Но теперь-то наконец прожженный Генрих выбрал в родню правильного князя.

– А спроси их, князь, вот о чем, – выступил от дружины, утрясавшей в головах новости, боярин Иван Козарьич. – Пожелает ли их христианнейший Генрих, чтоб ты прислал ему войско для войны с его мятежными князьями и латынским папой? Доходят до нас вести, будто положение его нынче незавидное, утесняют христианнейшего со всех сторон. Не оттого ли такая спешка с новым сватовством?

Святополк велел толмачу перевести. Послы выслушали, снова шаркнули и поклонились.

– Дошедшие до вас вести являются опоздалыми, – затараторил толмач. – Мужественный король Генрих выпрямил свое положение, сойдясь в мире с одним из бывших и злостных своих врагов графом Вельфом. Ныне ему ничто не грозит и в оказании сильной помощи с Руси нет причины. Он желает взять в жены дочь великого князя из расположенной любви и постоянной дружбы к вашей державе.

Святополк, улыбаясь послам, хлопнул в ладоши. Ключник, ждавший за дверьми, потрусил в девичьи светелки. Девки-холопки, оправив напоследок наряды княжон, повели их под руки, чтоб не запинались со страху, на смотрины.

Старшая пухлощекая Анна бормотала без перерыва: «Ой, Господи, умру! Ой, умру». Младшая Сбыслава шла, надувшись, – заранее знала, что не ее выберут, ибо к двенадцати годам еще не нарастила округлых телес ни спереди, ни сзади, ни в боках, а у толстой Янки всего этого вдоволь. К тому же пятнадцатилетнюю можно сразу вести под венец. Разве Генрих дурак, чтобы ждать еще два или три года? Самому-то – сорок пять небось, сказывают, как и батюшке! И зачем ей, Сбыславе, такой ветхий старик? Пускай Янку берет, реву-корову. Но все равно обидно до слез быть отвергнутой на людях. Сраму-то!

Княжон привели в чувство винным уксусом перед дверьми палаты и крепко подтолкнули. Войдя, они встали рядком возле кресла отца, закраснев, поклонились, чинно сложили руки на поясе.

Послы немедля изъявили восторг, ответно поклонившись и заахав по-своему, по-немецкому. Потом длинно залопотали, а толмач стал скороговоркой восхвалять красоту обеих. Сбыслава украдкой глянула на сестру – и где же они тут красу сыскали? Хотела уже было фыркнуть, но тут в палате случилось замешательство. Княжон как-то запросто оттерла в сторону вдруг явившаяся из дверей монахиня.

– Пожалей дочерей, князь Святополк, – звенящим от гнева голосом заговорила она, – чтобы никто из них не повторил судьбу моей несчастной сестры Евпраксии!

Сбыслава, разинув рот, узнала двоюродную тетку, игуменью Андреевского монастыря, тоже Янку.

– Кто впустил?! – изменившись в лице, хрипнул Святополк Изяславич.

– Слушайте все! – возвысила голос монахиня, озирая бояр и духовенство. – Я не знаю, что здесь говорили про мою сестру эти иноземцы. Полагаю, что ничего похвального. Да и как им хвалить ту, которая во всеуслышание, не побоявшись покрыть себя позором, обвинила своего мужа в извращенных похотях! Ты хочешь, князь, чтобы муж твоей дочери самолично держал ее, веля своим людям насиловать ее? Ты хочешь, чтобы он положил ее непорочность на алтарь гнусной николаитской ереси, которая велит ему делать жену достоянием всех, кто поклоняется вместе с ним сатане? Ты хочешь, чтобы твоя дочь стала женой дважды отлученного от Церкви нечестивца и похотливца?..

Сбыслава, потрясенная смелостью тетки, пихнула сестру в бок. Она не слишком понимала, о чем говорит монахиня, но слышала возгласы бояр, видела изумление попов и остекленевшие глаза отца. Тетка Янка говорила о чем-то зело страшном. За что Генриха отлучили от Церкви? Да еще дважды? О! Нет-нет, совсем не хочется за него замуж. Она посмотрела на сестру и тут же почувствовала себя не младшей, а старшей. Янка постыдно всхлипывала и роняла слезы на новую атласную рубаху с золоченой вышивкой. Того и гляди заревет в голос, как умеет. Тогда уж точно сраму за нее перед боярами и послами не оберешься. Хотя перед послами чего теперь стыдиться? Сами стоят пришибленные, словно оплеванные, делают вид, будто заслушались толмача. Однако свою честь все равно держать надо. Сбыслава посильнее ткнула сестру, зашипела:

– Не смей реветь!

На помощь ей пришла княгиня Гертруда. Бабушка вытолкала обеих из палаты и сдала на руки кормилкам. Сбыслава выдохнула с облегчением, вырвалась от мамок и убежала в светелку – радоваться, что все кончилось. Нынче же вечером она решила ехать к воеводиной дочке Забаве и в страшной тайне все ей поведать. Вот умора будет глядеть на нее – еще накануне Забава вслух грезила оказаться на месте коровы Янки. Пускай теперь помечтает!

Старая княгиня, спровадив внучек, холодным взглядом окинула монахиню-племянницу, а затем обратилась к сыну:

– Не отдам девок за Генриха! И прежде не хотела, чтоб кто-то из них стал последышем за Евпраксией, а теперь вовсе не позволю.

Святополк растекся по креслу, свесил руки с резных подлокотников, являя собой зримое отчаянье.

– Князь… – взмолились духовные отцы.

– Князь! – вступилась за отроковиц дружина.

Святополк Изяславич, натужась, побагровел, сел прямо, пробуровил злым взглядом игуменью Янку. Наконец объявил:

– Свадьбы не будет.

Недовольных послов наскоро удалили из палаты. Вслед за ними исчезла монахиня. Князь, поднявшись во весь свой долгий рост, взревел:

– Кто пустил дуру в хоромы?!

2

Воевода Путята Вышатич давно ничему не удивлялся. В стольном граде быстро привыкаешь ко всякой невидали и к неслыханному приноровляешься. Посему когда на дворе боярина явились два крепких молодца из дружины, сильно его удивившие, само это стало дивом.

Поначалу он принял их за сватов. Забавушке восемнадцатый годок, девка уже перестарок, а все кобенится и от женихов отбивается. Этот ей не мил, тот не гож, третий не хорош, четвертый не по сердцу, а прочих она и видеть не желает. А женихи все завидные – любая боярская дочь вприпрыжку за которого-нибудь замуж бы пошла. Как укротить нравную девку, Путята Вышатич не знал и придумать не мог. Чуть ей что поперек – сразу отца ненавидит, слезами обливается, умывать и расчесывать себя не дает, ходит несчастной замарашкой боярину в укор. Еще грозится, что наложит на себя руки. Словами из Церковного устава сыплет – про то, что родителям за такую погибель своего детища отвечать перед епископом. И для чего только девицам грамота! Отцово сердце обливалось кровью. Мачеха и та слегла на одр, не совладав с падчерицей. Девка не по летам возымела власть в доме, с Агафьей грызлась, а с отцом затевала споры, будто боярин в княжьей думе, даром что коса до полу – на ум не давит.

В первый год киевского житья сваты заявлялись чуть не каждую седмицу – по уговору и без. На второй год череда женихов поредела. В третий воевода схватился за голову – во всем Киеве женихов для Забавы не осталось. Хоть по Руси гонцов рассылай.

Заслышав во дворе чаемые слова «у вас товар, у нас купец», Путята Вышатич едва сдержал нетерпение – не подобает в таких делах показывать торопливость. Крепко подпоясался, набросил на плечи соболью вотолу, вышел на крыльцо встречать гостей.

Кмети были знакомые, давно приметил их в младшей дружине.

– Для какого купца товар торгуете, молодцы? – засомневался воевода. – Для сотника иль десятника?

– Нет, боярин, купец у нас с собой, – белозубо скалился отрок величиной поменьше. Другой был косматой горой и зубы казал только когда сердился.

– Никак за поясом заткнут? – все сильнее удивлялся Путята Вышатич.

– Да чего там, – вздохнула гора и мотнула головой – Он купец. Леший… Олекса Дмитрич, – быстро исправился верзила. – Княжий десятник.

– Люба мне твоя дочь, боярин, – подтвердил десятник, посерьезнев. – Хочу женой ее взять. Яви божескую милость – отдай Забаву за меня.

Воевода в оторопи шагнул в упревший на ростепели сугроб. Зачерпнул жесткого снега, охолодил им лицо, проглотил льдинку.

До такой срамоты довела родная дочь!..

– Эй, Семка, Хват, кто там еще! – громко позвал Путята Вышатич дворских отроков.

Подбежали пятеро, трое спустились с крыльца. Прочтя по лицу боярина его желание, пошли на дружинных кметей. Олекса набычился. Добрыне стало любопытно.

– А ну… – сказали дворские.

Воевода, вдруг передумав, растолкал отроков.

– Хват, ступай в дом, скажи, чтоб привели Забаву. А упрется, так силой чтоб привели! Сейчас же!

– А ежели она…

– Хоть нечесаную, хоть неприбранную – приведи! – сквозь зубы велел боярин.

Отрок кинулся в хоромы, прочие отступили, но далеко не расходились. Олекса перевел дух.

– Сильно по сердцу мне Забава Путятишна, – повторил он, – хоть нечесаная, хоть неприбранная. Любую возьму!

Воевода, осознав, что погорячился, хмуро осадил его:

– Ты, малый, укороти язык, не то сам велю подрезать. Дочь воеводы не посадская девка. Где видел ее? Она тебя знает?

– В церкви видел, – приободрился попович, – на княжьем дворе видел. На глаза ей сам казался. Забава Путятишна мне взором отвечала и…

Олекса запнулся, едва и в самом деле не укоротил себе зубами язык. В голову с жаром бросилось воспоминанье, как девица упала ему в руки, оскользнувшись на льду, и как сладко ожег сердце взгляд милых очей, каким медвяным был вкус поцелуя…

Воевода пристально смотрел на жениха – будто готов был убить на месте за единое лишнее слово.

– …блазнилось, что я ей тоже люб, – решительно бухнул Олекса. – А без нее мне не жить!

Добрыня испустил шумный жалостливый вздох и стал глядеть в синее небо, щуриться на солнце.

– Ну-ну, – сумрачно проговорил боярин.

– Звал ли, батюшка?

На крыльце стояла краса-дева в горностаевой душегрее и меховой шапочке. Брови чернёны, щеки румяны, губы напитаны алым соком ягод, русая коса вскинута на плечо. Глаза не тупит, как девице положено, держит взгляд прямо.

– Ну, говори, доченька, люб ли тебе жених? – с тайною язвой в голосе вопросил отец, указывая пальцем на поповича.

Олекса застыл ни жив ни мертв. Забава Путятишна повела на него взором, потом скакнула очами на косматого Добрыню, поджала губы и сердито молвила:

– Ты уж, батюшка, совсем дочери добра не желаешь. Уже и беспородных отроков мне в мужья прочишь.

Она скинула косу за спину, нравно дернула плечом и поплыла обратно в хоромы. В дверях обернулась:

– Да я лучше за немытого половчина из княжьего роду пойду, чем за этого.

Путята Вышатич плюнул. Видно, была все же надежда, что дочь – хоть не по уму, так по глупой любви – пойдет наконец из девок в жены.

– Да что ж такое говоришь, Забава Путятишна, – промямлил вслед боярышне отвергнутый жених и растерянно поглядел на воеводу.

Боярин в ответ опять позвал дворских.

– Тебе, сынок, за наглость и дерзость полагается… Выкиньте женишка на улицу, – в сердцах приказал он отрокам и пошел в дом.

Дворские взяли поповича в кольцо и стеснили. Попытались скрутить руки. Двоим он сразу смазал по уху и по носу. Отроки тоже не оплошали – наторели в кулачных боях на Масленице. От ударов трещали ребра, ляскали челюсти, звенели головы. Драка могла стать страшной, но вмешался Добрыня. Двумя руками брал отроков по одному и бросал в сугроб, подальше. Таким способом добрался до озверевшего поповича, молотившего кулаками направо и налево. Получив по шее от друга, Добрыня нагнулся, взял его за ноги и закинул себе на плечо. Подобрал шапку. Сбросил поповича на седло и пошел к своему коню. Олекса перевернулся, сел прямо, отобрал у Медведя шапку и бурча поехал со двора.

Миновав усадьбу воеводы, попович разразился гневным пыхтеньем на строптивую девицу. Сопел разбитым в кровь носом, бухтел и брюзжал, пока Добрыне не надоело. Медведь достал из сумы у седла утиральник, протянул товарищу.

– Утрись. Говорил же – не лезь в родню к воеводе.

– Пропал я, Добрыня, – мрачно изрек попович, вытерев кровь. – Как теперь жить?

– Весело, – буркнул Медведь.

– Да-а? – озадачился десятник. Он спрыгнул с коня, умылся хрустким весенним снегом, грустно задумался. – В Ростове еще зима лютует… А поехали, Добрыня, в чисто поле! Зайцев погоняем. Соскучился я в городе. Служба не волк, в лес не убежит. А?

– Луки надо взять.

– А мы так, без луков. Ветру наглотаемся, кости растрясем.

– Поехали.

Они свернули на улицу, идущую к Лядским воротам. За полтора года в стольном граде Олекса заматерел – шире раздался в плечах, оброс светлой короткой бородой, отпустил длинные усы. Быстро прыгнул из младших отроков в десятники. Скопил серебра и все отдал за крепко сбитый дом на горе Киселевке, у Гончарного яра. Хоромы пока пустовали, ждали хозяйки. Без своего очага и жены в дружине высоко не продвинешься, это он усвоил давно. В молодечных на княжьем дворе жило много бобылей за тридцать и за сорок лет – все числились еще в отроках. Их чаще посылали в дальнюю службу, гонцами и в сторожу на порубежные заставы. Тогда как обремененных семейством зачисляли в вирники, мечники и ябетники – вершить княжий суд. Тут и корм сверх дружинного, и честь, и доверие князя. Олексе, впрочем, иногда грезилось странное – завести жену и уехать от нее на дальнюю службу. Тогда подступала к горлу сладкая тоска и рисовался в уме кипящий бой у стен крепости, рука сама тянулась к мечу, тело просилось в седло. Такие грезы попович гнал. С дальней службы не вернешься княжим мужем, старшим дружинником – там не попасть на глаза князю, не выслужить звание лучшего.

Но разве такой виделась ему в Ростове стольнокиевская служба? На половцев лишь единожды ходили, прошлой весной, да и то не поход был, а безделье. Потом степняки пришли летом, осадили Юрьев на Роси, а князь Святополк воевать с ними не стал – откупился миром. Юрьевцы из своего города выбежали и побежали к Киеву. Князь построил им новый город, назвал своим именем, а старый куманы сожгли. Не войной нынче выслуживается звание лучшего мужа…

– Переяславский князь, слышно, воюет со степью без продыху, – будто прочел его раздумья Добрыня, но развивать мысль не стал.

У Лядских ворот творилась шумная перебранка. Подъехав ближе, они стали слушать. Воротная стража рогатками перегородила въезд санному обозу. В голове стоял изящный крытый возок. Схватившись за уздцы коней, друг на дружку орали старший по страже и оружный кметь, по виду – не из отроков. Конное сопровождение обоза просачивалось за рогатки и уже готово было сцепиться в драке с остальными стражниками.