Текст книги "Город с названьем Ковров-Самолетов"

Автор книги: Наталья Арбузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Конечно, и остальной список не обладал окончательной очевидностью, но все же. Обстоятельный Нестреляев вспоминал в деталях подвижничество, заблужденья, разочарования этих пассионариев. Вольтер потратил немалое состоянье на сбор доказательств невиновности всех осужденных и казненных в результате признания под пыткой. Через много лет такой деятельности добился отмены пытки в судопроизводстве. Пастер, уже наполовину парализованный в результате своих опытов, продолжал испытывать на себе разрабатываемые им вакцины. Успел чик в чик довести их до совершенства, они и теперь служат. И все вот так-то. С кем он сидит за одним столом, ну и ну! Что-то масонское было в немногочисленном собранье посвященных, сосредоточенных на предстоящем разбирательстве и словно не замечавших трибун, переполненных остальным, менее дееспособным человечеством.

Гляди-ко, пошли, пошли – сначала обвинители, так их назвал Томас Мор. Этих немного, живых и мертвых – Андрей Сахаров, Александр Солженицын и еще горстка, все наперечет. Те, что схватились с режимом не на жизнь, а на смерть, когда тот еще был и жив и силен. Притихшие трибуны не пытаются их захлопать. Слушают и, похоже, понимают. Дар языков на них сошел, что ли.

Потянулся какой-то антипарад. А, свидетели обвиненья. Дистрофичные, цинготные, с затравленными лицами. Хмурые, жилистые, всевыносящие. Господи, вон мать. Будто сошедшая с той единственной фотографии, у истоков нестреляевской жизни, когда она после трех лет лагерей приехала к отцу в ссылку накануне его второго ареста. Бледная, как полотно, с невидящим, отрешенным взглядом. Ну, взгляни, узнай меня чудом. Нет, не глядит. Исчезла в бесконечной веренице. А что видела этими остекленевшими глазами, суду не сказала. Сыну тоже не сказала, еще без малого семнадцать лет проживши и в одиночку до паспорта его дотянувши. Смятенная нестреляевская мысль самочинно потянулась к ссыльному детству, к скудным воспоминаньям о через силу живущей женщине, с трудом выкраивавшей для него время. Там он витал, и немного было от него толку суду присяжных, пока Томас Мор не постучал персонально ему недремлющим молотком. Нестреляев насильно взбодрился и стал прилежно вникать.

Шли обвиняемые, под конвоем воинов разных времен и народов. Теперь тебе понятно, достойнейший читатель, куда спешил рембрандтовский ночной дозор по темной улице Народного Ополченья. Глянь-ко, Федор, электрик с какой-то из нестреляевских работ, в бабьем сатиновом халате, с козлиной рожей. Должно быть, стукач. Ну погоди, ты нам еще попадешься в этой книге. Дальше еще того хуже. Разговорчивый молодой человек с какой-то другой, давней нестреляевской службы. Внимательный, ох, внимательный слушатель. Как Нестреляева в те времена таскали. Таскали, и пугали, и безуспешно вербовали. А вон под руку две крупные дамы.

Университетские преподавательницы истории КПСС, моя и нестреляевская, мадам Холопова и мадам Холуёва. Эта последняя над не умеющим лгать Нестреляевым досыта наиздевалась. Я-то была поосторожней.

Здесь у Нестреляева возникло подозренье, что в позорной процессии на его месте разные люди, должно быть, увидали бы разное. Приведи Агасфер с улицы не его, а кого другого – иные лица явились бы в толпе и свидетелей, и обвиняемых. Ведь это перед ним сейчас дефилирует мелочь пузатая, сволочь обыденная. Кто-то показывает ему живые картины для освеженья памяти. И только он догадался, как косяк мелкой рыбешки иссяк и пошла крупная рыбина.

Тут все оказалось намного труднее. От крупной рыбины шло жесткое отрицательное излученье. Плывет над ареною легонькая, давно не поновляемая ленинская мумия, в таком плачевном виде, что и земля не примет. Мертвецы встанут и земля содрогнется. Господи, дергается, как поплавок, голова кружится глядеть. Троцкий с разбитым черепом – след кровавый стелится. Сталин – маленький, невзрачный, во всем своем узколобом убожестве. А трибуны вдруг стали на глазах выцветать, блекнуть. Все гуще забелели черепа и кости, подернув толпу белой плесенью. Физически потянуло забытым страхом. Он сжал сердце, потом провалился куда-то в живот. Перед длинным столом шаркают непослушными ногами о песок серые костюмы с галстуками. В крахмальные воротнички вправлены обтекаемые лица, что тянулись, бывало, портретами по краю ржавых крыш. Нестреляев с трудом перемогался от дурноты.

Ну конечно, Воланд Маргарите дал намазаться какой-то мазью для придания сил в трудной роли. А Нестреляев остался немазаным. Какое-то время он скрипел, как немазаная телега, потом его от природы некрепкие силенки все вышли. Уж не ему бы по застенкам пытки терпеть. И не ему сидеть за одним столом с титанами. Выходит, не совсем того человека изловил Агасфер этой ночью в московском районе Хорошево-Мневники. В общем, наш герой потерял сознанье.

Когда с ним такое случалось, он как бы вылетал со страшной силой в какую-то бесконечную воронку, выдуваемый адским вихрем. Так что он уже знал кое-что о том свете. Это где-то совсем не здесь – человек уносится туда со скоростью света. И как долго Нестреляев там пробыл, оценить он не мог. Но пришел в сознанье в тот самый момент, когда Томас Мор с вопросительной и строгой интонацией начал следующую длинную тираду: «Виновно ли Оно в корыстном обмане, предательстве надежд человечества и величайшем его разочарованье, во всеобщем оболваниванье, неслыханном зверстве, истреблении целых народов, и прежде всего русского народа?» Услыхав последние сии слова, Нестреляев встал не по чину, первым с конца стола. Встали обе половины его раздвоенного существа – диссидентская, реформистская, жаждущая неведомого справедливого мира, и русофильская, консервативная, ищущая чести отечества.

Никто не сделал ему никакого запретительного знака. Он сказал громко и не по обыкновению своему твердо: «Да, виновно. Пусть отчается и умрет». И длинный стол тайной вечери сразу исчез. Где-то на краю большой арены, куда Нестреляев впервые взглянул, шли бои гладиаторов и уж близились к концу – сейчас Кутузов теснил Наполеона, а Сталин Гитлера. Но пропали и они. Посыпанная песком арена сделалась песчаным островом, трибуны опустились, людское море на них заходило волнами морскими – эх я, визионерка! Парусное судно, вибрируя тонкими мачтами, подлетело по воздуху, встало легким облачком над островом. В нем было всего понемножку – от пьяного корабля Артюра Рембо, воздушного корабля из Цедлица и летучего голландца со свистом. Оно сбросило трап прямо к ногам Нестреляева. Тот решил, что душу его отпускают на покаянье, и даже с честью.

Агасфер, порученец могущественных сил, уж был на борту, укрутившись приличествующим случаю головным убором. Нестреляев ступил на поданную дощечку с поперечинами вроде тех, по которым лазят, чиня крышу. Взошел на палубу – и корабль поплыл! Агасфер же изобразил из себя фею сирени, везущую принца Дезире. Он обводил окрест округлыми жестами и делал сладкие глаза. А кругом простиралась в трепещущем мираже земля обетованная. Белорунных ручьев Ханаана брат сверкающий – Млечный путь – тек под килем. Нестреляев вошел в роль принца. Вокруг него была сказка для впавших в молодость.

Только вот земля обетованная все больше походила на Россию. Точно, Россия. Затопленная, давно молчащая колокольня в Калязине зазвонила посреди Волги. Нестреляев слышал, как сшиблись два ветра и задирали друг дружку удалыми словами в вышине. Где-то в стороне летел смерч, и березы лежали, зря Божий гнев. Губы Онега вытянулись, целуя север. Уже довольно светлая ночь стояла над водой. Потом неслись на всех парусах над ледяным морем, тюлень переползал на брюхе из одной проруби в другую, оставляя мокрый след. Снова оседлали северный ветер, и вновь под ними зеленеет удивительно пустая земля.

Куда-то попрятались города с дымными заводскими пригородами, подевались шоссе, и железные дороги не состоялись, а обошлось тихими проселками. Сколько ни гляди, во все стороны простиралась деревенская Россия. Весна уж начиналася, береза распускалася – а! Хорошо, светло в мире Божием, хорошо, легко, ясно на сердце. Идет, гудёт зеленый шум, зеленый шум, весенний шум. Ручьи текли, чуть парил зной и зелень рощ сквозила. В общем, было для всех хорошо, хорошо по-крестьянски и по-господски. Кораблик поплыл над курящимися полянами, над петляющими равнинными реками, рисующими свой таинственный узор, пишущими свое зашифрованное сообщенье для прилетевших неведомо откуда таких вот корабликов. Нырнули под арку радуги. Разминулись с летящим навстречу воздушным шаром. Из его корзины им кто-то весело замахал рукой.

Нестреляев с удивленьем вспомнил, что у него когда-то были какие-то заботы, что-то болело. Кажется, спина, поясница, колени и все зубы вдруг.

Тут Нестреляева кольнуло в сердце. Летели над рекой, у реки виднелся дом, уж очень знакомый. Будто много раз в жизни оглянулся он на него, покидая, и много раз с радостью увидел издали, возвращаясь. А надо вам сказать, что никакой дачи, никакого загородного дома у него никогда не было, ни на каком отрезке ломаной его жизни. И близко ни у кого не было – все его родные и друзья были бедны как церковные крысы, честной робертбернсовской бедностью. Ему во сне снилось – он всегда летел над таким вот домом, не имевшим никаких особых примет. Все, что можно было про него сказать, так это то, что у него была крыша, и стоял он весь в зелени, в низине, у реки. Нестреляев срамил себя словами из манифеста футуристов: «Вы хотите иметь дачу на реке? Стыдитесь, такую награду судьба дает портным». Однако устыдить самого себя Нестреляеву не удавалось, и он желал, желал страстно – это оставалось практически единственным его желаньем – просыпаться в прохладе и не думать с тревогой, что через два часа солнце раскалит его келью, надо срочно переделать все дела и ушиваться отсюда до позднего вечера.

Так вот, это был тот самый дом, описать который Нестреляев ни за что не смог бы – из его постоянно повторяющегося сна. Он увидел выходящую из дома женщину, также не имевшую особых примет – была в весьма длинной юбке и с заколотыми волосами, но это немногим больше, чем сказать, что дом имел крышу и стоял в густой зелени. Однако ж это была она, потому что сердце его защемило не на шутку. В параллельной, зазеркальной реальности существовал его дом, и в нем всегда жила и, наверное, даже старела потихоньку его любовь, лица которой он не мог разглядеть. Нестреляев подумал, что, должно быть, уже умер и, паче чаянья, попал в рай. Ему было свойственно чисто испанское сопряжение понятий любви и смерти. Я из рода древних азров – полюбив, мы умираем.

Тот ли, этот ли свет светил Нестреляеву снизу, от реки, от стекол его дома – только он приник внимательным слухом к голосам птиц. Птицы были не райские, но обычные пичужки среднерусской полосы, поюжнее Москвы. Они пели прямо в саду – в его саду! Нестреляев весь зашелся от восторга. Приглядевшись сверху, увидел чудо – цветы в этом раю цвели все вместе. Подснежники, первоцветы, фиалки, барвинки, ландыши, купавки, черемуха и вишни. Бурная весна опережала самое себя в нескончаемой щедрости. И такая же щедрость счастья переполнила душу Нестреляева. Он запел чуть что не в полный голос: «Сияй же, указывай путь, веди к непривычному счастью того, кто блаженства не знал, и сердце утонет в блаженстве при виде тебя». Пока он эдак-то заливался, облачка над домом – белые, перистые – сложились в легкую фигуру. Нестреляев подумал, что это его ангел-хранитель летит, оберегая безмятежное счастье своего подопечного в параллельном мире. Но не тут-то было. Батюшка, светлый царь! Видно, людское-то счастье ненадолго.

Подул ветер. Сильный и требовательный, прилетевший с края света. Такой, от которого большой пароход должен отстаиваться на месте в бухте, разведя пары до упора. А легкому виденью, на котором они плыли в потоках воздуха, разборка с таким ветром была явно не по силам. Их стало неудержимо сносить. Нестреляев хотел было катапультироваться, но неусыпный Агасфер вцепился в него железной хваткой. Бедняга мой понял, что каникулы его кончились. Неуютная вечность снова предъявляет ему жесткие требованья. Что ж, самое время подумать средь облаков, как жить дальше. Надо что-то делать совсем бескорыстно, что-то такое, что остается. Хулы не будет. А и хвалы, похоже, не будет. Не нужно быть пророком, чтобы предречь, что и славою он будет дурно любим.

Что ж такое оставить? Сын и внучка не в счет, это только игра в прятки с вечностью. Я де ничего не успел, но на мне род не кончился. Ну, формально кончился на твоем сыне. Выручил тебя сын? Оставил хоть что-нибудь за тебя во времени? Ох, как садит этот ветер вечности. И лицо у Агасфера такое глумливое. Что ж, он так и будет катать своего беззащитного пассажира? Или теперь кроме вечного жида существует еще и вечный русский? Надо постараться как-то обернуть это ко благу России. Ну конечно. Неминуемо пришла ему на ум его единственная любовь. Уж ее-то лицо он знает, этого у него не отнимешь.

Лицо России. Кто о чем, а мы с Нестреляевым о ней. Ее лицо глядело на Нестреляева – ну ладно, Сергей Сергеич он был, чтоб два раза не звать его Нестреляевым, хотя теперь вышло два Сергея и нехорошие инициалы С. С., – глядело из спокойного северного неба. Кому на свете, кроме этого одновременно дикого и сверхтонкого, сверхчувствительного народа, ничего не надо, все немило, все постыло, кроме страстной жизни духа? Что еще остается в неприкосновенном запасе у человечества, кроме невостребованного потенциала гениальности вечно обделенных людей этой Богом забытой страны? Какая сияющая судьба ждет этот народ в следующем тысячелетье, если, по закону колебаний пружины, великое его стесненье обернется сильным рывком? Что более интересного таят в себе будущие времена, нежели тот путь, который изберет Россия?

Пока Нестреляев забавлялся такими сладостными похвалами в адрес своей возлюбленной и ее сыновей, суровый Агасфер увлекал его все дальше меж холодных, живописно закрученных свежим сиверком облаков. Несет меня лиса за темные леса, за высокие горы, в глубокие норы. Ох и лиса этот Агасфер! А ведь какой прикинулся доброй феей! Чертов космополит! И космическим холодом садит через ледовитый океан, сквозь разреженный воздух, из рокуэллкентовской Гренландии. А Нестреляеву и без того неуютно. Ладно, полно ныть, все мы у Бога сироты. Кабы только я знала, куда это они таким манером, на всех парусах, летят. Но я неопытный литератор, я вообще математик, коллега доктора Доджсона. Тот, пустив Алису вниз по кроличьей норе, понятия не имел, что ждет бедную крошку внизу.

Тут откуда ни возьмись налетел южный ветер. Он решил мои сомненья – они летят через северный полюс в Америку, как Чкалов в 37-м году. И уж тут не то что один тюлень, а целые стада моржей, с ужасающего вида клыкастыми вожаками, прогуливаются по льдинам. Кой-где печально темнеют замерзшие тела отважных первопроходцев полюса, и души их провожают воздушный корабль, вращаясь в тонких сферах повыше его траектории. Наш герой не растерялся и передал им привет от своего нового знакомца Фритьофа Нансена. Их радостные ответы зашелестели о палубу звонкими кристаллами льда.

А мне той порой было поведано в шуме ветра, что за океаном (подразумевается в данном случае Ледовитый) начинается второе действие мистерии некалендарных проводов тысячелетья, завершаемого судами в Москве. Ныне отпущаеши. Времена меняются, не по календарю, но по сути. В Новом свете ждет Нестреляева встреча сразу с двумя народами – малым народом Брайтон Бич и великой нацией, родившейся в скандальном фильме Гриффита.

Господи, куда же этих двоих еще занесет? Не душа ли Джонатана Свифта вселилась в меня? Первые эскимосы уж замахали им руками из своих каяков с небольшого пространства прибрежной свободной ото льда воды. Должно быть, подробности их прибытия будут долго передаваться в местных сказаньях. И вот уж под ними шумят березы Канады – хоть похоже на Россию, только все же не Россия. Бывшие советские партийные евреи, коих в Соединенные Штаты не впустили, а впустили токмо в Канаду, приветствовали проплывающего над ними Агасфера довольно сдержанно. Вот еле выраженная граница и прохладный Вермонт – зима и лето, все как положено. Наших воздухоплавателей окликнули из тонких сфер – Агасфера и там уже томящийся Иосиф Бродский, а Нестреляева – залетный Владимир Набоков! Нестреляев удивился – не много ль ему чести. Но, видно, кто-то, координирующий оттуда успехи российской словесности, уже внес нашего С. С. в свою картотеку. С какой это радости? Вокруг него вновь стало собираться облаком неведомое предопределенье.

Теперь пора сознаваться, что Нестреляев писал. Писал всегда, сколько себя помнил. Поначалу, как водится, стихи, а прозу лишь с недавнего времени. В общем, в его роду все держали перо в руках, с переменным успехом. Но поскольку от рода как такового в России остался он один, вялотекущий процесс обострился. Призвание замкнулось на него, как на острие громоотвода.

На самом деле Нестреляев уж давно писал хорошо, но то ли об этом не догадывался, то ли забывал, почитая свое занятие приватным. Он не носился со своими талантами. Его чувство собственного достоинства давно было загнано в дальний угол. От каждого нового оскорбленья, нанесенного жизнью, он надолго переставал писать. Воскреснет или нет – никогда нельзя было знать заранее. Сил ему едва хватало на обыденную жизнь. Слишком природа натянулась, произведя его на свет. К тому же он был довольно замкнут и знал как следует только себя самого, что для писательского дела гибельно. И выйти к людям с чем-либо написанным для него с его комплексом неполноценности было нереально. А тут вдруг его поприветствовал такой не тароватый на общение дух. Это неспроста.

В Соединенных Штатах пару раз причалили, брали на борт умерших русских эмигрантов первой волны, а такожде советских эмигрантов, как диссидентов, так и просто евреев. А канадских партийных, гляди-ко, не взяли. Мертвые души ничего не весили, да и живые сильно не разъелись, не с чего было. Так что летели легко, сопровождаемые чайками с двух побережий, пересекая галсами обширный континент.

Разъяснелось, видно во все концы большого материка. Нестреляев тянет шею и напрягает глаза, но Агасфер уж завидел Брайтон Бич и чалится к нему. Их окружила, похоже, добрая четверть нестреляевского курса и не меньше половины состава научных лабораторий, где наш герой с позволенья сказать работал без малого сорок лет. За долгие эти годы Нестреляев успел почитай пройти полный курс обученья в еврейском культурном центре. Много наслышан он о семи свечах в субботу, о чтении торы в одном и в другом направленье, о каменном ноже резника, о том, что называть внука именем деда следует лишь после смерти последнего. Что для молитвы следует собрать пятерых мужчин – в меньшем числе обращаться к Богу не принято. О коробочках с кусочками торы, которые при этом следует повязать на лоб. О сватовстве, о том, что невеста обязана трижды принять и напоить кофием любого сватающегося, даже если она с первого его визита твердо намерена отказать. Одиночество осуждается общиной. Все еврейские семейные обычаи и синагогальные обряды давно уж стали ему досконально известны. Он играл на работе в Иосифа и его братьев. Уверял, что знает в лицо все двенадцать колен Израилевых и про каждого еврея может сказать, кто из братьев Иосифовых перед ним. Но вот и они, все эти двенадцать типов, виснут на реях легкого суденышка, что качается в волнах возле хваленого брайтонского берега. Свистят увертюру Дунаевского к фильму «Дети капитана Гранта». Кричат ему, если и с каким недавно приобретенным акцентом, то только одесским: «Здорово, Нестреляев!» Тащат его силком на такое же диссидентское празднованье, проводы тысячелетья, за столом другой формы, но с той же водкой и тою же мацой. А домик, где стоит этот стол, – чистейшее недоразуменье. Участок земли величиною с загон для одной лошади, загородка. На голой земле маленькая коробка из каких-то дрянных синтетических щитов, неведомо как терпящих холод, зной и океанские ветры. Одно окошко. Вот и приехали в Новый свет. Воплощенная мечта – ворчит про себя Нестреляев. Но те смеются. Охота пуще неволи.

В общей неразберихе встречи Агасфер успел прикинуться вполне современным евреем в российской морской форме, которая по его замыслу должна была символизировать торговый флот, и довольно шустро шагал с Нестреляевым выпивать и закусывать. Неудалый Нестреляев от такой наглости опешил и не нашелся возразить. Однако догляд вечного жида за нашим принцем оказался очень и очень кстати. И тут тоже за столом сидела бывшая не расписанная, но накрашенная нестреляевская жена. Их что нерезаных собак, хоть сам Нестреляев в том мало повинен. Они его находили сами, и сами же вскоре выбрасывали за ненадобностью. Или женили на себе, если считали нужным. В данном конкретном случае не считали. Нестреляев было намылился смыться, но Агасфер под столом защелкнул наручники, и С. С. воленс ноленс остался.

Сколько же он услыхал интересного благодаря находчивости своего конвоира! Там, на берегу, легкие тени русских эмигрантов первой волны печально ждут Нестреляева. Поднимаются на мачты легкого суденышка, кличут ветер из России. Здесь, за столом, несколько русскоязычных евреев, собранных Агасфером со всего Нового света, делятся с брайтонбичскими собратьями опытом выживания. Как в воскресенье стирать на каждый день трудовой недели по рубашке из тех, что не надо гладить, и вешать на плечики. Какую жену лучше всего привезти из старого света – медсестру. На худой конец будет baby-sitter. Как искать работу через интернет еще до отъезда.

Но скоро, отдав дань земным заботам, оборачиваются все к виновнику встречи Нестреляеву и великодушно заявляют, что большей радости, нежели открытие вторых нюрнбергских судов в Москве, у них не было и нет. Лехаим! И еще лехаим! И такое развеселье подымается в ненадежном доме, что он мало не разваливается. Агасфер тихонько приоткрывает верхнюю крышку коробки, как верх дорогого автомобиля. Хозяева о таких свойствах своего жилища, конечно, не догадывались. Под шумок вылетает вместе с прикованным Нестреляевым и еще несколькими более бойкими спутниками – русскими диссидентами, диссидентами-евреями и просто евреями.

И вот уж прекрасные призраки старых русских обнимают на борту Нестреляева – свою единственную отраду. Из высших сфер к ним выглядывает Рахманинов и устраивает концерт, преловко утвердив рояль на облаке, как Эмиль Гилельс на помосте средь военного аэродрома чуть что не под бомбежкой.

Дай-кось я поговорю со своим читателем. Видишь, милый, у меня все время получается в моих немногих книгах какой-то повторяющийся узор, или какие-то темы музыкальные возвращаются. В чем тут дело – идет ли это от музыки? Что это за искусство фуги такое? Или, скорее, это идет от фольклора, от которого вообще все идет? От заплачек онежской плачеи, где должны обязательно повторяться и традиционные, и ее личные, узнаваемые приемы? От вышивок, где бежит элемент узора, создавая чувство своего, русского? От городецких досок, от хохломских ложек и гжельских тарелок, от всех народных промыслов вместе взятых? Или от этих мысов, выступающих друг за другом на морском берегу – точнейший образ Томаса Манна для описанья повторяющихся положений истории человечества. Ничто не ново, все вечно. Большую фугу играет Тот, кто всему причина и начало. Все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг. Смирись, мой читатель, собери все свое терпенье, я так и буду писать. Ты предупрежден. Меняться твоей покорной шехерезаде уже поздно. Мне пора о Боге думать, как обиженно сказал старый Гельфанд, будучи вызван в КГБ. В общем, горбатого могила правит. Я терроризирую читателя.

А наш воздушный Maiflower запрашивает посадки. Но на суперсовременный суперамериканский суперстадион, где должен был играться второй акт действа «Проводы тысячелетья», им приземлиться не позволили. Сняли по дороге чем-то вроде космического челнока, доставили, посадили. Была уже ночь и сиянье софитов. Огромные электронные часы стряхивали уходящее время и шли в будущее.

Сейчас так – Нестреляев сидит просто на трибуне, Агасфер его пасет и держит перед ним на всякий случай нюхательные соли. Но только я загляделась на лазерное шоу, Агасфер Нестреляева унес навроде коршуна. Еле настигла их в девственном лесу на Великих озерах, где вечный жид страшным заклятьем вызывал некоего духа будущего с труднопроизносимым языческим именем. Все это здорово походило на аналогичную сцену из Freishutze'a. Когда призываемый столь настойчиво наконец показал из заросшей низинки свое довольно странное обличье, Агасфер молча ткнул пальцем в Нестреляева, которому такой оборот дела крепко не понравился. Тут всё действие совершенно заволоклось туманом, и Нестреляев ощутил сильный толчок или шлепок в некоторую часть своей персоны, будучи с размаху вновь посажен на трибуну. В глазах опять замелькало то же обалденное шоу, но Нестреляеву было уж не до него.

Что-то случилось с его головой. Поглядевши на трибуны, он как в бинокль увидал каждого сидящего там человека и на три метра под ним. Его жизнь, время, окруженье. В смятенье воззвал к бедным впечатленьям своего детства. Оттуда пришла молчаливая мать, и в голове пошло крутиться страшное кино трех неизвестных Нестреляеву лет ее жизни. Мысленно отшатнулся от увиденного – канал послушно закрылся. Он теперь мог в дозируемых объемах пользоваться информацией некоего глобального поля.

Умный Нестреляев догадался, что ему, должно быть дали на пробу один из тех даров, что люди должны получить в будущем. По-видимому, в этой шкатулке грядущего есть еще кое-что. Он давно подозревал, что Некто вышний не позволит человеку без конца упражняться в технических новшествах, не совершенствуя в корне внутренней природы своей. Слишком это опасно – буйное дитя доиграется. Значит, развитие человечества пойдет по линии усиления экстрасенсорных способностей. А технический прогресс – постольку поскольку.

Вот, оказывается, какая история произошла. Все люди как люди – во власти световых эффектов и авангардной музыки, увлеченные общим энтузиазмом грандиозного будущего, не упускали пить из разноцветных жестянок и закусывать из одинаковых пакетов. А Нестреляев опять был отличен и взыскан. С ним будущее прямо-таки произошло тут же, на стадионе, не отходя от кассы. Он, водолей из водолеев, держащийся за юбку гениальной юродивой водолеихи России, сразу попал в эру Водолея.

Такой был роман – Нестреляев в Новом свете. Но, как и все романы с Нестреляевым в качестве главного действующего лица, он оказался недолог. И вот уж нашего голубчика провожают из Нового света – не евреи с Брайтон Бич, а главные устроители празднества. Предлагают ему на выбор целый парк транспортных средств, начиная от повозки с каменными колесами и кончая индивидуальным межпланетным летательным аппаратом на водородном топливе. Бери – не хочу.

Но наш оригинал, забывши географию подобно Алисе в стране чудес, вознамерился покинуть континент по суше. Он оседлал какого-то тощего росинанта, и никто с ним не спорил. Поехал, как белый рыцарь из Алисы, теряя из карманов упакованные американские бутерброды. По этим-то сэндвичам искала и вновь нашла его судьба, от нее не убежишь. А может быть, он поехал, как дон Кихот, потому что очень скоро обнаружилось – Агасфер снова при нем, трусит рядом на осле, накрывшись шляпою Санчо.

Таким вот макаром они въехали уже не в обетованную Россию, а в настоящую библейскую Землю обетованную. Как они при этом преодолели Атлантический океан – не мое дело. Надо оставлять лазейку для чуда. Не верить в него есть признак неблагонадежности. Вспомните любимый фильм «Закон есть закон». И что они будут делать в Святой земле – пока не знаю, потому что Ильф во мне сильнее Петрова. Ничего, так даже веселее – случайно поймать сюжет на лету. В этом есть элемент охоты, как сказал лет десять назад один англичанин, обегав за день молодыми ногами много пустых московских продуктовых магазинов и будучи наконец вознагражден за свои труды фунтом российского сыра. Что наша жизнь – игра! Таков был выигрыш. Иной волк тратит больше сил на то, чтобы загнать дичь, нежели получает, ее съевши. Такой волк, увы, не жилец.

Будем гнать свою дичь дальше. Нестреляев знал Святую землю по картам в книге Эрнеста Ренана – живая топография Евангелия – да по поленовскому палестинскому циклу. Теперь в его обновленной голове, подключенной, как ты, читатель, понял, к глобальному информационному полю, сразу явились столь живые и точные картины из жизни Иисуса, что хоть бери кисть, хоть перо. Поскольку кисти рядом не случилось, Нестреляев попросту извлек вечное перо и мятую тетрадь из необъятного кармана куртки. Медлить было нечего. Требовательная вечность стоит у него над душой. Тайной грядущего небо мерцает. Господи, да где же он сейчас, этот несносный Нестреляев? Правда ли он в Палестине, или все еще вышагивает журавлиными ногами серед ночи и серед мостовой по улице Народного Ополчения?

Правда, правда, в самой что ни на есть Палестине. Сидит под настоящей смоковницей. По плодам их узнавайте их. Хотя, по правде говоря, плодов тогда еще не было. Ну, друг читатель, не лови на слове. Экой ты вязкий. Сидит, значит, Нестреляев под смоковницей, в руке перо, на коленях тетрадь. Агасфер тянет его за рукав, испускает замогильные вздохи, это он умеет. Буравит беднягу пронзительным взглядом, коего никто не вынесет в упор – взор самой вечности. Без пользы, Нестреляев отключился.

И зачем это вечный жид Нестреляева дергает? Сам же внушал ему, плывя с ним в воздухе над неведомо из какой эпохи городом, де надо что-то оставить по смерти. Нестреляев просто не подумал тогда о своих дурно хранимых рукописях. Они были в лучшем случае отраженьем нестреляевского отнюдь не бедного внутреннего мира, но не более того. Теперь же ему даровали новую способность, дополнительную степень свободы, с которой он легко мог выйти за пределы собственного я. Никогда еще слово дар не следовало понимать так буквально.

Ясное дело, взрослого культурного человека не нужно учить писать художественную прозу. Просто надо, чтобы жизнь на малое время отпустила его от повседневных забот. Чуть только он перестанет перебирать ногами в ступальном колесе, то и результат не замедлит сказаться. Гляди-ко, друг читатель, Нестреляев уже измарал целую тетрадь. Что поделаешь, вечная тема. Куды тебе Ренан, куды тебе Маргаритин мастер. Лишь когда свет дневной померк, наш писака опомнился. Все содержимое тетради стояло в его преображенной суперголове. Считываю из нее в свою голову – ура, получается! По сравненью с тем, что он писал раньше, – небо и земля. Только недостает силы. На нет и суда нет. Теперь посмотрим, как встретит мир нового Нестреляева. Доберется ли до него какой-нибудь критик Латунский? Вернее всего, нашему белому рыцарю вообще никакие публикации не светят, так что они с господином Латунским разойдутся, как в море корабли, и мне не придется бить критику стекла. Но как бы дальше ни сложилось, пока у нас есть основания радоваться. Талант, талант, как у Каштанки.