Текст книги "Дороги и судьбы"

Автор книги: Наталья Ильина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

***

А вскоре ввязалась в коммерческое дело и я.

Некая Алла Г. решила выпускать маленькую еженедельную газету рекламно-информационного типа. Такого рода бюллетень, пестрящий объявлениями, издавал в Шанхае один американский журналист и, чтобы привлечь подписчиков, печатал в своей газетке анекдоты, юморески и другое развлекательное чтение. Его примеру думала последовать Алла – за этим-то я ей и понадобилась.

Коротко знакома с Аллой я не была, но то, что знала о ней, внушало уважение. В любую погоду она бегала по улицам Шанхая, собирая объявления для нескольких газет и журналов сразу, а могла бы ничего не делать, дома сидеть – ее мать вторым браком была замужем за вполне состоятельным англичанином. Когда отчима перевели в Гонконг, Алла не пожелала следовать туда за ним и своей матерью. Уезжающие оставили ей какую-то сумму, чтобы она, как это водилось, смогла открыть "свое дело".

В те годы в Шанхае каждый мог издавать что ему вздумается, было бы на что, а разрешение у полиций обеих концессий достать было легко... Существовало немало частных типографий, бравших столько-то долларов за печатание страницы и вдобавок предоставляющих в своем помещении комнатушку, где можно было править гранки, делать расклейку материала для верстки и даже принимать посетителей.

...Терзавшие меня в Харбине проклятые вопросы (как жить? что с собой делать?) в начале моей шанхайской жизни, несмотря на трудности и неустроенность, меня не мучали. Я знала, что мне делать, я нашла себя. То, что за свой труд я получала гроши и приходилось вечно искать добавочные заработки, казалось в порядке вещей. В Париже тех лет известные писатели, крупные журналисты, сделавшие себе имя еще в России, жили чуть не впроголодь, это не говоря уже о молодых, начинающих... Выматывала, раздражала вечная борьба с Тепляковым. Возвращали фельетон: "Не пойдет. Вы тут смеетесь над конферансье. А недавно на вечере конферировал известный фотограф..." – "Да я не о нем! Я – вообще!" – "Может принять на свой счет, а он наш рекламодатель. Тепляков велел снять, все!" Уж раз "Женькин пес" велел снять, это и в самом деле все!

Смеяться не разрешалось ни над кем, ни над чем. Везде рекламодатели, которые могут обидеться. Если хотите издеваться, идите на советский фильм, ругайте его. А вот этого-то мне как раз и не хотелось.

Сильное впечатление, производимое на меня советскими фильмами, не зависело ни от режиссеров, ни от актеров, ни от содержания. Стоило мне услыхать русскую речь, увидеть русские пейзажи – я начинала плакать... К решительному шагу, к переходу в советский лагерь (в Шанхае существовал "Союз возвращенцев"), я готова еще не была... Попав в "Шанхайскую зарю", я очутилась в эпицентре эмигрантской грызни, взаимных обид, раздоров, поношений, подозрений – все это казалось мне мелким, жалким, ничтожным "...и совсем не в мире мы, а где-то на задворках мира, средь теней...". Один из эмигрантских поэтов говорил, что становится "неразговороспособен", ибо нет на свете более безнадежного и душу опустошающего ремесла, чем профессия эмигрантского литератора, брошенного в чужую стихию, где до него дела никому нет... Этих слов я не знала тогда, но, видимо, нечто подобное ощущала. Хотелось что-то менять, куда-то уйти. Куда – не знала.

Подвернулась Алла, и я радостно кинулась в несуществующую газетку, которая могла прогореть и лопнуть через месяц, совсем как "Гардения"! Вся коммерческая сторона на Алле, я же должна была заполнять своими писаниями свободное от объявлений место будущего рекламного издания. Мы решили: никакой политики! Задача: развлекать и увеселять читателя. Как именно – на мое усмотрение.

Была у меня в те годы приятельница Ирина С., русская, жена американца. В ранней молодости занималась журналистикой, писала стихи, бывала у моей матери – та любила покровительствовать юным дарованиям. Наша с Ириной разница в возрасте (четыре года) была тогда неодолима – семнадцатилетнему с тринадцатилетним общего языка не найти. Но вот мы встретились в Шанхае, друг другу обрадовались, подружились. Ирина была наполнена, насыщена, пропитана русской литературой. В ее чтении я впервые узнала поэму Андрея Белого "Первое свидание" и стихи Пастернака. Она же научила меня любить Чехова – до тех пор он был мне чужд. И конечно, возникла у нас (так же как и с Вертинским!) игра в "откуда это?".

Трехкомнатная квартира, детей нет, хозяйственных забот тоже (бой и повар), обеспеченность полная, живи в свое удовольствие, живи как все шанхайские иностранные дамы – утренняя прогулка с собакой, магазины, в час завтрак, затем загородный клуб. Там бридж, там мачжан, туда после работы приезжает муж, легкая выпивка, затем домой обедать, после чего каждый сидит в своем кресле, муж отдыхает, читая журналы или детективы, жена тоже читает или вяжет – телевизоров ведь тогда еще не существовало...

Монотонность жизни нарушается коктейлями, зваными обедами, зваными (дамскими) чаями... Кроме того, при клубе и гольф, и теннисный корт, и бассейн. Чем не жизнь?

А Ирина изнывала от скуки и бросилась на меня, как голодный на хлеб. В иностранном обществе, ее окружавшем, друзей себе не находила, хотя, вероятно, были там люди вполне образованные. Неглупым человеком, все понимавшим в своем инженерном ремесле, был Иринин муж Томми.

Но вот с иностранцами ей было скучно, а со мной, в те годы существом весьма невежественным, со мной ей скучно не было. Почему же? А потому, полагаю, что "Зима, крестьянин, торжествуя...", "По небу полуночи ангел летел...", "Все врут календари...", "На холмах Грузии..." и многое, многое другое, не говоря уж об именах собственных (Ноздрев, Онегин, Фома Опискин), никаких ассоциаций у иностранцев не вызывали, они росли, складывались в чем-то совсем ином, своем.

Ирина с восторгом приняла участие в "Шанхайском базаре" – помощь неоценимая: одаренный литератор отдавал нам свое перо бесплатно. Ирине не деньги, а занятие было необходимо. Отныне занята она была выше головы.

Мы печатали "Базар" в типографии, принадлежавшей китайцу. Старый дом в глубине двора восточной, "бедной" части авеню Жоффр, тут же помещалась какая-то харчевня, и красивая Ирина, шествовавшая в своих туалетах и шляпках по грязному и чадному двору, вызывала изумление окружающих...

Писали мы каждая у себя (я взяла напрокат машинку), затем сходились в отведенной нам хозяином комнатушке – голые стены, два-три расшатанных стула. Правили гранки, верстали, придумывали заголовки для отделов, куда шли иронические заметки без подписи: "В этой маленькой корзинке...", "Букашки, мошки, таракашки...". У Ирины были псевдонимы: "Елизавет Воробей" и "Рени" – для фельетонов, "Ник. Зарубин" – для статей. У меня – "мисс Пэн", "Зинаида Булкина" и "Топси". Завели "Страницу женщины" – моды, косметика, прически, как обставить квартиру, как удержать любимого человека,– переводили туда статейки из американских дамских журналов. Вообще поначалу все было тихо, невинно – вполне безобидная рекламная газетка с развлекательным чтением на пристойно-культурном уровне. Но ни Иринин, ни мой темперамент не позволили нам удержаться в этих рамках. Мы начали подкусывать, подкалывать то эмигрантские балы с их крюшонами, кокош-никами и лотереями, то концерты с любительскими сопрано и пошлыми шутками конферансье... Отменили "Страницу женщины" и вместо нее завели отдел "В литературном отчаяньи", куда писали ехидные рецензии на рассказы и романы шанхайских литераторов и уличали в малограмотности репортеров...

Эмигрантская печать, сперва величаво и презрительно нашего издания не замечавшая, встрепенулась... Появилась статейка "Три девицы под окном пряли поздно вечерком...". "Девицам" советовали "чесать языки келейно, а не в печати" – не их, дескать, женское дело... В другой газете нас окрестили "базарными торговками". Худшее было впереди.

Французская полиция, в "политическом отделе" которой служили несколько пожилых эмигрантов, под явным нажимом последних запретила нам выпуск очередного номера за "натравливание одной части населения на другую". Эмигрантская пресса радостно сообщила об этом своим читателям в таких выражениях: "...приостановлен выпуск полушантажного листка непечатного свойства...", "...нарушительницам основных норм журналистской этики запрещен выпуск очередного номера!". Зато американская газета "Шанхай Ивнинг Пост энд Меркури" написала так: "Выход "Шанхайского базара", популярного русского еженедельника без политической ориентации, приостановлен французской полицией в наказание за критику выступления одной из газет, издающихся на русском языке".

Тут многое верно. К тому времени "Шанхайский базар", этакий веселый и злой журнальчик, в самом деле стал популярен: росло число подписчиков, расхватывалась розница, взмыленная Алла все чаще врывалась в типографию с радостным известием о новом объявлении... Одно неверно: на "третьем пути" сбалансировать нам не удалось, без политической ориентации мы не обошлись, лицо издания к моменту его закрытия вполне определилось.

Нападение Германии на СССР и реакция на это событие ряда эмигрантских организаций – вот что послужило толчком, изменившим лицо газеты. У меня не сохранилось статьи, за которую нас наказали, в памяти осталась лишь первая фраза, ну, скажем, прямо, не слишком корректная: "Свиное рыло высунулось и хрюкнуло!" Таков был наш отклик на опубликование в эмигрантской печати совместного заявления нескольких организаций ("Союз монархистов", "Союз инвалидов" и еще какие-то "союзы") об их готовности сражаться на стороне немцев за "освобождение России".

Нас лишили возможности выпустить один номер, и он не вышел, а следующий вышел. Потеря номера оказалась ничтожной платой за те выгоды, которые нам принесла необдуманная мера французской полиции. Злорадные крики эмигрантской печати и упоминание "Базара" в печати иностранной – лучшей рекламы и придумать было нельзя! Посыпались читательские письма, нашу позицию поддерживающие, и среди них письмо Вертинского... (С первого дня Отечественной войны шанхайские эмигранты разделились на "пораженцев" и "оборонцев" – последних было значительно больше.) И наконец, мы приобрели трех прекрасных сотрудников, присоединившихся к нам из чистого энтузиазма: З. Казакова, Вс. Н. Иванов и А. Вертинский.

Бывшая драматическая актриса Казакова (псевдоним "Алексей Лохмотьев") вполне квалифицированно и очень едко освещала театральную жизнь Шанхая. Вс. Н. Иванов писал статьи и фельетоны (псевдонимы "Н. Игнатьев" и "Княгиня Мягкая"). Вертинский вел "Почтовый ящик" ("Нострадамус") и отделы "В своем углу" и "Про всё" – их подписывал собственным именем.

Это была уже иная газета, ничем не напоминавшая тот непритязательный, задуманный Аллой рекламный бюллетень. Мы выходили теперь с постоянным эпиграфом из Некрасова: "Шить на мертвых нетрудное дело, нам желательно шить на живых!" Мы занимали ярко выраженную оборонческую позицию и уже не только развлекали читателя, но и призывали его кое над чем задуматься...

Мастер застольных бесед, шуток, анекдотов, импровизаций – их-то Вертинский у нас и публиковал. В напечатанном виде, лишенные интонаций, игры лица, жестов, рассказики эти много теряли, но вполне годились как приятно-развлекательное чтение. В "Почтовом ящике", который мы, по примеру "Сатирикона", стремились давать в каждый номер, Вертинский юмористически отвечал на им же самим придуманные читательские письма и произведения. Случалось, "Нострадамус" подводил нас: материал пора сдавать в набор, а "Почтового ящика" нет! Я бросалась искать Вертинского, а где найдешь его утром? Только в "Ренессансе". Но уж если там его нет, задерживай номер, жди допоздна, лови своего автора там, где он ночью поет, и кидайся на него с упреками, мольбами... "Дорогая, клянусь – забыл! Пусть номер выйдет без меня, мир не обрушится".– "Обрушится! – кричала я, нажимая на педаль лести, безотказно действующую на Вертинского.– Вы же знаете, как читатель вас любит, вас ждет! Ну, Александр Николаевич!"

Однажды он написал "Почтовый ящик" в перерывах между своими выступлениями карандашом на нескольких бумажных салфетках – дело происходило в маленьком кабачке "Шехеразада" (джаз, полутьма, танцующие пары, бродящий луч лилово-синего прожектора), а потом с этими салфетками в сумке я шла домой пустынными ночными улицами... Забавно было бы эти салфетки сохранить, но я ведь вечно все выбрасывала! Если б не мать, у меня и "Шанхайского базара" сейчас бы не было, любопытной газетки, моего детища, переходного этапа жизни моей. Сбереженные матерью пожелтевшие номера этой газеты (уже последнего периода ее существования) я отдала переплести, иногда их перелистываю, там на каждой странице пестро мелькают объявления: "Лосьон Телл-ми" для очищения нежной кожи...", "Где хорошо кормят? Где приятно потанцевать? Ну конечно, в "Аркадии"!", "Косметика помогает, гигиена завершает: антисептическое средство "Гоменол солюбл"...", "Марлен Дитрих, Франческа Гааль, Ольга Чехова одевались в салоне дамских нарядов "Олд Бонд Стрит"...". И многочисленные псевдонимы малочисленных сотрудников там мелькают, и прошлое проходит предо мной... Я вновь вижу чадный двор у харчевни, комнатушку при типографии, и гранки на столе, и то, как мы с Ириной их правим, а затем, расположив на чистом листе, клеим и с помощью метранпажа выбираем шрифты, и врывается сияющая Алла – ей удалось достать объявление у самой "Шанхай пауэр компани" (холодильники, электроплитки, утюги), его необходимо поставить на первую страницу, да, и только на первую, но мы ее уже сверстали, к черту вашу верстку, ведь всемирно известная фирма, дали пока на пробу, обещают подписать контракт на три месяца, это же деньги, вы что, шутите?

И без коммерции нам не удалось обойтись!

Я перелистываю подшивку, и прошлое проходит предо мной, и я снова вижу полутемный утренний зал "Ренессанса", моют пол, ходят кошки. Вертинский за столиком в углу хмуро пишет свои веселые мелочи для отдела "Про всё", а я терпеливо жду.

***

Давно рухнул барьер, отделявший меня, харбинскую девчонку, от заезжей знаменитости, прославленного «шансонье», всемирно известного певца, на которого я глазела из амфитеатра белого зала Железнодорожного собрания. Шанхайский Вертинский стал частью местного пейзажа, вписался в наше эмигрантское захолустье, ходил по этим же «авеню» и «рю», пел ежевечерне. К тому же мы подружились.

Наша "оборонческая позиция", участие Вертинского в газете "Шанхайский базар" сблизили нас еще больше. Виделись постоянно, понимали друг друга с полуслова, и я забывала о разнице лет, о его славе, и не было больше ореола, когда-то в моих глазах его окружавшего. Слушать его песни одно удовольствие, особенно в ресторанной обстановке, для которой, казалось, и создано его искусство. Дешевый электрический рай, куда люди идут, чтобы забыться. И правильно. Иной раз забыться – необходимо.

На улице дождь, трамваи уже не ходят (на чем, интересно, я домой поеду?), а, черт с ним, как-нибудь доберусь, не думать, забыть обо всем, он поет, и улетим с ним в бананово-лимонные Сингапуры или к синему и далекому океану. Вообразим себя той, которую "баюкает в легкой качели голубая "испана-сюиза". Убаюкаемся. Слушаешь и веришь, что "радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели". Выпивка. Наркотик. Гипноз.

А потом случилось так...

Я была в гостях у Ирины, званый ужин, по-тамошнему обед. Кроме меня инженер Джим Казинс с женой Маргарет и юрист Питер Дайс – друзья Ирининого мужа Томми. Я была уже с ними знакома, Ирина не раз таскала меня с собою в американский загородный клуб. Выхоленные, хорошо одетые, благополучнейшие люди. Хотелось бы добавить – беззаботные,– но это не так. Время тревожное война. Америка пока нейтральна, но именно "пока". К тому же Шанхай под властью японцев, они ставят палки в колеса иностранным фирмам, работать чертовски трудно, скорей бы домой! Привольной жизни иностранцев в полуколониальном Шанхае наступал конец... А жизнь их тут была в самом деле привольна: большие квартиры (у некоторых дома и сады), обилие дешевой прислуги, клубы, гольфы, теннисы, бассейны, верховая езда, повышенная зарплата – ведь оторваны от дома, ведь на краю света, за это надо платить... И Томми, и друзья его были людьми симпатичными, доброжелательными, мне нравилось бывать в их обществе, будто попадаешь на иную планету, живешь другой жизнью, от своей отключившись...

Отобедав, решили ехать в какой-нибудь ночной клуб. Выяснилось, что никто из присутствующих не слышал Вертинского. Он пел в то время в эмигрантском кабаре "Аркадия" на рю Думер. Самое просторное помещение из всех, где он в Шанхае выступал.

Овальная площадка для танцев как бы обрамлена столиками, стоящими на возвышении, джаз – на эстраде, артисты выступают там же.

Приехав, заняли два столика, их нам сдвинули официанты, почтительные и даже торжественные, нюхом, издали угадавшие приближение американцев с их твердой, с их прекрасной валютой. "Ну, где же ваш певец джаза?" – спросил Питер Дайс. Ирина сказала, что Вертинский не певец джаза. "Но он "крунер"! – заявила Маргарет.– Моя подруга его слушала, и сказала: типичный русский "крунер"!" И хотя "крунерами" американцы называют тех, кто полуговорит, полупоет, чья сила не в голосе, а в интонации, ну, то же, что французские "шансонье", "дизёр",– а русского-то слова нет для этого! однако и Ирину, и меня это слово обидело. "Крунеров" полно, а Вертинский один-единственный, особенный, ни на кого не похожий... Нас перебил Томми: "А, перестаньте! (Друзьям с усмешкой.) Я только и слышу от этих двух, что у русских все особенное, все самое лучшее, и литература, и музыка, и я уж забыл, что еще..." Подвыпивший Питер фальшиво пропел: "Оччи чьорнии!" Добрая Маргарет с утешительной интонацией сообщила, что и в самом деле такую песню, как "Очи черные", завоевавшую мир, сочинили русские! Погас свет. На эстраде в луче прожектора возник Вертинский. "Прекрасно сложен и как элегантен!" – воскликнула Маргарет. Она явно продолжала свою утешительную работу... "Прощальный ужин"!" – объявил Вертинский своим капризным тоном. Звуки рояля...

"Сегодня томная луна, как пленная царевна..." "Крунер"! Ваши "крунеры" только и умеют, что подвывать и завывать... Это придумать надо: назвать Вертинского "крунером"! "Сегодня музыка больна, едва звучит напевно, она капризна и нежна, и холодна, и гневна..." Как вкрадчиво, ласково и немного насмешливо он это произнес... Он поднимает свой бокал за неизбежность смены: покорность судьбе, но тоже чуть насмешливая... Он не завидует тому, кто ее ждет (пауза)... тоскуя, а все же то ли ревность, то ли неприязнь к тому, кто там дожидается, проскальзывает... Нет, не завидует, потому что знает: он совсем не тот, кто ей для счастья нужен, он – бродяга, перекати-поле, к устойчивости домашнего очага не способен, а тот, кто ее ждет, "он иной"! Это не пение, это резко скандированный речитатив, и в нем вновь неприязнь, насмешка... "Но пусть он ждет (гневно и торжествующе), пока мы кончим ужин!" – лукаво, даже слегка издевательски, с чувством превосходства над этим униженно там ожидающим. "Я знаю, даже кораблям необходима пристань..."

"О чем это он?" – спросил Томми. Ирина стала поспешно рассказывать – о чем. "Кто кого бросил – он ее или она его?" – поинтересовалась Маргарет. Питер отхлебнул из стакана и заявил: "Держу пари, это не шотландское виски. Это подделка!"

Вальс "Над розовым морем". Ничего вроде бы не делает, лишь плечами поводит, а почему-то видишь, как томно кружатся влюбленные пары и как все прекрасно и очаровательно: луна, море, вино, гитара... Вдруг тревога. "Послушай, о как это было давно..." Тревога нарастает: "Послушай, мне кажется даже..." – и горло перехватывает, и нет слов, только музыка... И вот будто другой совсем голос, трезвый, горький, знающий, что все прошло, жизнь растрачена впустую, надеяться не на что, да и тревожиться, собственно, уж не о чем... "И слишком устали, и слишком мы стары и для этого вальса, и для этой гитары..."

"Какой актер! – сказала Корнакова пять лет тому назад.– Руки гениальные. Каждая песня – маленькая пьеса, чувствуете?" Это она с ее актерским чутьем чувствовала, а я – нет. Кокетливая поза, салонность, явная безвкусица некоторых песен заслоняли от меня то крупное, то истинное, что есть в нем, внезапно в каком-то повороте открывающееся... Это настоящее вдруг прорвется в тоне, в интонации, во взгляде, в жесте – резким, быстрым движением руки он умеет сыграть и гнев, и презренье, и надменность, и грусть, и лукавство... Актер. Виртуозный актер театральных этюдов – вот что отличает его от всех "крунеров" мира, от всех шансонье – как же я раньше не понимала этого? В самом деле, его песенки – пьески с сюжетом, и в каждой несколько ролей... Сквозь шелуху банальности, салонности искренность, горечь, трогающая слушателя не "убаюкивающе", а на уровне серьезного искусства,– как я раньше не видела этого?

Казинсы сказали, что им понравилось. Обидно не понимать слов, но и так можно почувствовать, что Вертинский первоклассный "крунер". "Спасибо, что вы нас сюда вытащили!" Джим и Маргарет Казинс были людьми милыми, воспитанными и к нам с Ириной дружески расположенными...

После того как Вертинский выступил вторично, пропев "Чужие города", поднялась такая буря аплодисментов и даже выкрики, что Томми, когда все это поутихло, сказал друзьям: "Ну, что я вам говорил? Русские – сумасшедшие!" Вертинского, однако, не ругал. Нам даже казалось, что Вертинский ему понравился. Признаться в этом вслух Томми не хотел. Опасался, что мы с Ириной возгордимся, задерем нос и это ослабит его позиции, он ведь вечно над нами посмеивался, вечно упрекал в пристрастии ко всему русскому... Что думал по поводу Вертинского Питер, осталось неясным. Он хоть и утверждал, что это не шотландское виски, а подделка, однако подделкой этой не слишком брезговал...

Мы вышли на ночную улицу. Толкаясь колясками, что-то выкрикивая, к нам кинулись рикши и педикабщики – чужой город шумел вокруг нас. Казинсы сели в свой автомобиль, я – к Томми с Ириной, туда же взгромоздили Питера, двинулись, над нами светила чужая звезда, а когда мы ехали вдоль набережной, вблизи которой жил Питер, было хорошо слышно, как плещется чужая вода.