Текст книги "Жизнь - вечная. Рассказы о святых и верующих"

Автор книги: Наталья Горбачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Й-ес! Натаха! Завтра едем в тайгу!

Это было чудесное приключение. В течение часа мы: режиссер, оператор, тетя Оля и я – мчались на катере по просторам – одновременно залива, моря и океана, потом пристали к берегу, у рыбацкого поселка. Оказывается, в тех местах и снимали про ежей. Из поселка на каком-то самоходном агрегате – по сопкам вверх-вниз, вверх-вниз, мы пробрались вглубь леса, который оказался Уссурийской тайгой, по крайней мере ее началом.

Кто не был – рассказать невозможно, какая там была красота: смесь сибирской тайги и субтропических зарослей. Хвойные деревья соседствовали с широколиственными и с настоящим бамбуком. Разнообразные лианы – виноград и цветущий лимонник поднимались по замшелым стволам. И все это поразительно крупное, будто для гулливеров, – листья, шишки, травы… А ароматы – не передать!

Пока тетя Оля, она же – Лелик, готовила скатерть-самобранку на склоне сопки, с которой открывались захватывающие дух таежные дали с полоской моря на горизонте, режиссер Геннадий исчез. Появился он через полчаса, держа в руке небольшой букет серебристых цветов.

– Натаха, это тебе, – режиссер протянул мне цветы, которые, казалось, были сделаны из ажурного белого войлока.

– Нашел-таки! – воскликнула тетя Оля. – Вот же ж зараза ты, Генка: захочешь – так черта лысого достанешь!

– Что за чудо? – удивилась я.

– Это, Натаха, эдельвейс маньчжурский. Символ мужества и отваги. Награждаю тебя от имени всей ежовой группы.

– Нет, но… – Я смутилась. – Но это же… вроде в Альпах растет… Никогда не видела. Спасибочки…

– Такой текст залудила – на фестиваль пошлем! Молодца! Будем перемонтировать фильм, да Лелик?

– Выручила, – сухо согласилась тетя Оля. – Спасибо Ирине Васильевне…

– Только награду получит И. Коломийцев, секешь крапиву? – спросил режиссер.

– Да секу, секу, – ответила я. – А мне не жалко!

– Ну тогда снимай, ой! Наливай! – скомандовал режиссер. – Альпы отдыхают. Точка. За Натаху!

Пришлось пить со всеми – не отвертишься, праздновали конец съемочного периода. В Уссурийской тайге на пригорочке закусывали вкусной морской капустой и деликатесами из иглокожих: ежами и трепангами. Водка была русской. Вместо пьянки я лучше бы погуляла по тайге – когда еще сюда попаду и попаду ли? Тетя Оля и оператор отмалчивались, наверно, они не до конца верили, что я не ревизор из Москвы.

– Натаха, мы тебя чего сюда завезли-то? – весело подмигнул режиссер.

– Чего ради? – хохотала я.

– Ты – наш человек. Знаешь, что трепанга ловить запрещено. Иначе штраф. Знаешь какой? «Волгу» можно купить.

– Что, правда? – обомлела я.

– Чистая, – подтвердил Геннадий. – Но мы тебя любим и, чтобы штраф не платить, увезли тебя в тундру, тьфу ты, в тайгу… Ешь, на здоровье. Нравится?

– Похоже на вареную резину…

– Стопроцентный белок, – согласился он. – Мясо японцев. Не забывай – напротив «Япона-мама»…

И в том же духе часа три… Все это мы уже проходили в общежитии ВГИКа. Ну и, конечно, было объяснение в любви. Заплетающимся языком режиссер сказал:

– Натаха, справная ты девка! Я тебя как увидал… Я встретил вас и все… Понимаешь? Был отдельный номер целых десять дней, и что? Ты хоть раз пригласила меня к себе?

Тетя Оля иногда толкала режиссера в бок, и он ненадолго менял тему.

– Я вот не понимаю, как ты эту Женьку целый день выдержала. Мне пять секунд – и все, рвотный рефлекс. Тю-тю-тю, сю-сю-сю. Тьфу ты! – сплюнул режиссер. – Она же фанатичка…

– Чехова любит, да. Может, слишком, но это лучше, чем ненавидеть, – сказала я.

– Да при чем здесь вообще Чехов? Фанатичка религиозная. Ты знаешь, что она в церкви поет?

Тетя Оля снова толкнула соседа в бок.

– К-как? Как это? В наше время и не боится? – удивилась я. – Давайте выпьем за Женю и еще за Ирину Васильевну. Они мне здесь, в ваших сказочных местах, дали столько полезных знаний.

– Тьфу ты! – отреагировал режиссер и одним махом опрокинул стопку в рот. – Два сапога пара. Твою Иринку Василивну выперли из университета за то, что там секту организовала из молодежи. Женька как раз тоже там была.

– Ну все, собираемся! – захлопала в ладоши тетя Оля. – Ночью придется возвращаться с этой пьянью. – Давай, поднимайся, боров!

– А какую секту, дядя Гена? Говори, заинтриговал, – не отступала я.

– Да не секту, – пнула мужика тетя Оля и негромко, лично мне, договорила. – Христианский кружок. Несколько лет собирались, но кто-то стукнул…

– Да вы что! – воскликнула я и стала помогать складывать скатерть-самобранку. – А со студии ее не погонят?

– Да что ты! – махнула рукой тетя Оля и показала сжатый кулак. – Она их там всех вот здесь держит, – и добавила мне непонятное: – Молитвой своей держит. Знаешь, какой порядок навела… Нам хоть заказы стали спускать нормальные. Женечке вот только пришлось вообще уехать из Хабаровска, хорошо хоть тут экскурсоводом устроилась.

Тетя Оля теперь казалась мне совсем не мужеподобной, а милой-милой женщиной с выразительными глазами.

– Жена, молчи! Натаха! – всхлипнул режиссер. – Попалась бы ты мне в койке… увидела бы небо в алмазах!

– Он что, ваш муж? – только и спросила я у тети Оли.

– Нехристь он! У, боров… Вставай!

Режиссер с трудом поднялся с земли. Запахи в сумерках будто сгустились – до тошноты. Или от режиссера тошнило, непонятно… Он залез на самоходный агрегат, но тетя Оля закричала:

– Давай, боров, ползи на заднее сиденье! Угробить нас захотел? Я за руль сяду…

Отчаянный Лелин вопль «боров» и «нехристь» неловким диссонансом долго скребся в моей душе. Впрочем, на другом полюсе воспоминаний сосредоточилось незнакомое дотоле чувство христианской общности… Внезапно открылась мне самая искренняя на земле «круговая порука» – христиан, которые за тысячи километров от дома бережно передавали меня с рук на руки, вовлекая в какое-то огромное действо, называемое Промыслом Божиим о мире и каждом человеке. Множество раз в течение жизни я убеждалась, что эта «порука» действует независимо от места, времени и пространства. Найди христианина в Арктике – и он, буде на то воля Божия, запросто подружит тебя с белыми медведями…

Вернувшись в Хабаровск, я узнала, что меня «взяли на работу» помощником оператора на Кинохронику. Конечно, благодаря Ирине Васильевне. А эта «работа» дала мне возможность попасть на Сахалин вполне легально, по студийному пропуску. Хотелось переплыть Татарский пролив на каком-нибудь корабле, как Чехов. Но было велено: лететь. В аэропорту Южно-Сахалинска – конечно же, по звонку Ирины Васильевны – встретили меня два тинровца, ученые из рыбохозяйственного НИИ, разместили в институтской гостинице и сразу обрушили на меня новый девятый вал информации про лососевых. Я воспринимала, но с трудом. Главная задача была увидеть – путину, которая как раз начиналась на Сахалине. Молодым ученым надо было ехать «на замеры», чего-то в этой путине замерять. Вместе мы отправились в Поронайск по железной дороге-узкоколейке, построенной японцами. Захватив в Русско-японскую войну Сахалин, они за сорок лет приспособили его к жизни после каторжной колонизации… Поронайск – одно из первых русских поселений, в котором во времена Чехова «жизнь едва только начиналась». С тех пор он, конечно, разросся, и оставался полностью деревянным – с деревянными высокими мостовыми, заборами, домами, воротами, магазинами. Что-то как будто давило на психику. Я сразу вспомнила: это не раз описанное Чеховым традиционное серое низкое небо, делавшее все вокруг тошнотворно серым. Чтобы жить здесь, надо иметь особую привычку…

Городок расположен в устье самой большой островной реки Поронайки, впадавшей в залив Терпения. Поронайка и ее притоки – известное место нерестилища тихоокеанских лососевых – кеты, горбуши, нерки. Эти большие рыбины обладают невероятным инстинктом, о котором можно слагать саги. Зародившись в реке, потом всю жизнь они плавают в морских водах, нагуливают вес, и в свой срок возвращаются для нереста в проточную пресную воду. И именно в те реки, где когда-то родились сами. Лососевые нерестятся один раз в жизни и после нереста погибают. Ученые взяли меня на какую-то речушку, и я своими глазами видела, как кишела она серебристыми рыбами, заплывшими из океана. Последние свои силы они тратили на то, чтобы идти против течения, отложить на нерестилище икру и погибнуть. Я мысленно уже вставляла эти без слов говорящие кадры в свой будущий сценарий. Но фильм должен быть не о рыбе, а о людях. В чем конфликт? Завязка, развязка…

Конфликт, и не один, не заставил себя ждать… Под вечер следующего дня к морскому берегу стало прибивать огромное количество мертвой кеты. Мои ученые сразу все поняли и стали искать, кто виноват… Нашли, это было нетрудно. Оказалось, что дней пять назад один из МРСов (малый рыболовный сейнер) загрузился в море под завязку лососем, а плавбаза не принимала рыбу на переработку, тоже под завязку была… Прошло три дня, рыба стала тухнуть. Отошли ребята подальше от берега и выбросили в море весь богатый улов, который вскоре и понесло к берегу. То, чему я стала невольной свидетельницей, просто потрясло: в стране туго с продуктами, а тут пропадают тонны ценной рыбы. Я пыталась выспросить у тех, у других, у третьих, кто виноват? Одни ухмылялись, другие пожимали плечами, а ученые сказали, что это, конечно, преступление, но кто настоящий преступник – поди разбери. Плавбазы не справляются. А сейнерам спускают планы, которые они обязаны выполнять. И перевыполнять, чтобы стать бригадой «кому нести чего куда» и покрасоваться на краевой Доске почета.

Дня через два после этого события шли мы с тинровцами лесным берегом нерестовой речки. Я норовила зайти в гущу леса – гигантизм сахалинских растений был из рода невиданной экзотики. Крапива вытягивалась вверх метра на три. Верхний, самый маленький ее листок был размером с ладонь, а большой – с наш лопух. Листья лопуха были величиной с мужской зонт и поднимались от земли на высоту человеческого роста. Что-то невероятное.

Вдруг я наткнулась на невиданное: лесной склон был весь усеян серебристой рыбой большого лосося со вспоротым брюхом.

– Смотрите, что это? – закричала я. – Шторм?

Хотя какой может быть шторм в небольшой лесной речке… Серьезные мужчины подошли, невесело переглянулись и согласно объявили:

– Браконьеры. Перекрыли речку, тут – хоть руками лови… Икру вырезали, остальное выбросили. Целая артель собралась.

Трудно было сдержать слезы – до чего печальное было кладбище!

Как бороться с браконьерством непонятно…

– Руки отрубать, – сказал начальник нашей научной экспедиции.

– Средневековье в двадцатом веке, – не поддержала молодая ученая поросль. – Хотя, конечно, при таком варварстве лосося скоро не будет. До нерестилища здесь метров пятьдесят. Несколько дней орудовали.

Написали докладную, отдали в поронайскую милицию. И разъехались.

От десяти дней пребывания на Сахалине в памяти остался еще эпизод. Захотела я выйти на баркасе в море. Рыбаки мне сказали:

– Опасная погода, замутит, до берега не доберешься.

Не послушала я: на море был штиль и легкая рябь. Меня взяли. Плывем, прекрасно. Как только остановились на лов, от легкой почти незаметной качки действительно вскоре стало выворачивать нутро. С полчаса я держалась. Но мой бледный вид говорил сам за себя. Спасибо ребятам, не стали они долго меня испытывать, развернули баркас и даже обидного слова не сказали. Настоящие мужики. Немногословные, мужественные, сильные. И труд их – тяжелый. Призадумалась я и перестала огульно обвинять команду того сейнера, который вывалил весь улов в море: сердце моряков, поди, разрывалось на части, только они этого не показывали. Не так все просто… И снова ребром встали извечные русские вопросы: кто виноват и что делать.

Вечером собрались мы все в «кают-компании» моряцкого поселка. Рыбу я видеть уже не могла, было ее в путину как грязи. Но два месяца путины год кормят. Дали мне для практики самой икру посолить: разрезала я рыбье брюхо, вытащила чуть не килограмм икры, протерла ее через сито, залила соляным раствором – тузлуком ровно на пять минут. Икра-пятиминутка называется. Вот это была икра настоящая, вкус которой никакие консервы сохранить не смогут. А вкус жареной, только что пойманной кеты, в точности иллюстрирует поговорку: ум отъешь… Выпили мы водки и поговорили. И все это было не придуманным, а живым… Моряки уважали мое занятие, я – их труд. Про Чехова они, конечно, не знали, что он на Сахалине был. Очень тому удивились и одобрили путешествие классика русской литературы.

– Значится, хороший писатель был, народ понимал. Каторгу поехал смотреть на край земли… Силен, бродяга! – припечатал капитан. – «Му-му» это он, что ль, написал?

Выпили за Чехова, молча, не чокаясь. Интеллигенция-ученые и работяги моряки спорили друг с другом до хрипоты, как жить дальше. У каждого была своя правда. Нашли и главного виновного в местных неурядицах. Виновник, как оказалось, тот же самый, что и на всей территории СССР: советская система. Надо менять… Я тоже тогда была в этом уверена. Потому что еще не знала, что дело не в системе, а в нас самих. «Стяжи дух мирен и тысячи вокруг тебя спасутся…»

Материала на сценарий было более чем достаточно. Оставалось только в художественной форме соединить все увиденное и услышанное, привязать к производственному конфликту отношения главных героев, показать в системе борьбу добра со злом, ударить, так сказать, в набат…

Двухмесячная стажировка подошла к концу. И вот уже Ирина Васильевна с Асей на вокзале провожали меня в обратный путь. Расставаться было щемяще грустно…

– Если бы не вы!.. – всхлипывала я, стоя на подножке.

– Если бы не Бог, Натуля… – улыбалась Ирина Васильевна. – Все будет хорошо. Даже если будет плохо. Запомни это на всю жизнь! Ты молодчина, что взяла билет на поезд. Что самолет? Несколько часов в облаках, а тут ты увидишь нашу Россию от Москвы до самых до окраин…

Это было последнее напутственное слово Ирины Васильевны. Через год она умерла от рака.

Поезд № 1, «Россия», сообщения Владивосток—Москва двигался по Великому сибирскому пути, длиной более девяти тысяч километров, семь суток. После Хабаровска первая крупная остановка, помнится, была только через тридцать часов. Впечатлений – море. Я наблюдала, как меняются часовые пояса, природные зоны, ландшафты. Несколько часов поезд шел берегом Байкала. Необыкновенной выразительности пейзажи даже надоели, притупили восприятие. Но что-то неведомое заполняло и умиляло душу от ощущения огромности русского пространства. И зажегся у меня внутри огонек вечной любви к своему Отечеству. Семь дней следования по русской земле помогли мне понять слова завещания умирающего императора Александра III сыну – восходящему на престол последнему русскому царю Николаю II: «У России нет друзей. Нашей огромности боятся». Про это завещание я тоже впервые услышала от Ирины Васильевны.

Я вернулась в Москву в середине сентября. Наши богемные тянулись с Черного моря еще целый месяц. Отдохнувшие, загоревшие, веселые, они долго не могли отстать от своих летних впечатлений, часто говорили: «мы снимали», «мы нашли актера», «мы придумали сцену». В журнале «Советское кино» появилась статья о съемках фильма известного режиссера Y, на фотографиях мелькали наши богемные дети. У меня не было ни одной фотографии, только набор невыразительных открыток о Хабаровске, Владивостоке и Южно-Сахалинске. Они совершенно не отражали мощи Дальнего Востока, его красоты и духа! Написала отчет о практике я быстро, но не стала сразу сдавать, высовываться первой, ждала, когда все раскачаются. Это дело растянулось до Нового года.

Мой отчет о практике произвел фурор. Наша Капа даже предложила прочесть его на мастерстве – считай, наградила медалью «За трудовое отличие». Отчет, надо сказать, вызвал интерес у всей группы. Часа четыре я рассказывала о своих впечатлениях от Дальнего Востока. Про мои духовные открытия, конечно, ни гугу. Капа стояла рядом цербером. Про встречи с Ириной Васильевной и Женей – упаси Боже! Ни слова. Как учили: Чехов – классик, Сахалин – каторжный остров, Хабаровск на Амуре, Владивосток в бухте Золотой Рог, лососи – род рыб из семейства лососевых. Только в общежитии я выпускала пар на наших обычных сборищах «не москвичей», среди которых, кстати, тоже были будущие киношные мэтры. Собирались часто, откровенничали, спорили «за жизнь» говорили «за искусство», пили вино, закусывая огромными бутербродами с красной икрой, мною лично посоленной на Сахалине. Из привезенной трехлитровой банки удалось «спасти» для маленьких племянников только поллитровочку. В компаниях я не раскрывала главной своей тайны, что, кажется, отыскала своего Неводомого Бога. Знала: среди нас стукачи.

После Дальнего Востока я остро почувствовала невыносимую мертвость лихих студенческих сборищ, зацикленных на любовных интрижках, «гениальных сценариях», вожделенных кинофестивалях, на полудремучем мировоззрении и общем желании провинциалов остаться в Москве. Но отойти от обычной студенческой жизни не могла: одиночество еще пугало. Меня накрыла тупая тоска, которую было ничем не отогнать. Когда закончилась икра, я объявила общежитским, что ухожу в творческий запой и начала писать сценарий.

Но Бог не дал мне впасть в уныние, которое, как известно, ведет к отчаянию. Каким-то чудесным образом вскорости обрелись в общаге два-три старшекурсника одного со мной духа. Мы узнали друг друга не глазами и не ушами, нутром. Своими мыслями о Евангелии, о Боге, о жизни во Христе мы делились в ближайшем парке, в Сокольниках. Конечно, сразу поползли слухи, что у меня «любовь». Я не отрицала. Моим Ромео, как думали, был немного флегматичный Геракл. Зато он был высокого роста, имел широкие плечи и большое доброе сердце. Тайком мы стали ходить на службы в ближайшую Тихвинскую церковь, построенную по указу царя Алексея Михайловича в XVII веке, которая не закрывалась в советские времена и, как казалось, пахла еще старорежимным временем. Пожилой священник, приметив нашу маленькую компанию, постарался войти к нам в доверие. Он показал сохранившиеся моленные комнаты царя и царицы, рассказал про Тишайшего. Его царствование называли одним из самых плодотворных и удачных в русской истории. Редкие душевные достоинства второго из рода Романовых царя пленяли даже иностранцев, который от неограниченной власти не посягнул ни на чье имущество, ни на чью честь, ни на чью жизнь. Он, как писали, был «такой государь, какого бы желали иметь все христианские народы, но немногие имеют». Каждый день он слушал двухчасовую литургию. И только после обедни принимал доклады, челобитные, занимался текущими делами. Более всего меня поразило, что Алексей Михайлович во время постов молился в продолжение пяти-шести часов, по понедельникам, средам и пятницам ничего не пил и не ел, делал по тысяче поклонов. Я полюбила всех русских царей и больше не верила в то, что кухарка может управлять государством. Не святой, а царь Алексей Михайлович стал для меня первым примером истинной благочестивой жизни. Выпускной курс ВГИКа запомнился мне началом моего воцерковления.

Конечно же, не замедлили явиться искушения.

Написанный сценарий отослала я сначала в Хабаровск, Ирине Васильевне. Через три недели пришел короткий ответ. Ася писала, что у мамы обнаружили рак, но она поздравляет меня и просит передать, что я не графоманка. Целый вечер я тихо подвывала в своей общежитской комнате. Мой ропот на Бога был ужасен: зачем дал Он мне мудрого понимающего взрослого друга и тут же отбирает. Сначала Крылова, теперь… Лучше бы мне совсем не встречаться с Ириной Васильевной. На кого мне опираться в жизни дальше? Я достала спрятанную бутылку вина и стала запивать свое горе. Мне не очень еще было понятно, как выкарабкиваться из тяжелых ситуаций по-христиански, и я оторвалась, как привыкли во ВГИКе. В результате стало так плохо, что захотелось выброситься из окна. На общей кухне всегда было открыто большое окно, меня неотвратимо влекло к нему. Я шла по коридору и барабанила в закрытые двери. Отовсюду слышалась музыка, обрывки разговоров. Никто не реагировал на мои сигналы SOS. Субботний вечер в общаге: гуляем! Заметив приоткрытую дверь, я ввалилась внутрь. Увидев веселую компанию, закричала:

– Идиоты! Что вы все тут делаете! Творцы! Ненавижу! Идиоты!

– Здрасте вам! Пьяная сценаристка… – захохотали присутствующие.

Меня усадили за стол, налили вина. Я перевернула стакан.

– Дурочка! Совсем сбрендила! – взвился хозяин. – Бегите за Гераклом, пусть забирает.

Рыдающую, меня затолкали в ванную комнату и закрыли. Люди спасли мне жизнь. Потом пришел Геракл, про которого думали, что он мой любовник. Геракл учился на четвертом курсе режиссерского, ситуацию схватывал на лету. Он отвел меня в мою комнату и полночи просидел рядом, утешая и уговаривая.

– Ты не понимаешь, Геракл! Если она умрет, я останусь совсем одна, – повторяла я рефреном.

– А мы?

– Что вы? Ну что вы?

– Хорош ныть, Бог не оставит. Ее заберет, а потом еще кого-нибудь пошлет. И вообще, зачем хоронишь! Она выздоровеет!

– Ирину Васильевну невозможно заменить! Она такая добрая, хорошая, все знает… Как надо, а не по-партийному. Ненавижу нашу Капушку. Ненавижу, – кричала я, помня, как Ирина Васильевна убеждала меня всех любить.

Вместе с хмелем постепенно вышло и мое горе. Геракл как-то сумел успокоить и вселить надежду.

– Прости, пожалуйста, – сказала я, закрывая за ним дверь. – Мне так было плохо… Я чуть не прыгнула в окно…

– Спокойной ночи, – ответил Геракл. – Не прыгай, в ад попадешь. Никогда не встретишься со своей Ириной…

Дипломный сценарий я сдала первой на нашем курсе. В нем не было революционных призывов, но те реальные проблемы, о которых я успела узнать на Сахалине, оказались вполне обозначены. Что касается художественной части, то темой сценария стала любовь молодого ученого и девушки-практикантки, приехавшей на Сахалин из Москвы. Их отношения развивались сложно, они даже решили пожениться, но разъехались в разные стороны, потому что разошлись во мнениях на решение проблем с промыслом рыбы. Конец сценария давал надежду, что все перемелется, а настоящая любовь останется. Капа, прочитав сценарий, вызвала меня к себе, в свою номенклатурную квартиру сталинской высотки. Сидели мы на кухне за маленьким обеденным столом на двоих; в остальных трех комнатах, как объяснила Капа, «отдыхал муж». Я и не претендовала быть принятой в барских хоромах, не богема… Хотя квартира моих родителей была не хуже Капиной, но она этого не знала. И дело было даже не в квартире, не в приеме на кухне, а в ее страхе… Номенклатурная дама с пристрастием долго выспрашивала меня про Сахалин и Владивосток, про хабаровскую Кинохронику, в общем, пыталась выяснить, действительно ли существуют описанные в сценарии проблемы. Удостоверившись в моем добром намерении указать на отдельные недостатки советского хозяйства, она наконец вполне по-человечески сказала:

– Наша мастерская рада, что ты написала неожиданно хороший сценарий. Не стыдно показать на Мосфильме. Достоин режиссера. Будем думать.

– Спасибо большое, Капитолина Кондратьевна! Я старалась.

– Да, да… – задумчиво произнесла она. – Терпение и труд все перетрут. – И завела свою старую песню. – Наташа, ты почему-то совсем не думаешь о будущем. Связалась с Гераклом. Хочу предупредить тебя, что он на заметке.

– На какой заметке? – спросила я, кося под дурочку.

– Он в церковь ходит! – с притворным ужасом на лице произнесла Капа.

– Да? – задрожал мой голос. – Не знала…

– Именно! Нет, Наташа, твое будущее должно быть другим… Как мать родная тебе говорю. Ты симпатичная девушка. Умная, веселая. Но теряешь время. Одета как-то… не модно. Творческий человек должен во всем подавать пример. Ты же знаешь Чехова: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Ну?..

– Да, конечно, – ответила я и, может, впервые задумалась, над тем, что слова классика по пословице, как дышло: куда повернешь, туда и вышло. Слова Христа на эту тему, не перековеркаешь: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный».[15 – Мф. 5:48.]

– Ты слышишь меня?

– Да-да, Капитолина Кондратьевна…

– Поэтому у меня и было множество поклонников, – продолжила она.

Я не успела расслышать, почему у Капы было множество поклонников, «которые дарили ей шубы». Но догадывалась.

– Так что, деточка, очень рекомендую тебе познакомиться с этим человеком. – И она протянула мне написанный на листке номер телефона. – Он прекрасно выглядит в свои пятьдесят лет и совершенно спокойно может помочь твоей карьере.

Я не стала звонить пятидесятилетнему супермену и вскоре заметила, что Капа стала поглядывать на меня то ли с презрением, то ли с ненавистью… Это ли или что другое чуть не привело к катастрофе. Наступил день защиты диплома, в аудитории собралась комиссия с представителями из Госкино.

Капа предварила мою защиту похвальным словом. Краткий рассказ про поездку на Сахалин высокая комиссия сопровождала добродушными репликами. Зачитали рецензию консультанта. Я охарактеризовала свой сценарий несколькими предложениями. Вопросов не было. Меня выпроводили за дверь и в аудитории началось обсуждение моего диплома. Сокурсники поздравляли меня чуть ли не с премьерой фильма…

Что называется, ничего не предвещало, как вдруг из-за двери, весь красный и взъерошенный, выбежал мой консультант.

– Как там, Виталий Иваныч? – Я схватила его за руку.

Он стряхнул ее и кинул на ходу:

– За крамолу вашего сценария меня могут уволить, – и побежал дальше.

Внутри все сжалось: ничего хорошего я больше не ждала.

Когда комиссия ушла, Капа объявила оценки: из пятнадцати человек нашего курса десять, в том числе все богемные, получили «отлично», пятеро, в том числе и я, – «хорошо». Среди отличников были трое, о которых знали, что сценарий был написан не ими, один сдал диплом только вчера.

– Благодари, что не двойка, – сказала мне Капа. – Это означало бы профнепригодность. Не пиши больше на подобные темы, мой тебе материнский совет.

– Благодарю, – проскрежетала я, понимая, что двухгодичная стажировка мне не светит. Адью, покедова! Buy-buy life, buy-buy happiness, hello oneliness… как пел герой любимого зарубежного фильма про изнанку шоу-бизнеса.

– Горбачева, так, значит, ты все-таки не Горбачева? – сказал мне после защиты один из наших богемных. У него уже был подписан договор на сценарий, который не он сочинил.

Я не хотела огорчать Ирину Васильевну, просто вечером позвонила в Хабаровск узнать о ее здоровье. По моему голосу она все поняла. И я по ее голосу поняла: приближалась развязка.

– Натуля… – она тяжело дышала. – Держись… Только помни: претерпевший до конца спасется.

Это был последний наш разговор.

Отмечали окончание мы опять отдельно: богемные у себя, а «не москвичи» – в общаге. Ночью нашел меня Геракл, спросил:

– Как насчет открытого окна?

– Нормально, – отозвалась я.

– Смотри у меня, – он погрозил кулаком. – Слушай, что я придумал! Тебе надо идти в ЦК ВЛКСМ и давить на жалость. Что они, зря тебя посылали?

– Да пошли они все вместе с Капкой, знаешь куда?

На следующий день мы застали в Тихвинской знакомого священника. Он одобрил совет Геракла, отслужил молебен, окропил нас святой водой. Благословляя крестом, батюшка сказал:

– Да будет так. Аминь.

И было так. Но не сразу. Пошла бродить я по тем же коридорам и кабинетам здания на Старой площади, вспоминая, как год назад выпрашивала командировку на Сахалин. Кто-то был в отпуске, кто-то уволился. Одни просили подождать, другие указывали на дверь. Но я почему-то верила, что парни из ЦК ВЛКСМ мне помогут. Они были совсем не дураки. Все лето я промаялась в общаге, пока не выгнали перед началом учебного года. Тут из отпусков стали возвращаться ЦКовские деятели, завязалась переписка и перезвонка с Госкино, киностудиями, ВГИКом. До самых морозов я перекантовывалась по разным углам у знакомых. Безнадега того времени – тоже отдельная повесть…

Узнала о том, что мне все-таки дали стажировку на студии им. Горького в тот день, когда умерла Ирина Васильевна. Я восприняла и радость и горе с удивительным бесчувствием. Может, от усталости и напряжения борьбы, а может, от того, что смирилась с обстоятельствами.

Мрак неизвестности будущего рассеялся – на целых два года. Снова – на законных основаниях – я вселилась в родную общагу, жизнь стала входить в привычную спокойную колею. В сценарно-редакционной коллегии студии им. Горького меня приняли с любовью. Приглядывались, прощупывали, взвешивали и наконец разрешили писать заявку на сценарий, который решили вставить в план киностудии. Считай, начались этапы большого пути. Мою заявку на коллегии обсудили и приняли. На написание пятидесятистраничного сценария детского фильма дали полгода. Даже не верится: сейчас, в эпоху дикого капитализма, приходится большую книгу, не поднимая головы, писать за четыре месяца… Художнику в советские времена давали время на всякого рода раздумья.

Через полгода я принесла сценарий, его обсудили, в общих чертах приняли и, дав поправки, отправили думать еще три месяца. На следующем худсовете сказали, что почти все идеально, но кое-что можно доработать… Доработать так доработать! Время есть. Немного. Кончался срок стажировки и как раз к ее окончанию намечалось начало съемочного периода. Я больше не беспокоилась за свое будущее. С режиссером фильма познакомилась и даже закумилась: стала крестной двух его маленьких дочек, которые стали первыми моими крестницами. На дворе стоял 1986 год. Естественно, о состоявшемся крещении в Елоховском соборе на студии не знала ни одна душа.

На последнем худсовете перед сдачей сценария в производство атмосфера мне сразу не понравилась. Никто в лицо мне, как раньше, не смотрел, восторгов не высказывал… Все было как-то хмуро. Последнее слово взял режиссер Z, уже отмеченный киношными наградами. Z считался другом моего режиссера: учились вместе, жили в общаге в одной комнате…

– Мне кажется, – стал рассуждать Z, – вряд ли можно что-то поправить в Наташином сценарии. Вернее всего признать эту попытку неудачей и дать ей возможность написать другой сценарий…

Я не могла понять, о чем он? Вдруг мой режиссер вскочил с места и выбежал из кабинета.

– В общем, Наташа, твой фильм мы закрываем и надеемся, что ты соберешься с мыслями и в ближайшем будущем принесешь новый сценарий, – извиняющимся тоном сказал главный редактор. – Ну что, товарищи? Закончили?

Товарищи закончили и, не глядя на меня, быстро покинули помещение. Я вышла из кабинета и прислонилась к стенке: впереди мрак неизвестности. Мрачный-мрачный мрак.

Z пробежал мимо меня. Я окликнула и спросила, почему он меня предал.