Текст книги "Жизнь - вечная. Рассказы о святых и верующих"

Автор книги: Наталья Горбачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Но больше рубля мы не можем платить. Аппетит приходит во время еды, да?

– Нет. Спина разламывается. Мне это надо? – с обидой произнесла я. – От вашего дурацкого реверанса скоро сломаюсь напополам.

– Какого реверанса? – не понял декан.

Я показала – какого…

– Это ты так четыре часа стояла? – удивился он.

– Как поставили, так и стояла, – с обидой ответила я.

– Ну, Николай Викентьич, живописец ты наш, обрадовался… придумал фигуру из трех пальцев, – смягчился декан и даже пропел. – Вжик, вжик, вжик, уноси готовенького! Чуть девочку не угробил. Так ты у нас достояние республики.

– Да ладно… – смутилась я.

– Мы ему попеняем… Этому ужасному Николаю Викентьевичу! Обязательно. Ну-ка встань в четвертую позицию.

Я встала: стопы на расстоянии развернуты в разные стороны, параллельно друг другу, руки: правая отведена в сторону, левая вверх.

– Ишь ты! – удивился декан. – Балетом, что ли, занималась?

– Ага, в детстве, четыре года. Даже балериной хотела стать.

– А потом?

– Потом раздумала. Решила податься в геологи, – сказала я и пропела: – «Ты уехала в знойные степи, я ушел на разведку в тайгу…»

– Понятно. Ветер в голове… Удобно так стоять? – спросил он.

– Терпимо…

– А теперь, значит, на промэке учишься.

– На промэке, – подтвердила я.

– Далеко пойдешь, – почему-то сказал декан. – На нашем четвертом курсе будешь теперь работать.

– А как же мои ребята, они уже начали писать…

– Как начали, так и закончат, – он внимательно глянул на меня. – Рано им еще таких красавиц рисовать.

Сердце мое упало: теперь начнет приставать…

– Я пошла?

– Давай! – махнул рукой декан и сразу забыл обо мне, набрал номер телефона, заговорил о каких-то делах… – Ты еще здесь? – повернулся ко мне. – Марш отсюда, чего подслушиваешь?..

Я вышла из кабинета и передразнила его: «На промэке, на промэке…» Да на промэке девицы по три часа могут только глаза красить.

Так я, советская студентка мехмата, стала натурщицей. Между прочим, любимой… Но не отдельным великим художником, а целой полусотней начинающих дарований. Не смешно ли? Преподаватели стали ставить меня в пример нерадивым студентам: какая я ответственная, занятий не пропускаю, прихожу вовремя, поблажек себе не даю, мол, устала или надоело, хотя такая же молодая, как и они, и тоже, наверно, хочется погулять.

– Да она больная на голову, – однажды высказался один кандидат на вылет из училища. – Все при ней, а она дурью мается. Потому что замуж никто не берет!

Реакция последовала незамедлительно. «Кандидата» вытолкали из класса и не пускали до тех пор, пока тот не извинился передо мной. Счастливое было время… Студенты училища воспринимали мою красоту как категорию эстетическую, идеальную, то есть как источник чистого вдохновения.

Мне и до этого говорили, что я красивая, в меня влюблялись, это был известный факт. Но верно подмечено: не родись красивой, родись счастливой. «Кандидат» в принципе был прав. Многие мои однокурсницы, особенно приехавшие из деревни, уже выскочили замуж, а меня никто не брал. И мои путешествия, по правде, были в какой-то степени поисками не только свободы, но и «принца на белом коне». Может, моя планка была слишком высока… Но кто внушил мне ее? Кто заставлял искать какого-то неведомого идеального Жениха? Искать и найти…

На «живописи» или «рисунке» я, что называется, разинув уши вслушивалась в замечания преподавателей, вникала в их умные учительные мысли, в перерывах подходила к мольбертам и искала в изображениях те ошибки, которые они критиковали. Мне все нравилось, казалось, что все рисуют или пишут прекрасно. Стало даже как-то обидно, что я совсем, ну совсем не могу рисовать. Почему такая несправедливость на свете…

У меня вдруг появился интерес к жизни известных художников. До того я читала только проверенную литературную классику, теперь в фундаментальной библиотеке помимо спецлитературы стала выписывать жизнеописания великих; эти книги выдавали только в читалку. Стало некогда писать курсовые… Но все-таки я сдавала их в срок… У нашего воспитанного при советской власти поколения, как ни странно, оставалось понятие долга.

Работа натурщицей – это была моя тайна, о которой не знал никто, кроме моей близкой подруги. Родители думали, что у меня наконец появился молодой человек – где еще можно было пропадать целыми вечерами? Весь второй семестр предпоследнего курса я приходила домой очень поздно и валилась с ног от усталости. Утром и днем – универ, вечером – училище. Домашние задания списывала – не было времени их делать, да и как-то стал гаснуть интерес к избранной профессии математика. Я не понимала, почему…

Представилось вдруг, что встречу какого-нибудь художественного гения – мало ли? И стану его музой. Лети в тартарары мое инженерное будущее. Ради искусства не жалко. Тяжелое дело стоять в застывшей позе три часа, да еще концентрировать взгляд в одной точке. Все это время надо было занимать еще и мозги: невозможно же три часа ни о чем не думать. Вот, видимо, тогда я и додумалась до этой самой музы гения. Но где я его встречу?.. Может, кто-то порекомендует ему меня, как хорошую добросовестную натурщицу, а может, он заглянет на урок живописи, а там я стою… В сущности, в голове был сплошной мусор. Но есть же хоть миллионная вероятность такой встречи. По теории вероятности. Это наука, которую изучали на мехмате: она позволяет по вероятностям одних случайных событий находить вероятности других случайных событий, связанных каким-либо образом с первыми. Случайно я попала в училище, значит, это как-то связано со случайными событиями дальнейшей моей судьбы…

«Отстояв» на подиуме два месяца, я устала до изнеможения. Не за горами была летняя сессия, и так хотелось уже оставить свой тяжелый физический труд, и только эта самая миллионная вероятность не давала мне покоя. Если я уйду, может, пропущу свой шанс удивительной встречи?..

Однажды декан поймал меня в коридоре и как-то загадочно попросил:

– Зайди, пожалуйста, в кабинет.

У меня упало сердце: одно из двух. Либо собирается выгнать, что тоже неплохо. Либо тот самый шанс…

Еле дождавшись звонка на перемену, перескакивая через лестничные ступени, я помчалась наверх.

– Можно? – постучала в дверь. – Мэй ай кам ин?

– Камин, камин, – разрешил декан и посмотрел на часы. – Так, у нас пять минут. Мы предлагаем тебе два рубля в час за обнаженку. Это в два раза больше обычной расценки. Второй курс умоляет. Поставим тебя спиной. Со спины ты тоже ничего…

– Да вы что! – взвилась я.

– Что? – в тон мне ответил декан. – Я тебя убиваю? Граблю? Заставляю идти на панель? Скоро учебный год кончится. А у ребят так и не случилось обнаженки. Потому что демонстратор пластических поз умер и некем заменить. Иди, пожалуйста, подумай… Ничего особенного в этом нет. Поверь. Я обещаю, что ни один посторонний человек в класс не войдет! Будешь замерзать, рефлектор поставим. Ну? Жду после уроков.

– У меня тоже сессия на носу, – почему-то ответила я.

– Снимем с живописи на третьем курсе, – спешно стал придумывать декан. – Мы тебя посадим и дадим книгу в руки. Можешь готовиться к экзаменам.

– А кто такой демонстратор пластических поз? – спросила я.

– Натурщик. Но это по-научному, не каждому понять. А тебя, между прочим, все ребята любят.

– И как же я перед ними буду голой стоять?

– Знаешь, как у нас шутят? Кто пытается поступить в институт ради удовольствия посмотреть на обнаженное тело, отсеивается еще во время творческого конкурса. Уговорил? – улыбнулся декан.

– Нет.

– Ну хорошо. Я тебе скажу из собственного опыта. Во время сеанса думаешь о том, как падает свет и ложатся тени на тело натурщика, а не о каких-то его физических достоинствах и недостатках. Но это если настоящий художник. Как думает ненастоящий, честно, я не знаю.

– А вы что, художник?

В это время зазвучал пронзительный звонок на занятия. Показалось, что рядом с кабинетом декана завыла сирена.

– Беги… Потом зайдешь.

На занятии я собирала свои разбежавшиеся в разные стороны мысли. Мне то и дело делали замечания, что «теряю позу». Решили, что влюбилась.

– Ну, теперь Натахе ее кадр запретит к нам ходить… – вздохнул кто-то.

– Морду набьем, – пообещал другой.

После занятий я побрела наверх, к декану. Надо было решать проблему, иначе она не дала бы мне покоя еще несколько дней.

– Камин, камин, – услышала я. – Заходи быстрей, некогда.

Я вошла в кабинет, понуро опустила голову, как нашкодившая институтка.

– Так на чем мы остановились? – деловито спросил декан.

– Вы художник? – спросила я равнодушно.

– А ты что, не знала?

– Да как-то не думала на эту тему.

– Художник, – подтвердил он и с каким-то тайным умыслом добавил: – Сразу видно, что ты ничем не интересуешься на своем промэке. У меня только что закончилась персональная выставка, афиши по всему городу висели.

– Я не буду голой позировать.

– А я уже сказал Валентине Сергеевне, что будешь.

– Какой Валентине Сергеевне? – насторожилась я.

– Твоей бывшей классной руководительнице в школе.

– Что? – ужаснулась я. – Я вас просила? Вы же обещали…

Мне захотелось снять с полки гипсовый бюст Сократа и разбить его о предательскую голову.

– Да не переживай ты… Муж Валечки художник, знаешь ведь? Мой однокурсник.

– И что? – вскрикнула я. – Что сказала Валентина Сергеевна?

– Что ты умная девочка… трудолюбивая, с изюминкой и сама все правильно решишь.

– С изюминкой? – Никогда никакой изюминки в себе не чувствовала и ни от кого о ней не слышала. – Зачем обманываете?

– Нет, это ты врешь, – улыбнулся декан.

– Я? Вру?

– Ты же на мехмате учишься…

– И что? – Похолодело у меня внутри. – Сообщите в деканат?

– А ты разве комсомолка? – Сделал удивленное лицо декан.

– Взносы плачу, – с вызовом ответила я.

– Это правильно… Но в коммунисты не рвешься?.. Тогда какой смысл сообщать? – засмеялся он.

Я не понимала, зачем он все это мне говорил, на что-то намекал, выведывал, подстрекал, провоцировал.

– Следующий номер программы: советские римские гладиаторы, – сказала я любимую фразу из кинофильма «Цирк». – Простите, но я пойду, – повернулась я к двери.

– Не буду тебя уговаривать, решай сама, – сказал вслед декан. – Кто сам себе дорогу пробивает, из таких что-то получается. Двадцать лет деканом здесь служу… Видел многих. Книжку вот возьми, на досуге почитай… Надеюсь, не заиграешь.

Книжица небольшого формата называлась примерно так: «Обнаженная натура в искусстве», дореволюционного издания. Картинок было мало, все они были целомудренно мелкими. В сущности, ничего особенного. Красивые обнаженные тела, написанные в разные эпохи разными художниками. Тем не менее подумалось, что получить и такую «порнографическую» книжицу из фондов фундаментальной библиотеки можно было не иначе как с разрешения директора по предъявлении запроса с круглой печатью. Это, конечно, был очередной упрек советской власти. Прошло всего лет сорок, и упрек переквалифицировался в ностальгию по прежним неиспорченным нравам…

Во времена моего студенчества книги дореволюционного издания для обычного советского человека были недоступной роскошью. То, что декан дал мне на руки «запрещенную литературу», свидетельствовало о величайшем ко мне доверии, что, конечно, льстило самолюбию. Возможно, именно это повлияло на мое решение, но, может, и сказанное в книжице. В сущности, с ее утверждениями я была согласна. Написанное до революции, пиши – запретное – казалось неоспоримой истиной, значит, истиной вдвойне. Книжицу написал человек, делавший упрек христианству, – таковых перед Октябрьским переворотом было пруд пруди. По полному неведению я не только с ним согласилась, но даже была возмущена «варварством» христиан, о котором, например, писал скульптор и ювелир эпохи Возрождения итальянец Гиберти: «Во времена императора Константина и папы Сильвестра взяла верх христианская вера. Идолопоклонство подвергалось величайшим гонениям, все статуи и картины самого совершенства были разбиты и уничтожены. Так вместе со статуями и картинами погибли свитки и записи, чертежи и правила, которые давали наставления столь возвышенному и тонкому искусству». Трудно тогда было отделить зерна от плевел – христианства и истории искусств я не знала. Слава Богу, что столь категорические выводы о христианстве не легли в основание моего формирующегося мировоззрения. У меня было личное кредо: «если чего-то не знаешь на отлично, не делай выводов». Я и не делала, приняла к сведению. Книжица гласила, что в эпоху Средневековья достижения реалистического искусства были преданы забвению и художники уже не знали принципов построения изображения на плоскости, которыми пользовались великие мастера Древней Греции, методики обучения рисовальщиков и живописцев были потеряны, погибли многие прославленные произведения, могущие служить образцами… Но, несмотря на эту катастрофу, наступила эпоха Возрождения. На каком основании? Почему?.. Наверное, так решил Рулевой… Вот и сейчас, соцреализм [7 – «Социалистический реализм является глубоко жизненным, научным и самым передовым художественным методом, развившимся в результате успехов социалистического строительства и воспитания советских людей в духе коммунизма. Принципы социалистического реализма… явились дальнейшим развитием ленинского учения о партийности литературы». БСЭ, 1947 г.] уже всех достал, хочется чего-нибудь поинтересней и повеселее в искусстве. А если студенты художественных вузов будут рисовать только голых семидесятилетних бабушек, то он, этот соцреализм, никогда не кончится. Бабушки умрут, а он – нет, ужаснулась я.

Декан в целом оказался хорошим физиономистом, книжицу я поняла в нужном направлении. И решилась на обнаженку исключительно из идейных соображений, потому что была готова участвовать в событиях, приближающих новую эпоху Возрождения – эпоху свободы и красоты. Тогда я была уверена, что можно приблизить эту эпоху собственными усилиями и что свобода и красота – это безусловные ценности. Не знала я еще евангельских истин: «Если пребудете в слове Моем… познаете истину, и истина сделает вас свободными»,[8 – Ин. 8:31–32.] «Где Дух Господень, там свобода»,[9 – 2 Кор. 3:17.] «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете».[10 – Ин. 8:36.]

Когда я шла на первый сеанс, меня подташнивало, подмышки были липкими и мокрыми от пота. Я уговаривала себя: ведь и студенты-медики осматривают голых пациентов во время врачебной практики – и ничего, никто не считает эту ситуацию аморальной…

Перед сеансом декан зашел в мастерскую и строго предупредил:

– Узнаю, что кто-нибудь хамит, отчислю невзирая…

Решиться надо было только на первый шаг – сказать себе: «Вперед, в неизвестное», взойти на подиум, сбросить халат и замереть. И удивительно – стены не рухнули. Работа пошла. На занятиях в мастерской стояла такая тишина, что среди сосредоточенного сопения было слышно лишь чирканье карандашей о ватман.

Декан после той первой, дореволюционной книжицы стал давать мне другие книги по искусству, которые я «проглатывала» как романы, не все и не каждый раз понимая, почему так, а не иначе. Постепенно передо мной приоткрылась завеса иного мира – мира художественных образов. Они составляли отдельную вселенную. Ее законы, как мне казалось, были в корне отличны от постулатов знакомого мне мира – мира ясных формул и логических построений. Я была сбита с толку, растеряна, но terra incognita манила меня. Робко, не веря в успех, я стала мечтать о том, чтобы узнать законы новой вселенной, которая была не здесь и не там, а в голове или – в уме, а может, в сердце, Бог знает. Это была прививка будущего моего писательства…

И вот что еще… Когда я уже стала регулярно ходить в храм, выстаивать службы порой было очень трудно – казалось, что сейчас подкосятся ноги, спина переломится, упаду от духоты в обморок… Но в самые отчаянные моменты я вспоминала свое трехчасовое и более «стояние» на подиуме и стыдила себя: «Ради денег могла все вытерпеть, а ради Бога – слабо…» Так и переломила все эти «не могу».

Ассоль

Деньги, заработанные в художественном училище, я не потратила, как хотела, на поездку в Самарканд. Стало почему-то жалко, решила копить.

На моем последнем, пятом курсе мехмата занятий стало меньше. Факультет гудел разговорами о предстоящем дипломе: кто руководитель, какая тема, в каком институте пристроиться поработать на ЭВМ, на каком языке писать программу – на Алголе или Фортране? Куда распределяться после университета? Я тоже решала все эти насущные проблемы и… продолжала подрабатывать натурщицей «в штатном режиме»: кто бы только знал…

В училище я часто приходила с пачками перфокарт, потому что между делом бегала на физфак, где располагалась ЭВМ, на которой строго по расписанию «прогоняла» свою дипломную программу. Программа была записана на этих самых пачках бумажных перфокарт – то была эпоха каменного века программирования, случившаяся всего-то лет тридцать – сорок назад. Художники в конце концов разузнали, что я учусь на отделении прикладной математики мехмата – самой модной и перспективной специальности, за которой многие прочили большое будущее; оно и наступило – в виде нашествия современных бытовых компьютеров, ноутбуков, нетбуков, планшетов и прочая. Для одаренной художественным талантом молодежи я тогда, можно сказать, была живым «гостем из будущего», зарождающегося мира компьютерной техники; о головокружительной перспективе развития этой техники и ее зомбовлиянии на души населения даже в научной фантастике прозрения были весьма робкими. Некоторые из моих рисовальщиков проявляли искреннюю заинтересованность к моей будущей профессии и на переменах просили что-нибудь рассказать.

Я и рассказывала, популяризируя свои студенческие знания, например, о БЭСМ-4, на которой «просчитывала свой диплом». Советская большая электронно-счетная машина, БЭСМ-4, второго поколения, на полупроводниковых транзисторах, считала с огромной скоростью – двадцать тысяч операций в секунду. В повести «Понедельник начинается в субботу», которую написали основатели советской научной фантастики братья Стругацкие, главный герой программист Привалов видит во сне БЭСМ с панелью управления цвета заварного крема, а это тебе – не фунт изюма, это многозначительный намек на важнейшие успехи современной научной мысли.

А еще группа ученых создала математическую модель движения кошки. Машина БЭСМ-4, выполняя написанную программу решения дифференциальных уравнений, нарисовала – вот как высоко взлетела человеческая мысль – минутный мультфильм «Кошечка», который удивительно правильно воссоздал движения кошки. И уже вовсю выпускают новую модификацию БЭСМ, супер-ЭВМ БЭСМ-6, которая, как считалось, является самой быстрой не только в СССР, но и в Европе, производя до миллиона – целого миллиона! – операций в секунду. Этакое чудо вместе с вентиляторами и другими подсобными механизмами занимало площадь… всего 150 квадратных метров.

И наконец, самые последние, свежие новости 1975 года были таковы: модернизированная БЭСМ-6 в составе вычислительного комплекса обрабатывала данные траектории полета космического корабля «Союз – Аполлон» за 1 минуту, в то время как американская сторона на такой расчет тратила 30 минут.

Рассказывала, видимо, я увлекательно, завораживая художников спецтерминами: они прочили мне большое преподавательское и инженерное будущее. Но я не оправдала этих надежд и с дистанции сошла…

Причина на первый взгляд была самая ничтожная – телефонный звонок незнакомца, но из нее, как из малюсенького горчичного зерна, выросла необходимость заняться совершенно другим делом. Подобных малюсеньких «случайностей», круто менявших линию моей жизни, было несколько. Только через много лет их совершенно хаотическое на первый взгляд нагромождение удалось выстроить в стройную линию жизни, которую только и может сотворить Промысл Божий. И чудо, что мне, заблудшей Божьей овечке, в полнейшей какофонии разнообразнейших влияний удавалось услышать зов Пастыря, еще не зная Его.

Но поначалу жизнь всколыхнулась так, что все стало мутно и совершенно непонятно.

Однажды мне позвонили. Бархатный мужской голос спросил:

– Здравствуйте, это Наташа?

У меня замерло сердце. Это он, тот самый художественный гений…

– Здравствуйте, это она… – спокойно ответила я.

– Дело в том… что мне порекомендовали вас как прекрасную натурщицу… Иван Всеволодович… декан…

Я молчала. Вдруг стало обидно, что меня, студентку, почти отличницу мехмата, а также «комсомолку, спортсменку, наконец, просто красавицу», как говорил товарищ Саахов, порекомендовали «как прекрасную натурщицу».

– Что-то не так? – интеллигентно переспросил незнакомый голос.

– А вы кто?

– Член Союза художников, только не смейтесь, Иван Андреевич…

– Крылов, что ли?

– Так точно… – засмеялся голос.

– Нет, правда?

– Собственной персоной. Я бы желал славы баснописца, но довольствуюсь лаврами провинциального живописца.

– Видела ваши выставочные плакаты. Мы еще с девчонками смеялись. И. А. Крылов – живописец. Это не псевдоним?

– Нет, с вашего позволения.

– А почему вы фамилию не поменяете?

– Насколько мне известно, подобное делают женщины, выходя замуж, – мягко ответил на мою дерзость голос.

– Какой у вас тариф? – спросила я деловито.

– А давайте мы с вами встретимся и все обсудим… Моя мастерская недалеко от вашего дома.

Меня распирало от любопытства, каков он, этот И. А. Крылов?

Мастерская находилась в огромной коммунальной квартире старинного дома на главной улице города. Я жила в отдельной квартире чуть-чуть поменьше на той же улице и понятия не имела, что существуют подобные трущобы. Пока мы дошли до нужной комнаты, пришлось миновать множество закоулков, пройти зигзагом, споткнуться о чужой велосипед и вообще – мне стало жутко. Куда меня опять несет?

Комната была средней величины, с выщербленным паркетом на полу, с грязно-серым потолком с обвалившейся лепниной. Обои были тоже не первой свежести, но их хотя бы завесили картинами… Заметила и несколько ню – «обнаженок», написанных, кажется, с одной и той же натуры. На самодельных деревянных полках лепились всяческие художественные предметы, в беспорядке лежали разнообразнейшие краски – в тюбиках, баночках, каких-то железячках. Кистей была тоже уйма… Посредине комнаты стоял мольберт. Меня смутил разложенный диван с постельными принадлежностями, я глянула на него вопросительно, и Иван Андреевич пояснил:

– Видите ли, дружочек, я здесь и живу с женой…

Вот те раз… Совсем не так представляла я себе жилище известного в городе художника. Как можно брать с него деньги, он же нищий… Мне стало не по себе. Сразу вспомнилось из выдолбленного почти наизусть «Золотого теленка»: «Между тем обитатели большой коммунальной квартиры номер три, в которой обитал Лоханкин, считались людьми своенравными и известны были всему дому частыми скандалами и тяжелыми склоками. Квартиру номер три прозвали даже Вороньей слободкой. Я не представляла, что на центральной улице большого областного города СССР существует подобная Воронья слободка. И хотя склок и скандалов было не слышно, однако номер квартиры был тоже три…

– Присаживайтесь, дружочек, вот в это кресло, – предложил художник. – Небольшой беспорядок. Но это не помешает работе.

Кресло жалостливо скрипнуло, лишь только я аккуратно присела на край.

– А вы знаете, настоящий-то Крылов был большой весельчак, – попытался замять неловкость художник. – Знаете? Однажды, когда он слушал в театре оперу, его соседом оказался какой-то меломан. Он притопывал в такт музыке, подпевал певцам, одним словом, мешал. «Безобразие!» – громко сказал Крылов. «Это вы мне?» – спросил сосед. «Ну как вы могли такое подумать! – ответил ему Крылов. – Это относится к тому господину на сцене, который мешает мне слушать вас».

– Смешно, – согласилась я. – Но, наверно, пойду… Я все-таки не натурщица, это так как-то все случилось… случайно.

– У каждой случайности есть своя цель, у каждого случая есть свой смысл… Никогда не задумывались? – тормозил меня художник.

– Ну… не знаю. Мало было случаев, чтобы выводить закон…

– Это да… молодость. Начинайте отсчет.

– Хорошо, – поднялась я со скрипучего кресла. – Вижу, у вас есть натурщица для обнаженки, а у меня совсем нет времени, диплом пишу. Простите за беспокойство.

– Да, для обнаженки, как вы выразились, позирует мне жена, моя муза… Знаете, у Ахматовой?

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я!»

– Хорошее стихотворение. Я вообще стихи не люблю. Только вот такие – где смысл сразу проглядывается. Четко, ясно и понятно.

– Это от вашего логического склада ума.

– Да, на мехмате учусь, ничего удивительного, – продолжала я дерзить.

– Стихотворение действительно с глубоким смыслом. Оно понятно людям творческим – тем, кто всегда ждет эту самую музу. А кто не ждет… Про Ахматову в недалекие годы говорили, что она выражает вкусы салонной поэзии, которое есть аристократическое эстетство и декаданс, «искусство ради искусства». И ее пустое и безыдейное творчество чуждо нашему народу.

– Не слышала… Не проходили в школе, – отрезала я, потому что смысл произнесенных слов был мне непонятен.

Я не знала ни про декаданс, ни про аристократическое эстетство. Я вообще не слышала про Анну Ахматову.

Меня вдруг пронзила мысль: если сейчас уйду, то так никогда и не узнаю ничего сверх «школьной программы» и уткнусь в какой-то пошлый тупик, где бесконечно прокручиваются одни и те же темы: работа, которая не волк, в лес не убежит, «почтовый ящик», где хорошие продуктовые наборы, женихи и любовники, блат, соцсоревнование, «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», «Голубой огонек», Муслим Магомаев, ширпотреб, фарца, югославские сапоги, «Levis», «Wrangler», Первомай, электричка в Москву за продуктами (что это? длинная, зеленая, пахнет колбасой), «Yesterday, all my troubles seemed so far away», хотя «Битлы», конечно, были тогда настоящей отдушиной… «Битлы» стали моим кумиром, под их музыку еще в школе я делала уроки – по той причине, что имела катушечный магнитофон, привезенный отцом из командировки в Японию. Не то что японский, советский «бобинник» был пределом мечтаний молодежи «периода застоя» развитого социализма. Этой культовой мечты в силу обстоятельств у меня даже не возникало. И возможно, именно поэтому в голове освободилось место для «мечт» иных.

– В последнее время, сударыня, я занимаюсь иллюстрацией книг, – прервал тягостную паузу художник. – Дали мне на выбор шагиняновские «Четыре урока у Ленина» и гриновские «Алые паруса». И что же, как вы думаете, я выбрал?

– Наверно… – задумалась я. – Не деньги.

– Именно! – рассмеялся художник. – Но от качества моих иллюстраций все же зависит гонорар. Чем лучше иллюстрации, тем больше тираж. Вот такая арифметика.

Я плюхнулась в скрипучее кресло.

– От меня-то что зависит? – удивилась я.

– От вас, дружочек. Хм… Как бы это сказать. Вы вообще-то знакомы с творчеством Грина?

– Так… – неопределенно пожала я плечами. – Не люблю «туманны дали, романтические розы»…

– Это сказка, романтическая сказка о чистоте и глубине человеческих чувств, об идеале… И о том, что нужно верить в свою главную мечту.

– В принца, что ли? Который приплывет под алыми парусами и заберет тебя неизвестно куда…

– Но принц не просто приплыл, понимаете, Наташенька? Ассоль жила без матери, в приморской деревушке. Ее отец, моряк в отставке, зарабатывал гроши, мастерил игрушечные кораблики. Тоже – мечтатель был… рассказывал ей о дальних странах. Девчушка встретила в лесу старика и услышала от него, что когда-нибудь за ней приедет прекрасный принц на корабле под алыми парусами. Эта чистая душа поверила старику и стала ждать принца. И хотя над ней смеялась вся деревня, в один прекрасный день ее мечта сбылась. Хочется добавить – назло злопыхателям.

– Я же говорю «туманны дали, романтические грезы». Так в жизни не бывает.

– В жизни всякое бывает. Так, мне кажется, думала Ассоль и поэтому достигла цели. – Художник взял планшет с листком бумаги с намерением рисовать. – Главное – не проглядеть поданный жизнью шанс, хвататься за него и верить в алые паруса!

– Вы думаете, что я Ассоль? Нет, нет, и нет… – замахала я руками. – Вам надо пригласить Анастасию Вертинскую, вот настоящая Ассоль.

– Очень хорошо сыграла, – согласился художник и начал делать с меня набросок. – Настоящий сказочный персонаж…

– Почему же сказочный?

– Режиссер Птушко – превосходнейший наш сказочник. Но, дружочек, у каждого свое видение героя… Хотелось бы ситуацию несколько приблизить к жизни. Это было бы очень интересно современному читателю.

– Здоровская идея! – воскликнула я.

– Рад, что поддерживаете, – внимательно посмотрел на меня художник. – Вы, сударыня, может, и проигрываете в телесной красоте Насте Вертинской, но, кажется, выигрываете в другом.

Подобными категориями я никогда не мыслила, ни с кем себя не сравнивала, считая это большой глупостью. Никому не завидовала. Но принца в тайне сердца все-таки ждала…

– И я еще не люблю, когда мне откровенно льстят, – сказала я.

– А когда не откровенно? – парировал он.

И мы весело засмеялись, стало вдруг легко и просто.

– Я таки думаю, что вы именно тот персонаж. Послушайте. «В ней были две девушки, две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности. Одна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая – живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Она знала жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений видела отраженный смысл иного порядка. Иногда – и это продолжалось ряд дней – она даже перерождалась; физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и все, что она видела, чем жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн в образе повседневности. Не раз, волнуясь и робея, она уходила ночью на морской берег, где, выждав рассвет, совершенно серьезно высматривала корабль с Алыми парусами…»

– Туманны дали… – начала я.

– Не скажите, сударыня… – перебил он. – Мне кажется, у вас в голове уже завелись Алые паруса, которые унесут вас в иной мир.

– С принцем? – спросила я с усмешкой.

– Это не важно… Я вас только попрошу не очень двигать головой. Рисую, кажется, поймал.

– Меня?

– Ассоль. Вы разговаривайте, пожалуйста, только голову держите.

– Нет, ну мы же еще ни о чем не договорились.

Интересно было наблюдать за художником: он был похож на маховик, который раскручивался, раскручивался, раскрутился и понесся… строчить углем по бумаге.