Текст книги "Люблю только тебя"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Он лежал и смотрел в окно. Он ждал Анну. Такое с ним было впервые.
Она показала ему комнату Паоло, его книги, игрушки, велосипед. Она рассказывала ему о нем все что помнила. А помнила она немало, поскольку была одиноким человеком и жила воспоминаниями. Анна попросила Ивана рассказать о его детстве. Он сбился через минуту. Он вроде ничего не забыл. Он помнил, как звали его родственников, помнил, где что стояло в квартире в Москве и в доме отца в Плавнях. Помнил лица друзей, знакомых, какие-то события из своей жизни. Но это была чужая жизнь, и ему совсем не хотелось о ней говорить.
Зато он любил слушать Анну.
– Ты говоришь, что встретила меня через год после смерти Адриано. Мне кажется, я не мог появиться раньше именно из-за него, – как-то сказал он.
Она крепко прижала его к себе…С паспорта, который принесла ему Анна, на него глянуло знакомое лицо.
– Знаешь, а он мне нравится, этот Паоло, – сказал он, всматриваясь в фотографию. – Отличный парень.
Он поднял глаза на Анну и улыбнулся.
Она возила его к родственникам, каждый раз к новым. Казалось, весь город был населен родственниками Анны Каталаньи.
– Паоло нашелся, – говорила она им с порога и вела его в глубь комнаты. – Он тогда не утонул. Мы ведь так и не нашли его тела, помните? Его возвратила мне святая Мадонна. Мой Паоло… Смотрите, какой он красавец.
Они разглядывали его – доверчиво и не очень. Но всем без исключения он нравился. Это было видно по их лицам.
В машине Анна говорила:
– Они хитрые. Но я заставлю их поверить. И Пьетро хочет, чтобы они поверили. И тот человек Скарафаджио, который распорядился убить Адриано, он тоже хочет, чтоб они поверили. Так что им придется это сделать.
Она купала его. Он был еще слаб, и Анна боялась, что ему может сделаться плохо.
– Я помню эту родинку. Она была с маковое зернышко, а теперь стала почти с вишневую косточку. О, я очень хорошо помню эту родинку. – Она прижималась к ней щекой. – У моей матери была родинка на этом месте. Моя мать была урожденная Джиротти. Это очень древний и славный род.
Она намыливала ему спину рукавицей, сплетенной из какой-то жесткой травы. Он думал о том, что многие из парней, с которыми он ходил в плавание, брали с собой фотографии матерей. Он сказал Анне:
– Я хочу, чтобы ты сделала свое фото.
– Я всегда буду с тобой. Зачем тебе мое фото? Она шутливо шлепнула его ладошкой по спине.
– Нет, прошу тебя. Обещай, что сделаешь свое фото.
Он не отставал, пока она не пришла и не положила на тумбочку возле его кровати три цветные фотографии.
– Тебе идет с распущенными волосами, – сказал он, рассматривая их. – Почему ты носишь этот старческий узел?
– Я вдова. Меня обязывают к этому. Все эти люди. – Она вдруг закрыла глаза и что-то прошептала на каком-то диалекте. Он не знал этого диалекта, но понял, что она сказала.
– Почему ты их ненавидишь? – спросил он.
– Они хотят моей смерти. Чтобы получить наследство. Но теперь у меня есть ты. Все достанется тебе. Так сказал Скарафаджио.
– Но ведь он отдал приказ убить Адриано.
– Скарафаджио был моим любовником, – сказала Анна.
– Был? А сейчас?
Она уловила нотки ревности в его голосе и рассмеялась.
– Сейчас мне не нужен никто.
В ту ночь он вспомнил Ингу и дом у реки. Он больше не испытывал чувства вины за ее смерть. То была чужая жизнь. Книга, которую ему довелось когда-то прочитать. Он не все в ней понял. Вспоминая, он перечитывал заново некоторые страницы.
За окном шумел дождь.
Человек, которого звали Иваном, любил девушку по имени Инга. Он хотел, чтобы она принадлежала только ему. Отец Ивана тоже ее хотел, хоть любил другую женщину, мать Ивана…
У него закружилась голова. Он захлопнул книгу.
Но она лежала под подушкой, и он все время думал о ней. И в конце концов снова ее раскрыл.
Отец Ивана хотел, чтобы Инга умерла, но он никогда бы не смог убить ее сам. А Иван смог бы?..
Он стрелял в Афгане в женщин и детей. Но то был другой Иван. Потому что Инга к тому времени погибла.
Отец Ивана хотел, чтобы Инга…
Он пропустил несколько страниц.
Нонна, жена отца Ивана, хотела, чтобы Инга умерла. Она ревновала ее к мужу.
Она сказала Ивану, что он выпил вместо анальгина алголизин.
Она работала фельдшером. Она была очень сильная. Чугунный якорь такой тяжелый…
Нет, она бы не смогла его поднять, если бы… Он захлопнул книжку и крепко заснул.
Анна кормила его из серебряной ложечки яйцом всмятку. Обоих это забавляло. За кофе они смотрели друг на друга.
– Мама, – вдруг сказал он, – я хочу уехать отсюда.
Она вздрогнула, но сказала спокойно:
– Обязательно уедем, мой любимый. Мы поедем путешествовать. А когда вернемся сюда…
– Мы не вернемся сюда, – перебил он ее. – Мы купим дом в Неаполе. Я очень люблю Неаполь.
– Хорошо. – Она поставила на блюдце недопитую чашку с кофе, вытерла рот салфеткой и встала.
– Когда мы едем? – спросил он, зевая и беспечно потягиваясь.
– Я съезжу к Пьетро. Он даст денег.
– Но ведь ты говорила, будто у нас много денег. – Он стал насвистывать «Casta diva»[32]32
Ария из оперы Беллини «Норма»
[Закрыть] – эту арию здесь пели все, вплоть до портовых грузчиков. Но он вспомнил ее по другой причине: то была музыка его детства.
– Это твои деньги. Пьетро не хочет, чтобы мы их тратили.
– Ха, не слушай этого индюка Пьетро, хоть он мне и родной дядя. Деньги нужно тратить, а не копить.
– Они тебе пригодятся, – возразила Анна.
– Я хочу потратить их вместе с тобой. – Он встал и, положив ей на плечи руки, заглянул в глаза. – Давай уедем сегодня?
Она выскользнула из его объятий.
– Завтра, – сказала она. – Сегодня мы уже не успеем на самолет.
– Из Палермо есть прямой рейс в Неаполь.
Ночью.
– Нужно найти человека, чтоб присматривал за домом и садом. А главное – кормил кошек.
– Запри этот дом. Кошки прокормят себя сами. Ма…
Она обернулась. Он смотрел на нее испытующе и будто с сожалением.
– Все будет хорошо, бамбино. – Анна схватила с вешалки плащ. – Я закажу билеты.
Она выскочила на улицу.
Он слышал, как быстро стучат по плитам ее каблучки.
Он гулял в саду, когда раздался телефонный звонок. Он вскочил в окно и снял трубку.
– Бамбино, я не смогла выполнить обещание. Мы улетим завтра. О'кей?
– Но почему?
На другом конце провода послышался какой-то странный звук – точно там запустили на большую скорость магнитофонную пленку.
– Нет билетов, – ответила Анна с интонацией автоответчика. – Нет билетов, понимаешь? – повторила она почти нормальным голосом.
– Понимаю. – Он внезапно почувствовал облегчение. – Но завтра мы обязательно улетим, о'кей?
– О'кей, бамбино.
В трубке послышались гудки.
Он зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало.
– Все о'кей, – сказал он своему отражению. И стал мыть руки.
Эту заметку он прочитал уже в салоне «Боинга-747», выполняющего рейс Неаполь – Рим – Лос-Анджелес:
«Вдова Адриано Каталаньи, убитого год и три месяца назад в Сиракузах (Сицилия) местной мафией, сорокатрехлетняя Анна Джулия Каталаньи пыталась вчера ночью убить чугунным утюгом своего сына, двадцатитрехлетнего Паоло Федерико Каталаньи, которого нашла после долгой (шестнадцатилетней!) разлуки в палате смертников муниципальной больницы Святой Елены и самоотверженными усилиями вернула к жизни. К счастью, молодой человек еще не спал и сумел уклониться от удара. Он выпрыгнул в окно и убежал, а обезумевшая Анна Джулия молотила утюгом его постель. Потом она выскочила на улицу и с криком: «Бамбино, я не виновата!» – бросилась под проходивший мимо автобус. Женщина умерла за несколько минут до приезда «скорой помощи» и полиции. Очевидцы слышали, как она звала своего сына Паоло и проклинала какого-то Пьетро. Судя по всему, этот человек, Пьетро Гульельми, ее родной брат, по слухам, связанный с мафией Скарафаджио.[33]33
Таракан (итал.).
[Закрыть] (Кто скрывается под этой странной кличкой, никто толком не знает.)
Согласно брачному контракту супругов Каталаньи, после смерти Анны Джулии все имущество и капитал должны были перейти кровным родственникам Каталаньи, коим и является ее сын Паоло. Однако, согласно тому же контракту, Анна Джулия становится единственной наследницей состояния в том случае, если ее сын умирает, достигнув совершеннолетия. Полиция отказывается что-либо комментировать. Пьетро Гульельми в злополучную ночь гибели своей сестры находился дома в кругу друзей. Однако комиссар Эудженио Валетта, желавший побеседовать с синьором Гульельми, вынужден был довольствоваться обществом его жены, которая и сообщила, что муж срочно вылетел по делам в Панаму. По слухам, тот же комиссар Валетта посоветовал Паоло Каталаньи, единственному бесспорному наследнику состояния Адриано Каталаньи, покинуть на какое-то время Сиракузы и вообще Италию».
«Я и без него собирался это сделать, – думал Иван. – Я всегда считал этого Пьетро скользким типом».
Он вздохнул, вспомнив Анну.
Анна его любила, а он оказался слабым и не смог ее защитить. Правда, он слишком поздно понял, что она всего лишь марионетка в руках тех типов.
Теперь он думал о том, что в Лос-Анджелесе живет его настоящая мать. Он откинулся на спинку кресла и, прикрыв глаза, стал тихо насвистывать мелодию «Casta diva».
ПОСЛАННИК ДЖИММИ
Лиззи поняла, что ревнует брата к Фа.
В воскресенье они устроили пикник на берегу залива. Было прохладно и ветрено, пришлось надеть ветровки и джинсы.
Фа очень шел этот наряд – у девушки были длинные ноги и тонкая талия. Томми вертелся возле нее, готовый исполнить любое ее желание. Он рассказывал забавные истории из своей жизни, вспоминал дядю Джо и его змей, пел мексиканские и испанские песни.
Рядом дышал океан. Лиззи закрыла глаза. И почувствовала, что вот-вот расплачется.
Вернувшись домой, она сразу поднялась к себе – с недавних пор она жила в бывшей родительской спальне – и, сняв кроссовки и джинсы, завалилась на кровать.
«Джимми… Нет, я не выдержу. Всегда одна… Мне нужен кто-то… Кто-то должен меня очень сильно любить… Не так, конечно, как любил ты… Ты единственный, и я больше ни с кем не смогу творить любовь. Пусть Томми любит меня… Мне очень нужно, чтоб он меня любил… Ведь он мне родной брат…»
Она встала и зажгла свет.
В зеркале отразилось бледное, осунувшееся лицо и заметно округлившийся живот.
Лиззи опустилась на колени и, уронив голову на туалетный столик, заплакала. Она думала о том, что не выдержит эти оставшиеся четыре с половиной месяца до рождения сына. Одна, всегда одна…
Ей хотелось, чтобы Томми остался у них сегодня ночевать, и она намекнула ему об этом еще на пляже, но он сделал вид, что ничего не понял или не расслышал. Они с Фа завезли Лиззи домой. Томми вышел из машины, проводил ее до двери и даже зашел в дом поприветствовать дедушку с бабушкой. Но он так торопился, что даже не ответил на вопрос Джельсомино, удался ли пикник. Еще бы: в машине его ждала Фа.
«Я ненавижу ее, – подумала Лиззи. – Да, да, ненавижу. Она настоящая шлюха – зачем так вульгарно красить ресницы и подводить глаза? Неужели Томми не видит, что она шлюха? Джимми никогда бы не обратил внимания на такую девушку, как эта Фа».
Но почему она все время сравнивает Томми с Джимми? Ведь Томми ей всего лишь брат, и у него, конечно же, должна быть личная жизнь. Ведь если бы был жив Джимми, она тоже не стала бы проводить столько времени в обществе брата.
Был бы жив Джимми…
Ее внезапно бросило в жар, по спине прокатилась волна дрожи. Из горла вырвалось рыдание, но она зажала рот руками, чтобы не услыхали дедушка с бабушкой, – от их жалости иной раз хотелось куда-нибудь спрятаться.
«Что делать? – думала она. – Что делать? Может, когда родится Джимми-младший, станет легче?» Но Лиззи знала – когда родится сын, станет еще непереносимей: сын каждую минуту будет напоминать ей о том, кого она потеряла навсегда.
«Но ведь можно все это прекратить. И воссоединиться с Джимми ТАМ. Попросить у него прощения за то, что не смогла без него жить. Он поймет… Он все поймет. О, Господи, но как, как это сделать?..»
Тут она вспомнила, что бабушка пьет снотворное, – после смерти отца она страдает бессонницей. Она держит таблетки на кухне, потому что обычно запивает теплым молоком.
Лиззи спустилась в холл, стараясь ступать как можно тише. Из гостиной доносились голоса и музыка – дедушка с бабушкой смотрели очередной телесериал. Последнее время они все больше и больше проводили время перед экраном телевизора. И почти не разговаривали друг с другом.
Таблетки лежали на столе возле плиты. Их было семь штук – темно-розовые и продолговатые. Бабушка, кажется, пьет по половинке – так велел доктор Бартоломео. Значит, это очень сильное снотворное. Семи таблеток вполне хватит для того, чтобы…
Лиззи достала из холодильника банку с кока-колой и положила таблетки на ладонь. Вид их ее завораживал и пугал одновременно. Ноги стали ватными, а в ушах противно зазвенело.
Она взяла двумя пальцами одну таблетку, положила ее в рот и потянулась за банкой с кока-колой. Внезапно с грохотом распахнулось окно, ворвался порыв ветра, и вслед за ним на пол спрыгнул Томми.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он испуганно уставившуюся на него Лиззи. – Что у тебя в руке? Ну-ка покажи!
Она зажала таблетки в кулак и спрятала руку за спину, одновременно силясь проглотить таблетку, что была во рту. Но закашлялась, и таблетка упала на пол.
Томми схватил сестру за запястье и заставил разжать кулак.
– Этот мистер Хоффман настоящий ясновидящий! – воскликнул он. – А я-то думал, старик малость того. – Собрав с пола таблетки, Томми понюхал их, даже лизнул одну и, брезгливо поморщившись, вышвырнул в окно. – Чего только не придумают эти доктора. Дядя Джо говорил, все их лекарства не стоят одной капли змеиного яда. Представляешь, этим ядом он лечил даже понос. А еще он смешивал его с пеплом от костей лягушек и ящериц и давал женщинам, и те подмешивали эту гадость в суп своим мужьям. При этом надо шепнуть: «Коньи Тикси Вира-коча чихнул, муж захотел жену». Забыл, как это на его языке. – Томми обнял Лиззи, и она, прижавшись к его груди, всхлипнула. – Какие же вы, девчонки, дурочки, – приговаривал Томми, гладя ее по волосам. – Дядя Джо говорит, что змеи в сто раз умней людей, а особенно женщин. Они и кусают-то людей потому, что люди глупые. Дядя Джо считает, что если человек выживет после укуса змеи, он станет намного умнее. Его самого змеи искусали с ног до головы. Я видел, он весь в белых точечках – это шрамы. Такое впечатление, что у него дырявая кожа. Еще он говорит…
– Спасибо тебе, Томми, – тихо сказала Лиззи. – И за дядю Джо тоже.
– Хочешь, я отвезу тебя к нему, и он все сам тебе расскажет? – предложил Томми. – Только сначала мы купим тебе комбинезон из змеенепрокусываемой материи. Я не хочу, чтоб моя младшая сестренка стала умнее своего…
Лиззи приподнялась на цыпочки и поцеловала Томми в щеку.
– Прости.
– За что?
– Ты очень хороший брат. А я твоя глупая младшая сестренка. А тебе очень нравится Фа? – осторожно спросила она.
– Сам не знаю. Мне нравилась Зелда, потому что она хотела сделать мне приятно. Я не знал, что заниматься сексом так приятно, – это она меня научила. Я ее даже не просил об этом. А Фа, мне кажется, не хочет мне сделать приятное.
– Ты эгоист, Томми! – Лиззи шутливо ткнула брата кулаком в грудь. – Почему девушки должны это делать? Это ты должен делать так, чтобы им было приятно.
– Ха, и не подумаю. Чего ради?
– Любовь – это взаимно, понимаешь? – Лиззи отстранилась от брата и опустилась на табуретку. – Оба стараются сделать друг другу, как ты выражаешься, приятно. И чем лучше одному, тем лучше другому. Не знаю, почему так бывает, но это… это так здорово. И это бывает с одним-единственным человеком.
– Так я тебе и поверил. На свете столько симпатичных девчонок. С одной наверняка быстро надоест.
– Интересно, в кого ты такой уродился? – Лиззи улыбнулась и погрозила брату пальцем. – Но я тебя перевоспитаю. Ты должен быть верным той, кого полюбишь, ясно?
– А я не собираюсь влюбляться, – заявил Томми. – Если влюбишься, тебя будут как за веревочку держать. Помню, этот сержант Лопес, в которого была влюблена Зелда, все время дергал ее за веревочки, и она делала все, что он хотел. Так вот и я кого-то за веревочки буду дергать. – Он вдруг хлопнул себя по лбу и сказал: – Какой же я дурак! Ведь мистер Хоффман сказал, чтобы я привез тебя к нему. Сегодня. Прямо сейчас. А я тут расселся и болтаю. Сестренка, надевай джинсы и свитер – там ужасно холодно. Я рассказывал мистеру Хоффману про тебя, и он очень хочет с тобой познакомиться.
– Я мигом. – Лиззи вскочила и побежала одеваться. На пороге кухни она обернулась. – Тебя послал ко мне Джимми…
СНОВИДЕНИЯ МИСТЕРА ХОФФМАНА
Мистер Хоффман сидел на веранде в кресле-качалке. Его тень на стене шевелилась, но это был обман зрения – он сидел неподвижно, шевелилось пламя от толстой свечи, которую зажег Томми: по веранде гуляли сквозняки.
– Я рад, что ты приехала к нам, Элизабет, – сказал мистер Хоффман. – Томми много про тебя рассказывал. Он все говорит, какая ты красивая и изысканная. Ты наполовину русская, верно? А ведь я когда-то был в России… Садись, пожалуйста.
– Я родилась в Штатах, – сказала Лиззи садясь. – Я никогда не была в России. Моя родина здесь. Хотя нет. – Она вздохнула. – Моя родина – Атлантический океан.
– Это твое прошлое, Элизабет. Но у тебя есть и будущее. Представь себе, что ты идешь по канату над глубоким ущельем. Ты сделала несколько шагов и остановилась. И пытаешься удержать равновесие. Канатоходцу, чтобы не упасть, нужно все время идти вперед.
– Но я не хочу идти вперед, – возразила Лиззи. – Зачем? Там я вижу только чужие лица. Будущее – это холодно и неуютно.
Она зябко повела плечами, и Томми накрыл ее ноги пледом. Они сидели рядом на низком диванчике в углу веранды.
– Я тоже когда-то так думал. Я никому не рассказывал то, что хочу сейчас рассказать вам, дети мои. Если вам станет скучно слушать, так мне и скажите. Я не обижусь. Потому что чужая жизнь, тем более жизнь такого старого человека, как я, вам, молодым, может показаться непонятной и неинтересной. Мы люди разных эпох, к тому же наше поколение было воспитано на романтике войны и расизме. Пацифизм во времена моей юности считался одним из самых страшных грехов. Я имею в виду прежде всего Германию, где родился и вырос. Но я не считаю эту страну своей родиной – она не подарила мне ничего светлого, если не считать любви моей бедной матери. Но она умерла, когда мне было пять с половиной лет, и я остался с отцом.
Мой отец, – рассказывал мистер Хоффман, – был из знатного рода и гордился своим арийским происхождением. У нас в доме, сколько я помню, звучала музыка Вагнера, а потом, когда к власти пришел Гитлер, стали звучать и военные марши. Помнится, я просыпался под их бодрый жизнеутверждающий ритм, делал зарядку, обливался холодной водой… Потом отправлялся в школу. Влияние музыки и ритма на человеческий, а в особенности детский организм, еще мало изучено. Я склонен думать, что оно безгранично.
Как-то, придя из школы, я увидел, что на стене вместо маминой большой фотографии висит портрет тети Шарлотты, ее младшей сестры, которая умерла на год раньше мамы и тоже от туберкулеза. Помнится, отец уже ходил в нацистской форме – он занимал важный пост в ведомстве Геринга. В тот вечер он был возбужден и чем-то озабочен.
– Вильгельм, мне нужно с тобой серьезно поговорить, – сказал он. – Пойдем ко мне в кабинет.
Прежде чем начать разговор, он запер двери, завел патефон и поставил пластинку с увертюрой к опере Вагнера «Тангейзер».
– Ты уже большой и все понимаешь, – обратился он ко мне. – Ты любишь Германию и будешь служить ей до последнего вздоха. – Он не смотрел мне в глаза. – Понимаешь, твоя мама, которую я нежно любил, была наполовину еврейкой. Я этого не знал, когда женился на ней, – ее мать к тому времени уже умерла, а отец, твой дедушка Франц, был чистокровным немцем. Бабушка Эльза, мать тети Шарлотты, тоже была чистокровной немкой. Твоей матери она приходилась мачехой».
В тот момент зазвучало мое любимое место из увертюры – гимн Тангейзера, в котором он славит богиню Венеру, а в ее лице земную любовь. Кто-кто, а Вагнер, думаю, знал толк в любви.
Отец тоже слушал музыку. Его лицо просветлело, расправилась складка на переносице.
– Черт возьми, а ведь жена старины Рихарда, Козима фон Бюллов, в девичестве Лист, была дочерью Мари д'Агу, происходившей из семейства еврейских банкиров. Именно его родной внук стал основоположником учения о чистоте арийской расы. Любопытный поворот. – Отец задумчиво покачал головой. – В этом что-то есть, верно? По действию это напоминает прививку от оспы. Тебе в организм вводят ослабленный вирус этой страшной болезни, ты ею переболеваешь в легкой форме и надолго, если не навсегда, приобретаешь иммунитет. Однако для наших так называемых мудрецов из Geheime Staats-polizei[34]34
Секретная государственная полиция нацистской Германии, сокращенно ГЕСТАПО.
[Закрыть] это слишком сложно. А потому я решил облегчить их задачу. Я уничтожил мой брачный контракт с твоей матерью и твое свидетельство о рождении. В архиве мэрии в Цвиккау, где хранятся регистрационные книги, случился пожар. Мне выписали новые документы. Тетя Шарлотта была чистокровной немкой – твой дедушка Франц, молодчина, во второй раз женился правильно. Так что, мой мальчик, нам с тобой ничего не угрожает.
Открытие, что в моих жилах течет еврейская кровь, произвело на меня удручающее впечатление – в Германии к тому времени уже вовсю закрутилась машина антисемитской пропаганды. Слово «Jude»[35]35
Еврей (нем.).
[Закрыть] стало чуть ли не самым ругательным. Я знал из газет, что повсюду, даже в кругах, приближенных к Гитлеру, идут чистки.
– Не расстраивайся, сынок, – успокаивал меня отец. – Помни мое сравнение с прививкой. Похоже, это так и есть на самом деле. И ты наверняка это докажешь в самом ближайшем будущем.
Помню, ночью у меня поднялся жар. Мне казалось, моя арийская кровь бунтует, вступая в реакцию с кровью еврейской и пытаясь ее нейтрализовать. Я даже слышал шипение, характерное для химической реакции. Еврейская кровь отступала, освобождая артерии, вены, капилляры для крови арийской. Но она все равно оставалась в моем теле, и я ничего не мог с этим поделать.
Отцу сошла с рук махинация с документами – меньше чем через полгода он стал большой шишкой, и у нас в доме замелькали лица будущих подсудимых на Нюрнбергском процессе. Я смотрел на них восхищенными глазами юноши, безоговорочно уверовавшего в идею превосходства одной расы над всеми остальными. Цензура к тому времени потрудилась на славу, и отовсюду были изъяты книги и прочие документы, которые могли бы рассказать таким, как я, наивным молодым людям, не только о том, что подобное в истории уже случалось, но и о том, как плачевно все заканчивалось для возомнившей себя венцом творения расы.
Но об этом даже не стоит говорить – это пройденный урок. Правда, мне кажется, человечество, усвоив его, благополучно забыло. Я не пророк и не собираюсь ничего предсказывать, но, будь моя воля, я бы во всех современных школах хотя бы по десять минут в неделю демонстрировал кадры из кинохроники времен третьего рейха. И без всяких комментариев.
Друзья отца составили мне протекцию, и я поступил в секретную службу. Осенью сорок второго я оказался в России, в занятом нашими войсками городе на юге. Это был Новочеркасск, столица донских казаков.
Прежде чем попасть в этот город, я прошел соответствующую подготовку и перечитал много исторической литературы. В ней рассказывалось о нелегкой судьбе казаков, об их военных подвигах на благо Российской империи. Кажется, Толстой сказал, что казаки создали Россию. В Октябрьскую революцию с ними жестоко расправились большевики – они истребили около двух миллионов, не только мужчин, но женщин и детей. Казаков почему-то ненавидели евреи, которые преобладали в среде революционеров. Так писали немецкие историки.
Погода стояла холодная, хоть это была южная провинция России, в ноябре установились морозы, выпал снег. Я поселился в особняке великолепной старой архитектуры. По всему видно было, что строил его богатый человек: печи, а их в доме оказалось четыре, были обложены затейливыми изразцами, комнаты просторные, с огромными окнами, на потолке лепные украшения, паркет дубовый.
Жильцы уехали в эвакуацию, остались лишь две девушки. Они называли себя сестрами, хотя сходства между ними было не больше, чем между негром и китайцем.
Старшая, ее звали Клаудиа, – черноглазая, белокожая, широкобедрая – настоящая пышка, при виде которой текут слюнки. В первую же ночь она пришла ко мне, хоть я вовсе не настаивал, а лишь походя ущипнул ее за задницу. Младшая – Лора, Лорхен – белокурое голубоглазое создание, точно с картинки из журнала последних лет. Томная романтичная особа. К такой просто так не подъедешь. Первое время меня вполне устраивала Клаудиа с ее отнюдь не славянским темпераментом. Хотя, честно говоря, я и по сей день не знаю, каков он, славянский темперамент. Кое-кто из наших говорил, что славянки настоящие ледышки. Клаудиа, как выяснилось, была чистокровной казачкой. Думаю, она бы дала сто очков вперед француженкам и даже испанкам. Но мне быстро приелись доступные ласки, и я обратил свое внимание на Лорхен.
В отличие от Клаудии, работавшей машинисткой в издаваемой нами на русском языке газете, Лорхен целыми днями сидела дома. Я видел ее с книжкой, реже – с вязанием или шитьем. А однажды я услышал, как она пела, играя на гитаре. В ее грудном контральто было столько страсти! Словом, я был заинтригован.
Как-то я умышленно приехал домой среди дня. В комнатах, где жили сестры, было тихо. Дверь в одну из них была приотворена. Я увидел Лорхен. Она сидела ко мне спиной и что-то писала.
Я разулся возле входной двери – таков был здешний обычай, и она не слыхала моих шагов. В комнате было холодно, и Лорхен накинула на плечи полушубок. Длинные прядки светлых волос выпали из пучка и рассыпались по плечам. Комната утопала в солнечном свете.
Я подкрался к ней сзади – я умею ходить так, что даже самая старая половица и та не скрипнет подо мной, и заглянул через плечо. Она писала что-то в толстой тетрадке в линейку. К тому времени я знал несколько русских слов. У Лорхен был разборчивый почерк. «Любовь… немец… патриот… судьба» – сумел понять я слова. Лорхен вздрогнула, закрыла ладонями написанное и обернулась. В ее глазах не было испуга, в них было что-то другое…
– Немец, которого ты любишь, это я?
Она смутилась, но только на секунду. Ответила не дрогнувшим голосом:
– Да. Но я не имею на это права.
– Почему?
– Ты враг. Я должна тебя ненавидеть.
Лорхен говорила по-немецки, что меня удивило. Я думал, она знает всего несколько слов. Как и Клаудиа. Хотя Клаудии, мне кажется, ни к чему было знать и их.
– Ты выучила немецкий потому, что любишь меня? – спросил я.
– Да. И я буду владеть им в совершенстве. Вот увидишь.
Если бы на ее месте была Клаудиа, я бы вел себя по-другому. Я знал, чего хотят женщины ее типа. Но чего хотят такие, как Лорхен, не знал. В Германии, где так сильны традиции романтизма, девушки в мое время воспитывались в преклонении перед мужчиной-воином. Им с детства внушалось, что такому мужчине они должны подчиняться во всем.
Я опустился на колено и, взяв ее руку, – у Лорхен была изумительно нежная и тонкая кожа – поднес к губам и поцеловал. Я сделал это первый раз в жизни. Быть может, подобное было недостойно воина победоносной армии фюрера, но в тот момент я не думал об этом. Она вздрогнула и быстро отняла руку.
– Переведи, что ты написала, – попросил я. – Мне интересно.
– Вряд ли, – возразила она. – Тебя, как и всех мужчин, интересует только постель.
– Кто тебе сказал?
– Клаудиа.
– А что еще она тебе сказала?
– Что ты – хороший любовник, – ничуть не смущаясь, ответила Лорхен. – Но я не знаю, что это такое. Я еще никогда не была с мужчиной.
– Мне очень повезло, что ты в меня влюбилась. А то я уже потерял надежду.
– Затащить меня в постель? – в ее голосе не было иронии. – Знаешь, я так боюсь в тебе разочароваться. Ведь ты – моя первая любовь.
Она покраснела до корней волос.
– Нет, я не буду этого делать, – сказал я.
– Ты будешь, как и прежде, спать с Клаудией.
– Черт! – вырвалось у меня. – Твоя сестра, оказывается, болтунья.
– Вовсе нет. Она хочет предостеречь меня от ошибок. Кто еще обо мне позаботится? Я – круглая сирота.
– Но разве это ошибка – любить мужчину? – возразил я.
– Я полюбила врага.
– Я буду твоим рыцарем.
– Не будешь. Для немецкого солдата долг прежде всего. Я не люблю русских за то, что они, если им прикажут, могут убить родную мать. Но и вы, немцы, ничуть не лучше.
– Но ты ведь полюбила меня. – Я протянул к Лорхен руки. – Иди сюда. Я хочу тебя поцеловать.
Она послушно встала. Полушубок свалился с ее плеч. Девушка была в тоненьком штапельном платье. Я чувствовал под ним ее острые плечи. Она не умела целоваться – она делала это как в кинофильмах. Я разжал языком ее губы. Она слегка отстранилась, но я крепко держал ее за плечи. Она была так покорна и так беззащитна. И я на самом деле почувствовал себя ее рыцарем и потихоньку отстранил от себя.
– Почему? – удивилась Лорхен.
– Мне нужно в комендатуру, – сказал я, глядя на часы.
Лорхен наверняка заметила, что у меня дрожат руки. Но я почему-то совсем не боялся выглядеть в ее глазах слабым.
Вечером собралась веселая компания. Лорхен надела черную юбку и белую шелковую блузку. Я еще не видел ее такой нарядной. Остальные девушки по сравнению с ней казались вульгарными. И Клаудиа тоже.
Мы танцевали под патефон. Лорхен была великолепной партнершей. Раньше она не танцевала, а сидела с шитьем или вязанием и меняла пластинки. Сегодня она танцевала только со мной, это было замечено.
– Серьезная интрижка с белокурой фрейлейн, – язвил Людвиг. – Эта бестия не вызывает у меня доверия. Она одержимая. Больше всего меня пугает в женщинах одержимость.
– А меня – порочность. У нас разные вкусы, – парировал я.
– Дело не во вкусах, а в безопасности. Эта фрейлейн настоящая партизанка. Мы вешали таких в Белоруссии.
У меня так и вертелось на языке: «Мы только и умеем, что вешать». Но он был мой начальник, и я сдержался.
Парочки разбрелись по комнатам. Мы с Лорхен остались в столовой в окружении пустых бутылок и табачного дыма.
– Будем смотреть на луну и читать друг другу стихи, – сказал я. – Правда, я не люблю поэзию, особенно немецкую. А луна хороша.
– Пойдем гулять, – предложила она.
– В такой-то мороз? Да и ночами в городе не спокойно.
– Чего бояться? Если убьют, то обоих. А это не страшно.
Я не стал возражать. Решено было покататься на машине.
Она надела полушубок и валенки. Теперь она и в самом деле была похожа на партизанку, какой изображали ее на наших карикатурах. Я улыбнулся.
– В чем дело? – спросила она.
– Ты наверняка договорилась со своими товарищами, чтоб они устроили мне засаду, и за это получишь от Сталина награду, – пошутил я.
