Текст книги "Возраст Суламифи"
Автор книги: Наталья Миронова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Ее пригласили к нему в школу прочитать лекцию, и какие-то мальчишки устроили обструкцию, начали улюлюкать, а когда учителя навели порядок, стали задавать издевательские вопросы. Володя с ними по-дрался. Виктория говорила, что надо уметь отстаивать свои убеждения словами, а не кулаками, но в душе ей было приятно.
Она была страшна как смертный грех, многие шептали это у нее за спиной, а кое-кто – так и прямо в лицо говорил, а вот Володя ее не стеснялся, не делал вид, будто он с ней не знаком. Но он заступался за свою бабушку, ему бы и в голову не пришло защищать дорогие ей идеи. Это он, Володя, уже лет с четырнадцати начавший интересоваться «самиздатом», принес ей ту ужасную книгу, из-за которой Виктория потом не спала ночей.
Эта книга была опубликована еще в 1949 году, ее тогда же тайно перевели в СССР: считалось, что надо «знать врага в лицо». Но Викторию это знание в тот момент миновало, номерной экземпляр ей не достался, и она еще три десятка лет прожила спокойно. Ей доверяли читать антисоветские книги, но ни Солженицын, ни Домбровский, ни Евгения Гинзбург, ни ее сын Василий Аксенов, ни другие авторы не произвели на нее такого сокрушительного впечатления, как этот проклятый англичанин. Озлобленные люди выплескивают негативные эмоции. Сами эти эмоции отчасти даже можно понять: с людьми поступили несправедливо. Напрасно только они вымещают этот негатив на своей родной стране. Не надо отдельные отрицательные моменты обобщать и распространять на всю Россию.
Для Виктории слова «Россия» и «социализм» были синонимами. «Россия выстрадала марксизм», – повторяла она фразу Ленина и от себя добавляла, что у нас народ особенный – левый. Форпост мирового социализма. У нас безобразий капитализма никогда не будет. И быть не может.
Но в этой книжке был со смаком, со знанием дела описан жуткий тоталитарный строй, названный социализмом, и он распространялся на весь мир. Три сверхдержавы подпирали друг друга, как снопы. Две из них вечно воевали друг с другом, взяв третью в союзницы. Альянсы все время менялись, но всякий раз державы делали вид, будто нынешнее положение продолжается от века, и никогда ничего другого не было. Человек был лишен всего, даже воспоминаний.
Виктория читала, задыхаясь от ненависти и негодования, и узнавала в иносказательном повествовании историю своей страны. А ведь автор иностранец, англичанин. И так все вызнал, понял, изобразил? Ей стало дурно, впервые в жизни ей пришлось вызвать врача. Володя ужасно перепугался, сидел с ней, просил прощения, но причины ее волнений не понимал.
– Да ты что, бабушка, ты из-за книжки? Заплюнь. Ну прости, что я принес, ну дурак, но я же не знал, что ты так близко к сердцу…
– Ты вообще никогда меня не понимал, – с горечью попрекнула его Виктория.
– Нет, не понимал и, наверно, никогда не пойму, – признал Володя. – Зато я тебя люблю.
Впервые в жизни мужчина признался ей в любви. Виктории было уже под восемьдесят.
Она немного успокоилась, но не оставила усилий. Во-первых, все-таки дочитала проклятую книгу до конца. Она всегда все доводила до конца. Во-вторых, постаралась побольше узнать об авторе. Отыскала в библиотеке ЦК еще одну его книгу – «В честь Каталонии» – и с некоторым облегчением узнала, что автор – троцкист. Это многое объясняло. Правда, он был каким-то неправильным троцкистом: не пламенным трибуном, как сам Лев Давидович, а отстраненным, бесстрастным и бессердечным, как показалось Виктории, наблюдателем. Следовал, к примеру, правилам уравниловки, но не потому, что искренне в нее верил, а, как ученый, ставил на себе эксперимент.
Виктория почитала и критику ненавистного пасквилянта, но критические статьи показались ей неубедительными. Чувствовалось, что критики, в отличие от автора, не могут назвать вещи своими именами, а потому огрызаются, бессильно тявкают… Аналогия с моськой и слоном напрашивалась сама собой. Ведь если говорить начистоту… выходит, что проклятый автор прав!
– Где ты взял эту книгу? – спросила Виктория у Володи.
– Товарищ дал, – ответил он уклончиво.
– Товарищ, – презрительно хмыкнула Виктория. – Небось Асташова дала. Ты хоть понимаешь, что за это срок получить можно?
– Ну ты ж меня не заложишь, бабуль? А тетя Лида тут ни при чем, мне правда товарищ дал.
– Не смей читать такие книги. Это опасно.
– А что мне читать? Маркова? Проскурина? Писателя Брежнева? Бэ-э-э-э… – Володя сделал вид, что его тошнит.
А Виктория не нашлась с ответом.
Глава 7
Нет, все-таки ее Володечка – золотой мальчик. Внимательный, заботливый, любящий. Он рано начал интересоваться: бабушка, а где мои папа и мама? Ну, это естественно. В первые послевоенные годы сиротство никого не удивляло, но Володя родился в год двадцатилетия Победы. Виктория рассказала ему всю правду: что она ему не родная бабушка, что она взяла его маму новорожденной крохой… А он все равно ее любит как родную.
Но, когда подрос, он стал спрашивать, кто его отец. Виктория честно сказала, что не знает, Октябрина ей не говорила. Кажется, кто-то из одноклассников. Володя попросил посмотреть сохранившиеся фотографии. Они перебрали их вместе, сидя на комковатом клеенчатом диване в комнате Виктории. Этот диван, списанный из приемной института марксизма-ленинизма, она забрала к себе еще в 1957 году.
Среди фотографий был традиционный снимок выпускного класса с учительницей: каждое лицо в овале и с подписью. Володя внимательно изучил его и нашел похожее лицо.
Бабушке он ничего не сказал: зачем ее волновать? Пошел в справочное бюро, назвал имя и фамилию, примерный год рождения… Ему не хотели выдавать информацию без предъявления паспорта, но он сочинил трогательную историю: мама умерла, он ищет отца, с которым жизнь разлучила… Строго говоря, и то и другое было правдой. Ему посочувствовали и выдали адрес.
Он долго выслеживал своего предполагаемого отца. Целыми днями слонялся возле цековской «кирпичницы» в одном из арбатских переулков. Трудно было узнать в солидном, заматеревшем господине мальчишку с битловской длинноволосой прической, изображенного на школьной фотографии, которую Володя тайком от бабушки переснял и увеличил в мастерской, чтобы не таскать с собой заворачивающийся рулоном снимок всего класса.
Солидный господин сам его узнал. Глянул сначала мельком, хотел было пройти мимо, потом обернулся и посмотрел пристально. Володя прочел узнавание в его взгляде. Изумление, а следом – тотчас же – страх. Володя понял, что угадал верно.
– Привет, папуля.
– Что? Ты что тут делаешь, пацан? Что тебе нужно?
– Посмотреть хотел на своего папулю.
– Какой я тебе папуля, ты что, сдурел?
– Константин Львович Бабич? – веским голосом милицейского полковника из сериала «Следствие ведут знатоки» осведомился Володя.
– Как ты меня нашел? Что тебе нужно?
– Ну как же, – притворно удивился Володя, – мало ли, что в жизни бывает? Может, у тебя дочка есть, а, папуля? Вот прикинь: сниму я девочку, и вдруг окажется, что она моя сестра? Нехорошо получится…
– Ты к моей дочери близко не подойдешь! – отрывисто пропыхтел Бабич. – Не тот контингент…
– Это мы еще поглядим, кто какой контингент, – перебил его Володя. – У меня блат большой. Бабушка – депутат, старейшая большевичка.
– Эта старая ведьма? – невольно вырвалось у Бабича. – Она еще жива? Значит, ты сын Октябрины?
– Вот видишь, вспомнил, – усмехнулся Володя, не отвечая на вопрос. – Да, я сын Октябрины. Которую ты обрюхатил и бросил.
– Мы с ней тогда еще объяснились, что нам не по пути…
– Не тот контингент? – предвосхитил Володя его любимую фразу. – Небось еще и на аборт ее посылал, – добавил он с ненавистью. – Может, и денег предлагал?
– Никаких денег я ей не предлагал, – все больше нервничая, ответил Бабич. – Слушай, шел бы ты отсюда, а? Ты ничего не докажешь. Дело давнее, она сама от меня отстала. Никаких претензий. Это она тебя прислала?
Сказать этому жлобу, что Октябрина умерла? И что это он свел ее в могилу? «Это не он, это ты свел ее в могилу», – напомнил себе Володя. На него напало ощущение опустошенности. Он уже сам не помнил, чего ждал от этой встречи, но разочарован был чуть не до слез.
– Никто не присылал, я сам пришел. Надо же, думаю, знать, кто мой папаша. Может, наследственный люэс, мало ли…
– Что тебе нужно? – напрямую спросил Бабич, а сам подумал: «Денег не дам ни за что, а то опять придет просить».
– Да ни хрена мне от тебя не нужно, не парься, – насмешливо бросил Володя. – Следи за афишами. Может, ты у меня еще автограф попросишь… папуля. Физкульт-привет!
Повернулся на каблуках и ушел.
В общем-то контакт можно считать успешным, утешал себя Володя. Он здорово напугал новоявленного папулю. Вот и хорошо. Значит, денек прошел не зря.
Володя Полонский начал сниматься в кино с пятнадцати лет. Сам не набивался, его пригласили. Вот просто так взяли и пригласили. Сразу на главную роль. Виктория пришла в ужас и хотела отказать, но внук бросил на нее такой взгляд, что она поняла: если не разрешит, он ей этого никогда не простит.
Он был не столько красив, сколько хорош: ясноглазый, с открытым чистым лицом, спортивный, пластичный, приятно худощавый, а главное, артистичный. Была бы жива Октябрина, сказала бы, что вылитый отец. Володя так умел копировать Брежнева, что все сгибались пополам и помирали со смеху. Ну, положим, копировать Брежнева все умеют: как-никак восемнадцать лет отпущено было на репетиции. Но Володя передавал не только гыкающий южнорусский говор, но и интонацию, тембр, косящий в никуда мертвый глаз, словом, все.
Впрочем, Брежнев – это так, ерунда. Сам не зная, как и откуда, Володя умел очень многое. В нем обаяние сочеталось с достоверностью, почти документальностью облика. Лицо, выхваченное из толпы, но до чего симпатичное лицо! Режиссеры сразу на это клюнули. Любые банальности сюжета, любое тоскливо-советское назидание можно было протащить и оправдать присутствием на экране этого мальчика. В те годы еще не знали слова «харизма», но это было оно самое. Володя снялся в позднекомсомольском фильме «Догони мечту» и проснулся знаменитым. Его тут же снова пригласили на съемки.
Виктория была страшно недовольна. Кино – это же богема, разврат, безнравственность! Человек должен заниматься настоящим делом, а не комедию ломать. Актерская профессия, особенно для мужчины, представлялась ей чем-то вроде проституции. Она так и сказала внуку.
Володя в ответ напомнил ей фразу Ленина о том, что «из всех искусств для нас важнейшим является кино». Этот лозунг красовался в фойе всех кинотеатров страны. Но тут уж Виктория сразила его эрудицией. Оказалось, что на самом деле знаменитая фраза звучит так: «Пока народ безграмотен, из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк».
– Ну и пусть, – отмахнулся Володя. – Народ давно уже весь грамотный, а кино до сих пор важнее всего. Кино, – пришла ему в голову новая мысль, – это, между прочим, промышленность. Целая отрасль. Не все же трактора клепать! Ну пойми, бабуль, может, это мое призвание! Ты представь, как мама бы гордилась, что у нее сын – артист!
На этот довод у Виктории не нашлось ответа. Октябрина и вправду лопнула бы от гордости. Так Володина судьба была решена. Он с ходу поступил во ВГИК и все годы учебы продолжал сниматься. Стал любимцем всей страны. Там же, во ВГИКе, и женился на своей партнерше по очередному фильму.
О встрече с «папулей» Володя не стал рассказывать бабушке, но когда пошел получать паспорт, попросил, чтобы отчество ему записали Константинович.
– Почему именно Константинович? – насторожилась Виктория.
– Просто так. Мне кажется, моего отца звали Константином. Да мне все равно, пусть хоть Мордыхаевич, только не Ильич. Меня дразнят, как ты не понимаешь?
Нет, она не понимала. Не понимала, за что дразнят и что плохого в том, чтобы зваться Владимиром Ильичом. Но она понимала другое: такое имя-отчество налагает ответственность, а ее внук – что греха таить? – до такой ответственности явно не дотягивает.
– Ладно, пусть будет Константинович, – вздохнула Виктория.
* * *
В стране между тем назревали перемены. Нет, это был не ветер, наоборот, затхлое затишье перед грозой, когда воздух особенно душен и неподвижен. Брежнев умер, но еще два года просуществовал после смерти в виде агонизирующего Андропова с его облавами по баням и парикмахерским и совсем уж позорного Черненко.
А потом началось. Виктория не думала, что доведется до такого дожить, но вот – довелось. Хлынула новая волна реабилитаций, разоблачений, стали печатать запрещенные прежде книги. Напечатали и ту, что так мучила Викторию: «1984» Джорджа Оруэлла.
Появились кооперативы. Начались кровавые разборки. Народ, казавшийся Виктории таким левым, особенным, лишенным западной меркантильности, ринулся обогащаться. Многие подались за границу. Раньше в Москве стояла одна очередь, которой можно было гордиться, – очередь в Мавзолей. Теперь две длиннейшие очереди выстроились в первый «Макдоналдс» на Пушкинской площади и в американское посольство за визами.
Еда даже в Москве стала понемногу исчезать. Ввели карточки. Страшнейшие очереди давились в пустых магазинах за порцией в триста грамм масла или сероватых сосисок. Виктория ходила за покупками вместе с Лидией Григорьевной Асташовой. По-прежнему ее не одобряла, но ходить в одиночку стало совсем тяжело. Две старухи, поддерживая друг друга, добывали пропитание, а потом, все так же поддерживая друг друга, поднимались на верхний этаж нелепого здания, выстроенного каким-то недотепистым доморощенным конструктивистом еще в начале 30-х.
Они брали с собой старые газеты, подстилали и садились передохнуть на верхней ступеньке каждого лестничного марша. Виктории хоть внук помогал, если не был на съемках, а бедную Асташову сын совсем забросил. Внучку они с женой при первой же возможности отправили в Америку. У нее, видите ли, проявились способности к теннису. «Как будто теннисом дома нельзя заниматься!» – по привычке негодовала Виктория, но, будучи честна с собой, признавала, что в рушащейся стране не то что теннисом, вообще ничем заниматься невозможно.
Она наблюдала за крушением страны с молчаливым ужасом. В душе роптала на бога, в которого давно, а может, никогда, не верила. Зачем он оставил ее на этой земле, зачем дал ей увидеть такое? Кто же еще мог это сделать, как не бог? Заставить ее пережить свою страну, пережить крушение партии, в которой она состояла больше семидесяти лет? Потерять все, что было дорого?
Володя боялся за нее, уговаривал лечь в больницу, но Виктория отказывалась. Она смертельно боялась больниц, это во-первых. А во-вторых… Зачем продлевать такую жизнь?
Она по-прежнему много курила, хотя любимые папиросы «Казбек» куда-то пропали в одночасье. Сигареты с фильтром? Неописуемая гадость. Превращают настоящее честное курение в какое-то извращенное жеманное баловство. Володя где-то доставал ей кубинские горлодерки без фильтра с издевательским названием «Extra suaves»[13]13
Особо мягкие (исп.).
[Закрыть]. Зато от Фиделя, с острова Свободы, где до сих пор социализм.
Еще одним светлым пятном в ее жизни стала правнучка. С женой Володя крупно ошибся, а вот с дочкой ему повезло. Полинка птичкой взлетала на четвертый этаж, равный шестому в панельном доме, с возгласом «Привет, пра!» чмокала сморщенную пергаментную щеку и бралась за уборку, а потом готовила на кухне что-нибудь вкусненькое. Не какие-нибудь там разносолы, а что-то немудрящее, например сырники. И они с прабабушкой садились пить чай. Так хорошо! Словно и нет за окном всего этого безобразия, нищеты, разрухи, новых русских.
– Давай, пра, я тебя подстригу?
Виктория с тех пор, как поселилась в этом доме, стриглась в ближайшей парикмахерской за тридцать копеек. Ну, ладно, это, допустим, преувеличение, деньги и при советской власти менялись. Но когда советская власть кончилась…
Она не сразу догадалась, что заботливый Володя договорился в парикмахерской, чтобы с нее по-прежнему брали тридцать копеек. Несколько раз парикмахершам – у Виктории, разумеется, никогда не было «своего мастера», стриглась у первого попавшегося, – удавалось ее провести. Ее подстригали, просто укорачивали ее седые, жидкие и тонкие волосы, она закалывала их полукруглым гребнем – еще костяным, не пластмассовым! – и уходила. Ей-богу, больше тридцати копеек это не стоило.
Но когда начались все эти тысячи… Это называлось инфляцией. Виктория догадалась и перестала ходить в парикмахерскую. У нее и монеток-то прежних не осталось – тридцать копеек набрать. Отросли космы. Купить шпильки? Заколки? А где? Можно спросить у Асташовой, она всю жизнь с пучком ходит, но Виктории гордость не позволяла. Она нашла дома черную круглую аптекарскую резинку и стала стягивать волосы в хвост на затылке. Но передние пряди оказались слишком короткими, они неряшливо вылезали из-под резинки, Виктория не знала, что с ними делать.
И тут подросла Полинка. Такое солнышко! Виктория садилась на табуретку посреди комнаты, под табуретку предусмотрительно подстилали старую газету… Чик-чик и готово. Правнучка стригла не хуже парикмахерши. Аккуратно, ровно, как по линейке. И папиросы «Казбек» научилась где-то доставать. Успокоенная привычной стрижкой Виктория вытряхивала из пачки папиросу, ловким жестом, сразу двумя руками, ломала крест-накрест мундштук и блаженствовала.
Полинка чрезвычайно далека от политики, от капитализма-социализма-коммунизма, и в то же время нет в ней ничего ненавистного Виктории, буржуазного, того, что она называла «мещанством». Виктории даже казалось, что девочка немного похожа на нее. Ну, не внешне, разумеется, не дай бог никому быть похожей на нее внешне, но по духу, по складу характера. Такая же несгибаемая, прямодушная, бескомпромиссная. Такая же независимая, равнодушная к тряпкам и финтифлюшкам, готовая довольствоваться малым и самым простым.
Виктория точно знала, что в Полинке нет ни единой хромосомы Полонских, поэтому духовное сродство трогало ее еще больше.
Правда, Полинка очень уж увлекается всеми этими новомодными штучками: компьютер, Интернет, сотовый телефон… Виктория всей душой была за прогресс, но новомодные штучки ее пугали. Какая-то неслыханная вольность! Нажимаешь кнопку – раз, и ты в Австралии. Или в США. Все известно, все доступно, никаких тайн.
– Зато Интернет, знаешь, чем хорош? – успокаивала ее Полинка. – С ним никогда не будет того, о чем Оруэлл писал.
Полинке Виктория призналась, как напугала ее в свое время книга Оруэлла. С Володей она не хотела об этом говорить, а вот с Полинкой смогла. Вообще с правнучкой проще было находить общий язык, чем с внуком, хотя и тут возникали легкие стычки.
На углу открыли французскую булочную. Виктория негодовала:
– Мы что, сами вообще уже разучились печь хлеб?!
– Да будет тебе, пра! Этот вкуснее.
Французский хлеб и вправду был вкуснее, но до чего же горько это признавать!
При проклятых демократах настало изобилие – настоящее, не советское. Все можно купить, были бы только деньги. Но Виктория продолжала ворчать.
– Курица из Бразилии! Что, ближе не нашлось?
– Да ладно, пра! Какая разница? Зато мы ее сейчас запечем… м-м-м… С хрустящей корочкой.
Холестерин вреден, но правнучка решила, что ее старенькой прабабушке уже можно все.
Полинка расспрашивала о том, о чем никогда не заикались ни Октябрина, ни Володя.
– Пра, а почему ты замуж не вышла?
– Я служила революции.
– И тебе не хотелось, чтоб у тебя был свой ребеночек?
Виктории понравилось, что Полинка сразу перевела разговор с замужества на ребенка.
Только правнучке она решилась признаться, что ненавидела свою семью, где была гадким утенком, и ее жестоко дразнили. «Держи голову выше, Виктория», – говорили ей родные с намеком, что ее ростом бог обидел.
– Может, они не со зла? Просто шутили? Может, не надо было обижаться? – простодушно спросила правнучка.
– Может, и не надо было, но мне было больно и обидно. Они же видели, что мне больно! И все равно продолжали.
– Может, не видели?
– Если не видели, значит, были слепы и глупы. Да нет, все они прекрасно видели и понимали, им просто нравилось меня мучить. Я была самой младшей, и все меня пинали, как мячик. И отец с матерью, и старшие сестры. Подшучивали, говорили, что я никогда не выйду замуж. Что ж, в этом они оказались правы. Я возненавидела сам институт семьи, мне казалось, что это буржуазный пережиток. Что со временем семья отомрет, и детей будут воспитывать все вместе. И никто не будет никого дразнить. Не будет быта, всех этих унизительных обязанностей. Все возьмут на себя машины…
Она излагала Лине четвертый кошмар Веры Павловны, и Лина слушала с легкой усмешкой, но не спорила.
– Да ну их, пра! В общем, ты же им показала, да? Своим родным? Надрала им задницу.
– Верно! – соглашалась Виктория, чувствуя, как отпускает сердце, как становится легче на душе. – Я в четырнадцать лет начала курить, а в шестнадцать уже ушла из дому.
– И не было страшно?
– Мне с товарищами было куда проще, легче и понятнее, чем дома, – призналась Виктория.
– Мне папа дал книжку Кнебель почитать. Ужасно интересно! Она была некрасивая, но ей сказали, уже не помню кто, кажется, Станиславский, что это хорошо: будет играть характерные роли, это куда интереснее, чем инженю.
– Ну у меня актерских задатков нет, – покачала головой Виктория.
Она все еще не одобряла профессии внука. Еще больше ей не нравилось, что Володя и Нелли таскают на съемки Полину.
* * *
После памятных съемок в отделившейся Литве Лина пришла к прабабушке и сказала, что больше не будет сниматься. Виктория давно уже перестала выходить из дому, не могла преодолеть подъем. Но она все еще бродила по квартире, бессмысленно шаркала шваброй по линолеумным полам, пыталась стирать пыль с корешков книг и тосковала страшно. Работы не стало. Правда, она злорадно наблюдала по телевизору, как мечется народ, как отшатывается от своих вчерашних кумиров и тоскует по советским порядкам, когда какой-никакой, а минимум жизнеобеспечения все же был.
В Эсэсэре я жила,
Я за рубль сыта была, —
декламировала какая-то бабка, впрочем, много моложе Виктории, на коммунистическом митинге.
Виктории этот стишок запомнился. Но ей – вот незадача! – не нравились новые коммунисты. Положим, они ей еще со времен Брежнева не нравились и даже раньше, теперь-то уж можно себе сознаться, ей и Сталин никогда не нравился. Она считала его начетчиком и интриганом, но он хоть сумел сплотить народ и построить великую страну, а вот нынешние…
Виктория не вступила ни в КПРФ Зюганова, ни в Союз компартий Шенина, хотя ее звали и туда и сюда. Чувствовала себя неприкаянной, пребывала в подвешенном состоянии, как космонавт в невесомости. Это только со стороны кажется, что здорово вот так парить в пространстве. Виктории в свое время довелось беседовать с космонавтами, и они говорили, что от этого парения хочется поскорее избавиться, ухватиться за что-нибудь, прислониться к чему-нибудь. Ей не к чему стало прислоняться.
А тут еще Володя объявил, что собирается в Америку, как какая-нибудь асташовская внучка.
Шел девяносто девятый год.
– Дай мне умереть, – сказала ему Виктория, – а потом уже делай, что хочешь.
– Бабуль, – уговаривал ее Володя, – я же не эмигрирую. Остаюсь российским гражданином. Я еду работать…
– А что, здесь нельзя работать? – тут же вцепилась в него Виктория.
– Нет, бабуль, здесь нельзя. Здесь сейчас никто толком не работает. Нет денег, нет пленки, нет идей. А я еду под конкретный проект. Считай, что в командировку.
– Что за проект? – презрительно щурилась Виктория, стряхивая пепел в переполненное уже щербатое эмалированное блюдце, много лет служившее ей пепельницей. – Что за командировка? Кто тебя посылает?
На последний вопрос Володя предпочел не отвечать.
– В Штатах осело много русских. Есть пожилые люди, им никогда не выучить английский. Другие просто тоскуют, ностальгируют. Они смотрят русские фильмы по видео. Мы хотим эти фильмы оцифровать…
– Что значит «оцифровать»? Я этого вашего жаргона не понимаю.
– Это не жаргон, бабуль, это термин. Это техника, прогресс. – Полонский знал, что его бабушка уважает прогресс, хотя в личной жизни яростно цепляется за военный коммунизм. – Оцифровать – значит перевести с пленки на современные носители. Пленка воспламеняется, выцветает, портится, а цифре все это не грозит. Мы хотим убрать помехи, сделать качественное изображение, качественный звук…
– Чтобы отщепенцы, бежавшие от советской власти, могли ностальгировать с комфортом? – ядовито перебила его Виктория. – Что ж они отсюда уезжали, если им наши фильмы так нравятся?
– Ты же знаешь, бабуль, наши фильмы не имели никакого отношения к нашей жизни. Но у нас есть хорошие фильмы… по крайней мере были. Мы будем оцифровывать Эйзенштейна, Барнета, Пудовкина, Кулешова! Тарковского, Ромма, Шукшина, Рязанова, Авербаха! Это на века, понимаешь?
– Понимаю. Ты будешь обслуживать эмигрантов, а как же те, кто остался здесь?
– Они – в первую очередь. Я именно для них и буду стараться. Может, еще советская власть вернется? – лукаво подмигнул ей Володя, правда, не стал уточнять, что собирается поставлять свою продукцию в Россию не бесплатно. – Нам есть чем гордиться. У нас оцифровывать невозможно, – добавил он, предвосхищая следующий вопрос. – У нас такой техники нет. У американцев есть. Нашлись люди, готовые эту работу проделать. Там же тоже есть прогрессивные люди, бабуль.
Виктория молчала, щурилась сквозь дым. Вспоминала.
Володя стал клянчить у нее «декку» (так называли видеопроигрыватель) еще в начале 80-х. Пришлось купить. Сам процесс покупки показался ей отвратительным и позорным: покупать у спекулянтов сертификаты, идти в «Березку»… Сертификатами по цене два к одному их снабдила невестка Асташовой. Виктории было до того противно иметь дело с этой особой, что она чуть было не отказалась, но Володя ее уговорил. Он бредил кассетами, обменивался с приятелями, разыскивал по Москве какие-то редкие фильмы, смотрел вместе с Викторией.
Многие из этих американских фильмов тревожили и смущали Викторию, подрывали ее веру в правильность собственных представлений о мире. Вот взять хотя бы картину «Бонни и Клайд». Володя все твердил про «эпохальный», по его словам, кадр, где Фэй Данауэй сбегает с лестницы, а ее снимают снизу. Недаром фильм взял «Оскара» за операторскую работу! Но Виктория сочла, что это мерзость: как под юбку заглядывают. Ее поразило другое. Если американцы так критически изображают свою жизнь, значит… Ничего это не значит, одергивала себя Виктория. Но ей пришлось признать, что мы свою жизнь так критически изображать не умеем. Боимся. А они, стало быть, не боятся. Значит, уверены, что от правды их строй не рухнет.
Или, скажем, «Нечто», фильм, по которому Володя сходил с ума, «напряг», как он сам говорил, всю Москву, чтобы его достать. Виктория равнодушно отнеслась к ужасам и к спецэффектам, но вот идея героической гибели на морозе за Полярным кругом – тихой, стоической гибели, незаметной для человечества, которое никогда не узнает и не оценит этой жертвы, – произвела на нее сильное впечатление. Более сильное, чем «Семеро смелых».
– Пра, давай я к тебе переселюсь, – поддержала отца четырнадцатилетняя Лина. – А папа пусть едет. Я о тебе позабочусь. Тебе нельзя оставаться одной.
– А алименты будет получать твоя бывшая? – недружелюбно спросила Виктория, не отвечая правнучке.
– Она с меня уже все получила разом, – ответил Полонский, не вдаваясь в подробности. – Иначе разрешения не давала. Да ты не волнуйся, бабуль, я вас с Линой без денег не оставлю.
– Ладно, делай как знаешь, – досадливо отмахнулась Виктория. – Но я хочу, чтобы моя квартира досталась Полине.
Она не желала называть правнучку Линой, считая это жеманством.
Лина и ее отец переглянулись и заулыбались. Они поняли друг друга без слов.
Каких трудов стоило Полонскому в свое время уговорить бабушку приватизировать квартиру! Одно это слово – «приватизировать» – вызывало у Виктории чуть ли не судороги.
– Мне эту квартиру государство дало! Мне ее партия дала! И если ты думаешь, что я буду ее «приватизировать»… – Презрительные кавычки явственно слышались в голосе Виктории. – Я вроде бы еще в своем уме, но напомни, запамятовала: когда это тебе сделали лоботомию?
– Того государства уже нет, – убеждал ее внук. – Той партии больше нет.
От этих слов становилось только хуже. Виктория не желала напоминаний, что того государства и той партии больше нет.
– Вот я умру, тогда и разбирайтесь. Мне будет уже все равно. Ничего не хочу знать, – твердила она.
Наконец он придумал ход.
– Бабуль, – сказал Полонский голосом провокатора из фильма о разведчиках, – вот ты подумай: ты хочешь, чтобы твоя квартира досталась Чубайсу?!
Этот довод добил Викторию. Она не желала что бы то ни было оставлять Чубайсу.
Внук сводил ее в БТИ, они уплатили двадцать пять рублей – сиреневую купюру из еще прежнего, привычного мира, которой вскоре предстояло исчезнуть вместе с этим миром, – и им выдали регистрационное удостоверение о том, что Полонская Виктория Ивановна является собственницей двухкомнатной квартиры такой-то площади, расположенной по такому-то адресу.
– Я могу завещать свою «приватизированную» квартиру правнучке? – надменно спросила Виктория.
– С приватизированной квартирой ты можешь делать что угодно. Продать, подарить, завещать… Я думаю, надо Лину сюда прописать. И завещание оформить надо, она же родственница не первой очереди.
Виктория уже не могла идти к нотариусу, но при ненавистной новой власти нотариусов развелось видимо-невидимо, и они стали оказывать услуги на дому. Недешево, но дело того стоило.
Нотариус посоветовал не завещание, а дарственную. Лину прописали к прабабушке, в четырнадцать лет она стала квартировладелицей. Она сдержала слово и переехала к прабабке, хотя в школу вставать приходилось очень рано: школа-то была на Котельнической.
– Ничего, – утешала Лина Викторию, – для меня специально трамвай проложили, очень удобно.
Через три года Виктория умерла.
Она стала совсем крошечной, ссохлась вся, напоминала насекомое в энтомологической коллекции, на обтянутом коричневым пергаментом лице отчетливо проступали кости черепа. Руки-ноги стали тонкие, как спички. Только черные глаза до конца горели неукротимым огнем.
В один нехороший день она не смогла встать утром с постели. Рот перекосился, слова не выговаривались. Лина поняла, что это инсульт, и вызвала «Скорую».
Врач попался хороший.
– Сердце удивительно здоровое, – сказал он, осмотрев больную. – Попадаются такие долгожители: у них еще с детства, с рождения запас здоровья заложен. Другая вода, другой воздух, еда другая… Но класть в больницу бесполезно, организм крайне изношен. В больнице могут подлечить, укрепляющие проколоть, поставить капельницу, но…
