Текст книги "Возраст Суламифи"
Автор книги: Наталья Миронова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Во время войны Виктория осталась в Москве, рыла окопы, дежурила по ночам, сбрасывала с крыш «зажигалки». Видела, что все эти окопы – смех один, никакой защиты городу, но молчала. Она пережила в городе три самых страшных дня – пятнадцатое, шестнадцатое, и семнадцатое октября, – когда он лежал открытый и практически беззащитный, не взятый лишь чудом. Ее не покидало ощущение, что война – чудовищное, страшное испытание – пришлась как-то уж очень кстати после разгула репрессий в 30-е годы, что она словно призвана списать пролитую до нее кровь, перечеркнуть в памяти. Конечно, никому Виктория таких крамольных мыслей не поверяла, боялась даже лицом их выдать.
Во время войны она устроилась работать в «Правду» на скромную должность выпускающего редактора и тут нашла себя. Виктория получила до революции прекрасное гимназическое образование, знала три иностранных языка, да и русским владела не в пример свободнее многих газетных корреспондентов. Беспощадно вылавливала ошибки, многие даже специально просили отдать статью на редактуру Виктории Ивановне Полонской.
Был как-то раз случай, уже после войны, когда прежние союзники окончательно превратились в противников и с ними на страницах партийной газеты велась яростная полемика по любому поводу.
Многие правдинские «золотые перья» сильно пили. Приходили в буфет, где продавались в то время и вино, и водка, и коньяк, и просили: «Анна Васильна, стаканчик чаю с ложечкой». Буфетчица Анна Васильевна наливала доверху граненый стакан коньяку и совала в него алюминиевую ложку. Типа это чай, а в нем сахар, надо размешать. Все знали этот секрет Полишинеля, но молчали.
Как-то раз дежурный правдинский обозреватель, засадив стакан «чаю с ложечкой» и просматривая так называемую «белую тассовку», то есть подборку сообщений ТАСС, не предназначенных для посторонних глаз, вычитал очередной недружественный выпад в адрес Советского Союза и решил построить на нем ответную статью. В тассовке была дана ссылка на боннскую газету «Генерал-Анцайгер», а обозреватель спьяну решил, что речь идет о звании и фамилии. Так и написал в ответной статье: «Некий генерал Анцайгер позволил себе усомниться…»
Эта статья пришлась не на ее дежурство, Виктория заметила ошибку, когда номер уже вышел. Подошла к автору и объяснила, какой ляп он допустил. Обозреватель побелел, заюлил, начал уговаривать Викторию не сообщать наверх. Никто, мол, не заметит, а опровержений «Правда» все равно не дает. Так и останется навек некий генерал Анцайгер, в чем-то там позволивший себе усомниться.
Но Виктория наотрез отказалась его покрывать.
– Мы работаем на передовой, можно сказать, на самом острие фронта идеологической борьбы. Нас читают враги! И вы хотите это скрыть? Да они не преминут воспользоваться нашим слабым местом, нашим невежеством!
И она доложила о ляпе на летучке. Незадачливый журналист получил строгача с занесением, редактора, пропустившего ляп, уволили, а Викторию устно похвалили за бдительность.
А еще через год ее, скромную труженицу, выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Видимо, разнарядка пришла отыскать именно женщину с хорошим партийным стажем из служащих. Наглядное подтверждение справедливости советского строя.
Разумеется, избиратели за нее проголосовали.
Но в 1948 году система и эту скромную труженицу решила испытать на прочность. Арестовали мужа одной ее коллеги, товарища по работе (Виктория Полонская никогда и никого не называла подругами, а уж тем более приятельницами). Вслед за мужем ждала ареста и жена, только недавно оправившаяся от родов.
Все ее родственники погибли в войну, она обратилась к Виктории, умоляя взять новорожденную девочку к себе. Виктория уже готова была отмахнуться – мол, государство воспитает! – но не смогла, дрогнула, проявила слабость при виде пухлощекого розового личика. Договорились, что девочку запишут под фамилией «Полонская», чтобы в дальнейшем не указывать в анкетах, что она дочь врага народа. Самой Виктории в этом смысле очень повезло: ее отец, пусть и дворянского происхождения, был инженером-путейцем, поэтому в анкетах она писала «из служащих».
И опять Виктория чуть было не отказалась: обманывать родную партию? Но пухлощекое личико дышало невинностью – где там крыться правым и левым уклонам, саботажу и вредительству? Безродному космополитизму? А прецеденты, когда детей арестовывали и сажали за грехи отцов, уже были, этого Виктория, будучи человеком внутренне честным, не могла отрицать, хотя вроде бы сам товарищ Сталин еще до войны сказал, что сын за отца не отвечает. Оказалось, что отвечает, да еще как отвечает!
Чего стоят слова товарища Сталина, выяснилось тогда же, еще до войны. Обещал не трогать родных Зиновьева и Каменева, если они согласятся на открытый процесс и признают вину. Они согласились. Их родных начали расстреливать сразу же после них самих. Взять, к примеру, Льва Борисовича Каменева, соратника Ленина и первого, еще до Свердлова, председателя ВЦИКа. Вскоре после него самого расстреляли обеих его жен, в том числе и бывшую. Расстреляли обоих сыновей, младшего – Юру – в 1938-м, хотя ему и семнадцати еще не было. Кого не расстреляли, посадили, дали по двадцать пять лет. Название для таких специальное придумали – ЧСИР: член семьи изменника родины. Словом, Виктория согласилась взять девочку и записать под своей фамилией.
Ей это решение далось нелегко. Впервые в жизни она имела дело с совершенно безответственным существом. Брала питание на молочной кухне, капала на кожу на внутренней стороне локтя, – не горячо ли? – училась пеленать, стирать, сушить и проглаживать пеленки с двух сторон. Нанять прислугу? И речи быть не могло: это же эксплуатация человека человеком! То, против чего она всю жизнь боролась.
Да, а работа? Такие вещи невозможно совмещать. Виктория вытребовала положенный матери двухмесячный отпуск и записала девочку в ясли. При газете «Правда» были прекрасные ясли, но все равно дети часто болели. Виктории пошли навстречу, разрешили брать работу на дом. Все-таки она была депутатом Верховного Совета! Особо секретные материалы ей привозил фельдъегерь в шинели и в сапогах, стоял навытяжку, пока она проверяла, на все приглашения присесть, выпить чашку чаю, что-нибудь съесть басом отвечал: «Не положено». Виктория спешила, стараясь его не задерживать, но все-таки ошибок не пропускала.
Зато ей пришлось пропускать партсобрания – немыслимая для нее вещь! Но не с малышкой же приходить на людные сборища? Еще заразу какую подхватит… Виктория никогда не плевала через левое плечо, не стучала по дереву, никогда, даже мысленно, не добавляла «боже упаси». Она была настоящей атеисткой.
По той же причине она была вынуждена на время отказаться от приема населения. Она же депутат! Прием населения за нее вели помощники.
Однажды, когда малышке Октябрине – Виктория сама выбрала ей имя, отвергнув данное несознательными родителями безыдейное имя Мария, – было три месяца, приемная мать начала было дочку в очередной раз перепеленывать: поняла по хныканью, что уже пора. Расстелила, как всегда, на письменном столе байковое одеяльце, положила Октябрину на спинку, развязала пеленки… И тут зазвонил висевший в коридоре на стене телефон. Не ответить на звонок? Исключено. Виктория вышла, сняла трубку, даже успела что-то сказать, когда ее прервал отчаянный рев. Бросив трубку, она в ужасе кинулась в кабинет. Голенькая Октябрина лежала на полу, заливаясь плачем.
Виктория страшно перепугалась, кое-как завернула орущую благим матом девочку в одеяльце и кинулась к врачу. Надо было бы в Четвертое управление, а она, ни о чем не думая, еле добежала до ближайшей детской поликлиники. У врача очередь. Всем нужно, у всех с острой болью, у всех орущие младенцы на руках. Впервые в жизни Виктория пустила в ход свой депутатский статус.
И впервые в жизни увидела, как остальные родители, обремененные собственными горестями и болестями, смотрят на нее с ненавистью, а главное, ничуть не боятся!
Виктория только теперь, хотя было не до того, поняла, что всегда сторонилась других людей, той самой массы, ради которой так беззаветно трудилась. Читала лекции на заводах, перед ней было море лиц, а что там – на этих лицах, старалась не вникать. Больше всего не любила, когда начинали задавать вопросы. Студенты в лектории задают нормальные грамотные вопросы: о троцкистских формулировках (у Виктории был особый нюх на троцкистские формулировки), о разнице между правым и левым уклоном, просят рассказать, как она видела Ленина… Виктория видела его не раз, даже беседовала с ним однажды – на Третьем всероссийском съезде комсомола – и уже сама себе начинала казаться каким-то памятником.
А вот рабочие на заводах… Крестьян ей было не жалко: темные, отсталые, навек закрепощенные собственнической психологией, одним словом, Вандея. Но рабочий класс, самый прогрессивный, самый передовой, ради него революцию делали! Однако ж после лекции все норовят спросить про расценки, про неподъемные нормы выработки, даже про огороды, которые обещали выделить и все не выделяют, а без подсобного хозяйства не проживешь…
Виктория была категорически против подсобных хозяйств, они казались ей мелкобуржуазным пережитком, недостойным рабочего человека, но, стоило начать объяснять, как толпа тотчас же становилась враждебной и переставала слушать. Виктории ненавистно было вранье, ей не хотелось трусить, но она начинала врать, что узнает в горкоме, что напишет запрос в ЦК…
Вот и здесь, в детской поликлинике, ей пришлось столкнуться с несознательными людьми, находящимися в плену таких же мелкобуржуазных предрассудков. И, главное, что обидно, – с ними не поспоришь! По Конституции все равны. Но Виктория все-таки настояла, чтобы ее приняли без очереди: Октябрина оказалась ей дороже принципов и даже Конституции. Пока ее пропускали в кабинет, она услышала за спиной несколько вариантов своей сомнительной биографии.
Увы, у нее в жизни не было случая задуматься о привилегиях и об истинном отношении людей к таким, как она. Виктория инстинктивно отгоняла от себя подобные мысли, жила в мире партийной организации и партийной литературы. А в эту минуту ей тем более было не до того: она слишком сильно боялась за дочку.
А врач еще добавила ей страхов. Виктория, входя в кабинет, успела машинально отметить про себя: женщина-врач, до революции таких было раз-два и обчелся, а советская власть дает дорогу и равные права женщинам.
– Сколько раз я вам, идиоткам-мамашам, говорила: кладите на пол?! – прервал ее размышления пронзительно-визгливый голос врачихи. – Уж с пола-то ребенок точно никуда не улетит, неужели не ясно?
Никакого уважения ни к должности, ни к партийному стажу.
– Это негигиенично, – пролепетала Виктория.
– Зато шею сломать, голову разбить – очень гигиенично! – возмущалась женщина-врач. – Уборку влажную проводить в помещении – не меньше двух раз в сутки! Не меньше!
Виктория послушно кивала и чувствовала себя… ну вот в точности, как в детстве, еще при царе, когда люди еще не обрели свободы, были скованы условностями и тащили на себе груз исторической вины.
К счастью, с Октябриной обошлось. Она не сломала шею и не разбила голову, просто ушиблась и напугалась. Дети гибкие, как кошки, если их распеленать, они при падении инстинктивно группируются, выставляют вперед ручки и ножки, чтобы смягчить удар. Бывает хуже, когда дети падают нераспеленутые.
Но это падение со стола стало для них как бы дурным знаменьем. Таких страшных случаев больше не было, однако Виктория и потом не раз оказывалась недостаточно проворна. Погруженная в свои статьи, лекции, исторические изыскания, не поспевала она за Октябриной.
Страшный удар нанес Виктории ХХ съезд партии. Умом, внутренне присущим ей чувством справедливости, тем, что люди за неимением других синонимов называют совестью, она понимала, что надо сказать правду о злодеяниях и несправедливостях, надо выпустить невинных из лагерей, надо вернуть оклеветанным честное имя. Но уж больно страшна эта правда. А новые лидеры не внушали ей доверия. За Сталиным народ шел, а за этими – во главе с Маленковым и Хрущевым – разве пойдет? Нет, не пойдет.
И, главное дело, реформы оказались уж больно половинчатыми. Так сказать, «без Сталина по сталинскому пути». Фестиваль 1957 года, обрушивший границы, конкурс Чайковского с первой премией Ван Клиберну (ходили слухи, будто потребовалось личное вмешательство Хрущева: в ЦК считали, что наши непременно должны быть первыми, хотя и жюри, и публика были на стороне американского пианиста), «Новый мир» и «Юность», «Один день Ивана Денисовича», поэтические концерты в Политехническом – это все с одной стороны. А с другой – подавление восстания в Венгрии, Берлинская стена, травля Пастернака, журналы «Октябрь» и «Огонек», скандал на выставке в Манеже, искореженный фильм «Застава Ильича», позорное дело валютчиков, расстрелянных по закону, которому придали обратную силу, и многое, многое другое…
Особенно остро эту половинчатость ощутила молодежь. Октябрина как с цепи сорвалась. Отказывалась носить пионерский галстук, при первой же возможности срывала с шеи. Когда Виктория приступила к ней с вопросами, ответила: это для малышни. То же самое с комсомольским значком. Сидеть на собраниях, изнывать от скуки, кому это надо? Ей хотелось как можно скорее стать взрослой.
Она и становилась – на свой лад. Танцульки, мальчики, курево, портвейн, заграничные шмотки, прическа «Приходи ко мне в пещеру», прорваться в кино на «детям до шестнадцати», а еще лучше на кинофестиваль – вот это жизнь!
А ведь началось еще при Сталине, вынуждена была признать Виктория. Первые стиляги – «музыка на костях», «шузня с разговорами»[9]9
Ботинки с дырочками (сленг).
[Закрыть], клетчатые пиджаки, «атомные» галстуки – все это было уже при нем. «Как они не боятся?» – ужасалась Виктория.
Не боялись. Слушали нехорошую джазовую музыку, и фильм «Дело «пестрых» ничему их не учил. А уж при Хрущеве… как плотину прорвало. Побежала молодежь из колхозов, парни начали в массовом порядке косить от армии, а в городе Новочеркасске – мыслимое ли дело! – дошло до разгона рабочей демонстрации военной силой. Все было сделано так трусливо, так подло… О событиях 1–2 июня 1962 года в Новочеркасске запрещалось давать какую-либо информацию, но Виктория имела доступ к закрытым источникам, а вся страна гудела слухами.
С дочерью она, конечно, не делилась закрытой информацией: незачем молодым, неокрепшим душам об этом знать. Но провалы в экономике скрыть невозможно, они затрагивают всех.
На следующий год после Новочеркасска ударил неурожай. Викторию он поразил даже больше, чем карибский кризис. Как в таких условиях работать с молодежью? Как прививать идейность? Порадовались было Гагарину, но другие события, куда более страшные, заслонили космический подвиг. Вот Рина – так, для краткости, стала называть себя Октябрина – и «слетела с катушек», как они сами выражались, эти молодые.
Она познала радости земные в возрасте Суламифи, даже не подозревая, как мало ей отпущено, а когда стукнуло семнадцать, пришла к своей строгой старой матери и призналась, что беременна. Ни тени смущения, никакого стыда, а ведь только школу окончила! Отца она не назовет. Вот еще не хватало – своих закладывать! И вообще, было темно, развлекались под Сальваторе Адамо целой компанией при зеленом огонечке магника.
На самом деле Октябрина знала, от кого забеременела: от Кости Бабича, самого крутого и модного мальчика в классе. У них была английская спецшкола, и Косте, сыну крупного дипломата, разрешалось все, что другим и не снилось. Ходить в джинсах, а не в школьной форме, носить длинные волосы, создать в школе вокально-инструментальный ансамбль и петь песни «Битлз», когда их еще официально запрещали и статьи дурацкие про них писали в маминой газете «Правда».
Любая девочка согласилась бы дать Косте Бабичу без всяких условий, а он закрутил роман с ней, с Октябриной Полонской, и она была на седьмом небе от счастья. Но он сделал ей ребенка, а когда Октябрина на выпускном вечере ему призналась, прямым текстом дал понять, что она для него – не тот контингент. Ему дипломатическая карьера уготована, и невеста уже есть, так что извини, детка, было весело, но… сама понимаешь: потехе час, и этот час миновал. Пора делом заниматься.
– И не вздумай стукнуть на меня этой твоей партийной мамаше, – предупредил Костя. – Я десяток друзей приведу, и все подтвердят, что с ними ты тоже спала.
Это было больно, жестоко и несправедливо, но Октябрина промолчала. Она и вправду спала с другими мальчиками, но весь последний год – только с Костей, и он это знал. Но как докажешь?
– Сделай аборт, какие проблемы? – посоветовал Костя напоследок.
Не будет она делать аборт, решила Октябрина. Так и сказала матери. Плевала она на этот институт! Школу еле-еле кончила, скукотища такая, и еще пять лет лямку тянуть? Лучше ребеночка родить, а в институт в крайнем случае и потом можно. А в чем дело? Ты ж меня родила без мужа, и ничего!
Виктория усадила беременную дочку на диван и рассказала правду. О судьбе родителей Октябрины она узнала, когда начались реабилитации. Ее отец – генетик, по-тогдашнему «вейсманист-морганист» – был арестован после позорно знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Он попал в «Серпантинку»[11]11
Тюрьма для смертников на Колыме, получившая название по ведущей к ней сильно петляющей дороге.
[Закрыть], где его и расстреляли в 1949-м. Мать просто сгинула в страшном лагере Эльген.
– Время было такое, – жалко лепетала, сгорая от стыда, «железная» Виктория. – Нужно было поднимать сельское хозяйство, нужны были передовые методы…
– Ну и как? Подняли сельское хозяйство? – угрюмо спросила Октябрина. – И где эти методы? Я помню, как ты бутерброды мне из ЦК приносила. Даже не икру, а сам хлеб помню – белый-белый. В магазинах такого не было. И вообще никакого. И фрукты ты в распределителе берешь, и колбасу… И ради этого погиб мой отец?
– Прости, Риночка…
– Да ты-то в чем виновата, ты меня вырастила, – великодушно простила Октябрина. – И не попрекнула ни разу, и не намекнула даже… Но их я ни за что не прощу, так и знай!
Виктория не стала спрашивать, кого это «их» Октябрина имеет в виду. Академика Лысенко? Нет, скорее всего не его, а… Виктории страшно было даже выговорить святые имена. Она попыталась убедить дочку, что надо все-таки учиться, но Октябрина слушать ничего не желала. Ей хотелось ребенка, а там… видно будет.
Когда подошел срок, Виктория повезла дочку в цековскую больницу и, как оказалось, напрасно. «Полы паркетные, врачи анкетные» – недаром же так говорят! Лучше бы любая районная акушерка, лучше бы та грубиянка-врачиха, что семнадцать лет назад, не разбирая чинов, орала на Викторию и называла ее идиоткой. Зато она знала свое дело… Может, и обошлось бы…
У Октябрины родился мальчик, но роды были тяжелые, произошел разрыв матки, и врачи не смогли остановить кровотечение. Викторию пустили к ней, она сидела, сжимая руку дочери, и видела, как та угасает прямо на глазах, как вытекает из нее жизнь, а врачи бестолково суетились вокруг и спрашивали:
– Вы жаловаться не будете?
– Сделайте что-нибудь, – отвечала на это Виктория.
Они уже ничего не могли сделать.
– Ты его не бросишь? – последним еле слышным шепотом спросила Октябрина.
– Ну что ты, доченька, я его выращу, никому не отдам, – пообещала Виктория.
Она сдержала слово. Назвала мальчика Владимиром – понятно, в честь кого, – и даже отчество дала Ильич. Фамилия – Полонский. Ни дочь, ни внук не имели кровной связи с Полонскими, но другой фамилии у Виктории не было.
С внуком вышло еще хуже, чем с дочерью. Теперь Виктория Ивановна Полонская была уже полноправной пенсионеркой союзного значения, но продолжала работать, аккуратно платя партийные взносы. Она еще и в райкомовской ветеранской комиссии заседала, давала характеристики желающим выехать за границу. Как депутат Верховного Совета она имела множество льгот, но они не могли сделать ее моложе. А жила она с конца 30-х годов в нелепейшем, тогда только выстроенном, пятиэтажном доме на Ордынке, где были четырехметровые потолки, но не было лифта. Квартиру ей дали на четвертом этаже, втаскивать туда коляску с младенцем было нелегко. Все советовали взять домработницу, но у Виктории были железные принципы. Никакой эксплуатации наемного труда в частном секторе.
Ее выручала вселившаяся в середине 50-х соседка. Эту соседку – Лидию Григорьевну Асташову – Виктория страшно невзлюбила с самого начала, зачуяв в ней классового врага. Асташова была лет на пятнадцать моложе, но Виктория не завидовала возрасту, она была выше подобных мелочей. Асташова, вдова какого-то секретного физика, занимала трехкомнатную квартиру, а старая большевичка Полонская – только двухкомнатную, но и такие детали Виктория не удостаивала вниманием. Дело было в другом: Асташова дворянских кровей, однако, в отличие от Полонской, не отреклась от глупого дворянского гонора, напротив, культивировала его вовсю.
Мода на дворянство возникла еще при Сталине, еще в пору гонений на безродных космополитов. Хорошо знакомый Виктории пушкинист Сергей Михайлович Бонди с презрительной усмешкой говаривал, что до войны он был вынужден скрывать свое дворянское происхождение, а вот после войны, наоборот, пришлось его выпячивать, а то нескольким бдительным товарищам его фамилия показалась подозрительной. В конце 40-х Виктория тоже испытала на себе это усердие не по разуму. Ее даже хотели уволить из «Правды»!
– Полонская? Да это же еврейская фамилия! – заявила на партсобрании одна бдительная коллега.
– Эту фамилию, – просветила ее Виктория, – носят и русские, и белорусы, и поляки, и евреи. – В польских гербовниках она встречается с XVI века. Мой отец был дворянином.
– А как же тогда вас не лишили прав? – набросился на нее кто-то еще. – Вы что же, в анкетах не указывали свое дворянское происхождение? Значит, скрывали?
– Я с шестнадцати лет служу революции, – гордо ответила Виктория. – Из семьи ушла, отринула ее. К вашему сведению, и Ленин, и Дзержинский тоже из дворян.
На том дело и кончилось. В 1949 году, после публикации в «Правде» статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», дворянское происхождение стало непобиваемым козырем. Поэтому Сергея Михайловича Бонди Виктория прекрасно понимала. Она вообще считала кампанию против космополитизма величайшим позором для партии, однако волна шла такая, что об этом невозможно было говорить вслух.
Но одно дело отбиться от глупейшего и постыдного обвинения в космополитизме, и совсем другое дело – устроить у себя дома филиал дворянской усадьбы. У Асташовой на стенах висели картины, вся квартира была обставлена старинной мебелью, хрустальными светильниками, фарфоровыми безделушками, собирающими пыль, и прочим старорежимным хламом. Одна картина была музейной ценности, да и фарфор тоже, но Виктория считала, что в таком случае всем этим вещам место в музее, а не в частной коллекции. Частных коллекций вообще быть не должно. На какие деньги, спрашивается? Честно таких денег не заработаешь.
Сама Виктория готова была довольствоваться голыми лампочками, брезентовой койкой, грубо сколоченными занозистыми полками, на которых стояли сочинения классиков марксизма, а весь пол в квартире еще во времена Октябрины застелила линолеумом: он гигиеничнее и легче моется, чем паркет.
И вот с этой женщиной ей пришлось кооперироваться. Асташова рано стала бабушкой, ее внучка была ровесницей Володечки, и они вместе ходили гулять. Боевой расчет таков: Асташова стаскивает во двор обе коляски, а Полонская уже ждет внизу с ребенком на руках и караулит, пока Асташова в очередной раз поднимается за своей внучкой. На обратном пути Полонская сидит во дворе на лавочке с двумя детьми, Асташова поднимает наверх одну коляску, потом другую и опять возвращается за ребенком: шестидесятичетырехлетней Полонской трудновато было бы втащить на четвертый этаж, равный шестому в панельном доме, двух карапузов разом.
Необходимость караулить коляски возмущала Викторию до глубины души. Караулить коляски – это ж надо такое придумать! В советской стране! Увы, когда она решила делом доказать Лидии Григорьевне, что караулить коляски нет нужды, коляску сперли. Что самое противное, это была коляска Асташовой, и бедной Виктории пришлось обратиться в закрытый распределитель, чтобы возместить утрату.
Здесь ее ждал неприятный сюрприз. Заведующий сказал, что по реестру она числится как уже отоваренная коляской. Виктория призналась, что коляску украли.
– Ну, не знаю, не знаю, – заведующий побарабанил пальцами по прилавку. – Может, вы спекульнуть хотите дефицитным товаром, откуда мне знать?
Виктория зашлась от гнева, пригрозила написать на него докладную и, не веря своим глазам, заметила, что ему ни капельки не страшно. Уже не в первый раз ей давали понять, что ее авторитет кончился, что она никто и звать ее никак.
Ей стало плохо прямо там, в распределителе, пришлось вызывать неотложку. Оклемавшись, Виктория решила ни в коем случае не оставлять это дело, хотя Асташова тем временем купила подержанную коляску – как знать, может быть, тоже у кого-то украденную? – и возместить пришлось всего лишь коляскину стоимость.
Упрямая Виктория довела-таки дело до конца, написала докладную. Заведующему поставили на вид и перевели – без понижения в должности! – на другое место работы. А Викторию партийные начальники, отводя глаза, как могли, попытались успокоить.
И по этому, и по другим случаям она поняла, что опять поменялась эпоха. Вроде бы наступила стабильность, более того, изобилие. Нищее, жалкое, постыдное советское изобилие, но… Казалось бы, еще совсем недавно соседи ходили к соседям смотреть, кто сегодня – Ниночка или Валечка[12]12
Первые дикторы советского телевидения Нина Кондратова и Валентина Леонтьева.
[Закрыть]. И никому в голову не приходило отказать: мол, это наш телевизор, покупайте свой и смотрите.
А теперь стали поговаривать о втором телевизоре на дачу, о втором холодильнике – туда же. Наступила эра массовой автомобилизации, навесных лодочных моторов, кооперативных квартир и этих самых дач. Народ стал все активнее отделяться от государства. Еды, правда, по-прежнему не хватало.
Виктория наблюдала за переменами, за мелкобуржуазным перерождением, как она это называла, презрительно щурясь сквозь папиросный дым. Написала доклад к очередному съезду, куда была избрана делегатом, но попала в число тех ораторов, кто за неимением времени и исчерпанием повестки дня слова не получает.
Маленький Володя перерос и коляску, и манежик, после чего справляться с ним стало еще тяжелее. Лидия Григорьевна помогала Виктории, чем могла. И той проклятой коляской ни разу не попрекнула, но все равно Виктория продолжала на нее злиться. Наверное, потому, что легче было злиться на безответную Асташову, чем на окружающий мир, все более прагматичный, циничный и холодный.
Сама Лидия Григорьевна еще куда ни шло. Ну, мещанка с этим своим драгоценным стеклом и фарфором. И иконы в углу висят. Но Виктории еще больше не нравился сын Асташовой – никчемный бездельник, байбак. Пристроился в каком-то сомнительном НИИ, разрабатывает новаторский подход к процессу варки манной каши. И это сын секретного физика?! Вот уж на ком природа отдохнула! Такого бы – под трудовую мобилизацию, кайло в руки – и вперед. А его жена еще хуже: работает в комиссионном магазине, где ее мать директорствует. Мысленно Виктория раз и навсегда окрестила невестку Асташовой «спекулянткой».
Они бросили дочку на Лидию Григорьевну, а сами появлялись раз в неделю, да еще жаловались, что тяжело подниматься на пятый этаж.
Пятый этаж в доме был не полный, а вроде как полуторный. С четвертого этажа на него вела совсем маленькая лесенка. И потолки пониже, чем на полных этажах. Лидия Григорьевна в шутку называла свою квартиру антресолями. Любопытный Володя, когда подрос, спросил, что это значит. Лидия Григорьевна с улыбкой ответила, что в барских домах антресолями назывался верхний полуэтаж, где жила прислуга. А Виктория прочла мальчику свирепую лекцию о социальном неравенстве и эксплуатации человека человеком до революции.
Ей не нравилось, что он часто бегает к Асташовой и «впитывает мещанскую обстановку», как она это называла. Но приходилось с этим мириться: ей самой трудно было угнаться за резвым внуком.
Впрочем, пору детства Виктория потом вспоминала с ностальгическими вздохами. Куда хуже стало, когда внук вырос. Началась фарцовка. Не «мир – дружба – жвачка» времен хрущевского фестиваля молодежи и студентов, не самострочные клетчатые пиджаки и галстуки типа «закат в джунглях», а самые откровенные спекуляции.
Клетчатые пиджаки и музыка на костях – это было, может, и плохо, и безыдейно, но в этом была хотя бы некая удаль, отвага, общественный вызов, то, что импонировало тайным бунтарским струнам в душе Виктории. А тут…
Виктория ценой больших мук и унижений достала Володе в цековском распределителе пыжиковую шапку, а он взял да и сменял шапку на джинсы у какого-то американского туриста.
– Как ты мог? – возмущалась Виктория. – Ты хоть представляешь, чего мне это стоило?
– Ну не сердись, бабуль, – уговаривал он с очаровательной улыбкой озорного чертенка. – Ну ты пойми, меня ж в этой шапке друзья засмеют! Я ж не секретарь ЦК! А джинсы – это… Настоящие «ранглеры» с лейблами! Да за них жизнь отдать не жалко!
– Твои деды жизнь отдавали, чтоб ты мог учиться… – начала было Виктория и осеклась на полуслове. Ей было больно и стыдно. Она прекрасно знала, за что отдал жизнь его дед. – А ты гоняешься за буржуазными тряпками, – все-таки закончила она свою мысль. – Рядишься в одежды врага.
– Да ладно тебе, бабуль. Я же учусь. А джинсы, между прочим, одежда американского пролетариата. Мы же дружим с американским пролетариатом? Слушай, а ты не можешь достать еще одну такую шапку? У меня ее с руками оторвут.
Виктория, не отвечая, ушла в свою комнату, задымила папиросой… В ее лексиконе не было слов передать то, что она чувствовала. Это называлось поражением. Она не умела плакать, и от этого ей было еще хуже.
Володя догадался, что ей плохо, вошел, обнял тощие, костлявые плечи…
– Да ладно, бабуль, я пошутил. А знаешь, почему пыжика не хватает даже для номенклатуры?
Виктория по тону догадалась: сейчас последует анекдот, один из тех мерзких анекдотов, что она всегда терпеть не могла. Она не ошиблась.
– Потому что отстрел пыжика идет постоянно, а номенклатуру не отстреливали с тридцать седьмого года, – захохотал внук.
– Ты, – проговорила Виктория, задыхаясь от ненависти. – Твоего деда расстреляли в сорок девятом году! Он был ученым! А ты…
– Ну не сердись, – уговаривал ее внук. – Ну прости…
Она прощала. Володя в общем-то неплохой мальчик и учится хорошо, но он… ничего не принимает всерьез из того, что ей дорого.
