Текст книги "Тело черное, белое, красное"

Автор книги: Наталия Вико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

11

Нож скользнул по указательному пальцу, из пореза выступила кровь. Побледнев, Ирина ухватилась за край стола. После избиения у бакалейной лавки из головы никак не уходил образ женщины с окровавленным лицом, погибшей у нее на глазах. Она стала бояться крови.

Правда, добрейший Иван Иванович, приводивший ее в чувство на дежурстве в первый после выздоровления день, уверенно сказал, водя у носа кусочком ваты, смоченной в нашатырном спирте, что это – временные последствия психологической травмы и через некоторое время все поправится. Но из госпиталя все же пришлось уйти, чему Ирина в глубине души даже была рада. Это избавляло от неизбежных встреч с Леночкой Трояновской. Хотя они вроде бы помирились, во всяком случае, старательно делали вид, будто ничего не произошло, возникшее отчуждение покрыло их отношения корочкой льда. О былой искренности не могло быть и речи.

Впрочем, последний грустный день работы в госпитале неожиданно принес радость. Все началось с того, что утром в докторскую заглянул молоденький русоволосый солдат в длинной не по росту шинели с мешком в руке. Увидев Ирину, он засмущался и, застенчиво улыбнувшись, спросил, где можно найти Анну Поликарповну. " Поликарповну? А вы кто ей будете?" – спросила, все еще боясь поверить в чудо. "Сын. Алексеем меня зовут", – проговорил солдатик негромко, восхищенно глядя на нее удивительно ясными голубыми глазами.

Охнув, Ирина выскочила в коридор: "Поликарповна! Сюда! Скорее! Сын… Ваш сын…"

…Спустя полчаса Поликарповна, крепко, как маленького, держа сына за руку, словно боясь снова потерять, провела его по всем палатам, показывая всем – докторам, сестрам, раненым, и даже пыталась поцеловать Ирине руку, словно это она вернула ее ненаглядного мальчика…

…Отложив нож в сторону и, прикладывая кусочек марли к порезанному пальцу, Ирина подумала, улыбаясь, что надо будет непременно выбрать время и заглянуть в госпиталь.

Последний месяц она работала секретарем в Особом художественном совещании по делам искусств, куда зазвал ее неугомонный Шаляпин. Работа Ирине нравилась. Общение с Бенуа, Грабарем, Рерихом, Щусевым не только доставляло удовольствие, но и позволяло отвлечься от того, что творилось вокруг. Время словно сжалось, событий одного дня хватило бы на недели, а то и месяцы прежней размеренной жизни. Убийство Распутина, давшее призрачную надежду на изменения к лучшему. Отречение государя, которое убило в ней какую-то, не самую плохую, частицу души. Хотя… После отречения Николая еще сохранялась монархия, но и монархия рухнула с отречением Михаила. Февральские беспорядки, которые все теперь вдохновенно называют революцией. Красные банты, которые нацепляли на себя все кому не лень. Даже отец и прагматичный Шаляпин поддались всеобщему воодушевлению, прикрепив на грудь красные ленточки. А вот ее Ники этого не сделал! Хотя, кажется, уж именно ему, работающему бок о бок с Керенским, находящемуся в центре событий, следовало бы это сделать в числе первых. Но Ники, напротив, выглядит озабоченным и даже немного угрюмым. Да и она сама до сих пор не уверена, действительно ли все происходящее – праздник.

Ирина нахмурилась. "Не стоит думать об этом вновь. Надо научиться жить настоящим, потому что никто не знает, что нас всех ожидает в будущем". Вспомнились слова матери: "Каждому дается столько испытаний, сколько он может выдержать. Главное – не сдаваться. Что бы ни было в жизни – надо быть сильной". И правда, надо быть сильной. Тем более что у нее теперь есть Ники.

Сегодня к обеду обещал прийти Шаляпин, и Ирина была рада этому, надеясь, что в присутствии Федора Ивановича не будет разговоров про политику. Расстелив белую скатерть, она расставила фарфоровые тарелки, разложила серебряные приборы и салфетки, достала из буфета солонку из матового резного стекла и, удовлетворенно окинув взглядом сервированный стол, направилась в свою комнату переодеться в любимое темно-синее платье с элегантным вырезом. Звонок в дверь заставил ее поторопиться, и она уже на ходу застегнула на шее нитку жемчуга, подаренного ей отцом.

Поздоровавшись, Сергей Ильич вместе с гостями прошел в столовую. Ирина поспешила на кухню. По дому теперь приходилось все делать самой – бедный Василий месяц назад внезапно умер от сердечного приступа прямо на улице в нескольких шагах от дома, а Глаша на неделю уехала в деревню к заболевшей матери. Вскоре на фарфоровых тарелках английской работы задымилась ароматная рассыпчатая гречка с подсолнечным маслом и небольшими кусочками мяса, купленного утром у спекулянтов за огромные деньги. Это было единственное угощение. Перебои с продовольствием в городе после введения в марте Временным правительством хлебной монополии уже стали обычным делом. Ники тогда долго разъяснял ей, ссылаясь на опыт Великой французской революции, что это совершенно неизбежный шаг, который заставит крестьян сдавать излишки зерна государству и позволит установить твердые цены на продовольствие. Ирина, выслушав его, недоверчиво покачала головой, язвительно заметив, что Россия – не Франция и накормить ее "хлебом равенства" вряд ли удастся.

Гости, выпив по рюмочке вина еще из старых запасов, заготовленных Василием и бережно хранимых отцом, ели не спеша, наслаждаясь вкусом. Глядя на мужчин, с аппетитом поедающих гречку с мясом, Ирина думала – не сон ли это? А вдруг она сейчас проснется и ничего этого нет: ни революции, ни отречения царя, ни двоевластия, ни голода, ни страха, ни анархии, ни неизвестности… Ни-че-го! Просто сон…

– Ох, Ирина Сергеевна, угодили. – Шаляпин с видимым удовольствием отправил в рот последнюю ложку гречки. – Каша – отменная! Скажу вам со всей откровенностью – люблю я поесть и всю жизнь с самого детства более всего боюсь голода. И наряду с пристрастием, позволю даже сказать, чувственным увлечением сценой, ощущаю в себе пристрастие к вкусной еде. – Он повернул голову к Ракелову, видимо продолжая разговор, начатый еще на улице. – Так вот, скажу я вам, Николай Второй к нашему брату не так относился, как Николай Первый. Тот и за кулисы зайти не брезговал, и с актерами болтать любил. Как-то в ответ на фразу Каратыгина, что, мол, тот и нищих может играть, и царей, потребовал – а ну-ка, братец, меня изобрази!

– И что Каратыгин? – По лицу Ракелова скользнула улыбка.

– Изобразил. – Шаляпин приосанился. – Повернулся к стоящему рядом директору императорских театров Гедеонову и, изумительно точно подражая голосу императора, произнес: "Послушай, Гедеонов! Распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойное жалованье за этот месяц!"

– И что Государь? – Ирина начала собирать посуду.

– Государь? – Шаляпин довольно улыбнулся. – Поаплодировал.

– А жалованье? – Ирина остановилась в дверях с тарелками в руках, взглядом попросив Ники выйти за ней следом.

– В двенадцать часов на следующий день получил. Как сам распорядился – двойное.

Мужчины рассмеялись. Ракелов, растерянно извинившись, поднялся и вышел следом за Ириной. Шаляпин задумчиво посмотрел ему вслед и понимающе переглянулся с Сергеем Ильичом.

– Ники, я так мало тебя вижу. Я соскучилась! – Ирина прильнула к его груди. – Скорее бы венчаться! И почему мы послушались рара, согласившись на этот срок? Сейчас бы жили одним домом…

Ракелов обнял ее.

– Мне тоже не хватает тебя, милая. Но у меня столько работы! Находясь рядом с Александром Федоровичем, я чувствую себя вовлеченным в стремительный исторический процесс. – Он рассеянно погладил ее по волосам. – Мы живем в такое странное время, когда будто бы и себе не принадлежим.

Ирина положила голову ему на плечо, наслаждаясь прикосновением к любимому человеку. Ракелов молчал, задумчиво поглаживая ее по спине.

Появление Ирины совершенно изменило уклад его жизни. Он был человеком привычек и абсолютно все любил просчитывать. Странным образом избежав юношеских романтических увлечений, вовсе не переживал из-за этого, предпочитая использовать свободное время для получения образования, с его точки зрения, основы будущего благополучия. Конечно, до знакомства с Ириной Ники знал, что существует любовь, и был, как ему казалось, готов к встрече с ней, считая, что любовь – неизбежная прелюдия женитьбы и последующей семейной жизни, которая, в свою очередь, является неотъемлемой частью бытия каждого добропорядочного человека. И вот в его жизнь вошла, нет, скорее ворвалась Ирина. Сказать по правде, Ракелов почти растерялся, чего с ним раньше никогда не происходило, от обрушившихся на него ощущений. Он не был способен на безумства, а вместе с Ириной в его рациональной жизни появилось что-то непросчитываемое. Он прежде думал, что физическая близость богоугодна, потому что служит продолжению рода, но Ирина открыла ему мир нежности, чувственной страсти и безрассудства. Иногда ее любовь даже пугала. Он должен был принадлежать только ей, и всякий, кто в ущерб Ирине посягал на его время и внимание, рисковал стать ее недругом. Даже находясь на службе в новом правительстве, чувствуя свою востребованность в столь важном для всех деле созидания новой России, Ракелов странным образом ощущал присутствие Ирины, ловил себя на отвлекающих от работы мыслях о возможной встрече с ней вечером. И эта привязанность, делавшая его романтичным, а значит уязвимым, порой начинала вызывать раздражение и досаду, даже тяготить его. Скорее бы обвенчаться. После того как они официально скрепят узы любви – все встанет на свои места, будет предсказуемым и понятным.

Сейчас надо как-то сказать Ирине о том, что ему предстоит уехать, быть может, даже на несколько месяцев. И отказаться от поездки нельзя – это личное поручение Керенского. Власть Временного правительства не может существовать без поддержки губерний, особенно в вопросе снабжения продовольствием. "Ну и как же это сказать?"

Ракелов повернул голову к окну. Облака были размазаны по небу рукой ленивого художника.

– Ирэн! – По его лицу пробежала тень грусти. – Меня отправляют в поездку. По центральным губерниям России. Это – на несколько месяцев. Как только вернусь…

– Что?! – Ирина отпрянула. – А я? Как же я? Я не смогу так долго без тебя. Я поеду с тобой! – решительно проговорила она. – Слышишь?

– Ирэн, это опасно. Знаешь ведь, что творится. – Резко ответил он. – Сейчас путешествие по железной дороге – не то, что прежде. И потом, что скажет Сергей Ильич?

– Господи, что он может сказать? А то он ничего не понимает? Мы уже муж и жена, только не венчанные. Пойдем. Отец не должен более оставаться в неведении.

Она схватила его за руку и потащила в столовую. Сергей Ильич с Шаляпиным, прихватив графинчик с вином, уже перебрались в кресла.

– Временное правительство работает на последнем дыхании, поверьте, Федор Иванович! Какие-то абсурдно-ненормальные условия! Мы порой не имеем возможности ни спать, ни есть! – Разволновавшийся Сергей Ильич незаметным движением бросил в рот маленькую голубую таблетку.

Ирина отметила, что в последнее время, войдя в состав уже нового, второго по счету, Временного правительства, отец сильно сдал. Прежде энергичный, жизнерадостный, крепкий, теперь он напоминал старую заезженную лошадь – заметно похудел, осунулся, вокруг глаз появились новые морщинки, даже походка изменилась. Он совсем не был похож на того удалого молодца, который прилюдно признавался в любви Софи Трояновской.

– Проекты документов принимаем, падая от усталости – кто в креслах, кто… – Он обреченно махнул рукой.

– Да-да. – Шаляпин сочувственно закивал. – Когда мы с Горьким приходили к Керенскому по поводу захоронения жертв революции на площади Зимнего дворца, я понял – у правительства, похоже, силы на исходе. Александр Федорович носился по длинным коридорам министерства юстиции, был крайне озабочен и смотрел на всех недоумевающим взглядом. – Шаляпин смешно вытаращил глаза.

– Он просто близорук… – вступилась за Керенского Ирина, стоявшая рядом со смущенным Ракеловым и крепко сжимавшая его руку.

– Самое забавное, – продолжил Шаляпин, внимательно посмотрев на нее, – за ним по пятам, еще более озабоченный, следовал высокий человек с бутылкой молока в руках, не упуская момента, чтобы предложить Керенскому сделать глоток. Сценка – и смех и грех!

– Ах, господа, как же мне все это надоело! – Ирина, отпустив руку Ракелова, стукнула ладошкой по столу. – Политика, политика… А жить когда? Куда ни придешь, только и разговоров – Советы, депутаты, коалиции, резолюции… Все это вместе превращается в какой-то снежный ком, который катится с горы и, подминая нас, обычных людей, под себя, несется дальше, за новыми жертвами. – Ирина встала за стулом, на который сел Ракелов. Ее щеки порозовели, глаза заблестели. – Не хо-чу! Вот, пожалуйста, у нас в гостях – великий Шаляпин…

– Благодарю, прекрасная львица! – Приложив руку к груди, тот слегка поклонился.

– … да, великий Шаляпин! – возбужденно повторила она. – А разговоры? О театре? Об искусстве? Вовсе нет! Лучше расскажите, Федор Иванович, что в театре?

Шаляпин, видимо, не успевший в полной мере налюбоваться взрывом гнева "прекрасной львицы", хитро усмехнулся:

– Дивно, Ирочка! Просто дивно! Во время спектаклей появляются какие-то люди, прерывают действие обращениями к публике. Пора, говорят, кончать радостные зрелища да праздные забавы. Народ – на фронте, а столицы пляшут и танцуют.

– Федор Иванович, злодей этакий, вы это нарочно? – Ирина, включившись в игру, предложенную Шаляпиным, обиженно надула губки.

– Самое интересное, – невольно подыграв гостю, подхватил Сергей Ильич, – в траншеях другие люди говорят солдатам то же самое, но в обратном порядке: "В столицах поют и пляшут, а вы гибнете на фронте…"

– Папа! Федор Иванович! – Ирина схватилась за голову. – Ну я прошу! Хватит! Не могу больше! – Бросившись к стоящему в эркере роялю, она подняла крышку и начала играть что-то бравурное. Сергей Ильич, многозначительно взглянув на Шаляпина, поднялся и, подойдя к дочери, обнял ее:

– Ну ладно тебе. Скажи, что хотела.

Ирина слегка отстранилась от отца и подняла на него жалобные глаза.

– Папочка, миленький! Я хочу поехать с Ники по губерниям. У него – дела, а я… Ну, я – просто его жена. Понимаешь? – Сергей Ильич, удивленно подняв брови, бросил взгляд на Ракелова. Ирина дернула отца за рукав. – Не отпустишь – все равно уеду. Хочу быть с ним. Должна. И буду. Отпустишь? – В комнате повисла гнетущая тишина.

– Отпущу, – глухо произнес Сергей Ильич, прижимая дочь к себе. – Только повенчайтесь перед отъездом.

Шаляпин искоса смотрел на Ракелова, торопливо вынувшего из портсигара папиросу. Чем-то он ему сегодня не понравился…

12

Осень семнадцатого года была солнечной и прохладной. Деревья поспешили надеть золотые и малиновые наряды, будто в ожидании праздника. А его все не было. Ветер, налетавший со стороны Финского залива, раздраженно убеждал, что праздника не будет вовсе, но деревья не верили, с грустью расставаясь под его порывами с каждым разноцветным листком, как люди – с листками календаря. Вскоре начал моросить дождь, так и не признавшийся деревьям, о чем же он плачет день и ночь напролет…

***

Поезд, на котором Ирина с Ракеловым ехали из Москвы в Петроград, неожиданно, в связи с поломкой паровоза, отогнали на запасной путь для ремонта, и вот уже несколько часов сотни людей коротали время в тесном здании железнодорожного вокзала в Твери. Ирина сидела на жесткой скамейке напротив мужа. Ей нравилось называть Ники мужем и чувствовать себя замужней дамой. Они обвенчались всего полтора месяца назад, за день до отъезда, в небольшом храме неподалеку от дома. Было заметно, что настоятель – отец Серафим, тот самый, что девятнадцать лет назад крестил ее, – приятно удивлен и растроган желанием молодых «в это смутное время свершить торжество божественного соединения судеб на небесах». На венчании присутствовало всего несколько человек – самые близкие. Родители Ники не смогли так быстро приехать из Перми.

Ирине казалось, что за время поездки они с Ники срослись, превратившись в единое целое. Она с улыбкой вспоминала, какой наивной и глупой была еще совсем недавно. А теперь на многое в жизни начала смотреть по-другому.

Поняла: любовь – это не слова. Это – их отсутствие. В любви все должно быть понятно без словесного дурмана. Находясь почти все время на людях, она научилась накидывать на внешние проявление чувств покрывало сдержанности. И это стало их совместной игрой, в которой была своя прелесть, и которую они считали маленькой семейной тайной. Вот и сейчас, сидя напротив мужа в тесном, грязном зале ожидания, она осторожно коснулась ногой его ноги. Никто не заметил – ни женщины с плачущими детьми на руках, ни двое молодых парней с винтовками, озирающиеся по сторонам, ни пожилой священник, сидящий рядом, ни старик, привалившийся спиной к большому мешку, перепачканному глиной и опилками. Никто.

Ирина еле заметно приподняла и опустила бровь: "Иди в меня". Улыбка тронула его губы: "А люди вокруг?" Она чуть заметно покачала головой: – "Ничего не заметят. Мы будем делать это глазами… Ну же!" Ники, слегка наклонившись, проник в нее взглядом. Постепенно его глаза словно становились все больше и больше, а пространство вокруг превратилось в узкий коридор, за границами которого, обозначенными подрагивающими пунктирами их взглядов, растворился шум вокзала, исчезли голоса и звуки. Время замерло. Ирина подалась вперед… Неотрывно глядя друг на друга, они делали незаметные, только ими ощутимые движения телами. Еще и еще… Ее губы чуть приоткрылись. Внутри образовался пульсирующий теплый шар, непрерывно увеличивающийся в размерах. Сердце перестало биться, и в это мгновение шар лопнул, заливая всю ее внутри горячим солнечным светом. Волна блаженства… легкое подрагивание тела… разум переплавился в чувства… чувства подхватила истома… истома обвилась вокруг, превратившись в золотистый кокон. Во рту появился легкий медовый привкус. Закрыв глаза, она откинула голову и негромко застонала…

– Что, устала, милая… милая… милая… – донеслось откуда-то издалека. – И то, уж сколько часов поезда ждем… ждем… ждем…

Она молчала, пытаясь еще хоть на мгновение продлить ощущения…

– Да что вы тут ходите все, высматриваете? – прорвался извне строгий голос.

– Жида ищем, гражданин прапорщик.

– Какого такого жида?

– Ходил тут. Не видали?

– А что он сделал?

– Да ничего… Жид!

Повернув голову, Ирина натолкнулась на мутный "кокаинистый" взгляд солдата с винтовкой. Отвела глаза.

– Супружница ваша устала. – Пожилой священник в тулупе поверх черной рясы участливо обратился к Ракелову. – Пусть приляжет к вам… Полегче будет.

– Ничего, не беспокойтесь, батюшка, мне очень хорошо! – Ирина нежно взглянула на мужа, неторопливым, плавным движением поправила прическу, поймав на себе заинтересованный взгляд бледного взлохмаченного мужчины с черной бородкой, видимо недавно севшего рядом со священником. На его щеке даже сквозь бороду проглядывало родимое пятно, похожее на насосавшуюся крови пиявку. "Бог шельму метит", – почему-то вспомнилась поговорка, которую она слышала от матушки.

– Ну что, святой отец, кончаются ваши времена? – обратился чернобородый к священнику.

– Отчего же? – Священник искоса взглянул на него.

– А скоро на смену вашему христианству придет со-ци-а-лизм… – Произнеся последний слог, мужчина, видимо для убедительности, хлопнул себя по колену зажатым в руке картузом. – Ведь он – что ваше христианство. Только раннее, скажем так, христианство. Не боитесь?

– А что бояться? Клюквенный сок похож на вино, однако – не вино. Достаточно пригубить.

– А мы при социализме вино отменим – нечего пробовать будет, – ухмыльнулся чернобородый. – Все станут клюквенный сок пить.

– Человек по воле своей все должен делать, а не по запрету да принуждению. Тогда благо будет, – назидательно проговорил священник.

– Я бы, если позволите, сказал так, – оживившись, вступил в разговор Ракелов. – В христианстве есть свобода, а это тот спирт, которого недостает социализму. Христианство добрее и милосерднее, потому как предлагает отдать свое имущество, социализм же предлагает отнять чужое.

– Именно так! – Священник, почувствовав поддержку, приободрился. – Христос возбуждал в людях глубокое пренебрежение к материальному счастью. Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху!

– Социализм ни-ко-го просить не станет! – Мужчина с пятном на щеке многозначительно оглядел собеседников.

– Ну да. Маркс, которого я, признаюсь, внима-ательно читал, – Ракелов повернул голову в его сторону, – провозгласил, если не ошибаюсь – "В борьбе ", то есть в грубой силе, "обретешь ты право свое".

– Ники, что за дебаты? К чему это? – прошептала Ирина, почувствовав беспокойство. – Вокзал – не место для подобных разговоров. Да еще с незнакомыми людьми.

Резкий звон вокзального колокола и печальный паровозный гудок известили о приближении поезда, заставив всех вскочить с мест. Началась суета. Люди хватали вещи, торопясь к выходу. У дверей образовалась давка. Крики, ругань, детский плач… Ирина, побледнев и чувствуя, что задыхается, крепко схватила мужа за руку. Людская волна подхватила их и выбросила на перрон. В дверном проеме кто-то, с силой рванув, выхватил у нее дорожный саквояж. "В борьбе обретешь ты право свое…" – промелькнуло в голове. Сожаление от потери не возникло, хотя в саквояже находилось все необходимое, в том числе документы. Ощущением потери был пропитан воздух. Похоже, мир рушится, до мелочей ли сейчас? Главное, скорее попасть домой. Поезд, с трудом, словно нехотя остановившийся у перрона, был уже переполнен людьми, в основном мешочниками, – некоторые сидели даже на крышах вагонов. Многие стекла были выбиты. В купейном вагоне, в котором они ехали из Москвы, кое-где еще болтались грязные обрывки шторок. Десятки людей с чемоданами, баулами, корзинами начали штурмовать двери. Ирина посмотрела на мужа: "И что дальше?" На вспотевшем лице Ники была растерянность.

– Эй! Полезайте сюда! Да быстрее же, сейчас поезд тронется!– В окне появилось знакомое лицо человека с пятном, неведомым образом уже оказавшегося внутри. Ракелов, бросив на землю свой саквояж, поднял Ирину. Несколько рук подхватили ее и втянули внутрь. Купе встретило кисло-приторным запахом и жаркой волной мужского пота. Ирину усадили на жесткую лавку между охотно потеснившимися мужчинами, сразу же плотно прижавшимися к ее бедрам. Чернобородый, с такой готовностью только что помогавший ей, неожиданно равнодушно отвернулся от окна, за которым виднелось недоуменное лицо Ники, и, с ухмылкой взглянув на Ирину, медленно опустился на лавку напротив. Вагон дрогнул и заскрипел – поезд тронулся. С отчаянным криком: "Там мой муж остался!" – она рванулась к окну. Пожилой мужчина в солдатской шинели, сидевший у окна, поднялся, пробурчал сиплым голосом: "Да не беспокойся ты, дамочка, сейчас втяну твово мужика", – и, протянув руки, помог Ники взобраться в купе. Один из попутчиков, недовольно ворча себе под нос про "бар, от коих вечно одна досада", по просьбе Ракелова без охоты освободил место рядом с Ириной и перебрался к чернобородому, который, надвинув картуз на глаза, сидел откинувшись на спинку, изображая полную отрешенность и безразличие.

– Ники… Слава Богу… Я уже не чаяла увидеть тебя… – Ирина уткнулась ему в плечо, ощутив на несколько мгновений счастье и покой. Почему-то вспомнилось, как еще в Москве обратила внимание на номер поезда – сто тридцать семь. Порфирий как-то говорил, что это – число смерти.

На перроне раздались брань и крики. Несколько солдат, среди которых она заметила того – с "кокаинистыми" глазами, били прикладами винтовок, а затем, повалив на землю, ногами по голове старого седого человека в генеральской шинели без погон. Несчастный, испуская страшные стоны, вначале пытался прикрывать распухшее, ставшее похожим на бесформенный кусок мяса, залитое кровью лицо с вытекшим глазом, однако вскоре, очевидно, потеряв сознание, перестал сопротивляться и затих.

Ирина с ужасом смотрела на происходящее. От желудка начала подниматься отвратительная волна тошноты. Поезд медленно, со стоном, оторвался от перрона, оставляя позади страшную картину, но она все никак не могла отвести глаз от окна, будто какой-то незнакомый и жесткий голос внутри приказывал: "Смотри и запоминай!"

Попутчики угрюмо молчали. По лицу чернобородого снова пробежала усмешка.

Ирина полными слез глазами посмотрела на мужа.

– Это, мой милый львеныш, – в самое ухо шепнул ей Ники, – называется пе-ре-во-рот.

– Что?! – Она вздрогнула.

– Да, милая… – продолжил Ники, обняв ее за плечи. – Я не хотел говорить тебе в Москве. Временное правительство рухнуло. Партия Ленина – Троцкого взяла власть. Все правительственные посты заняты комиссарами-евреями, замаскированными под русскими фамилиями. Говорят, в Петрограде беспорядки, погромы – банды солдат и матросов врываются в дома, грабят, убивают. Все – в руках черни, и, похоже, никто не знает, как все это остановить.

Поезд набрал ход. Холодный, продуваемый осенним ветром и пропахший паровозным дымом вагон, казалось, перемещается в безвременье. Ирине, прижавшейся к плечу мужа, почему-то захотелось рвануть ручку стоп-крана и остановить состав. Она, готова была поклясться, что слышит в ночной темноте еле различаемый стон поезда, мчавшегося в неведомое, словно по узкому лезвию, рассекавшему время и людей надвое…

***

В купе было холодно, сквозь разбитое окно, прикрытое намокшей холстиной, прорывались струйки дождя. Ракелову не спалось, хотя монотонный перестук колес уже убаюкал попутчиков. Ирина беспокойно дремала на его плече. Вероятно, ей что-то снилось – тело ее время от времени вздрагивало, а губы шевелились, выговаривая неразличимые слова. Только чернобородый, откинув голову, сидел с полуприкрытыми глазами,так что было непонятно, спит он или нет.

Итак, скоро они с Ириной вернутся домой. Что дальше?.. Поручения Александра Федоровича, в том числе и секретные, выполнены, да только самого Керенского у власти уже нет. Неужели нужно было брать еще левее? Туда, где Троцкий и Ленин, бросающие в толпу безответственные, но простые и оттого безмерно привлекательные лозунги, проповедующие, в отличие от эсеров, уже не индивидуальный, а массовый террор, использующие самые низменные инстинкты толпы, которую они стали называть народными массами? Как же это Александр Федорович упустил ситуацию?

О предстоящем выступлении большевиков было известно заранее. С середины октября многие газеты даже ввели на своих страницах постоянную рубрику "К выступлению большевиков". Все с удовольствием, не воспринимая всерьез, обсуждали эту щекочущую нервы тему, одновременно ругали правительство за неспособность наладить, обеспечить, организовать… На самом деле, и – это Ракелов знал точно – у Временного правительства была только одна действительно неразрешимая проблема – невозможность выиграть войну либо достойно выйти из нее. Международные интересы Братства – выше национальных и уж тем более личных.

Жалел ли он, что связал себя масонской клятвой, превосходящей все прочие клятвы? Пройдя ритуал посвящения, поставить себя выше законов, а порой и интересов страны, в которой родился и которой служишь, без тени сомнения и скепсиса, всегда быть готовым к тому, что не только человек, которого ты недолюбливаешь или вовсе не уважаешь, но порой и политический враг может, подав тайный знак, оказаться твоим братом, – все это было непросто. Но он не сожалел и не сомневался. До сегодняшнего дня…

Неужели он все-таки ошибся и его мозг просчитал неверную комбинацию? В бурное время перемен, находясь рядом с главой правительства, вполне можно было рассчитывать на пост товарища министра юстиции, а там, глядишь, и… Нет, конечно, Ракелов не считал себя вождем, но был человеком организованным, образованным и исполнительным, готовым при определенных условиях ставить интересы дела выше личных, а такие люди нужны всегда, при любой власти. Так что без дела он скорее всего не останется. Однако ж не пришлось бы просить рекомендации к Ленину у Александра Федоровича – они, по слухам, оба из Симбирска и даже учились в одной школе.

" Да-а… – вздохнул он, – не самое полезное и приятное дело – во время политических катаклизмов оказаться в пути… Впрочем, скорее бы уж доехать, а там видно будет".

***

Заскрежетали тормоза. Поезд начал замедлять ход. Все проснулись и зашевелились, тихо переговариваясь. Ирина открыла глаза:

– Что, уже приехали?

– Замерзла? – Ракелов провел рукой по ее щеке.

Сидевший у окна солдат отодвинул холстину. За окном, в тусклом свете фонарей, выплыла надпись – "Бологое". Последний толчок, металлический лязг, прокатившийся по всей длине состава. Поезд остановился.

Хотелось выйти на перрон, размяться, однако сделать это было невозможно – никто из пассажиров, с трудом прорвавшихся в вагон, не хотел покидать своих с боем завоеванных мест.

– Поезд остановлен для революционного досмотру! – раздался с улицы резкий мужской голос. Вскоре показался и его обладатель – коренастый человек в кожаной тужурке, с револьвером в руке – в сопровождении нескольких матросов, вооруженных винтовками. – Па-а-апрошу всех с вещичками на выход!

Пожилой солдат озабоченно покачал головой:

– Да-а, видать, сурьезные дела. Раньше– то в заградительном отряде, что мешочников потрошил, по большей части студенты состояли, а теперь вишь солдат да братков понагнали.

По крыше вагона прогромыхали чьи-то поспешные шаги. С улицы послышались окрики: "Стой! Стой, твою мать! Стрелять буду!" Раздались резкие хлопки винтовочных выстрелов. В вагоне началась суета. Все, похватав вещи, ринулись к выходу.

– Ироды! Тише вы! Дитё раздавите! – истошно кричала взлохмаченная рыжеволосая женщина с цветным свертком на руках, которая прямо напротив их купе в толчее никак не могла развернуться по ходу движения.

– Ники… Мне нехорошо… – шепнула побледневшая Ирина, вцепившись в руку мужа.

Ракелов, памятуя о том, что после случая около бакалейной лавки у нее появилась боязнь толпы, растерянно взглянув по сторонам, обратился к попутчикам:

– Простите, вы не поможете нам… жене плохо… давка… она не переносит… я выпрыгну в окно, а вы мне ее передадите.

– И то правда. Как вошли, так и выйдем! – бросив взгляд в окно, неожиданно весело откликнулся чернобородый и, решительно отодвинув плечом стоящих рядом людей, помог Ракелову спрыгнуть на землю.

– Ириша, девочка, иди ко мне! О стекло не порежься… – Только и успел проговорить Ракелов, как ощутил, что ему в спину уперся штык винтовки.

– Тикать вздумал, вражина? От нас не убегешь, гнида буржуйская!

– Не-е, Степа, на рожу его побачь, да! То ж – шпиён германьский! Я ихного брата нутром чую. – Солдат шумно втянул носом воздух и сплюнул. – С мешочниками, паскуда, затеял в Питер просклизнуть…