Текст книги "Тело черное, белое, красное"

Автор книги: Наталия Вико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

6

В фойе зала Армии и Флота на Литейном было полно народу. Все в перерыве оживленно разговаривали, обсуждая только что увиденный спектакль Всеволода Мейерхольда.

– Ники, смотрите же скорее! Вот же он, вот – Есенин! Это я о нем вам рассказывала! – Ирина показала взглядом на стоящего неподалеку молодого мужчину с русыми вьющимися волосами, окруженного стайкой поклонниц.

– Ирэн, дорогая, – улыбнулся Ракелов,– я не успеваю за ходом ваших мыслей. Вы же только что с жаром ругали Мейерхольда…

– И вовсе я не ругала! Просто – не понимаю ничего в таком искусстве. Я, знаете ли, воспитывалась на репертуаре Александринки. Кстати, вы были на премьере "Романтиков"?

– Не пришлось, к сожалению.

– Жаль. Было просто изумительно! Вызывали автора уже после второго действия. Мережковский был такой счастливый… Ой, Ники, – она взяла Ракелова под руку, – пойдемте скорее в зал, перерыв заканчивается, сейчас будет самое интересное.

– Между прочим, – щебетала она, пробираясь между рядами, – я тоже иногда пишу стихи. Говорят, весьма недурно.

Они сели на свои места. Зал был уже почти полон.

– Я просто уверен, что не дурно, а очень хорошо пишете! Кстати, – Ракелов, наклонившись к Ирине, указал на темноволосого мужчину с тонкими чертами лица, беседующего в проходе с Мейерхольдом, – хотите познакомлю?

– Вы знакомы с Михаилом Кузминым? – изумилась Ирина. – Быть не может! Я, знаете ли, его страстная поклонница! Очень часто в памяти всплывают какие-то его строки, и обязательно, как я в детстве говорила, "впопад". К примеру, помните его "Что случается, то свято"? Как же это верно! Именно так надобно принимать все, что преподносит нам жизнь. У него замечательный слог, и сам он такой чистый, как горный хрусталь. Ну а вы, Ники, вам-то что нравится у Кузмина? – спросила она с улыбкой. – Можете вспомнить хоть одну его строчку? Ну-ка, ну-ка? Вот сейчас и проверим, какой вы на деле любитель поэзии.

Ракелов с полуулыбкой укоризненно покачал головой.

– Ах, Ирэн, похоже, вы испытание мне решили устроить. Ну что ж, извольте. – Мгновенно посерьезнев, он потер переносицу и прочитал вполголоса:

В игольчатом сверканьи

Занеженных зеркал -

Нездешнее исканье

И демонский оскал…

– Это – мое самое любимое… – Помолчал мгновение. – Что ж, убедил я вас?

– Ну, хорошо. – Ирина одобрительно взглянула на него. – Сдаюсь. Можете считать, убедили. Хотя, сказать по правде, в этих стихах мне не все понятно.

– Мне представляется, что смысл этих строк… – начал было пояснять Ракелов.

– Бог мой, Ники, не вздумаете ли вы мне объяснять? Стихи нельзя препарировать, как лягушку! – с жаром воскликнула она. Ракелов растерянно замолк. – А с Кузминым, если честно, познакомиться очень хочу! И потому, – Ирина весело взглянула на Николая Сергеевича, – не стану!

На его лице замер немой вопрос.

– Да, да, не стану, потому что очень люблю его. Вдруг, не дай Бог… Знаете, Ники, нам, женщинам, – важно произнесла она, – иногда достаточно какой-то мелочи – одного неловкого слова, снисходительного взгляда, банального прыща на носу или неприятного запаха, чеснока например, чтобы разрушить чувство к кумиру, которое строилось годами и казалось незыблемым…

– Насколько я знаю, – неуверенно проговорил Ракелов, – Кузмин чеснока не употребляет, да и насчет…

Раздались аплодисменты – на сцену вышел Есенин…

Поэты сменяли один другого. Зал казался Ирине одним существом, внимающим звукам поэзии. Она чувствовала причастность к этому существу, распахнутому для восприятия прекрасного…

Ракелов осторожно взял ее за руку, краем глаза заметив, как дрогнули ее губы. Он поймал себя на мысли, что ему приятно наблюдать за Ириной и через выражение ее лица, ее эмоции, следить за тем, что происходит на сцене и в зале…

Вечер завершила похожая на Сивиллу великолепная Ахматова – в белом платье со стюартовским воротником, с высокой прической черных волос и неизменной незавитой челкой.

 
…Мне никто сокровенней не был,
Так меня никто не томил,
Даже тот, кто на муку предал,
Даже тот, кто ласкал и забыл…
 

***

…В оживленном потоке зрителей они вышли на улицу и не спеша пошли по Литейному.

Смеркалось.

Холодный воздух покалывал горло. Не хотелось говорить ни о чем. В ушах еще звучала музыка стихов. Постепенно людей на улице становилось все меньше. Навстречу попадались лишь редкие прохожие.

– Господи, как хорошо! – Нарушила молчание Ирина. – Какое удивительное, редкое для нашего тревожного времени чувство спокойствия и душевного равновесия!

– Я… завтра уезжаю, – вдруг глухо произнес Ракелов.

– Как уезжаете? Зачем? – Она остановилась в растерянности. – Надолго?

– Ирэн… – Его пальцы осторожно скользнули по ее руке и охватили запястье. – Иногда обстоятельства будут требовать моих отлучек. И с этим поделать ничего нельзя. У меня есть определенные обязанности и чувство долга… -

А как же… я?.. – спросила она разбитым голосом. Ракелов поцеловал ей руку.

– Ирэн, дорогая, где бы я ни был, вы же знаете, что я…

Слезы подступили к ее глазам. "Господи, как же быть? Он ведь уедет и так и не узнает, что я… его…" Она сжала руку Николая Сергеевича, вслушиваясь в мелодию его голоса, пытаясь запомнить каждую ноту, впитать все оттенки. Ракелов говорил медленно, задумчиво, будто обращаясь к самому себе.

– Ирэн, прошу вас, подумайте над моими словами. Я вернусь… и если вы скажете "да", я тотчас же поеду к Сергею Ильичу просить вашей руки. Вы слышите меня, Ирэн? Не молчите! Скажите же что-нибудь! – Он остановился и вдруг обнял ее.

Приподнявшись на цыпочки, она коснулась его губ своими губами и прошептала обдавая жарким дыханием:

– Ники, давай поделим эти сумерки пополам – ты бери свет, а я возьму тьму…

***

– Ирина Сергеевна, что-то вы бледненькая сегодня. Плохо спали? – Пожилой хирург устало опустился на низкую табуретку у стены и посмотрел на часы. Ходики остановились на половине четвертого. Как раз в это время началась операция. Сколько она длилась? Впрочем, уже не важно. Раненого спасти не удалось. Молоденький солдат, совсем мальчик, лежал сейчас в коридоре на каталке, накрытый простыней в желтоватых разводах.

– Тяжело, Иван Иванович. – Ирина раскладывала пакетики с порошками, сверяясь с листом назначений. – Боль кругом, кровь, смерть. Я когда после дежурства подхожу к зеркалу – кажется, себя саму насквозь вижу: вот – кишки, вот – селезенка, вот – печень… И – кровь по венам. А они – будто вот-вот лопнут. Фу! – Она помотала головой, отгоняя неприятное видение.

– Ирочка, голубушка, вы о сердце забыли, – грустно усмехнулся доктор. – О сердце забывать нельзя. Что нам приказывает сердце, а?

– И что же? – Ирина, не поворачивая головы, отошла от подноса с лекарствами и поставила кипятить шприцы.

– Я закурю, не возражаете? – Не дожидаясь ответа, Иван Иванович достал папиросу и, жадно затянувшись несколько раз, продолжил: – Так вот, сердце нам велит жить. И – любить. Любить жизнь во всех ее проявлениях. Потому что жизнь у нас – одна. И другой – не будет. – Он помолчал, попыхивая папиросой. – Главное – всегда помнить, что книгу собственной жизни мы пишем набело. Без черновиков. Находите радость даже в самые трудные минуты жизни. Когда же совсем нечему радоваться… Просто подходите утром к окну и говорите: "Здравствуй, солнышко!"

Ирина подошла к окну и прислонилась к подоконнику.

"Солнышко… Где ж его взять в этом сером городе? Совсем скоро – новый девятьсот семнадцатый год, а на душе так безрадостно! Раньше праздник врывался в город, принося с собой запах новогодних елок, все вокруг искрилось весельем, разноцветными гирляндами, улыбками… А этот Новый год вползает в измученную войной страну нехотя, словно мучаясь вопросом: "А стоит ли? Может, еще поживете в девятьсот шестнадцатом? А может, мне вообще не приходить?.." Грустно… И от Ники нет вестей. Уже почти месяц прошел. После его отъезда кажется, будто все вокруг окрасилось в черно-белые тона." – Она покосилась на пропитанные кровью бинты, сваленные в бак в углу комнаты. – "Еще – в красный… Черный. Белый. Красный. Три главных цвета алхимии. Вспомнились слова Порфирия: "Дух России, как Феникс, возрождающийся из пепла, снова одевается в тело черное, белое, красное…" Да, пожалуй, Иван Иванович прав. Надо научиться говорить солнышку "здравствуй"… Тогда легче жить. – Ирина отошла от окна. – " Интересно, куда это Поликарповна запропастилась? Надо вынести бинты. Полный бак уже".

Выйдя из докторской, она прислушалась. Где-то в конце коридора был слышен раскатистый смех. Пройдя туда, Ирина приоткрыла дверь палаты для выздоравливающих и заглянула внутрь.

Поликарповна, опершись на швабру, стояла в проходе между койками спиной к входу.

– …милочки, говорите, а я вам объяснение скажу. И ето – не смехотворство какое, а сурьезная ученость. – Она сделала многозначительную паузу. – Исчё сызмальства мать мне мудреную книжку читала, а я смышленая была, все на ум запоминала… Да… – Она почесала затылок. – Книга ета – "Трепетник" называется. Ну, говорите скоренько, а я поясню. Где, говоришь, милок, у тебя трепещет? – обратилась она к рыжеволосому парню, утиравшему выступившие от смеха слезы. – Ага. Вот тут. Ето просто, ето я тебе так скажу – " Аще в згибе левой руки потрепещет, кажет болезнь головы и студ всему телу, а после – пот". Во: глядикося – пот у тебя, милок, аж по всему телу. Я же говорю – не смехотворство ето.

– Поликарповна! – Ирина услышала голос пожилого солдата, совсем недавно переведенного в эту палату. – А у меня вот тут, с утра трепещет, – приложил он руку к груди. – Просто мочи терпеть нету. – Он хрипло засмеялся.

– Чаво смеяться? – возмутилась старушка. – Ето, милок, у кого грудные титьки трепещут, то будет во сне греза великая. Так что глазья свои прикрывай и жди грезу.

Хохот раненых раскатился по палате.

– А у меня…

– Нет, сперва мне скажи…

Поликарповна, краем глаза заметив стоящую за ее спиной в дверях Ирину, засуетилась.

– Последнему скажу – и пойду. Ну вас к лешему. Где, говоришь, у тебя трепещет? – Раненый указал на забинтованную ногу. – А, ето так означает: "Колено левое потрепещет, – она с опаской покосилась в сторону двери, – кажет страх и переполох".

Ирина, с трудом сдерживая улыбку, вышла в коридор. Поликарповна, подхватив ведро и швабру, выскочила за ней.

– Поликарповна! – Ирина сделала строгое лицо. – Я же просила бинты вынести! Сколько ждать?

– "Ох, бегу, эх, бегу, удержаться не могу!" – Позвякивая ведром, старушка с невинным видом засеменила по коридору.

"Вот уж кто, наверное, не то что с солнышком – с каждой птичкой здоровается", – улыбнулась ей вслед Ирина.

– Что там? Опять Поликарповна чего учудила? – добродушно поинтересовался Иван Иванович, когда она вернулась в докторскую.

– Учудила. Скоро вас будет учить, как раненых выхаживать. Вот спросите ее, к примеру, можно ли ампутированный палец заново вырастить? Получите изумительный ответ, уж будьте уверены!

– Гм-м… – кашлянул доктор. – Поликарповна!

– Чаво-сь? – тут же заглянула в дверь бойкая старушка. Она напоминала озорного подростка, который, войдя в класс, прикидывает, сейчас ли ему намазать клеем стул учителя или чуть позже.

Ирина отошла к раковине и, отвернув кран, принялась старательно мыть руки.

– Гм-м, тут вот какое дело… Поликарповна… – Иван Иванович с серьезным видом задумчиво крутил в руках папиросу. – Мы… Вы… Так сказать…– начал он, пытаясь сформулировать вопрос.

– Да не телись ты, милок, чай, не девка я… Надо чего? – Поликарповна хитро взглянула на него.

– Хотел у тебя, подруга… спросить…

Ирина прыснула и, завернув кран, потянулась к полотенцу.

– Есть ли, подруга, в народе средство, подходящее, по твоему разумению, чтобы палец амп… отрезанный от руки мог заново вырасти. А? – Иван Иванович сурово нахмурил брови.

Старушка приободрилась.

– Чаво нет? Есть. Это тебе для науки надобно? – Она понимающе кивнула. – Тады слушай. Значится так, берешь голову лягушки…– С подозрением взглянула на доктора, в уголках глаз которого затаилась улыбка. – Тебе ето для смехотворства аль для дела? Для дела – так записывай. У меня время мало, ище коридор домыть надобно. Пишешь, штоль?

Иван Иванович кивнул и, расположившись за столом, взял лист бумаги и карандаш.

– Значится, так. Берешь голову лягушки, бычий глаз, – старушка зыркнула в сторону Ирины, тщательно вытиравшей лицо полотенцем, – зерен белого мака, ладана, камфоры, высушиваешь, смешиваешь ето все с кровью гусенка… гу-у-сенка… Успеваешь писать-то? – вытянув шею, заглянула под руку доктору, -…гусенка. Ежели не найдешь гусенка – не плачь, можно горлицы. Затем скатываешь, милок, маленькие шарики… – В глазах доктора засветился неподдельный интерес, -…и все! – закончила пояснение старушка и, окинув всех торжествующим взглядом, грациозно облокотилась на швабру.

– Чего – "все"? – пришла Ирина на помощь Ивану Ивановичу, который, зайдясь в приступе смеха, отвернулся к стене. – А дальше что? Это нужно пить? Жевать? Окуривать помещение? Растворять в спирте?

Поликарповна замялась, смущенно уцепившись за ручку швабры.

– Запамятовала чавой-то. Извиняйте. Чаво сказать не могу – того не могу. – Иван Иванович, справившись, наконец, со смехом, повернулся, окинув ее грозным взглядом. Поликарповна засуетилась, потихоньку продвигаясь в сторону двери и бормоча на ходу: – Мы – народ! Наше дело маленькое. Сказал – и ушел быстренько. Чтоб не попало.

Ловко подхватив бак с бинтами, уже в дверном проеме она пропела, косясь на смеющегося Ивана Ивановича:

А я молодая, а я озорная,

Мое сердце скок да скок,

Поцелуй меня разок! Э-ээх!

Широко улыбнулась беззубым ртом.

– Ступай, ступай, подруга! – проговорил ей вслед Иван Иванович, вытирая слезы. – Я тебя в конце дежурства поцелую. А то боюсь, ежели прямо сейчас, то с собой не совладаю.

Поликарповна остановилась.

– Гляди-кось! Не забудь, что обещался-то! А то знаю вас, мужиков! Вы только на обещания горазды! – Гордо неся бак, она вышла из комнаты.

Через мгновение из коридора донесся грохот. Встревоженная Ирина выскочила за дверь. Старушка, отряхиваясь и кряхтя, поднялась с пола и принялась запихивать в бак выпавшие бинты.

– Не ушиблись, Поликарповна? – подбежала к ней Ирина.

– Не-е, милая. Склизко. Пол помыла… и – забыла! – сымпровизировала она. – Так это ничаво! Вот, и с полом поздоровкалась!

Ирина, покачав головой, вернулась в докторскую.

– Ну и бабуля… Это ж надо такой жизнерадостной быть!

Иван Иванович затушил папиросу и медленно поднялся с места.

– Да она не так уж и стара – ей ведь и пятидесяти нет. А потом… что ей остается делать? У нее полгода назад мужа на фронте убили. Затем вскоре – старшего сына. А месяц назад младший без вести пропал. Мальчик совсем. Она потому каждый день новых раненых встречает. Надеется. Так-то вот… – Доктор вышел. Ирина осталась стоять посреди комнаты…

Рано утром, приняв несколько подвод с санитарного поезда и два автомобиля санитарной колонны Императорского Автомобильного Общества с ранеными, Ирина вышла из госпиталя. "Сколько их еще будет? Скольких еще мальчиков проглотит война?"

Махнув рукой так кстати проезжавшему мимо ворот госпиталя извозчику, Ирина села в пролетку.

– На Невский, к дому Трояновских. – Она прикрыла глаза. "Господи, как же хочется спать".

***

… На ступенях госпитальной лестницы, у лап каменного льва, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, сидела Поликарповна – одинокая седая старуха. Пятидесяти лет.

***

…Ирина вошла в дом Трояновских, у которых по-прежнему жила, испытывая только одно желание – поскорее лечь в кровать. Вечером наверняка опять будут гости. Нет, пожалуй, сначала надо выпить чаю, а уже потом – спать.

В доме в этот ранний час стояла сонная тишина. Заспанный, недовольный камердинер в поспешно наброшенном на плечи камзоле, открывший ей входную дверь, казалось, так и не проснулся. Поднявшись по ступеням, она прошла через столовую, увешанную полотнами русских живописцев – в своей страсти к собиранию картин Петр Петрович Трояновский был истинным патриотом. Проходя через галерею с разноцветными витражными окнами к спальне, Ирина, к своему изумлению, услышала в комнате Софи голоса: томный, низкий – Софи и восторженно-возбужденный – Леночки, и тихонько постучала. Дверь распахнула Леночка. Глаза ее лихорадочно блестели.

– Проходи скорее! – Она схватила Ирину за руку и втащила в комнату. – Софи только что приехала и такое рассказывает! Только клянись хранить тайну. Слышишь? Клянись же!

Софи в шикарном вечернем платье полулежала на огромном диване цвета изумруда, утопая в бархатных подушках.

– Садись же, Ирэн. Вон вино на столике. Хочешь?

Ирина покачала головой и с удовольствием нырнула в мягкие подушки… Глаза слипались.

– Видишь ли, Ирэн, тут такие новости… – Леночка замялась, покосившись на старшую сестру. – В общем, Софи… – Она в растерянности замолчала.

– Ах, дорогая, оставь эти условности. Мне теперь, после того, что было, – все равно! Ирэн, дорогая, передай папироску из той коробочки. И аккуратнее, не урони. Это – особые папироски. Они дорогого стоят! – многозначительно проговорила Софи, закуривая. – Скажи, Ирэн, у тебя уже были мужчины? Ты имела связь с ними, я это имею в виду? У Элен уже есть кавалер, так что она понимает, о чем я говорю. Я к тому… – она затянулась, – если нет – тебе слушать не надо. Ничего не поймешь. Это – как разговор с иностранцем на неизвестном тебе языке. О чем он говорит, можно только догадываться по интонации, жестам и мимическим движениям лица, ежели таковые имеются. – Софи расхохоталась, но вдруг, прервав смех, резко села на диване и строго спросила: – Так как? Были?

Растерявшаяся Ирина неуверенно кивнула. Софи, иронически улыбаясь, недоверчиво оглядела ее. Ирина кивнула еще раз. Она просто не могла не кивнуть.

– Отлично! – Софи откинулась на подушки. – Тогда продолжу. На чем я остановилась? Ах да. Итак, девочки, не могу сказать, что "развратна до мозга костей", но кое-что в жизни испытала, поэтому знаю, о чем говорю. С ним невозможно сравнить ни одного мужчину. Ни одного! Он – нечто особое. Я уж не говорю о том, что ему просто хочется… – она бросила испытующий взгляд на Ирину и затянулась папироской, – "отдаваться", ну, это у меня и с другими было. Некоторыми… – Загадочная улыбка скользнула по ее лицу.

Желтоватый дым медленно расползался по комнате. Ирина почувствовала, как стало гореть лицо. В горле слегка запершило.

– Он очень силен. Очень. – Дыхание Софи участилось. – Когда он… входил в меня, – она с силой ударила кулаком по диванной подушке, – тело его напрягалось все, от головы до пальцев ног. Он весь, понимаете, весь был как один огромный… – Поискала в воздухе подходящее слово и, не найдя, небрежно махнула рукой. – Ну, понятно… И все это – на ковре, у зеркала огромного, в самый пол. Мне даже казалось, что зеркало тоже участвовало в этом действе, посылая двойников, повторявших наши движения и удваивавших нашу страсть… – Софи затушила папиросу в хрустальной пепельнице и сладострастно потянулась. – Он словно накачивал меня своею силой, своими необычайными способностями, всем своим могуществом. И вот так, – она медленно провела пальцами по обнаженной шее и мечтательно улыбнулась, – более двух часов. Глаза прикроет, подышит – и снова за дело, со всей страстью. Он – совершенно особенный! Кабы вы знали, какие ощущения он дает…

Ирина почувствовала легкое головокружение. Не хватало воздуха. Пробормотав извинения, провожаемая недоуменными взглядами сестер, она выскочила из комнаты и, подбежав к окну в галерее, рванула на себя раму. Холодный воздух освежил лицо и прояснил голову. "Определенно в папиросках что-то не то. Не иначе травка какая примешана". Прикрыв окно, она вернулась в комнату.

Софи стояла перед сестрой с бокалом в руке. Леночка смотрела на нее с обожанием. Услышав шаги, они повернулись. Показалось, что в глазах Софи промелькнула снисходительная насмешка.

– А, Ирэн… Входи.

– Ирэн, ты пропустила самое интересное! Тут Софи еще такое рассказала… Не поверишь! – Леночка весело взглянула на сестру блестящими глазами. – Софи, повтори, пожалуйста! В двух словах!

– Оставь, Элен. – Софи скорчила гримасу. – Не могу же я все по два раза рассказывать. – Томно потянувшись, она направилась в сторону двери, плавно покачивая бедрами. – Пойду ванну приму. Хватит уж прислуге спать. Проветри, не забудь. А то отец опять меня воспитывать примется… – бросила она через плечо и вышла из комнаты.

Леночка усадила Ирину рядом на диван.

– Ты не представляешь! – громким шепотом проговорила она, наклонясь к ее уху. – Знаешь, что у Софи теперь там…ну, там…внутри?

– Ре-ребенок? – с сомнением в голосе спросила Ирина, мысленно прикидывая, может ли такое быть.

– Какой ребенок, о чем ты?! У нее… там… шарик.

– Какой еще шарик?

– Господи, обычный! То есть не обычный, конечно. Из камня. Обсидана. Кажется, так называется. Теперь шарик все время у нее там внутри будет. Ну, не все время, его и вынуть можно, но ОН сказал, что надо для тренировки наших женских мышц его удерживать там подольше. Потом такие ощущения получаются!.. – Леночка закатила глаза.

– Глупость какая! – смутилась Ирина.

– И ничего не глупость! ОН знает!

– Да кто он-то? – Ирина расстегнула верхнюю пуговицу платья.

– Как?! Ты не поняла? Распутин! Софи имела сношение с САМИМ Распутиным! Представляешь? Она у нас теперь как царица… Та ведь, ты знаешь, тоже с ним… В связи.

– Вранье все это! – нахмурилась Ирина.

– Какое еще вранье? Все об этом знают! Даже наши раненые из госпиталя говорят, что на фронте и то про это слышали! А в синематографе запретили давать фильму, где Государь возлагает на себя Георгиевский крест, знаешь, почему? Всякий раз, как это показывают, кто-то в зале непременно да и скажет из темноты: "Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием…"

– Лена! – Ирина решительно поднялась с дивана. – Как вы все можете это пересказывать и втаптывать в грязь самое святое! Я не могу, понимаешь, не могу слушать, когда унижают нашего Государя и Государыню. И как можно сейчас… именно сейчас… перед врагами внешними, внутренними, во время самой грозной войны, которую когда-либо вела Россия! Стыдно, право! Неужели ты не понимаешь, что это – стыдно?!

Леночка растерянно поднялась с дивана. Губы ее дрожали.

– Зря сердишься. Ты не веришь, а весь Петроград – верит! – Она перешла на повышенный тон. – Да из-за твоего любимого Государя рушится все, на чем держалась Россия! Ирэн! Неужели ты ничего не понимаешь? Страна гибнет из-за слабости одного мужа к одной жене! Это же ужасно!

Ирина поняла – в этом споре победителей не будет. Она грустно посмотрела на Леночку.

– Знаешь, Ленусь, ты не обижайся, я, пожалуй, домой поеду. Прости.

Ирина прошла в свою комнату и начала торопливо складывать вещи, запихивая их в саквояж, как попало. От неосторожного движения флакончик с духами, подаренный Ники, опрокинулся на платье, лежащее рядом. По комнате распространился весенний запах "флер д,оранж". "Господи, когда же вернется Ники?" – с тоской подумала она.

На крыльце возле пролетки, в пальто, наброшенном на плечи, со скорбным видом стояла Леночка. Пухлые губки ее были поджаты.

– Не обижайся! – Выдавила из себя улыбку Ирина. – Мне, право, было очень хорошо у вас. Спасибо. Просто мне хочется побыть одной. – Она уселась в пролетку, ожидая, пока извозчик закрепит ее саквояж.

– Надеюсь, мы с сестрой можем рассчитывать на твою порядочность? – холодно спросила Леночка, приподнимая воротник.

– На порядочность мою вы можете рассчитывать всегда, – вспыхнув, проговорила Ирина раздражающе спокойным голосом. – И не понимаю, как ты могла об этом подумать! Поехали же! Скорее! – приказала она извозчику, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

Пролетка дернулась с места, отбросив ее на жесткую спинку сиденья…

***

До дома доехали быстро – улицы были пустынными. Извозчик донес саквояж до двери квартиры. Ирина вошла, с удовольствием вдохнув родной запах. Дома никого не было: у прислуги выходной, отец – в Москве на каком-то совещании. Сегодня она наконец-то сможет побыть одна. Глупо было столько времени провести в чужом доме. Глупость. Конечно, это была глупость. Она разобрала саквояж, умылась, надела белую шелковую сорочку и, сев у туалетного столика, принялась расчесывать волосы. О том, что произошло, не хотелось думать. Не покидало ощущение, будто ее всю – с головы до пят -окунули в грязь. «Но разве Леночка виновата в этом? – подумала Ирина. – Грязь сейчас повсюду. Скоро все просто захлебнутся ею. Забыв о чести, порядочности, совести, сладострастно лапают бывших идолов и кумиров, которым самозабвенно поклонялись, в сторону которых и посмотреть-то раньше боялись. Всеобщая вольница! Cercle vicieux (Порочный круг – фр.) вседозволенности, разврата, пошлости и лжи. Нет, – она нахмурилась, – скорее гигантская воронка, засасывающая все чистое, светлое, святое, что составляло гордость России. Словно какое-то дьявольское наваждение! – Ирина положила гребень на столик. – Распутин просто не мог не появиться в России. И стоит ли удивляться, что он притягивает к себе родственные души? Как говорится, подобное притягивается подобным».

Поднявшись, она подошла к кровати, откинула край одеяла и легла, с наслаждением опустив голову на подушку. Сон не приходил. Рой беспорядочных мыслей жалил перевозбужденный мозг. Ей всегда казалось, будто в ней живут два существа – одно действует, а другое молча, будто со стороны, наблюдает. Второе существо обычно начинало говорить перед сном, когда никто не мешал. Этот разговор зачастую забавлял, иногда – раздражал, но всегда был ею ожидаем. Вот и сейчас заданный вопрос и вывод были как всегда точны:

"Если для тебя все это – грязь, зачем ты слушала рассказ Софи? Ты ничуть не лучше их всех".

"Мне было любопытно"

"Значит, тебя манит порок? И тебе интересно подсматривать в замочную скважину?"

"Нет! Как ты можешь так говорить?" – Хотя… когда-то она действительно любила подсматривать в замочную скважину. И подслушивать тоже любила. Но это было давно, в детстве, когда окружавший ее мир заполняли запреты, взрослые тайны, к которым ее не подпускали… Это было… очень давно… Сейчас она совсем другая… Хотя, конечно, узнала еще не все…

Где-то вдалеке раздался телефонный звонок. Еще один… и еще. Уже ближе и громче.

Ирина приоткрыла глаза. "Наверное, Леночка. Видно, тоже переживает" – сквозь сон подумала она. "Не подойду. Хочу спать… Я очень хочу спать…"

Она повернулась набок, натянув одеяло на голову. В комнате было холодно.

…Резкий звонок в дверь вспугнул сон. "Который сейчас час? – Ирина села на кровати. – Может, это вернулся отец из Москвы? Вот было бы чудесно…"

Накинув одеяло поверх сорочки, она на цыпочках подошла к двери и негромко спросила:

– Рара, это ты?

– Ирэн, милая, ну, слава Богу!

Сердце узнало звук этого голоса быстрее разума.

– Ники?!

Она распахнула дверь. На пороге стоял Николай Ракелов в расстегнутом длинном пальто. На меховом воротнике и шапке поблескивали уже начавшие подтаивать снежинки.

– Ирэн, простите! – Он снял шапку. – Я прямо с поезда. Позвонил Трояновским, Лена мне сообщила о вашем отъезде, я вам звонил, никто не брал трубку, я решил отбросить все приличия и… я… – Она молча сделала шаг назад. Он торопливо переступил порог в ответ на ее безмолвное приглашение. -… беспокоился за вас… батюшка ваш в отсутствии… вы одна… доехали ли…

Ирина, зябко обняв себя за плечи, вглядывалась в его взволнованное лицо.

– Холодно… – еле слышно сказала она.

– Я…с поезда… к вам. Я очень… очень… – Он оборвал себя на полуслове.

– Холодно… – повторила она.

Ракелов осторожно прикоснулся пальцами к ее губам.

– Какие губы у вас…

– Какие? – Она растерянно улыбнулась.

– Нежные. – Выдохнул он. – А воздух… – Его рука замерла. – Вы чувствуете, какой сегодня воздух?

Она удивленно приподняла бровь.

– Воздух сегодня густой… Не то что движениям – мыслям сквозь него пробраться мудрено. Для всего усилия нужны. – Его голос дрогнул. – А усилия происходят от неуверенности в необходимости замысленного. Ежели делаешь что, ощущая сопротивление, значит, Бог тебе делать это не велит, дьявол сделать торопит, а душа предостерегает.

– Так что же, душа вас предостерегает? – Ирина посмотрела ему прямо в глаза.

– Может, и предостерегает. Только я последнее время что-то слеп стал да глух… – Пробормотал он и, сбросив пальто на пол, подхватил ее на руки и понес в комнату…

***

…Отражавшиеся в огромном зеркале на стене двойники повторяли все их движения… Звезды за окном, словно подвешенные на тоненьких небесных нитях, дрожа от любопытства, пытались заглянуть в спальню. Круглая сонная луна снисходительно улыбалась. Она тоже иногда позволяла себе заглядывать в окна, но только туда, где ее ждали, мучительно вглядываясь в подрагивающий перламутровый лик, туда, где слова любви и страшных признаний сливались в единый поток страсти, поднимающийся с грешной земли к небесам с мольбой о прощении. За страсть и за то, что она делает с людьми…