Текст книги "Журавль в клетке"
Автор книги: Наталия Терентьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
– Маш, скажи мне, зачем тебе все это нужно? Ведь не для денег? Скажи мне, Маша, Машенька, моя Машенька, ну что, я зря тебя столько лет растила, раз ты способна на такое?
Машка посмотрела на меня зареванными, вполне честными и, похоже, ничего не понимающими глазами.
– Ты что, мам?
– Ничего. Отвечай мне – зачем тебе это нужно?
Маша вздохнула и отвернулась. Вот и все. Правая бровь Игоря Соломатька изогнулась на милом лице моей дочери и застыла упрямым домиком над темными загнутыми ресницами, происхождения которых я так и не знаю, поскольку не видела фотографий всех Соломатькиных родственников, да и живых представителей пресловутого клана видела много лет назад и очень выборочно. Например, с мамой своей Соломатько за пять лет так и не собрался меня познакомить. То одно мешало, то другое, то мы ссорились, то они – и все как-то не выходило…
Интересно, а он видел теперь, глядя на Машу, на кого она похожа? Видел, что она не только его дочь, но и внучка его родителей, племянница Венеры и Вовы, сестра его сыновей? Как он должен был все это ощущать? А никак, наверное, Как угрозу своему благополучию. Мне важнее было то, как неожиданно остро Маша переживала обретение нового родственника, чужого и близкого, понятного ей изнутри. Это я видела точно.
21
Пластилиновая ворона
Завтрак начался с того, что Соломатько молча и быстро встал, когда я подошла к нему с подносом, взял его у меня из рук, поставил на столик. После чего взял меня за руку, усадил рядом с собой и затем очень ловко уложил на еле слышно скрипнувший от нашей тяжести диван. Я не успела опомниться, как он поцеловал меня и раз, и два, и три, с невероятной скоростью освобождая меня от лишней одежды, и себя, частично. Я уже практически сдалась и старалась только не упустить важную мысль, что дверь не заперта и может войти Маша, как вдруг почувствовала, что он сначала замер, а потом отстранился и несколько секунд внимательно смотрел мне в глаза.
– Что? – спросил он.
– Да ничего, – ответила я.
– Ну ничего, так ничего, – проговорил он, встал и аккуратно застегнулся сам, затем застегнул и на мне все, что было уже к тому времени расстегнуто, и поправил то, что было растрепано и задрано.
Я растерялась. Я смотрела на веревочку, ведущую от ошейника на его ноге, стараясь вспомнить, куда же я привязала другой ее конец рано утром, когда мы очень романтично ходили на крыльцо дышать свежим воздухом и обсуждать страшноватую перспективу породниться вторично, и уж очень неожиданно, через приблудного Таниного сына. Про веревочку я не вспомнила и немного покашляла, надеясь, что он спросит, не простудилась ли я. Но он молчал, разглядывая небольшую картину на стене напротив.
Сначала мне показалось, что это букет из каких-то странных тонких, длинных, переплетенных стеблей и листьев, но, присмотревшись, я поняла, что это букет из женских рук и ног в разноцветных чулках, колготках и длинных перчатках. Я мимолетом подумала, что ни этого изящного сюра, ни какой другой картины здесь раньше точно не висело. Я еще немного посмотрела на картину, а потом стала говорить, просто чтобы не молчать в такой глупой ситуации.
– Соломатько… ты бы, раз руки по-прежнему не просишь, хотя бы ноги, что ли, попросил… А то молча наваливаешься всей тушей, а сам ждешь, чтобы я какие-нибудь чувства, которых давно нет, начала проявлять… – Я не закончила фразу, потому что увидела, что Соломатько скривился, как будто съел какую-то гадость. – Что, не нравится?
Он спокойно выправил воротничок рубашки из-под свитера и сел поудобнее, положив между нами пухлую круглую подушку.
– А кому же этот бабий цинизм понравится? Разве что твоим зрительницам – одиноким стареющим красоткам, сказавшим климаксу «нет!», и сидящим на диете домохозяйкам, чьи мужья изменяют им со стареющими красотками. Или с их дочерьми.
– Заткнись, пожалуйста, Соломатько, а то я врежу тебе по морде.
Да что за тяга такая к рукоприкладству? И потом – за что? За правду? Я тут как-то смотрел кусочек вашей передачи. Кошмар какой-то! Особенно вопросы к ученым гостям. «А вот вы не подскажете, раз уж вы все равно в телевизоре, – как из петрушки приготовить восемь блюд и при этом сохранить мужа, безнадежного импотента, подъедающего по ночам остатки петрушки в собственном соку? А также как вырастить волосы на его лысине и самой навеки избавиться от волос на всех других местах?»
Я встала и отошла чуть подальше от него.
– Ты что это, взбесился сегодня, что ли?
– Да нет. Просто сижу и о жизни думаю.
– Только не говори, что она печальна, это ты говорил уже в прошлый раз. И в позапрошлый тоже.
– Нет, – абсолютно серьезно ответил Соломатько. – Она коротка и бесценна. Поняла, Егоровна? Вот о чем говорить надо. А ты – о верных любовниках, неверных мужьях… Что вообще такое брак с точки зрения вечности?
– Способ существования белковых тел, – быстро ответила я, вовсе не имея в виду каламбурить.
– С ума сошла, Егоровна? Способ существования белковых тел – это просто жизнь. При чем тут брак?
– Ну, значит, способ существования зрелых белковых особей, наделенных высшим разумом, в период нереста. Ты же просил с точки зрения вечности. А с точки зрения моей… передачки – это…
Соломатько замахал на меня обеими руками:
– Окстись, Егоровна! Про петрушку не надо!
Хорошо, давай про вечное. Я недавно шла домой и увидела на остановке троллейбуса, где обычно все выходят к больнице, явно смертельно больного человека. У него был такой цвет лица, что я не смогла сразу отвести глаза. А когда отвела, то есть опустила, то увидела, что у него – на ногах тапочки, и поняла: он вышел прогуляться из больницы или встретить кого-то. И знаешь, о чем я подумала?
Соломатько прищурился и внимательно посмотрел на меня.
– Хочешь, отгадаю?
– Давай. – Я была уверена, что он не сможет отгадать, поскольку сама очень удивилась пришедшей мне тогда в голову мысли.
– Да что-нибудь вроде того, что не надо бы ему ходить вот так, по улице, среди здоровых людей и путать детей, и наводить на ужасные мысли домохозяек.
– А красоток? – спросила я первое попавшееся, просто чтобы не выдать своего удивления. Он действительно почти угадал.
– Почему бы просто не сказать: «Точно. Молодец!» – лениво отмахнулся Соломатько. – Ни слова в простоте… Все-таки портит людей мелькание в телевизоре, даже самых… – Он посмотрел на меня и продолжать не стал, видимо, не было настроения говорить мне ни слова приятного. – А я ведь больше скажу – ровно через пять минут ты раскаялась и пожалела того человека, которому известно, что осталось совсем немного. Да, все правильно?
.– Ну, хорошо. Почти угадал. Хотя дальше я думала о том, что бывают такие смертельные болезни души, с которыми нельзя прогуливаться среди людей.
– Ты думала про душевнобольных?
– Не только. Еще я имела в виду… м-м-м… ну скажем, растлителей малолетних, двоеженцев и…
– И присутствующих. Я понял.
Он действительно каким-то непостижимым образом сохранил удивительную способность догадываться не только о ходе моих мыслей, но даже о причине, заставившей меня о том или ином размышлять.
– Ты меня нарочно бесишь и провоцируешь, Егоровна. Зачем? Я ведь вообще-то очень управляемый. Моя жена, в отличие от тебя, почти с самого первого дня наших отношений знала, как, куда и сколько раз надо нажать, чтобы я, например, перестал злиться, или же встал с дивана и сбегал за пивом или…
– Она любит пиво? – перебила я его.
– Егоровна, какие же глупости тебя интересуют! Пиво люблю я. Спросила бы лучше – куда нажать.
– Ага, и сколько раз.
– Да, – важно кивнул Соломатько.
– Ты что, действительно такой дурачок? Тебе нравится, что тобой управляют?
Его-о-ровна… – протянул Соломатько с кислой физиономией. – Какая же ты косная тетка! Ну ладно, ладно – девушка. Косная, консервативная и негибкая. Вот ты мне скажи, ты к врачам ходишь? Если у тебя зуб заболит или где-нибудь пониже? Причем наверняка стараешься попасть к хорошим врачам, правда?
– Я поняла, можешь не продолжать.
– Нет, ты послушай. А если у тебя плохое настроение, ты кому звонишь? Самой умной приятельнице или же той, которая тебе поднимет твое настроение, любым способом? И ты ведь заранее знаешь, что именно она для этого сделает, а все равно звонишь. Так ведь?
Соломатько в роли доморощенного психоаналитика был забавен.
– Я звоню… ну, допустим, своей маме, она меня ругает – мама не выносит, когда я впадаю в уныние, кто-то из нас двоих плачет и бросает трубку…
– И ты успокаиваешься? – не дал мне договорить Соломатько.
– Нет, не угадал. И не переключаюсь с проблемы на ссору с мамой. Просто появляется дополнительный повод переживать.
Я, конечно, несколько лукавила. Если я кому и звоню в плохом расположении духа, то, скорее, Ляльке. И она действительно каким-то простым и загадочным образом не то что поднимает мое настроение, но меняет его. Я начинаю по-другому смотреть на свои неприятности. Хотя никогда не следую ее советам. Просто рядом с веселой и взбалмошной Лялькой я ощущаю свою необыкновенную мудрость и силу духа. Однако подтверждать сейчас Соломатьку, какой он умный психоаналитик, я не стала.
– Я поняла, что ты имеешь в виду. Твоя жена умеет… ну, скажем, модулировать твое настроение. Правильно? Знает, как повести тебя в нужную сторону, а как остановить, в случае чего. Знает, как натолкнуть тебя на какую-нибудь мысль или одним щелчком сбить с другой.
– Э-э-э, подожди, ты палку-то не перегибай. Модулировать! Я тебе кто? В мысли мои никто влезть не может, – забеспокоился Соломатько. – Вообще, знаешь – хорош! Тема закрыта. Жалею, что заговорил с тобой.
– На тему своей управляемости?
– Нет, двадцать лет назад, в метро. Идиот. Ехал бы себе и ехал. Сейчас бы премьер-министром был, а не безымянным советником у разных ублюдков, не досидевших свои сроки.
– При чем тут это-то? – удивилась я такой широте обобщения вреда, который я принесла, оказывается, бедному Соломатьку.
– При чем, при чем… При том! Ты у меня столько крови выпила, что… – Соломатько махнул рукой. Потом, посмотрев на пухлую золотистую подушку, разделявшую нас, он спихнул ее на пол. И остался сидеть, как сидел – на расстоянии вытянутой руки от меня.
А говорил-то он совершенно серьезно. Я смотрела на него и думала: то ли правда человек за жизнь меняется как минимум два раза, почти до неузнаваемости, – и вот передо мной совсем другой Соломатько, какого я не только не любила, но и не знала, то ли действительно в молодости мы отождествляем эфемерный идеал с кем-то, мало-мальски на него похожим. И вполне возможно, такого Соломатька, более жесткого, без шуточек-прибауточек, я точно так же бы полюбила – на веки вечные. Я вздрогнула от собственных мыслей, и, наверно, они как-то отразились у меня на лице.
– Что кривишься? Не нравлюсь? – без тени улыбки спросил он и очень ловко притянул меня к себе.
Не знаю, как у него строились на самом деле отношения с женой, кто кому подчинился с годами, но мною он действительно умел управлять, сознательно или бессознательно. И ведь мне это когда-то даже нравилось – то, что он улавливал малейшие нюансы моего настроения, а я подчинялась его воле, желаниям, растворялась в его личности, теряя ощущение себя. Так что еще неизвестно – кто из нас дурачок. И что же я удивлялась, что он стал жить с моей соперницей, а не со мной, с такой вот пластилиновой вороной?
Он не дал мне додумать эту не самую приятную мысль, потому что довольно бесцеремонно потеребил меня за мочку, продолжая крепко прижимать к своему теплому и объемному боку.
– Знаешь, что в тебе очень мило, Егоровна? То, что ты ничья! Не дергайся, не дергайся! В хорошем смысле. Пока ты не очень постарела, это как затянувшееся девичество… Понимаешь меня?
Во мне в этот момент боролись женщина и журналист. Журналисту было жутко любопытно, а женщине – не менее обидно. Я постаралась не обидеться. Как если бы он был гостем моей передачи, который вдруг взял и заговорил обо мне. Обнял и понял, какая я на самом деле одинокая.
– Два вопроса: откуда ты это знаешь? Может, у меня просто образ такой? И второе – а как же борьба самцов?
Соломатько весело посмотрел на меня:
– Гм… Пожалуйста: два ответа. Бороться за самку не пришлось в жизни, уж извини, Егоровна. Ни с себе подобными, ни с судьбой или еще с чем. А насчет тебя откуда знаю? А я и не знаю. Я это чувствую – всеми органами, которые можно назвать и о которых лучше умолчать, дабы не вводить тебя в краску и искушение… Так вот, я точно знаю, что ты ни с кем не срослась за те годы, нет у тебя этой… сиамской половинки. Когда один еще не успеет подумать, а второй уже бежит, куда надо. Не нравятся мне сросшиеся с кем-то женщины. Жена она чья-то, не жена – не так важно. Бывают и любовницы, с таким прилипшим, вросшим за многие годы… э-э-э… – Он замялся, видимо подбирая слово поприличнее.
– А ты сам – как? Сросся со своей женой? – быстро встряла в паузу я и освободилась от подозрительно крепких объятий. Подозревала я в равной степени и его, и себя. Больше себя – сопротивляться мне совсем уже не хотелось.
– Его-оровна… – поморщился Соломатько. – Ну мне ли тебе рассказывать! Кто из нас специалист по женским историям? Ведь ясно же, что с годами только женщина привыкает к своей так называемой половине, в том смысле, что срастается. Потому что мужчина тоже привыкает, но совершенно в другом смысле – ему становится нестерпимо скучно. Скучно! Понимаешь?
Я в очередной раз только подивилась гладкости его циничных формулировок, а он рассудительно пояснил:
– Потому что по природе своей мужчина любит новое, а женщина привычное. А ты, кстати, что любишь, Егоровна?
– Я люблю работать, успокойся, пожалуйста. И не люблю доморощенных философов, – ответила я твердо, изо всех сил сопротивляясь желанию снова сесть к нему поближе.
А кого любишь? Вояк в штатском? – спросил Соломатько. Я очень надеялась, что он не видит, в каком я замешательстве. – А по праздникам у них во-от такая большая звезда во лбу горит. И на погончиках – тоже…
Я не покраснела, конечно, но внутренне напряглась. Похоже, что без Маши тут не обошлось. Создает мне имидж… Впрочем, возможно, это все тот же «компромат», который так лихо за пару дней добыл о нас его пронырливый начальник охраны.
Я не стала позориться, спорить и объяснять, что вояка в штатском – это одна из самых лучших моих несостоявшихся «партий», чуткий, тонкий, молчаливый человек, бывший внешний разведчик, который, скорее всего, действительно любил меня. Он подарил Маше необыкновенного звучания немецкое пианино, а меня пытался свозить отдыхать в Ниццу за свой счет. И просто трепетно относился к нам обеим.
Он ходил ко мне в больницу, куда я попала с острым холециститом на нервной почве, видел меня растерзанную, ненакрашенную, замученную бесконечными жуткими анализами и процедурами с заглатыванием шлангов и лазерных трубок, в страшном синем байковом халате и войлочных тапках. Он держал меня за руку, гладил по нечесаной, немытой голове и говорил, что я самая красивая больная в мире.
Он был нежный, чуткий, сдержанный и честный. Не подошел он мне своим настойчивым стремлением жениться и завести ребенка. Я почти согласилась с первым – ну подумаешь, можно и штамп в паспорте поставить, если так уж необходимо… А жить по-прежнему отдельно и встречаться по выходным. Сначала я так себе представляла возможное супружество с бывшим разведчиком. И пыталась растолковать ошеломленному моей расчетливостью жениху, что в нашем зрелом возрасте гостевой брак – отличная форма взаимоотношений, разумеется, честных и более романтичных, чем ведение общего хозяйства. Жить отдельно, чтобы не наблюдать издержки неизбежного старения нашего несовершенного организма и, пока еще находятся силы ходить и есть без посторонней помощи, превращать встречи в праздники.
Но ребенок… Во-первых, с ребенком пришлось бы жить вместе. А во-вторых и в-главных, я считала и считаю, что ребенок получается красивый, умный и здоровый только от любви. Это, разумеется, субъективно, однобоко и условно. Но я так считаю. И даже сказала об этом Маше, которую все-таки стараюсь по возможности не нагружать горькими плодами «опытов быстротекущих дней».
Не нами так задумано – половинки, в конце концов надоедающие друг другу хуже горькой редьки, соединяются для продолжения себя самих. Кому и зачем так нужно, какие высшие законы мы слепо и беспомощно при этом выполняем – никто не знает. Но точно, что изначальный закон таков – полюбить, чтобы произвести на свет свое подобие и новую частичку рода человеческого. И пусть миллионы раз то же самое делалось без любви, я-то лично хорошо знаю этот закон природы. Он для меня так же неоспорим, как смена дня и ночи. Я ему последовала и довольно опрометчиво родила ребенка, не будучи замужем. Но родила от настоящей, единственной любви. И получилась умная, красивая и талантливая девочка Маша. Как же я буду его, этот важнейший закон мироздания, теперь нарушать?
Я хотела как-нибудь красиво, но искренне извиниться перед несчастным бывшим разведчиком за свой отказ, так, чтобы не обидеть его. И все никак не находила нужных слов. Не могла же я сказать ему: «Извини, я с тобой встречаюсь, но тебя не люблю. И жить с тобой не смогу. А тем более вынашивать твоего ребенка. И вместе его растить».
И не могла я Соломатьку рассказать сейчас эту недавнюю историю, за которую меня ругали все без исключения друзья и близкие. Поняла меня – то ли из детского эгоизма, то ли из юношеского максимализма – одна только Маша. Она даже сумела поговорить с разведчиком. «Вы не переживайте, Сергей Валерьевич, – серьезно объясняла ему Маша по телефону, – маме для ее образа никак нельзя быть более счастливой, чем те женщины, которые смотрят ее передачу и пишут ей, и звонят, понимаете?» Я тогда еще отругала Машу за вранье.
Потому что все, что мы обе говорили ему, было враньем от первого до последнего слова. Просто я в своей жизни хотела выйти замуж только за одного человека. А за других – не хотела. Вот и все.
– Почему ты так маниакально стремишься со мной сблизиться, с первого дня, как мы с тобой здесь встретились? – напрямик спросила я сейчас этого человека.
– Не знаю, – пожал он плечами и весело посмотрел мне в глаза.
А я почувствовала, как сильно стукнуло, замерло и снова застучало быстрыми толчками сердце. В его веселых и абсолютно непроницаемых глазах я увидела что-то такое, что сделало меня на миг абсолютно счастливой. Без слов, без близости, без обещаний.
Может, это и есть ответ? Почему я так никому и не отдала ключи от своей квартиры за пятнадцать лет…
22
Великий Янь
Вечером, идя к Соломатьку с ужином (Маша наотрез отказалась нести ему еду, он же отказался выходить из комнаты), я дала себе слово больше ни о чем таком с ним не говорить – какой смысл?
Пока он ел, я сосредоточенно отрезала от яблока кусочки и складывала их красивой ровной горочкой, и мы молчали. Потом Соломатько отодвинул тарелку, взял несколько кусочков из моей яблочной горки, разрушив ее, и сказал:
– Давай, говори. Вижу ведь – перекипаешь. Начни с самого плохого, тогда в конце мы помиримся и поцелуемся. Шучу-шучу! Не бесись! Ю ар вэлком, как говорится. Руби сплеча, бей сгоряча…
Я остановила его:
– Знаешь, все эти годы, с кем бы из мужчин я ни разговаривала, мне всегда было жалко своих мыслей, слов, эмоций. Они предназначались только тебе, и мне казалось, что только ты смог бы понять, лучше всех понять меня. Я иногда на полуслове прекращала какой-нибудь разговор от острого ощущения невосполнимости потери. Только ты мог бы быть моим достойным собеседником, существующим со мной на одной волне. А сейчас я смотрю и вижу – да ничего подобного! Ничего подобного… Ничего ты не понимаешь, не хочешь или не можешь.
– Хочу и могу! – гордо сказал Соломатько и сделал выразительный поворот бедром. – Ты проверь, Машка, проверь… что украшение мужчины – не только ум и седина. Помнишь такую песенку из пионерского детства?
– Дурак Глупый дурак. Сюрфас.
– Попрошу ругаться по-русски! – Соломатько охотно ухватился за возможность побалагурить.
Он думал, что я с ним играю в его любимую игру. Щенок за время пути успел подрасти, а игра осталась все та же. Игра в слова на грани фола. Ничего, ровным счетом ничего не значащие слова, ловкий запуск тяжелых пятачков шестьдесят третьего года по ровной поверхности воды. У чемпионов – пятачок летит ровным бреющим полетом почти параллельно воде, а потом бряк-бряк-бряк – прыгает по воде, подчиняясь какому-то загадочному закону механики. Механика же Соломатька предельно проста. Что там под водой? Да кому это надо! Бряк-бряк по сверкающей поверхности, одно слово цепляет другое, собеседник смеется, все довольны, все давно забыли, о чем шла речь. При этом направленность шуток всегда одна и та же.
В возрасте одиннадцати лет у меня была тетрадочка, куда я насобирала в первом и единственном за свою жизнь пионерском лагере целую коллекцию выражений из детского хулиганского жаргона. И по приезде домой зачитала их вслух маме с бабушкой. Доминировала там под разными названиями попа. Про взаимоотношения дядей и теть я еще не очень понимала, поэтому те выражения не записывала. А Соломатько понимает. Поэтому просто попами в своих шутках не ограничивается. И в этом он настоящий виртуоз.
– «Сюрфас», Игорь, это поверхность по-французски, если дословно – на лице, на поверхности. А по-русски – поверхностный дурак. Бряк-бряк-бряк. Дарю – можешь блистать в бане.
– «Уноси готовенького, кто на новенького?» – машинально пропел обескураженный Соломатько.– Сюрбряк, кстати, звучит смешнее.
– Ну вот видишь… – Я только развела руками. – А я таких людей гоняла за недостаток ума – по сравнению с тобой, Соломатько! И песни ты от обиды перепутал. Там другой мотив и другие слова. Там вжик-вжик, а здесь – бряк-бряк. Или бяк-бяк… я сама точно не помню.
Судя по тому, как быстро Соломатько натянул веселую маску дурачка, он был задет сильно. Он и другую песенку запел:
– «А бабочка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, а он ее, голубушку, чпок-чпок-чпок-чпок..» Подхватывай, Егоровна, нечего тут в идеалах разочаровываться и меня разочаровывать! «Дождями обойденная листва – вот ум, когда в нем нету шутовства», – не очень уверенно продекламировал он, следя за моей реакцией. – Слышь, Егоровна, давай, три-четыре… – Он стал дирижировать, нарочно задевая меня по ноге. – Давай, шепотом: «А бабочка крылышками…»
Вот вопрос! Никогда не будет Соломатько поддерживать разговор, например, о социальной структуре и философии раннехристианских общин. И о прозрачной хрупкости мудрых японских трехстиший. И о коммунизме с фашизмом – не будет. А тем более – о любви, смерти, жизни, Боге и других высших категориях. Соломатько устыдится и за себя, и за других. Нарочно переврет одно из первых трех услышанных слов, заставит засмеяться – и разговор о вечности потеряет смысл. И при этом еще останется четкое ощущение, что он-то все и о вечности, и о жизни, и о японской/китайской/арабской поэзии знает настолько хорошо, что с тобой, дурой стоеросовой, говорить ему просто не с руки.
Но почему, почему при этом с ним так легко и хорошо, и не скучно? Почему он цепляет-таки меня своими глупостями, и смешит, и злит, но равнодушной никогда не оставляет? И жизнь кажется легкой и прекрасной, поскольку проблемы ее не обсуждаются, а лишь высмеиваются. Либо я сама дура – поверхностная, начитанная напоказ, глупая дура. Неужели и здесь всему виною тот самый ловкий поворот теперь слегка округлившегося Соломатькиного бедра? В котором у Соломатька нет равных. Иными словами – Великий Янь…
Великолепный самец, вероломный и наглый. От него не уходят, ему прощают самые фантастические измены, ждут годами и проклинают до седьмого колена. Ему рожают самых красивых девочек и самых смышленых мальчиков. С ним ты чувствуешь себя прекраснейшей женщиной на свете, почти небожительницей. Без него трудно ощутить себя женщиной как таковой. Независимо от количества женихов и мужей.
***
– Е-го-ро-вна! – Соломатько дудел в сложенные трубочкой руки, пытаясь привлечь мое внимание. – Как ты, интересно, пролезла на телевидение с такими склонностями погружаться в летаргию, а? Через что?
– Через одно место, – огрызнулась я и стала собирать посуду. – Слушай-ка… а что это такое у тебя в тарелке было? – В глубокой тарелке плавали фантики в какой-то темно-красной жидкости.
– Вино, австралийское, «Two Oceans» называется, представляешь, Егоровна? Это прямо мы с тобой – романтика в твоем духе, Егоровна, не пропусти. Два океана. Ты – Северный Ледовитый, а я… Пасифик, то бишь Тихий, – вздохнул Соломатько. – Осуждаешь? А чего ж мне сидеть тут всухаря и тосковать?
– А… где ты его взял? – глупо спросила я и тут же осеклась. На вопросы, начинающиеся со слова «где?», ни Соломатько, ни, увы, дочка моя Маша отвечать ой как не любят. К вопросу о прадедах, веками партизанивших в лесах.
В серванте, – неожиданно ответил Соломатько. – На кухне. Видела, такой большой сервант, канадский, из пятисотлетней секвойи, со вставочками из разноцветного стекла? У тебя точно такого нет. И вина тоже такого нет. А в серванте еще осталось. Можешь принести, разопьем бутылочку, только чтобы Мария Игоревна не просекла. Давай, Егоровна, иди. А то я уже настроился по маленькой выпить и потом по душам поговорить. Ты ж всегда из меня пьяного тайны мои любила выкачивать. Так что воспользуйся. Пара-тройка тайн тебе может очень пригодиться. Да и тебе, по всему видно, страсть как охота досказать (или показать, а Егоровна?), через какое же ты место… Молчу. Все. «Навеки смолкла его песня».
Я молча смотрела на него. Он улыбнулся.
– Ты дверь так многозначительно даже не прикрыла после обеда… Оставила нараспашку. Я думал – нарочно, чтобы я тебя подстерег где-нибудь в коридорчике…
Я пожала плечами и вышла. И до сих пор не смогу дать точного ответа даже самой себе, что мной руководило, когда через десять минут я, прислушиваясь и оглядываясь, чтобы не увидела Маша, несла ему ту разнесчастную бутылку.
Не уверена, готовил ли Соломатько вопрос все это время или с ходу придумал его, глядя на мое перепуганное лицо.
– Скажи, Егоровна, вот что тебя мучает?
– Честно? – Я поставила тяжелую плетеную бутылку на стол и немного подумала, стоит ли ему говорить. – М-м-м… А почему бутылка такая грязная под соломкой… если вино правда какое-то особенно дорогое?
Соломатько с удовольствием потянулся и даже причмокнул:
– Э-эх, деревня! Потому и дорогое, что лежало в известковых штольнях, доходило до кондиции и до вот такой цены. Сказать, кстати, сколько стоит?
– Не надо, а то я пить не смогу. То есть… пробовать. – Я, к ужасу своему, чувствовала, что сегодня попадаю во все расставленные капканы.
– Ладно! – Соломатько налил немного вина в чашку. – Что ж ты рюмки не захватила!.. Изуверство – пить и не видеть цвета на просвет. Ты, кстати, от вопроса ушла, а я люблю пить по-русски, с беседами. Так что тебя мучает, дорогая моя Егоровна, кроме грязи на дорогих бутылках из моей коллекции?
– А смеяться не будешь?
– А что, надо смеяться?
– Нет, как раз не надо. – Я решила, что ему сейчас сразу станет неинтересно, вряд ли он имел в виду такие беседы, и поэтому сказала: – Представь, меня мучает космос.
Соломатько аж присвистнул:
– Дела…
– Да. Пустота вокруг нас. Я ее ощущаю, прямо физически ощущаю, особенно по ночам. И еще то, что жизнь так страшно, необъяснимо, жестоко коротка.
– Ну, правильно. Я так и знал. С этого, собственно, и начал сегодня.
– Что ты знал?
– Что у тебя никого нет. Вообще никого! – безапелляционно заявил Соломатько, с хрустом вытягивая свою коротковатую шею из плеч.
– Да при чем тут это! – Я пожалела, что ответила.
– А при том. Когда женщине не на кого опереться и не к кому подкатиться ночью… не ухмыляйся, Егоровна… даже просто так подкатиться, без глупостей, то она начинает растворяться в…
– Макрокосме, – подсказала я.
– Ага, спасибо. И слова дурацкие употреблять. Это тоже признак дремучего женского одиночества.
– Пф-ф-ф… – фыркнула я, потому что, собственно, а что мне еще оставалось делать? – Да я и не скрываю своего одиночества. И даже горжусь им.
– Всегда дурой была… – завел было Соломатько.
– Прекрати, – одернула его я. – Я вполне серьезно горжусь. Потому что это выбор. Понимаешь? Потому что я так для себя решила. Если не получилось по максимуму…
– Со мной, что ли? – нежно улыбнулся Соломатько.
– В том числе, – слукавила я, потому что, конечно, по максимуму было только с ним. – А жить просто так… чтобы было к кому ночью подкатиться…
– А днем опереться. В супружестве еще много и других приятных вещей, о которых ты, Егоровна, даже не подозреваешь… – продолжал улыбаться Соломатько.
– Хорошо, – покладисто согласилась я. – И тем не менее. Денег мне вполне хватает. Друзья были и есть.
– Любо-о-внички должны быть, а не друзья… – Соломатько отстучал что-то вроде Хабанеры костяшками пальцев, а мне вдруг стало скучно.
– Не разочаровывай меня, Соломатько, уж до самого-то конца, пожалуйста, – попросила я.
– Хорошо. – Он кивнул. – Постараюсь. Я как раз хотел сказать тебе, для пущего очарования… Недавно понял я одну очень грустную вещь…
– Что жизнь печальна? – Я не была настроена обсуждать сегодня с ним еще и смысл или бессмысленность жизни.
– Не кусай меня сегодня. Пожалуйста. Можешь не гладить, но и не кусай. Я устал собачиться с тобой. Послушаешь?
– Да.
– Я понял, что в жизни встречаешь вовсе не " так много людей, как кажется в молодости.
В двадцать я мог спокойно расстаться с другом, зная, что у меня будет еще по меньшей мере десять настоящих друзей. А появился всего один, да и того, по иронии судьбы, увезла одна роскошная креолка в Гваделупу. И там он и пропал, даже не знаю, жив ли. То же касается женщин, даже еще хуже. Когда мне было девятнадцать лет и красивая девушка Даша с круглой родинкой на попке мне отказала, я утешал себя тем, что впереди еще столько Даш, а впереди было только… – Он быстро глянул на меня. – Сейчас посчитаю…
– Пятьдесят восемь.
– Чуть меньше. – В данном случае Соломатько явно был рад, что я не поддержала серьезность разговора. Уж что-что, а своих тайн он не раскроет ни со связанными ногами, ни от тоски, ни от скуки, ни от любви. Я это точно знала. – В общем…
Он замолчал, по-видимому устав от собственной глубокомысленности. И в тишине я с радостью услышала быстрые решительные шаги за дверью.
– Ма-ам? Ты здесь? – почему-то из-за двери спросила Маша и осталась там, пока я не ответила.
– Да, заинька, заходи! – ответила я ей и совершенно неожиданно для самой себя быстро шепнула Соломатьку: – Если бы ты только знал, Соломатько, сколько лет я, дура набитая, ждала тебя! Да спрячь ты эту бутылку!
