Текст книги "Чистая речка"

Автор книги: Наталия Терентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– А он богатый?

– Нет, что ты! – засмеялась я.

– А мой далеко не бедный, но любит прибедняться. То у него машину чуть не украли, то дом чуть не сгорел, денег маме совсем не дает, у него долги, кредиты, все время новое дело какое-то, на него нужно много денег…

– Маш, твоей маме не понравилось, что я из детского дома? Надо ей сказать, что я не курю, не пью. Она наверняка боится, что я плохо на тебя повлияю.

– Ты так взросло рассуждаешь… – Маша смотрела на меня с любопытством.

А я довольно странно себя чувствовала. Ведь я так всегда хотела попасть «в дом». Поесть за нормальным столом вкусную домашнюю еду, не наши подгорелые макароны с тефтелями, которые пахнут чем угодно, только не мясом. Побыть в домашней обстановке. А сейчас мне было некомфортно. Может быть, потому что и Маша была не у себя дома, а у своей бабушки? Все вокруг было старое, несло какую-то память, а мы сидели как будто случайно здесь, среди чужих вещей. Маша привела меня в гости, но как будто не к себе.

– Какой у тебя дом в Москве, расскажи мне, – попросила я. – Я ведь тоже раньше жила в Москве, точнее, на окраине. Моя бабушка в самом центре Москвы жила, в трехэтажном доме, но потом ее дом отдали какому-то банку, а бабушка переехала на окраину, очень ругалась, ей там все не нравилось.

Маша не успела ничего ответить, вернулась ее мама, села с нами за стол.

– Ну что, все съели? Чай будем? Расскажи мне о себе, Руся.

Я начала рассказывать, и меня не оставляло странное чувство, что со мной это же когда-то было – я так же сидела за круглым столом в старой деревенской комнате, заставленной вещами, рассказывала, что у меня умерла мама, что папа живет своей жизнью, что он продал мою квартиру, что в детском доме я чувствую себя часто не в своей тарелке, хотя и живу там почти пять лет.

– Так что, дорогая моя, – неожиданно подытожила мой рассказ Машина мама, – вот как у детей бывает!

Я не сразу поняла, что она обращалась не ко мне.

– Чем мы тебе можем помочь? Хочешь, вещи какие-то Машкины возьми? У вас один размер, кажется.

– Да нет, что вы! Не надо мне помогать. Вещей у нас полно, нам все время присылают, собирают в Москве в школах и в церкви. Если что-то порвалось или вырос из чего-то, идешь к завхозу, говоришь: мне штаны новые нужны или свитер. И выбираешь, что хочешь. У нас очень большой склад. Бывает, что пятьдесят шапок привезут и ни одного зимнего пальто. Но у меня все есть. И шапки, и пальто. Все хорошее. Одежда мне не нужна. Вот если только книги почитать дадите.

– Книги? – Машина мама удивленно посмотрела на меня. – Молодец какая. А какие книги ты хочешь почитать? Детективы?

– Почему? Нет. Сейчас… – Я поискала в телефоне список книг, который я давно уже писала себе. – Вот… – я протянула ей телефон.

Машина мама пробежала глазами список.

– А в Интернете этого нет?

– Мам… – Маша укоризненно посмотрела на мать.

– А, у тебя нет Интернета?

– Есть, но не всегда, – ответила я как можно проще и вежливее. Мне было ясно, что пора уходить, пока мне не сказали, что им срочно нужно куда-то поехать, или что сейчас придет врач к бабушке, или что-то в этом роде. – Я пойду, спасибо, у меня сейчас дополнительные занятия.

– А чем ты занимаешься? – суховато спросила Машина мама.

– Танцами.

– А, танцами! – Машина мама произнесла это так, как будто я объяснила, что занимаюсь курением из кальяна или стриптизом.

– И еще рисованием, – уже просто так договорила я, чтобы вежливо закончить разговор.

– Мам, я схожу, посмотрю, что там за рисование у них, хорошо? – Маша, не дожидаясь, что скажет ее мать, побыстрее надела куртку. – Может, тоже буду ходить.

– Сходи, – ответила Машина мама. – Только не думаю, что тебе это подойдет. Узнай, сколько стоит, кстати.

– Не понимаю, что такое случилось с мамой, – сказала Маша, когда мы вышли на улицу. – Она очень хороший человек. Всегда всех жалеет…

– Меня не надо жалеть, – пожала я плечами. – Она просто за тебя боится. Она же меня совсем не знает. Вдруг я буду плохо на тебя влиять. Научу курить, или пить, или воровать.

– Руся… – Маша с испугом на меня взглянула.

– Что? – засмеялась я.

– Ты как будто на пять лет меня старше, так говоришь…

– Так я и старше. Мой год в детском доме равен твоим двум.

– Откуда ты это знаешь?

– Сама не знаю. Ты маме расскажи, что моя мама была учителем литературы и русского языка. И я когда-то жила с ней, как и ты, вдвоем, до десяти лет. Ходила в театр. Ездила на море, даже за границу, в Болгарию. И каталась там на воздушном шаре. А потом все изменилось. Скажи, что я совершенно нормальная. Если бы я воровала, то не сидела бы тогда на рынке с грибами. Объясни ей. И обязательно скажи, что я не курю.

– А я пробовала, – сказала Маша. – В лагере. Только мне не понравилось. И водку даже пробовала.

– Понравилось?

– Не знаю, не поняла.

– Ну вот видишь – значит, ты можешь меня испортить! – засмеялась я.

На рисование Маша со мной не пошла, ей не очень приглянулась наша учительница, Лариса Вольфганговна. Ее трудное отчество, которое к тому же и неприлично звучит, давно заменили между собой на прозвище Вульфа. Если очень нужно произнести ее имя полностью, все зовут ее Валерьевна. Вульфа и правда на вид совершенно не художественный человек. Всегда плохо причесанная, растрепанная, с наспех затянутыми простой резинкой волосами неопределенного цвета, в синей застиранной олимпийке, с совершенно неподходящими к ее спортивной одежде яркими сережками, при этом сильно картавит, быстро и путано говорит, но на занятиях у нее всегда очень интересно, по крайней мере, мне. Она всегда дает неожиданные задания.

Тот, кто собирается поступать в художественное училище, занимается по академической программе – рисует головы и кувшины, и обязательно, чтобы была правильная тень, но таких у нас только двое. А остальные рисуют то осеннее настроение, то иллюстрацию к сказкам, то Вульфа просит нас перерисовывать какую-нибудь знаменитую картину. Причем можно перерисовать как можно точнее, а можно – в своей манере, это уж кто как хочет.

Мне нравится иногда по-своему рисовать, а иногда я пытаюсь как можно точнее повторить великое произведение. Из этого, разумеется, ничего не получается. И потому, что я не знаю многих секретов мастерства, а главное, чтобы получилось великое произведение, нужно его выстрадать, даже портрет, – так, по крайней мере, говорит Вульфа.

Но сегодня у меня рисунок как-то не заладился. Мы рисовали на свободную тему. Я еще в прошлый раз набросала осень, просто красивый осенний пейзаж. Сфотографировала на телефон одно место недалеко от детского дома, как раз перед лужайкой, где растут белые грибы. Я начала в прошлый раз рисовать золотую, красивую осень, а сегодня она у меня как-то стала меняться в коричнево-серую. Быстро из сентября перешла в ноябрь, поздний и мрачный.

Я посидела-посидела, порисовала, да и ушла, не стала дожидаться Веселухина и Гошу с футбола. Я не люблю ходить одна из школы, это страшно, можно напороться на какую-то плохую компанию, и поэтому я пошла на остановку автобуса. Есть пара водителей, которые с нас денег за билеты совсем не берут. Сегодня оказался как раз один из них, и я с комфортом доехала до поворота к детскому дому, а оттуда уже не страшно и не долго идти, километра два всего по широкой просеке.

Я шла, смотрела на краснеющие и желтеющие деревья, на осыпающиеся листья, на улице к вечеру резко похолодало, и как-то мне было холодно и нехорошо на душе. Я понимала, отчего это. Сегодня был такой бурный день. В классе – новая девочка, она села со мной, я даже побывала у нее дома. Маме ее я не понравилась, и мама имеет право бояться – я все это понимаю, не знаю как, но понимаю. И все равно мне было очень обидно. Ведь я не виновата, что у меня так в жизни вышло. И я точно ничему плохому ее Машу не научу. Но я почувствовала себя, как будто больна чем-то, и от меня боятся заразиться. Да еще и болезнь какая-то неприличная. Как у нас болели две девочки, которые встречались со взрослыми ребятами из города. Нам даже не разрешали с ними вместе мыться одно время. Они мылись в старом душе, обычно закрытом, холодном и темном. И через день ездили к врачу, им там делали какие-то процедуры. Вот так и Машина мама смотрела на меня с брезгливостью, что ли. Да, точно. Со страхом и брезгливостью.

* * *

– Брусникина, отсядь от Олейниковой, – Серафима сказала это с нескрываемой радостью. Ей бы только пнуть кого-то, и радостней на душе становится.

– Почему? – Маша придержала меня за рукав: – Подожди. Почему она должна от меня отсесть?

– Потому! Много будешь спрашивать… – Серафима запнулась и тут же разозлилась. – Я сказала – отсаживайся! Не нужны мне проблемы с вашими родителями! Достали! То этому пятерку натягивай, то с этим позанимайся дополнительно да еще и бесплатно, а теперь вот проблемы у нас с москвичами! И не надо было с детдомовскими садиться, разве не ясно?

– Маш, все хорошо, – я кивнула расстроенной Маше. – Наверно, мама твоя позвонила.

– Не бубни, Брусникина, не бубни, не поможет! Когда же вы, наконец, закончите девятый и пойдете заборы красить?

– Я заборы красить не пойду, – пожала я плечами и пересела на свободную парту к окну. – Так лучше? Так я не испорчу Олейникову?

– Руся!.. – Маша посидела, опустив голову, поскребла пальцем парту, потом взяла свои тетрадки, планшет – чудо, которое она носит вместо учебников, сумку и пересела ко мне.

– Назад сядь! – заорала Серафима.

– Нормально разговаривайте, пожалуйста, – спокойно попросила Маша. – Я не привыкла, когда на меня орут.

Серафима аж задохнулась, потом подбежала к компьютеру и стала тыкать пальцем в клавиатуру.

– Да я вам обеим… Сейчас вы увидите…

У Маши тренькнул телефон. Она взглянула на дисплей.

– О, пришло оповещение. Какая продвинутая школа… Так… Двойка по алгебре и двойка по геометрии… Вы что, Серафима Олеговна? Я же не отвечала.

– Сейчас тебе еще по физике и по географии двойки нарисуют, – засмеялся Веселухин.

– И по поведению! У нас с этим быстро, – объяснила я. – Узнаешь, что вчера материлась и курила в присутствии учителя. И еще свидетели найдутся.

– Вон Песцов уже… – вставил свое слово Паша.

– Навострился, – подсказала я Веселухину, пока он не успел что-нибудь ляпнуть. Все-таки какие мальчики у нас неразвитые. И хочет что-то сказать, а не может. Или матом, или никак. Слов не знает.

– Веселухин и Брусникина, вам тоже двойки поставить? – бодро поинтересовалась Серафима.

– Да мне как-то… наплевать, – ответил Веселухин, и я знаю, чего ему стоило не выругаться хоть как-то.

Я говорить ничего не стала, прекрасно зная, что Серафима скорей всего и Маше двойки уберет. Она вообще все делает по вдохновению. А Веселухину на двойки и правда наплевать. Но когда нас начинают унижать просто за то, что мы «низшая каста» (как было в Древней Индии, я читала об этом), Веселухин всегда пытается доказать, что мы нормальные. И чем больше он это доказывает, тем больше всем ясно, что нас надо обходить стороной. Вот и сейчас Серафима завелась.

Что ее может успокоить? Всеобщая покорность? Надо встать, извиниться – ни за что, просто за то, что мы существуем – я, Гоша, Веселухин, наш молчаливый Артем, поклониться, пообещать, что мы больше не будем – ничего не будем, вообще, сесть, опустить голову и раствориться. Но кто сможет так сделать? К тому же она приплела сюда Машу и влепила ей двойки. Нам-то ладно, нас никто ругать не будет. А как поступит Машина мама? Может, она ее вообще в другую школу переведет? У нас есть еще одна школа, где учатся местные «мажоры», школа маленькая, платная. Одна надежда, что у Машиной мамы не хватит денег.

– Мама вряд ли поверит, что математичка мне просто так двойки поставила, без ответа, без контрольной, просто взяла и поставила, в наказание. Я первый раз с таким встречаюсь, – проговорила Маша. – С ней можно как-то бороться?

– Олейникова, если ты не замолчишь и не отсядешь от Брусникиной, у тебя за урок появится столько двоек, что ты не сможешь их исправить за весь год! – четко ответила ей Серафима.

Серафиму понять, конечно, можно. От наших много вреда. И учителя к нам еще не привыкли. Мы же только с прошлого года ездим в городскую школу. Наши, кто выпускался, еле-еле сдали экзамены, многие вообще пустые листы сдавали, ничего не смогли решить, особенно по математике. И на уроках с нами трудно, и на переменах наши стоят во дворе – курят в любое время года. Не все, конечно. Чтобы курить, нужны деньги, а они есть не у всех. Да и некоторые пытаются учиться, я, например. Но в общем – «лучше бы вас не было! – нигде и никогда!» – это цитата из обычного монолога Серафимы. Что-то сегодня она забыла эту свою присказку.

– Пересядь лучше, – тихо сказала я Маше. – С ней бесполезно бороться. Будет вредить тебе, и всё. Пересядь. На русском вместе сядем.

Русичка у нас равнодушная, но довольно спокойная. Ей не важно, кто с кем сидит, написали, сдали изложение, и ладно. Кто как написал – его дело. Ей все равно. Как будто одних учителей ругают за успеваемость в классе, а других нет. Интересно, как на самом деле.

После математики я подошла к Серафиме.

– Серафима Олеговна, простите, пожалуйста, это я виновата. Уберите, если можно, Машины двойки из журнала, или мне их поставьте. Это я ее позвала к себе сесть. Она еще не знает, какие у нас правила.

– Не знает? – Серафима стала раздуваться, и я даже загляделась на ее неровные багровеющие щеки, похожие сейчас на что угодно, только не на человеческую кожу. – А что она знает, что она знает? Пусть родители придут, я объясню… – она еще поговорила-поговорила, потом устала и спросила: – А она хорошо в Москве училась, не знаешь?

– Думаю, да.

– Ну ладно, посмотрим. Только ты с ней не садись больше. Нужно соблюдать порядок, понимаешь?

Я кивнула, конечно, только я не понимаю, кто утвердил такой порядок. Почему мы не можем сидеть с домашними детьми. Но говорить Серафиме я этого не стала, она отходчивый человек, пока отошла, нужно с ней помириться. Ради Маши хотя бы.

– Серафима Олеговна, уберите, пожалуйста, из журнала двойки.

– А что мне за это будет? – глупо засмеялась Серафима, как будто ей десять лет.

– Я грибов могу вам принести, белых. У нас много грибов около детского дома, хотите? – сказала я и осеклась. Дождь! Был же дождь, какие теперь грибы! Все перепрели, а новые не растут, поздно уже – октябрь. Только опята, а я не очень отличаю опята от лжеопят, можно поганок случайно набрать.

– Не! – замахала руками Серафима. – Грибочки – не! Я отравилась в прошлом году грибочками, тоже дети приносили, на день учителя, кажется, грузди соленые. Больше грибы не ем.

– Я могу вам программы разные закачать, хотите? – незаметно подошедшая Маша неожиданно включилась в наш торг.

– Да вы что, думаете, девочки, Серафиму можно вот так запросто купить? – удивилась Серафима. – А какие у тебя есть программы?

– Смотря что вам надо, у меня много что есть. Есть хороший фотошоп, лицензионный, есть словари, есть еще одна отличная программа, и на телефон пойдет, и на комп, сейчас… – Маша достала планшет и начала показывать Серафиме, а та, как маленькая, стала заинтересованно смотреть, что там ей еще удивительного покажут.

Программы Маша ей закачала и еще музыку – Серафима очень заинтересовалась Машиной коллекцией современного рока, а двойки убрать забыла, так что вечером я получила от Маши грустное сообщение: «У нас маленькая техногенная катастрофа, из мамы идет дым, не знаю, как затушить… Мама посчитала, сколько двоек я получила за первые два дня в школе, очень расстроилась… И еще бабушке плохо…»

Я видела ее мать и понадеялась, что ни драться, ни лишать Машу, скажем, ужина или отбирать телефон она не будет, слишком интеллигентный человек, переводчик редкого языка.

Как сделать так, чтобы Машина мать меня не боялась? Пока от меня очевидный вред. Ее дочка села со мной и получила три двойки. Просто так.

Мне понравилась Маша, потому что она говорит со мной на одном языке. Например, если нашим скажешь: «Она интеллигентный человек», никто не поймет, что я имею в виду. Или она мне написала «техногенная катастрофа» – и я поняла, что мама взорвалась, как отопительный котел, например. У нас взорвался в прошлом году, затопило первый этаж, столовую, сгорел угол дома, очень долго потом воняло гарью и еще чем-то, похожим на то, как однажды наши мальчики сожгли крысу во дворе.

Так я сразу поняла, что имела в виду Маша. А наши бы не поняли. Мы говорим по-русски, но как будто все на разных языках. У нас, например, никто не читает ничего. Вообще ничего. Ничего и никогда. Ни по программе, ни дополнительно. Как будто не существует книг. А если заставляют (маленьких еще можно попытаться заставить что-то сделать), они не концентрируются, отвлекаются, не могут просто сидеть и читать.

А я не представляю, что бы я делала, если бы не читала. Так мне кажется, что у меня очень много умных знакомых – только успевай со всеми разговаривать. И не важно, что они не слышат меня. Мне главное, что я слышу их. Когда я была младше, старшие смеялись, что я читаю, но Вера особенно надо мной смеяться не разрешала, она сама тоже иногда читала что-то, даже знала стихи наизусть, Есенина. Сажала меня к себе на колени и негромко проговаривала, думая о чем-то своем: «Вы помните, вы все, конечно, помните, как я стоял, приблизившись к стене, взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне…» И я представляла себе какую-то загадочную комнату и Веру в длинном обтягивающем платье, и его, почему-то обязательно черноволосого, сверкающего глазами, от любви и ненависти…

А теперь никто и не может смеяться, что я читаю книги, я самая старшая. Есть у нас, правда, такие энергичные и уверенные детки, которые, хоть и младше, а пытаются всем все диктовать. Как Лерка, например. Она почти моя ровесница, на полгода младше, а пытается вести себя иногда, как будто она самая старшая. Я стараюсь с ней не конфликтовать в открытую, потому что она очень подлая. И если Серафима может назло двоек наставить – меня этим не испугаешь, то Лерка придумывает что-то по-настоящему неприятное. Нальет какой-нибудь гадости в ботинки, положит в постель грязную землю, да еще с червяками или с муравьями – у нас полно муравейников на территории, или бросит что-то плохое в еду. И все как будто случайно и как будто не она. Я часто думаю, как можно ее остановить или изменить, но пока ничего не придумала.

* * *

«Здравствуй, Руся! Читаю твое последнее письмо и удивляюсь – какая ты молодец, как хорошо, складно пишешь. Совсем без ошибок, так просто, искренне. Я рада, что у тебя все хорошо. Если есть какие-то проблемы – пиши, вместе решим. Какие именно тебе нужны книги? Напиши, пожалуйста, список, я постараюсь прислать.

Может быть, я скоро к тебе приеду. Я не уверена, я бы очень хотела тебя увидеть, познакомиться лично, но мне не с кем оставить сына».

Ого, ничего себе! Первый раз Анна Михайловна что-то написала о своей жизни. Ведь даже не знаю, кем она работает, есть ли у нее семья. Вот, оказывается, есть сын и не с кем оставить – значит, она не замужем.

«Как ты считаешь, это будет нормально, если я приеду с ним? Он почти твой ровесник. Андрюше моему было бы полезно увидеть, что есть совсем другая жизнь. Но вот приятно ли будет тебе, и как на это посмотрят другие дети?»

Как они посмотрят? Что, они домашних детей не видели? Каждый день видим в школе. И понимаем – жизнь невероятно несправедлива. Ведь никто не виноват, что родился в этой семье или в другой. Родился, и все. И однажды ты понимаешь: то, что у тебя, это не универсально. Один плохо видит, другой все время болеет, третий упал в три года и больше ходить не может, а у кого-то нет родителей или они такие ужасные, что дети должны жить отдельно от них.

Я долго думала, что же мне ответить Анне Михайловне, и решила написать правду.

«Дорогая Анна Михайловна, я бы очень хотела с вами познакомиться. И мне интересно, какой у вас сын. Не уверена, что ему будет здесь интересно. Наши мальчики с ним общаться не будут, это точно. Он чужой, им с ним не о чем говорить. Они могли бы с ним подраться – просто так, для интереса, но вы вряд ли это разрешите. К тому же они все матерятся и почти все курят, вам самой это не понравится. Если вы его привезете, получится, что вы его взяли как будто на экскурсию, как в музей или зоопарк, посмотреть другую жизнь. Но если вам не с кем его оставить, то лучше тогда приезжайте вместе, чем вообще не приезжать».

Странно, почему мальчика нельзя оставить одного? Конечно, у домашних детей все по-другому. Или она хочет у нас заночевать? Вот это было бы здорово. Иногда к кому-то приезжают шефы и ночуют. В этот день у нас как будто праздник. Все бегают, смотрят на шефа, до бесконечности обсуждают, что привезли подшефному, пытаются с чужим шефом пообщаться, что-то рассказать, самые глупые тут же просят денег или сладостей. Опытные шефы знают, как ответить. А неопытные, кто приезжает впервые, часто теряются, начинают раздавать деньги, женщины плачут непонятно из-за чего. Ведь у нас не такой уж плохой детский дом.

Воспитатели нормальные, те, кто был раньше где-то еще, рассказывают, что воспитатели бывают очень плохие, унижают, придумывают какие-то свои сумасшедшие законы, отбирают деньги и еще похуже. У нас таких нет. Наша старшая воспитатель, Марина Владимировна, всегда повторяет: «Мне главное, чтобы вы не поубивали друг друга, а остальное приложится». И у нас, правда, за пять лет, что я здесь живу, ни одной страшной драки не было. Никого не убили, не покалечили. С чужими дерутся до конца, а между собой – нет.

Часть детей у нас живет в «семейном корпусе». Это маленькое отдельное здание, где раньше у военных была библиотека и что-то вроде клуба. Там есть кухня, гостиная, две спальни. И те дети, кого привезли вместе с братом или сестрой, живут там. Это придумали только в прошлом году, раньше там была наша собственная школа. Было очень здорово – на кухне мы делали себе чай, разогревали хлеб на большой перемене, в гостиной можно было поговорить с учителем – у нас было всего несколько учителей: один для младших классов и трое или четверо для старших. Вообще, там было хорошо, лучше, чем сейчас в поселковой школе. Но, наверно, это было несерьезное образование. Ведь не может один и тот же учитель преподавать химию и литературу.

Теперь в «семейном корпусе» своя жизнь. Они иногда готовят себе что-то, если у них есть продукты. И получается почему-то вкуснее, чем в столовой, даже самая простая еда, та же каша. Я часто хожу туда вместе с Любой, у Любы там друг – семилетний Вася, которого привезли вместе с братом. Брат на три года старше и как будто совсем другой, он сразу сдружился со старшими мальчиками, а маленький, слабый Вася совсем потерялся. Люба как-то увидела, что он сидит на земле, весь грязный, и ест стебли – вообще-то их можно есть, они внутри сладкие, сочные, надо только знать, какие именно есть, и не увлекаться, – если объешься, вздуется живот.

Люба пожалела мальчика, отвела его к завхозу, взяла ему другую одежду, грязную постирала – у них в семейном корпусе есть своя стиральная машинка. И стала опекать Васю. С тех пор ей самой стало лучше в детском доме. И теперь мы ходим с ней в их корпус, Люба играет с Васей или смотрит мультфильмы, а я пытаюсь что-то готовить и читаю – там можно сесть в гостиной на диване и спокойно почитать.

* * *

– Брусникина, ты где сочинение списала? – Русичка спокойно и даже благожелательно смотрела на меня, как будто спрашивала о чем-то хорошем. – В Интернете, конечно? Встань, я тебя не вижу из-за Лизы.

– Я не списывала сочинение. – Я подумала, стоит ли вставать, когда тебе говорят вредные глупости, – ведь ясно, что я сочинение писала сама. И все же встала.

– Ты хочешь сказать, что эти мысли родились в твоей голове? Про то, что рифмы Лермонтова часто несовершенны, про то, что великим его называют оттого, что он, обиженный на власти, ругал царскую Россию, и так и пошло – с советских времен?

– Да, именно так я и думаю. Мне некоторые его стихотворения очень нравятся и «Герой нашего времени» понравился, но про рифмы ведь так и есть, разве нет?

– Ну, допустим. А откуда же ты можешь знать про советские-то времена? – засмеялась Нина Петровна.

– Я читала предисловие к старой книжке у нас в библиотеке. И не согласна с ним. И читала потом еще несколько статей, совсем других…

– Зачем? – удивилась Нина Петровна.

– В смысле – зачем?

– Зачем ты это читала? Во-первых, это неверно. Во-вторых…

– Тебе скоро красить стены, – договорил за нее Песцов.

– Достал, Аркаша, – незло ответила ему я. – Не лезь.

– Ой, Нина Петровна, а меня Брусникина обругала матом!

Веселухин встал, подошел к Аркаше и молча дал ему подзатыльник.

– Ты чё-о? – заорал Песцов. – Нина Петровна! Почему у вас детдомовские на уроке себе позволяют?

– Ну, заткнись, наконец, Аркаша! – попросила я. – Всё мимо кассы говоришь.

– Детдомовские такие же люди, – вступила неожиданно Маша.

– Уроды они, а не люди, – пробурчал Песцов, поглядывая на Веселухина. – Еще меня тронешь, я тревожную кнопку нажму, у меня в телефоне есть. И полиция приедет, в колонию тебя заберет.

– Ты бы лучше ему сдачи дал, и дело с концом! – засмеялась Маша. – Какие мальчики у вас интересные, оказывается! С кнопками! А где у тебя эта кнопка?

Понятно, что на этот вопрос мог ответить Веселухин. Песцов взвился, остальные все смеялись и комментировали.

Нина Петровна, краем уха прислушиваясь к нашей перепалке, тем временем что-то с интересом смотрела в Интернете. Наверно, переписывалась со своими друзьями. Она всегда даст нам задание и сидит на уроке в «Одноклассниках».

– Все, наорались? – поинтересовалась она, когда все, кто хотел, высказались по поводу Песцова, Веселухина и вообще ситуации в стране и мире. – А вот мне интересно, Брусникина, ты можешь сесть передо мной и написать еще одно такое сочинение? Я тебе тему чуть изменю. Раз уж ты говоришь, что ты что-то там читала. Мне просто забавно… Никто из нормальных детей не читает, а Брусникина читает.

Я постаралась пропустить мимо ушей замечание Нины Петровны по поводу «нормальных». Я знала, что она говорит это просто по привычке. Есть «нормальные», а есть детдомовские. И все, больше она ничего не имеет в виду.

Я пропустила, а Веселухин взвился.

– Я не понял!..

– Паш, Паш… – Я встала и даже подошла к нему и взяла за плечо. – Что ты сегодня такой неспокойный? Ну мы ненормальные, мы уроды, пусть говорят, если им так легче!

Не от моих слов, а оттого, наверно, что я крепко держала его за плечо, Веселухин перестал рваться вперед. Откинулся на стуле, потом свободной рукой попытался ненароком обнять меня под столом за ногу.

– Паша! – Я толкнула его локтем. – Это уже другая тема. Все, сиди, давай не задираться, хорошо?

– И почему я тебя слушаюсь? – Веселухин улыбнулся.

Вот если бы я точно не знала, что он встречается с Алёхиной, я, может быть, и растаяла бы от этой улыбки. Но это знание мне очень мешало.

– Я напишу, пожалуйста, – ответила я русичке.

– Что ты напишешь? – подняла она голову от компьютера.

У Нины Петровны такое свойство головы. Она знает много стихов наизусть, которые выучила в детстве, Пушкина, Некрасова, Блока, знает даже отрывки из прозы, очень любит иногда с выражением что-то декламировать. «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно!» – так ни с того ни с сего начала она урок первого сентября. Дальше продолжать не стала, но читала разные другие стихи, нараспев, без запинки. И при этом Нина Петровна умудряется забывать то, что только что сама говорила, что задавала на дом, что спрашивала в начале урока. Отвлечется – и все, забыла. Вот и сейчас. Она с недоумением на меня смотрела, как будто только что не просила написать без подготовки какое-то эссе.

– Эссе. Или сочинение.

– М-м-м… Чудишь ты что-то… Гормоны вас замучили… Хочешь, пиши.

Я переглянулась с Машей, которая сидела и беззвучно смеялась.

– Да она вам такое напишет… – завелся было снова Песцов.

– Кнопку нажми! – посоветовала ему Маша.

После русского у меня как-то резко улучшилось настроение. Я все хотела спросить Машу, как закончилась вчера у них техногенная катастрофа, и не спрашивала. Мы говорили о чем-то хорошем, веселом, и думать о плохом не хотелось. Сзади маячил Веселухин, и вообще все было хорошо.

– Ты пойдешь на танцы, попробуешь позаниматься? – спросила я Машу. – Сегодня будем новый танец учить. Очень трудно, ни у кого пока не получается. Прыжки сложные. Пойдем!

Та вздохнула.

– Пойду, но не сегодня. Мама просила сразу после школы домой. – Она отвернулась.

Я больше ничего спрашивать не стала. А что спрашивать? По тону все понятно. По тому, как погрустнела Маша.

– Знаешь, у нас была такая замечательная учительница русского языка, Надежда Сергеевна, – начала я. – Благодаря ей и еще Вере я смогла как-то приспособиться в детдоме. Надежда Сергеевна ко мне относилась просто как родственница. Я иногда ходила к ней в гости, она жила в городе. И обо всем разговаривали, вообще обо всем, как когда-то с мамой. Она мне о себе рассказывала, спрашивала о том, что я чувствую, о чем думаю, об отношениях с детьми… Когда она погибла, стало хуже. У меня все время кто-то уходит. Сначала мама. Это вообще было очень страшно. Потом Надежда Сергеевна, я тоже очень скучала без нее. Потом уехала Вера в город, и там у нее началась новая жизнь…

Маша слушала молча.

– Теперь вот ты появилась и за несколько дней стала моей лучшей подругой, потому что ты похожа на меня. Так же говоришь, так же думаешь. Мне так кажется.

– Да, – кивнула Маша. – Мне тоже так кажется.

– И ты тоже уходишь.

– Нет, что ты!

– Ну, я же понимаю. Раз тебе не разрешают со мной общаться…

– Нет!..

– Да. Я понимаю. Иди домой, не задерживайся, а то еще переведут в другую школу, у нас же здесь есть вторая школа.

– Хорошо, – Маша быстро взглянула на меня, хотела еще что-то сказать, но я ушла первая.

Все равно мне нужно было съездить в детский дом пообедать, я хотела успеть на автобус вместе со всеми. Веселухин с Гошей уже махали мне руками, чтобы я поторопилась. Может быть, ее мама поймет, что от меня никакого вреда не будет? Или она знает что-то такое обо мне, чего я не знаю сама? И я, правда, могу испортить ее Машу, хотя я не курю, не ругаюсь и не пью. Чем-то еще могу испортить. Или вот возьму сейчас, куплю пива или энерготоник вместо того, чтобы идти на танцы, и буду сидеть во дворе детского дома, пить и обниматься с Веселухиным. Его тоже не пущу на футбол. Скажу: «Да, хорошо, чем я лучше Алёхиной, пошли!» Если обо мне думают, что я плохая, я что, должна доказывать все время, всем, что я хорошая?