Текст книги "Судьба кочевой культуры"

Автор книги: Наталия Жуковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Судьба бадарчина

Сколько людей – столько судеб. Истина старая, но отнюдь не потерявшая своего значения за давностью лет. С кем только не сводили меня экспедиционные дороги Монголии – со скотоводами, с учителями, художниками, народными умельцами, певцами-импровизаторами, однажды даже с удивительным техническим гением, наподобие нашего Кулибина. Но больше всего меня интересовала судьба бывших лам, вольно или невольно покинувших свои монастыри еще тогда, в двадцатые-тридцатые годы.

При каждом порыве ветра юрта вздрагивала, хлопала дверь и новая волна песка, невидимая глазу, но весьма ощутимая на вкус и на ощупь, оседала повсюду. Чай, печенье, конфеты с песком, песок в ушах, в складках одежды, на лице.

– Да мы уже привыкли, – сказала хозяйка, меняя мне пиалу чая с песком на чай пока еще без песка. – Песчаные ветры в Гоби – обычное дело. Пейте чай, хозяин скоро придет.

В то, что ему шел восьмой десяток, верилось с трудом. Усы и борода, редко встречающиеся у монголов, придавали ему, несмотря на годы, какой-то молодечески-залихватский вид. Острый, наблюдательный взгляд и отсутствие традиционной степенности в походке – в юрту он ворвался стремительно, вместе с новым порывом ветра и новой порцией песка – лишний раз говорили в пользу того, что передо мной настоящий бадарчин.

Странствующие монахи-бадарчины – своеобразное явление в истории монгольской культуры. Невежество, скаредность, лживость, аморальность значительного числа лам толкали низшие монашеские чины хотя и не на официальный протест, но на уход из монастыря, странствия в поисках мест, где бы буддийские заповеди были не только формой наживы на страданиях народа, но и содержанием жизни самого ламства. Оппозиционно настроенные к официальному ламаизму, бадарчины уходили из монастырей пешком, группами или в одиночку, странствовали из монастыря в монастырь, из города в город, из страны в страну в поисках истины, знаний, справедливости. Разумеется, все это они искали в рамках того же ламаизма, и их поиски никогда не выливались в форму антирелигиозного протеста.

Не последнюю роль в этих странствиях играла тяга к настоящим знаниям. Учебные факультеты дацаны были во многих ламаистских монастырях, но далеко не везде изучение буддийских текстов поднималось над уровнем обычной долбежки и превращалось в конкретное знание. Ограниченные прокрустовым ложем религии, реально существовали и развивались в ее рамках медицина, философия, логика, архитектура. Наставники, ведущие ученые авторитеты были в каждой из этих областей, к ним отовсюду стекались ученики, немалый процент среди которых составляли бадарчины.

Шутники, балагуры и охальники, бадарчины создали свой особый фольклор, популярный в народе и признанный наряду с другими фольклорными жанрами. Это короткие полурассказы-полуанекдоты, в которых остроумный и ловкий бадарчин берет верх над тупостью, ленью, спесью, обжорством, стяжательством. Кто только не становился объектом их осмеяния – и китайский чиновник, взяточник и сластолюбец, и высокомерный нойон, кичившийся своей белой костью, злые и жадные до денег нойоновы слуги и, уж конечно, тупые и самодовольные ламы, забывшие корысти ради о своем основном предназначении – быть учителями, наставниками мирян на их тернистом пути к спасению. Вот несколько таких сюжетов.

Скупой нойон, уронивший на пол кусок жирной баранины, отказывает голодному бадарчину в праве поднять и съесть его («упавшего днем мяса не поднимают»). На другой день хитрый бадарчин мстит нойону, запутавшемуся в стременах и упавшему с лошади, отказываясь его поднять по той же причине.

Скупая хозяйка не пускает к себе в юрту уставшего с дороги бадарчина. Он тут же придумывает, что дух покойной жены странствует вместе с ним, а уж. духу суеверная хозяйка ни в чем не рискует отказать. Изобретательный бадарчин получает еду, ночлег, запасы мяса и масла в дорогу.

Бадарчин испортил дорогой кожаный барабан, употреблявшийся во время богослужения. Спасая свою шкуру, он хитро оправдывается: «Во всем виновато совпадение – ночь первого числа месяца совпала с хуралом, моим желанием спать, с плохой кожей на барабане». А когда понимает, что наказания все равно не избежать, первым лезет в драку.

С юмором относятся бадарчины и к самим себе. Вместе со слушателями они весело смеются над одним из своих собратьев, который много ночей сражался с чертом, оказавшимся им самим, или над бадарчином, нашедшим в степи мешочек с лекарством и съевшим его («грех выбрасывать такое лекарство»), а теперь стонущим от жжения в желудке.

Мне всегда казалось, что бадарчины уже навсегда ушли в прошлое, и вот теперь передо мной сидит живой бадарчин. Конечно, он не странствует по монастырям и городам, тем более что монастырь-то в Монголии всего один, но именно он в начале нашего века шесть лет своей жизни провел в скитаниях по монастырям. Вангийн хурэ, Их хурэ, У Тай, Лавран, Гумбум, Сэра, Брайбун… – более чем в сотне монастырей Монголии, Китая, Тибета побывали за шесть лет Галсандарга и два его товарища. Двенадцатилетним монастырским учеником-хувараком[3]3
  Хуварак, банди – послушники, ученики в ламаистских монастырях.


[Закрыть] начал он это путешествие, восемнадцатилетним юношей закончил его. Ни дождь, ни снег, ни палящее солнце, ни гобийские пески – ничто не служило препятствием. Шли по двадцать километров в день, по две пары сапог снашивали за год – да не нынешних, что шьют в сапожных артелях, а таких, какие в старину шили вручную. Неказистые, тяжелые, с загнутыми вверх носами – казалось, им не было сносу, но и они не выдерживали тягот пути.

Ночевали бадарчины где придется – ив юрте бедного арата, и, если повезет, в доме нойона, и, конечно, в больших и малых монастырях, где имелись специальные дома для странников. Большие оседлые монастыри всегда служили центром притяжения окрестного населения – туда шли на богомолье, на большие праздники-хуралы, сроки проведения которых заранее вычислялись по лунному календарю, шли поклониться святыням, принести большие и малые жертвы, совершить обряд обхождения святого места. Были среди пришлого населения и странствующие монахи. Монастырский устав позволял им три дня жить в монастыре – небольшая передышка на далеком пути. У странников отбирали котомку и посох, три дня их поили и кормили за счет монастыря. Тем, кто хотел задержаться подольше, приходилось отрабатывать свое пребывание. Если ты гелюнг или гецул[4]4
  Гелюнг, гецул – степени посвящения в монахи.


[Закрыть], пожалуйста, участвуй в богослужении. А если ты банди или хуварак, подметай двор, разноси еду или чай, обходи мирян с блюдом для пожертвований – работа всегда найдется. Именно так зимовали в больших монастырях Галсандарга и его товарищи.

Галсандарга был младшим, поэтому обязанности разносчика чая и подметальщика чаще всего выпадали на его долю.

Два года он прожил в Тибете. Но до Лхасы так и не добрался – не хватило дегнег. Их не хватило даже на дорогу (плату за жилье, одежду, еду – ведь не всегда и не все монахам доставалось бесплатно). А учеба, да еще в лучших монастырях Тибета, оказалась недоступной роскошью. Пришлось вернуться домой в монастырь Нойона хутухты на севере Гоби.

С тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. Народная революция, закрытие монастырей… Уйдя из монастыря, Галсандарга стал скотоводом, потом овладел редкой и сейчас еще в Монголии профессией овощевода. И вот теперь пенсионер. Обычная судьба многих бывших лам Монголии. Только побывать в Тибете редко кому удавалось. И сейчас вечерами, когда свищут гобийские ветры и песок проникает во все щели, Галсандарга с удовольствием рассказывает внукам и гостям о скитаниях своей юности.

Размышления у разрушенного некрополя

Заброшенные, забытые, оскверненные могилы… Наверное, такие были всегда. Чтили одних, забывали других, третьим вообще не полагалось иметь могил. Могилы предков – часть культуры народа, но не только. Это еще и символ связи времен – прошлого с настоящим, настоящего с будущим. Исчезают могилы, и связь обрывается.

О существовании некрополя последних пяти нойонов, правителей бывшего Дзасактуханского аймака, я впервые услышала в 1970 году. Помню, что мне тут же захотелось добраться до него и все осмотреть самой – ведь это единственный из сохранившихся некрополей бывших феодальных владык одного из четырех основных административных подразделений дореволюционной Монголии. Однако судьба была против: препятствовал дождливый сезон и соответственно высокий уровень воды в реке Тэс, преодолеть которую вброд на экспедиционной машине было невозможно. Трижды после 1970 года я пыталась это сделать – каждый раз неудачно, и вот наконец такая возможность появилась снова. Август 1985 года в Хубсу-гуле оказался достаточно сухим, река обмелела, можно было попытаться еще раз. Этнографический отряд нашей экспедиции состоял в тот год из трех этнографов – В. П. Дьяконовой, Д. Нансалмы и меня, водителем был Вадим Юдин. На общеотрядном совещании решили, что на сей раз не отступим ни за что.

Местность, в которой находится некрополь, по-монгольски называется Шарилийн цагаан чулуу (дословно «Белый камень мумий»). Она входит в административные границы сомона Цэцэрлэг Хубсугульского аймака МНР и расположена примерно в тридцати пяти километрах к северу от центра первой бригады.

Было опасение, что не удастся найти проводника, так как места, где находятся могилы правителей, всегда считались у монголов священными и запретными, однако долго его искать не пришлось. В первой же юрте, где мы объяснили, что задача нашей экспедиции – изучать монгольскую культуру и описать по возможности все ее мало-мальски сохранившиеся памятники, хозяин изъявил желание помочь нам, и, прихватив родственника, приехавшего к нему из города и тоже заинтересовавшегося нашим рассказом, мы двинулись «на объект». Правда, он не очень хорошо помнил, где это место находится (потом признался, что не был там более двадцати лет и даже обрадовался возможности съездить туда вместе с нами), так что мы добирались до места более двух часов, сначала на машине, а когда ее возможности оказались исчерпанными – пешком.

Мы долго поднимались по склону горы. Потом как-то вдруг вышли на протоптанную тропу. Последний рывок вверх – и перед нами предстало несколько полуразрушенных срубных построек, свалка из досок, камней, костей. Чувствовалось, что здесь поработало не только время, но и рука человека. Через некоторое время тоскливое ощущение всеобщего развала отступило, и мы занялись обследованием того, что еще осталось и что можно описать, измерить – вообще научно зафиксировать.

Некрополь находится на вершине горы и выглядит следующим образом: пять срубных построек, из которых одна в центре, остальные четыре расположены вокруг нее почти впритык (возможно, потому, что ровная площадка, на которой могли разместиться постройки, относительно невелика). Два сруба почти полностью разрушены, остальные три частично повреждены: сорваны крыши, вскрыты находившиеся внутри саркофаги, содержимое их исчезло. Тем не менее по тому, что сохранилось, можно без особого труда представить себе, как выглядел некрополь до разрушения.

Каждый сруб представлял собой глухую постройку, без окон и дверей. В двух из сохранившихся видны внутренние срубы меньшего размера, в них находятся остатки саркофагов. Внешний и внутренний срубы сделаны из тесаных бревен, квадратных в сечении, саркофаги – из толстых досок. Размеры всех трех сохранившихся срубов практически одинаковы: в длину, ширину и высоту примерно около двух метров. Фундаментом каждого сруба служит платформа из наваленных грудой камней красноватой местной породы. Мы встречали камни такого цвета, пока поднимались по склону горы.

Через разрушенные крыши можно рассмотреть, что находится в срубе, и представить, как выглядел каждый бумхан (так по-монгольски называются срубные гробницы такого типа) внутри. Внутренние срубы также сломаны, у саркофагов сорваны верхние перекрытия, но сами они стоят на месте. Один из них совсем пустой, во втором лежит только череп, в третьем – весь скелет полностью. При разрушении срубов и саркофагов и вытаскивании находившихся там трупов наружу (об этом можно судить по некоторому количеству человеческих костей, валяющихся вокруг) этот труп явно был нетронут, и по нему мы можем составить представление о позе погребенного. Тело лежало на правом боку, с подогнутыми ногами, ладонь правой руки подпирала правую щеку, лицо обращено на запад. Более всего это напоминает каноническую позу махапари-нирваны Будды, известную по многочисленным скульптурным и живописным изображениям в странах буддийского мира. Археологи же, встречая такие положения погребенных в древних могильниках, называют их «позой спящего». Возможно, обе позы как-то связаны друг с другом.

Под скелетом были видны остатки высохшего можжевельника, который благодаря своим ароматическим свойствам активно использовался в ритуальной практике монгольского и сибирского шаманства и ламаизма. Над одним из трех срубов, посередине коньковой балки, сохранился ганджир – навершие в виде цилиндра, увенчанного куполом, один из характерных признаков буддийских культовых построек в Монголии.

Имена нойонов, похороненных здесь, известны – Чин-нойон, Хун Ван-нойон, Манчир-нойон, Доглондой-нойон и Эрдэнэ Дуурэгч-нойон. Именно в таком порядке друг за другом они правили. Первый умер в весьма преклонном возрасте, остальные относительно молодыми. Самое раннее погребение относится к концу XVIII века, последнее – к 1919 году. Так говорят местные старожилы.

Из разных исторических и этнографических источников мы знаем, что умершего нойона хоронили подданные всех сословий, но основное бремя расходов, связанных с погребением, несли его крепостные араты. Место для погребения выбирали высоко в горах. Это одно из основных правил, которое монголы с древности соблюдали по отношению к могилам своих правителей. Другим важным правилом был запрет кому-либо посещать их, а также охрана места погребения специальными военными отрядами. Кроме караульных, несших в этих местах пограничную службу, здесь мало кто бывал. Караульные заодно присматривали и за кладбищем, хотя трудно было ожидать, чтобы кто-то учинил здесь разбой. И тем не менее такой человек нашелся.

Наш проводник мало что знал и о самих нойонах, и об обряде их погребения, но на обратном пути завез нас к своему приятелю, чабану Пурвэ, который рассказал следующее. Как только разносилась весть, что очередной нойон умер, выделялся хошун (административная единица в составе аймака), которому поручалось приготовить все для погребальной церемонии. Лучшие плотники хошуна приезжали на место погребения и там сооружали саркофаг и два сруба. К моменту доставки тела их сооружали до половины, и лишь после того, как покойного нойона по всем правилам закладывали в саркофаг, оба сруба достраивали до конца и заколачивали наглухо. На современный лад объяснил Пурвэ тот факт, что в одних случаях над саркофагом воздвигалось два сруба, а в других – один. По его мнению, два сруба ставили те, кто добросовестно относился к своей работе и действительно хотел, чтобы тело нойона сохранилось как можно дольше.

От места кончины до места погребения тело нойона, обернутое в белый войлок, транспортировали на носилках. Носилки везли четыре всадника на белых лошадях – это была почетная обязанность, доверявшаяся особо избранным и знатным. За носилками шли ламы из монастырей аймака, за ними верхом ехали родственники и все прочие, кто был обязан или считал нужным принять участие в похоронах. Процессия растягивалась на несколько километров, а по времени могла длиться от нескольких дней до нескольких недель.

На месте погребения процессию уже ждали ламы, бормоча молитвы, на жертвенниках дымился, распространяя благовоние, можжевельник. Здесь тело покойного заворачивали сначала в белый и желтый хадак, затем в белый войлок и осторожно опускали в саркофаг, придав ему описанную выше позу махапаринирваны. Перед этим дно саркофага выстилали можжевельником, а все свободное пространство заполняли кусками каменной соли. Соль считалась хорошим консервантом и должна была уберечь труп от разложения. После того как сруб окончательно заколачивался, ламы совершали последнюю жертву духу умершего: на четырех (по числу стран света) жертвенных камнях, находившихся с южной стороны кладбища, жгли можжевельник, ставили «белую пищу» (молоко, масло, молочную водку, сыр и др.). Затем все покидали место погребения, и отныне для всех, кроме специально выделенных лам, оно становилось запретным. Дважды в год, зимой, в канун Цагаан сара (Нового года), и в начале первого месяца лета, пять лам приезжали на кладбище и совершали обряд жертвоприношения душе умершего. Делали они это все тем же способом – возжигали можжевельник и ставили молочные, то есть священные, «белые», продукты. Они продолжали это делать и после разрушения некрополя.

Народная молва связывает разрушение этого некрополя с именем Дэмчок-шулмуса (последнее слово означает «злой дух»), местного жителя, имеющего славу разбойника. Он якобы польстился на гробницы нойонов (особенно последнего), полагая, что найдет в них несметные богатства. Не обнаружив сокровищ, разъяренный Дэмчок-шулмус разгромил две и сильно повредил три гробницы, вытащил наружу всех покойников, кроме одного – того, чей скелет сохранился.

Наш информант Пурвэ в то время был ребенком, но, как и сейчас, уже пас свою отару в этих местах. Он видел кладбище после учиненного здесь разгрома и останки выброшенных нойонов – они имели вид усохших мумий, но вовсе не разложившихся трупов. Очевидно, соль и горный воздух, а возможно, и бальзамирование содействовали мумификации тел. Он утверждает, что это было в 1929 году.

Добавлю к этому небольшой этнографический комментарий. Места погребения правителей всегда считались у монголов табуированными. Духи предков, похороненных на родовой территории, становились духами-покровителями и защитниками родовой территории и проживающего на ней населения. Однако непременным условием такого покровительства должны были служить родовые жертвоприношения, сохранность могил, недопустимость по отношению к ним какого-либо осквернения. Достаточно вспомнить средневековые легенды о могиле Чингисхана, в которых говорилось о некой неведомой силе, останавливавшей людей, подходивших чересчур близко к месту его погребения, о гибели тех, кто осмеливался нарушить покой его гробницы, прикоснуться к его вещам, особенно оружию. Чингисхан был главой государства, и его дух считался покровителем народа в целом. То же, хотя и в меньшей мере, относилось к могилам правителей разных территориальных подразделений Монголии, на которые перешли запреты и поверья, существовавшие в родо-племенном, а потом уже и в феодальном обществе.

Прошло время, запреты рухнули, поверья развеялись. Хорошо это или плохо? Сначала думали, что хорошо. Сейчас почти уверены, что плохо. Почти, но не до конца. Поэтому и сейчас еще где-то жгут шаманские пещеры, крадут и продают иконы, оскверняют в поисках наживы древние и современные могилы. Рвется цепь времен.

Заключение

Шестнадцать очерков – шестнадцать сюжетов из истории традиционной культуры монголов, и в каждом из них видно, сколь слиты в ней воедино, как, впрочем, и в любой другой культуре, материальное и духовное начала. Действительно, о чем бы ни шла речь – о юрте, о нормах этикета, календарных в основе своей праздниках Цагаан саре и Надоме, кочевой кухне, свадебном обряде, монастырской жизни, – всюду культура выступает как единый, сбалансированный механизм, который хотя и делится на синхронные и диахронные уровни, на отдельные феномены, ритуалы, обряды, тем не менее воспринимается не как набор составляющих, а как некое единое целое.

Во Введении уже говорилось о специфике и уникальности кочевой монгольской культуры. Сейчас можно повторить этот тезис, хотя, как мог убедиться читатель, в культуре монголов, классических представителей мира кочевников, видны прежде всего черты общечеловеческие, универсальные. Приведем лишь несколько примеров.

Дом и очаг в доме все народы мира воспринимают как центр освоенного, обжитого пространства, обитаемой вселенной. Календари простые и сложные, циклические и линейные как способ ориентации во времени и его отсчета, также известны всем народам мира. Соответственно все, у кого есть календарь, отмечают те или иные календарные праздники, чаще всего приуроченные к смене сезонов года и связанных с ними хозяйственных занятий. У каждого народа есть своя система правил поведения людей по отношению друг к другу, включающая в себя этикет приветствий и прощаний, знакомства и поведения в гостях, этикет застолий, этикет взаимоотношений старших и младших, мужчин и женщин. У каждого народа есть своя традиционная система мировоззрения, охватывающая все стороны его жизни, рассматривающая природу, общество, человека в гармоничном равновесии, отклонение от которой считается нарушением правил, введенных отнюдь не людьми, а либо богами, либо некой абстрактной субстанцией, которая ведает всем, что происходит на земле.

Естественно, напрашивается вывод: все культуры мира похожи друг на друга и в то же время каждая особенна и оригинальна по-своему. И хотя традиционный, символико-мифологический взгляд человека на мир постепенно вытесняется рационалистическим мировоззрением, тем не менее порожденные традиционной культурой поведенческие нормы, особенности отношения человека к пространству, времени, среде обитания, жизненным ситуациям в преобразованном виде продолжают жить и в современной культуре каждого народа, придавая ей особый, неповторимый колорит. Их многообразием создается общий фонд культурных ценностей человечества, и познание этого многообразия позволяет каждому народу и каждому человеку лучше понять не только своих близких и далеких соседей, но и самого себя.