Текст книги "Судьба кочевой культуры"

Автор книги: Наталия Жуковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Здесь же следует упомянуть о запрете произносить личные имена. В тех семьях, где дети часто умирали, их старались не называть по имени, а если они долго болели, то им меняли имя, стараясь обмануть злых духов, вызвавших болезнь. Существовал у монголов и запрет на произнесение имен правителей – ив глаза, и за глаза их чаще всего обозначали титулом.

Точно так же запретными считались имена духов священных гор. С ними были связаны сакрализация и «благополучие» родовой территории – отсюда стремление хранить в тайне их имена, не произносить их вслух без лишней надобности (только в ритуалах вызывания при родовых жертвоприношениях), а также распространенный обычай заменять имя духа в обычной речи либо названием самой горы, либо словом хайрхан (дословно «милый», «милостивый»).

Таким образом, профилактическая магия по охране «счастья-благодати» включала в себя обряды повседневные (система запретов и все, что связано с их нарушением), ежегодные (совершаемые раз в год, в канун или в первый день Нового года) и обряды по случаю завершения одного и начала следующего цикла лет – через 9, 18, 27 и т. д., через 12, 24, 36 и т. д. лет и особенно на 81 году жизни человека. Первые были самыми простыми, последние – сложными по их семантической и психологической сущности.

Итак, очевидно, что понятие счастья у монголов сугубо земное, а его составные элементы (здоровье, дети, материальное благополучие) ценятся в любом человеческом коллективе, в любой модели культуры. Иногда в наши дни добавляют к ним и такие качества, как образование, умение использовать его на благо народа, знания о мире, о том, среди чего и во имя чего живешь. Понятие горя у монголов мировоззренчески менее разработано. Как антитеза счастью оно включает в себя, прежде всего, смерть детей, затем по степени значимости – болезнь, смерть родителей, потерю имущества, стихийное бедствие (пожар, наводнение, ураганы), утрату честного имени в глазах друга. В народных поговорках счастье и горе всегда сопряжены друг с другом: «кто горя не видел, счастья не ценит», «от счастья до несчастья один шаг», «кто чрезмерно веселится, тот потом плачет».

Однажды в Баян-Агте

Гордость Монголии – ее старики. Они опора и надежда этнографической науки. Без них мы не знали бы и десятой доли того, что собой представляет традиционная культура народа. Так я отвечаю на вопрос, весьма часто задаваемый мне: почему меня интересуют только старики? Конечно, старик старику рознь, хотя, по моему мнению, человек, проживший долгую жизнь, всегда найдет, чем поделиться с идущими на смену, напомнит о том, чего не следует забывать. А некоторых иначе как «энциклопедией народной культуры» и не назовешь. Об одном из них этот рассказ.

Баян-Агт – «Богатый лошадьми» – так называют местность и расположенный в ней сомон его жители, монголы Булганского аймака. Обилие лошадей мы отметили сами, не раз заезжая по дороге в юрты попробовать знаменитый на всю Монголию местный кумыс. Он и вправду хорош: густой, жирный, пьешь его медленно, стараясь растянуть удовольствие. При этом не спеша беседуешь с хозяевами о погоде (в Монголии это отнюдь не признак дурного тона, слишком многое зависит от нее в хозяйстве скотовода), о стрижке овец, о детях и их планах на будущее, заодно ввернешь несколько этнографических вопросов о прошлом житье-бытье, втянув всех присутствующих – и хозяев, и их гостей – в активную беседу. Незаметно под разговор выпита уже не одна пиала кумыса, и как только приходит ощущение, что еще глоток – и тебя разорвет на части, спешим покинуть юрту. Впрочем, через несколько десятков километров все можно повторить сначала – в этом одна из приятных особенностей данного напитка.

Однако не только интерес к кумысу привел нас в Баян-Агт. Гораздо больше интересовали нас старожилы сомона, местные старики, знатоки истории и культуры своей страны, неистощимые рассказчики.

Возле правления сомона толпился народ, стояли машины, лежали какие-то мешки. Мы поинтересовались, что происходит. Оказался массовый, несколькими бригадами, выезд на сенокос. Одна из бригад полностью укомплектована стариками, которые уже могли бы по возрасту позволить себе ни в каких сенокосах не участвовать, но они сами этого захотели, желая доказать нынешней молодежи, что и они еще на что-то способны.

Цель нашей поездки оказалась под угрозой. Какие уж тут беседы и разговоры, если люди готовятся к важному делу. Однако почему не попробовать? Нам показали юрту, в которой собрались все старики на последний перед выездом обед. Сомонное правление выделило каждой бригаде по барану, и хозяйка юрты уже варила мясо, а рядом в тазу ожидали своей очереди потроха. Тут же стоял наготове бидончик с согревающим напитком – домашней перегонки молочной водкой. Был конец августа. По народному календарю – осень, а осенние ночи в Монголии ох как холодны!

Пять или шесть стариков не спеша курили и столь же не спеша о чем-то беседовали, сидя вокруг очага на полу в самой будничной позе – одна нога под собой, колено другой чуть выдвинуто вперед. Появление русской женщины с двумя спутниками-монголами столичного облика – скульптором А. Даваацэрэном и этнографом Д. Нямом – прервало эту беседу и явно заинтересовало присутствующих. Но традиции гостеприимства превыше всего. Пока мы здоровались, обходили юрту по часовой стрелке вокруг очага и рассаживались на вежливо предложенных нам маленьких табуретках, никто не задал ни одного вопроса. Обычно в таких случаях не спешим и мы, но соблюдение всего традиционного ритуала (обмен табакерками, курение, чаепитие, разговор о том о сем и лишь по окончании всего переход к делу) требовало времени, а у нас именно его-то и не было.

Все решали первые несколько фраз. Заинтересуют наши вопросы стариков – они останутся, не заинтересуют – извинятся, что ждут дела, и уедут. Имя Даваацэрэна старикам было известно, и когда он представился, это произвело на них впечатление. Они внимательно выслушали его импровизированную речь о нашей экспедиции, о тематике наших исследований, о том, почему важно изучать народную культуру. Старики согласно кивали головами, и через несколько минут стало ясно: разговор состоится, а они уже гордятся тем, что «иностранная экспедиция» приехала именно к ним.

Старики выжидательно затихли. В их глазах и любопытство и опасение: а вдруг я спрошу что-нибудь такое, чего они не знают. Задаю первый вопрос, с которого обычно начинаю беседу: как называется местность, в которой мы находимся, а также окрестные горы, пади, перевалы, пещеры, когда и почему возникли эти названия, есть ли легенды и предания, объясняющие их происхождение? Отвечать начинает один, его дополняет и уточняет другой, вот уже включился третий… и пошло.

С названиями все просто и ясно, окрестные места им знакомы с детства. Скотоводы и охотники, они знают не только каждую гору и падь, но и все лощинки и тропинки, по которым ходят десятки лет сами и сотни лет ходили их предки. Через несколько минут у меня в тетради уже полсотни названий: Большая лошадиная гора, Малая лошадиная гора, Северная падь, Южная падь, Правый приток, Левый приток… Все естественно и закономерно. На Западе и на Востоке, в Европе и в Азии, в древности и в средние века человек обживал пространство одним и тем же способом: он и его дом – это центр, а все, что вокруг, обозначалось с помощью стран света (север, юг, восток, запад), размера (большой, малый, средний), цвета (белый, красный, черный и др.), направления – направо или налево.

Барьер настороженности преодолен, старики оживились. Вопрос им понятен, и они рады, что их ответы мне интересны. Вторая группа вопросов касалась двух взаимосвязанных понятий «клятва – проклятие». Кто, кому, в каких обстоятельствах давал клятву, носила ли она только словесный характер или подкреплялась каким-либо материальным действием? Кто, на кого, за что и как мог наложить проклятие? Известны ли им из собственной практики случаи такого рода?

Старики затихли, каждый вспоминал что-то свое. Вопрос касался случаев не столь уж частых в жизни вообще, а в последние десятилетия – тем более. Но это была часть системы их ценностей. Каждого их них с детства постоянно приобщали родители и поколение взрослых в целом к основам этой системы. Клятва, верность своему слову, проклятие изменившему ему были одним из кирпичей в фундаменте того, что называется национальным характером, духовной сущностью нации.

Клятва воинов и клятва побратимов. Первую приносили знамени перед выступлением в военный поход. Знамя считалось воплощением воинского духа народа и военного «гения» его предводителя. Клятва знамени скреплялась человеческой жертвой – сердцем и кровью врага, храброго воина из армии неприятеля, захваченного в плен в бою. Кровью его дымящегося сердца кропили знамя, а остатки выдавливали в чашу с водкой, пригубить которую должны были все приносящие клятву. Побратимы – друзья, давшие друг другу клятву в вечной дружбе. Классические побратимы монгольской истории и литературы, известные каждому монголу с детства, – это Чингисхан и его друг Джамуха. Клятва помогать друг другу в любом деле в военное и мирное время, бросать все и являться по первому требованию названого брата также скреплялась кровью и подарками. Каждый надрезал личным оружием палец своей правой руки и давал отсосать кровь другому. После такого ритуала побратимы становились более близкими людьми, чем кровные братья. Затем они обменивались конями, поясами, оружием, в военном походе спали под одним одеялом. Джамуха нарушил клятву, стал врагом Чингисхана и был предан собственными слугами. Именно на его примере молодое поколение веками училось тому, что такое позор клятвопреступления и возмездие за него. Институт побратимства сохранился до XX века. Уже не ханы и нойоны, а простые люди могли дать друг другу клятву в верности, обменяться подарками, пусть не очень дорогими, и даже совершить ритуал «обмена кровью».

Все это, конечно, знали мои старики, обо всем этом у них было свое мнение, основанное на опыте собственной жизни. Они опять говорили друг за другом и все вместе, но постепенно, по мере появления новых вопросов, из их среды все более четко начал выделяться один, как я его назвала про себя, «интеллектуальный лидер» по имени Чойсурэн. В конце концов на все мои вопросы стал отвечать только он, а другие внимательно и порой с явным изумлением слушали его. Незаметно в юрту вошел секретарь партийного комитета сомона, он хотел узнать, когда бригада стариков отправится на сенокос, но сам не заметил, как заинтересовался нашей беседой, и, возможно, какими-то новыми глазами увидел в этот день всю компанию стариков, и особенно Чойсурэна.

Такой «лидер» есть в каждом сомоне, однако не всегда удается с ним побеседовать: то он болен, то уехал к кому-то погостить, а то и в самом деле на сенокосе. А вот Чойсурэн по счастливой случайности оказался на месте. То спокойное достоинство, с которым он обдумывал свои ответы, удовольствие и легкая зависть остальных присутствующих, которые вскоре после начала беседы поняли, что и дополнить-то его они ничем не могут – настолько были обстоятельны его рассказы, – все это говорило о том, что на сей раз нам действительно повезло.

О чем бы я ни расспрашивала в дальнейшем, будь то местные святыни – шаманские горы и рощи, пещеры, где когда-то жили отшельники, – семантика отдельных церемоний в погребальных и свадебных ритуалах, календарные праздники и обряды, сезоны хозяйственного года монгольских скотоводов, будничные и праздничные жесты и позы, правила поведения в юрте, и особенно запреты, – на все мои вопросы он давал ответы.

Именно от него я впервые услышала разумное объяснение особенности походки монгольских стариков, которая давно не давала мне покоя. Ну что такое походка? Разве она не индивидуальна у каждого? Разве люди ходят стремительно, не спеша, вразвалочку не по каким-то своим, вряд ли им самим понятым законам? В Монголии, оказывается, нет! Я не раз обращала внимание, как ходят в Монголии старики – гордо, степенно, сложив за спиной на крестце руки. В разных частях страны эту походку называют по-разному: «держась за крестец», «руки за спиной» и т. д. Много раз я замечала, что старики всегда сердятся, когда так ходит молодежь, и запрещают ей это, но ни разу никто не дал этому вразумительного объяснения. «Так принято», «так надо», «так было всегда» – стандартные ответы на мои вопросы. И вот наконец я слышу от Чойсурэна, что мужчина приобретал право на такую походку лишь тогда, когда у него умирали родители и он становился главой и опорой семьи. И сразу походка из индивидуального качества превратилась в символ социальной зрелости, наступающей для каждого мужчины в определенное время. Вот почему так сердятся отцы, когда их сыновья ходят, держа руки за спиной, еще не имея на это дарованного им обществом права: «Разве я у тебя умер, что ты держишься за крестец?»

Мы проговорили четыре часа, съев за это время немалую часть «сенокосного» барашка и выпив два котла чая с молоком. 'Трижды я пересаживалась с табуретки то на пол, то на кровать. Попробуйте-ка просидеть на низенькой монгольской табуреточке размером 20 на 15 сантиметров четыре часа подряд. У меня кончилась одна тетрадь и началась другая. Несколько раз все выходили из юрты слегка проветриться. Только Чойсурэн, казалось, не замечал времени. Наконец, устала и я.

– Спасибо. Пожалуй, на сегодня хватит.

Чойсурэн невозмутим. Думаю, он тоже устал, но виду не подает.

Старики зашумели, закурили, как-то все сразу задвигались, пожелали вместе с нами сфотографироваться.

– Ну, ты ей прямо-таки экзамен сдавал, – пошутил один из них.

И это слово, столь не вписывающееся в общий стиль нашей беседы, вызвало дружный смех.

Стемнело. Стал накрапывать холодный дождь. Выезд на сенокос сегодня явно не состоится. Мне как-то неловко, все-таки заготовка сена – дело государственное. На прощание я говорю:

– Простите, что мы вас так надолго задержали.

Чойсурэн улыбается:

– Ничего. Если ты собралась в дорогу, а к тебе пришел важный и интересный гость, это хорошая примета.

Не знаю, есть ли такая примета на самом деле. Наверное, Чойсурэн придумал ее сам. Но все равно приятно.

Все дороги ведут в Кобдо

Монголию не назовешь страной городов, хотя они известны на ее земле с раннего средневековья. Сейчас в стране двадцать три города и у каждого свое лицо, своя жизнь, свои традиции – будь то столица Улан-Батор, которому более трех с половиной столетий, или Дархан и Эрдэнэт, биографии которых начались едва ли более трех десятков лет назад. Но ни один из городов мне не пришелся столь по душе, как Кобдо. Он расположен далеко на западе страны, на нашей экспедиционной машине до него ехать четыре, а то и пять дней, если, конечно, не забывать останавливаться на обед и ночлег. И была-то я в нем всего три раза. Впрочем, судите сами…

Все дороги ведут в Кобдо, во всяком случае в Западной Монголии. Попробуйте-ка пройти долиной между хребтами Баатар Хайрхан и Мунх Хайрхан, любуясь по очереди вечно белыми, сверкающими вершинами того и другого, пересечь по дороге пару подозрительно спокойных и обманчиво безопасных на вид горных рек, выйти, наконец, на широкую, наезженную тысячами машин трассу и проскочить мимо Кобдо? Впрочем, мы не проскочили. Более того, именно туда мы и стремились.

Июль 1980 года. Уже две недели длится маршрут этнографического отряда Советско-монгольской историко-культурной экспедиции по Гоби-Алтайскому, Кобдоскому, Дзап-ханскому и Хубсугульскому аймакам Монгольской Народной Рспублики. Позади две тысячи километров, впереди их еще больше. Работы, как всегда, много, времени не хватает. Основная часть его уходит на преодоление пространства, расстояния от одного рабочего сомона до другого. Сомонов в Монголии более трехсот, но из-за ограниченности нашего полевого сезона объектом исследования становится далеко не каждый. В этом году, отправившись в маршрут по западным районам МНР, мы (нас трое: я, мой монгольский коллега этнограф Д. Тангад и неизменный спутник последних экспедиционных лет водитель Костя Шишкин) запланировали поработать в семи сомо-нах, в каждом из которых живут представители одного из малых народов, а иногда даже только этнографических групп.

Привлекательная для этнографа этническая специфика Западной Монголии как рази состоит в обилии этих народов и групп. Их тут более десятка: олеты, торгуты, дэрбэты мянгаты, захчины, баяты, хотоны, урянхайцы, казахи, хотогойты, дархаты, не считая самих халха – основного по численности массива в составе монгольского этноса. И несмотря на то общее, что есть в их культуре сейчас, в истории, а особенно в истории культуры каждого из них, есть собственные неповторимые страницы, след которых внешне обычно имеет вид весьма неброских черт – особого покроя шапки, какого-нибудь блюда местной кухни, легенд или сказок, напевов народных песен, деталей свадебного ритуала, известных только здесь, и нигде более. Вроде бы мелочи на общем фоне современной жизни, но именно в них отражаются особенности «биографии» культуры каждого народа. Поэтому для этнографа в его исследованиях не только нет мелочей, но, скажем прямо, нет ничего более важного, чем мелочи.

В этом году нас больше интересуют общечеловеческие истины и их осмысление в системе ценностей монголов. Добро – зло, счастье – горе, клятва – проклятие, да мало ли парных оппозиций, служащих опорными столпами любой человеческой модели культуры. Такого рода материал собирается по крохам годами, осмысляется и реконструируется не сразу. Опросить представителей разных этнических групп по этой теме интересно вдвойне: этнические нюансы неизбежны и желательны для полноты картины. Уже позади захчинский сомон Манкан, халхаский Танкил, впереди олетс-кий Эрдэнэ-Бурэн, дэрбэтский Наран-Булак, хотогойский Цэцэрлэг, но путь к ним лежит через Кобдо, главный город Западной Монголии.

Датой основания Кобдо считается 1762 год. По преданию, именно в этот год вздувшаяся от дождей река Булжим снесла несколько глиняных домишек, стоявших на ее берегу. Один из богачей-торговцев, спасая свое сокровище – ящик (по-монгольски ховд) с серебряными слитками, утонул в реке, а жители, перебравшись на новое место – более спокойный высокий берег реки Буянту, построили там свои дома. От ящика с серебром и река и город получили свое название. Так ли, нет ли – специалисты по топонимике своего слова еще не сказали, а кто может запретить легенде иметь особую точку зрения по этому вопросу. В том же году была заложена крепость, в которой вплоть до 1912 году размещался со своим гарнизоном маньчжурский амбань, наместник Кобдоского округа. Для прокорма войска выделялись казенные пашни. Их обрабатывали четыреста мои гольских и сто китайских военнообязанных семейств, чьими стараниями в долине полноводной Кобдо росли хлеб, все виды овощей, арбузы, дыни, что по тем временам и для тех мест было в диковинку. С окрестного населения для нужд крепости собирали лошадей, верблюдов, быков.

Дважды в истории крепость брали повстанцы. Первый раз – в 1871 году – дунгане, восставшие против маньчжурских правителей Китая, второй раз – в 1912 году – монгольские отряды во главе с Хатанбатором Максаржавом в период массового подъема антиманьчжурской борьбы за автономию Монголии.

Сейчас Кобдо – один из крупнейших городов страны, промышленный и культурный центр с населением более 20 тысяч человек. А по своему живописно-деловому сочетанию с местным рельефом – межгорной котловиной и долиной реки, – а также умению каждый свободный пятачок земли поставить на службу либо красоте, либо делу Кобдо, пожалуй самый удивительный город в Монголии. Вдоль улиц журчат арыки, и потому деревья, кусты и травы здесь имеют какой-то вечно свежий вид. А в окружении зелени любой промышленный объект, будь то авторемонтная мастерская или мощный элеватор, выглядит совместным творением двух великих архитекторов-дизайнеров – человека и природы. Развалины старой крепости с разросшимися на ее территории могучими тополями, как и всякие исторические руины, в глазах его жителей и гостей придают городу еще большую привлекательность.

Мы въехали в Кобдо уже вечером. Хотелось побыстрее к воде, умыться, напиться чаю, посидеть после тряской дороги, ни о чем не думая, у реки, повздыхать, глядя на заходящее столице, о красоте монгольских закатов, забраться в родной спальный мешок и поспать до утра, свято помня, что утро вечера мудренее. Однако, въехав на центральную, обсаженную тополями улицу города, ведущую к мосту через реку Буянту, за которую мы и хотели перебраться, наша машина уперлась в милицейский патруль и тонкую веревочку с красными флажками, которая рассекала улицу поперек и преграждала проезд. На все наши гудки и расспросы полный собственного достоинства милиционер ответил лишь одним словом:

– Болохгуй! (Нельзя!)

Нельзя так нельзя. Мы осторожно развернулись и въехали на соседнюю улицу, по дороге недоумевая, что могло случиться и куда подевались люди, которых почему-то совсем не видно. На соседней улице нас встретили та же веревочка, милиционер и то же слово «нельзя». Однако…

В нас проснулся азарт. Мы сделали объезд подальше и, уже минуя все асфальтированные улицы, по каким-то ухабам и колдобинам выехали прямо к мосту. Вот это да!.. Море голов, машин, мотоциклов, велосипедов, на всех заборах и деревьях сидят люди… и полная тишина.

На нашу тарахтящую машину сразу зашикали, мы выключили мотор и влились в толпу. Пробравшись вперед, я застыла в этнографическом экстазе. Передо мной вдруг очутилось около сотни всадников в головных уборах, которые мне до сих пор доводилось видеть только в музеях и в альбоме монгольского художника У. Ядамсурэна, да и то в единичных экземплярах. Тут они украшали головы десятков людей. Допотопные кремневые ружья, старинные седла и сбруя, длинные, заменявшие когда-то рукавицы и уже отошедшие в прошлое обшлага национальных халатов дэли – все говорило о том, что здесь воспроизводится обстановка конца XIX – начала XX века. Кто-то толкнул меня в спину: я обернулась – на меня надвигалась знакомая по телевизионным кинопанорамам передвижная площадка с кинорежиссером, что-то громко объяснявшим в рупор. Ну конечно же, снимается кино. Именно поэтому здесь собрался весь город. Половина его жителей – массовка, остальные – зрители и болельщики. Поэтому-то в городе так пусто, улицы перегорожены, чтобы не мешать священнодействию, и все машины должны идти в обход.

Режиссер что-то объявил, и массовка рассыпалась: закончилась репетиция и всех распустили по домам. Завтра съемка. Часть всадников пересела с коней на мотоциклы и с треском стала разъезжаться в разные стороны. До чего забавно выглядит кочевник в костюме XIX века на мотоцикле, и сколь величествен он в седле! Это понимала не только я – мотоциклисты и всадники весело подзадоривали друг друга, не умолкал смех, где-то уже звучала протяжная песня, вдоль домов в традиционных торжественно-праздничных позах, подложив под себя левую ногу и подняв колено правой, сидели монголы, курили и неспешно беседовали – во всем чувствовалась обстановка большого народного гулянья и радостного возбуждения. Действительно, не каждый день тебя снимают в кино.

Проезжавший мимо всадник показался мне знакомым. Я окликнула его, и он тут же радостно приветствовал нас с Тангадом. Историк, этнограф и социолог в одном лице, а также детский писатель и куратор Центрального республиканского дворца бракосочетаний по проведению традиционной свадебной церемонии, X. Нямбуу присутствует здесь в качестве консультанта кинофильма «Хатанбатор» – биографической ленты о народном герое Монголии полководце Хатанбаторе Максаржаве. В Кобдо снимается эпизод взятия им в июле 1912 года Кобдоской крепости и разгрома маньчжурского гарнизона во главе с китайским амбанем. На другой день я увидела, что стены крепости, пребывавшие уже несколько десятков лет в весьма плачевном состоянии, выглядят значительно более крепкими и высокими, чем всегда. Позаботилось об этом искусство кино и кинобутафории. Я несколько раз прошлась по фанерным щитам, отделанным под сырцовый кирпич, сомневаясь, выдержат ли они натиск хотя бы одного всадника, однако трое из них на моих глазах промчались в крепость через бутафорские ворота, и я успокоилась – не подкачают. В конце концов мы прощаем кино его маленькие хитрости за ту радость, которую оно порой нам доставляет.

Наконец, мы на левом берегу реки Буянту. Юрты жителей города белеют в темноте. Их сотни: покрупнее, с овальным верхом, – казахские, пониже, более островерхие, – монгольские. Левый берег реки – своего рода дачный район города. Здесь, несмотря на поздний час, все еще шумно: играют дети, лают собаки, недалеко от нас доят коров, в реке кто-то полощет белье. Мы отъезжаем подальше к горам. Там песок, тишина, да и комаров поменьше. За весь день мы как-то толком ни разу не поели, и мечтавший угостить нас экзотическим блюдом классических кочевнических времен Тангад наконец готовит его. Это печень барана, запеченная в нутряном жире. Ее заворачивают в мокрую бумагу и засыпают золой прогоревшего аргала. Через пять минут все готово, а еще через минуту все съедено и даже пальцы начисто облизаны. В глазах у всех светится одно и то же: так вкусно и так мало.

А километрах в трех от нас огни ночного Кобдо. Завтра мы осмотрим местный краеведческий музей, один из крупнейших и лучших в Монголии, запасемся продовольствием, водой и снова в путь, а пока любуемся городом в мерцающих огоньках, издали похожим на опаловое ожерелье.