Текст книги "Петр Фоменко. Энергия заблуждения"

Автор книги: Наталия Колесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Остров Фоменко

…Мы много общались с Петром Наумовичем по телефону, для меня это была насущная потребность. Выпивали на гастролях, и сожалею, что мало выпивал с ним и почему-то не всегда пользовался приглашением приехать. Я был бы богаче, мне точно было бы легче жить. Я его называл (причем не знаю, откуда набрался этой наглости, но он терпел и прощал) «Мастер Пьер». Мы болтали по телефону о разных книжках (он считал меня чернокнижником, зная, какой литературой я иногда увлекался), мне страшно не хватает этих разговоров. Он – поэт во всех проявлениях, в том числе поэт застолья, выпивки в детском садике на качелях с маячащим на горизонте милиционером. Все это доставляло ему радость. Он первым открыл мне очарование романа Юрия Коваля «Суер-Выер». По его рекомендации я нашел на складе последнюю книжку первого издания. Это произведение – совершенно его! (Петр Наумович думал о постановке романа Коваля. Остался экземпляр книги с его подробнейшими пометками, карикатурными рисунками, подборкой песен. Но опередил Михаил Левитин, поставив «Суер-Выер» в театре «Эрмитаж». Он посвятил спектакль Петру Фоменко. – Н.К.)

Петр Фоменко – материк, уникальное явление. Правильно называется театр: «Мастерская Петра Фоменко». Он – Фоменко. Материк, который нуждается в открытии. Словно из тех островов, которые во множестве разбросаны по страницам гениальной книги Коваля. Там все непрерывно открывают острова – Остров теплых щенков, Остров пониженной гениальности, Остров голых женщин, Остров посланных на… Остров особых веселий, Остров неподдельного счастья… Остров Фоменко… Как мы каждый для себя его откроем? Или не откроем? Для кого-то это будет свое счастье, а кому-то не суждено… Мое большое счастье – что он был в нашей жизни, есть и остается.

Игорь Костолевский. «Человек-театр»

В первый раз я встретил Петра Наумовича в скверике ГИТИСа, когда только поступал в институт. Ко мне подошел человек с мудро-лукавыми глазами и, за пятнадцать минут выяснив, что я поступаю к Гончарову, пригласил сняться у него в телеспектакле «Детство. Отрочество. Юность». «Я не могу предложить вам многого. Эпизод, роль Иконина», – сказал он. А я до этого вообще никогда в жизни не снимался! У нас был один съемочный день – так мы впервые встретились на съемочной площадке задолго до работы в театре.

Закончив ГИТИС, мастерскую Гончарова, я не был уверен в том, что Андрей Александрович, будучи человеком капризным, возьмет меня к себе в театр. И сам поехал показываться в Питер в Театр комедии к Петру Наумовичу. И меня Петр Наумович взял! Но потом меня также взял в театр Маяковского и Гончаров. Я пошел к Гончарову, и Петр Наумович это принял как должное.

Когда он ставил у нас «Плоды просвещения», было ощущение какого-то поразительного праздника. Ни один спектакль так легко не давался. Может быть, на волне «Смотрите, кто пришел» мне было особенно увлекательно окунуться в совершенно другую роль. На репетициях все время царило ощущение карнавала и праздника. Неизгладимое впечатление! Я видел, как на глазах люди становились другими. Фантазия Петра Наумовича была безгранична, и он настолько точно показывал характер, что надо было только принять, повторить и реализовать. Когда это происходило, рождались импровизация и легкость. Я делал своего персонажа Вово, этого обалдуя, с огромным удовольствием. Фоменко удивительно умел работать со словом, литературным материалом, с актерами. Это он придумал велосипед, на котором я выезжал на сцену, а дальше уже мне пришли неожиданные и смелые решения, импровизации: я приходил к мужикам, беседовал с ними, рассказывал, как надо сеять рожь, вести хозяйство. Тут возникала мизансцена: в процессе беседы я непринужденно ложился на стол, абсолютно не держа их за людей – они были для меня как бы частью интерьера.

Весь спектакль игрался с потрясающим азартом. Это было пиршество театра, насквозь радостное и жизнеутверждающее. Это был успех! Не помню еще спектакля, на котором люди бы так смеялись! Потрясающее веселье! Миша Филиппов, к восторгу публики, выходил в зал во время сеанса спиритизма. А мой персонаж в результате всех этих манипуляций оказывался на столе в неглиже. Это я придумал на репетиции. На сцене наступала темнота, во время которой я однажды взял и быстро разделся, – и все партнеры обалдели, и Петр Наумович тоже.

Почему с ним было так интересно и легко работать? Петр Наумович – ученик Гончарова. Одна школа. Одной крови. Андрей Александрович был приверженцем театра яркого, зрелищного. А Фоменко нес эту яркость на другом, интеллектуальном, уровне. Любовь к слову, к фразе, к произнесению текста присуща ему, как никому другому. Уже не осталось, нет у нас таких режиссеров, которые так бы разбирали материал и так работали со словом. Он часами мог что-то крутить, вертеть. Он это чувствовал, очень любил и добивался каких-то поразительных интонаций. Не вбивал, требуя механически повторять, а открывал потрясающий русский язык. Он знал литературу и поэзию, как никто. И обладал удивительной музыкальностью, вплетал музыкальные темы, песни, мотивы в каждый спектакль.

После «Плодов просвещения» Петр Наумович принес в театр «Дело» Сухово-Кобылина, и мы начали репетировать. Очень интересно распределились роли. Спектакль был готов, собран и сделан в репетиционном зале, но Андрей Александрович Гончаров не позволил его выпустить. Петр Наумович – ученик Гончарова, и думаю, тот просто ревновал. Ему было нелегко перенести огромный успех «Плодов просвещения». Я репетировал Сиятельного князя, страдавшего несварением желудка, на сцене происходила борьба с этим физиологическим процессом – говорят, очень смешно. Муромского играл покойный Витя Вишняк, Миша Филиппов – Тарелкина.

Я очень переживал, когда Петя ушел из театра. Петр Наумович тоже имел непростой характер, был человеком вспыльчивым, ранимым, закомплексованным. Он отправился в Вахтанговский, поставил там «Дело», но это было уже не то… Театр Маяковского был его театром по группе крови, здесь работали артисты, абсолютно готовые к такому способу существования, который предлагал он.

Я сохранил к нему огромную любовь. Вспоминаю, как мы привезли на гастроли в Берлин «Леди Макбет» и «Плоды просвещения». Первая поездка после перестройки, когда всех стали выпускать. Мы с Петром Наумовичем пошли в театр «Шаубюне», и я впервые встретился с Питером Штайном, у которого впоследствии сыграл в грандиозном проекте «Орестея». Тогда мы смотрели что-то из Островского, просидели с артистами всю ночь в ресторане, денег на такси у нас не было, а на следующий день – уезжать. Немецкие коллеги собрали нам на такси достаточно много марок. Я пытался отдать их Фоменко, но он настоял, чтобы их взял я, и слава Богу – оказалось, что телефонные разговоры из гостиницы мне предстояло оплачивать самому, и эти деньги пригодились.

Как-то мы встретились на вечере Фонда Станиславского, и он спросил, как идут «Плоды»? (А он уже давно не приходил на спектакль.) Я ответил: «Петр Наумович, взяли бы да пришли и посмотрели, что вы меня спрашиваете?» Он как-то по-детски растерялся и буквально на следующий спектакль вдруг пришел. Непредсказуемый человек, человек-театр. Каждое его появление было актерским выходом. Он, например, мог быть полностью погружен в себя, очень тяжело дышал, смотрел из-под бровей, не скрывал плохого настроения, но стоило возникнуть какой-то импровизации, сразу загорался. В нем было много хорошего, детского – игры, веселья, смеха.

Островский в фойе театра Вахтангова – «Без вины виноватые» – один из самых любимых мною спектаклей. И «Пиковая дама» мне нравилась, и «Война и мир». И конечно, «Одна счастливая деревня» – феноменальный спектакль. Я всегда поражался существованию актера в спектаклях Петра Наумовича, завидовал белой завистью, что люди работают с таким потрясающим мастером. Селекция у него была серьезная, он тщательно выбирал «своих» людей. А какое поколение учеников-режиссеров воспитал!

Я всегда ходил на его спектакли, и последнее, что видел, – «Театральный роман». Позвонил, чтобы поздравить: «Есть сцены изумительные, кое-что еще подтянется, но сцена со Станиславским!» Он не без иронии ответил: «Ну, если они поймут, про что играют, может, будут играть хорошо».

Самое главное, в профессии нет никого ему подобного – это исчезающая цивилизация. Та самая «уходящая натура». Были режиссеры, которые умели ставить такие задачи перед артистами, что тебе надо было две-три недели ходить и работать, чтобы этого добиться. Но они и помогали это сделать. А сейчас зачастую задача мизерная, если вообще не предложат самому что-нибудь придумать. К хорошему быстро привыкаешь… Я боюсь, что актеры-ученики Петра Наумовича сейчас столкнутся с тем, что так, как он, никто с ними работать уже никогда не будет. Они ведь привыкли к тому, что он ими занимается, что он есть…

Конечно, у него особый театр. Когда я прихожу в «Мастерскую», у меня возникает чувство гордости за профессию, потому что я смотрю на сцену и вижу людей, которые осмысленно занимаются своим делом, уважают себя. Он воспитал в них достоинство. Это люди, которые выходят делать дело, а не нравиться или развлекать. Честно делать свое дело. Это всегда вызывало у меня огромное уважение. Ощущение ансамбля, ощущение театра, как некоего сообщества людей-единомышленников на сцене.

Александра Ровенских. «С легким смехом по основным вехам…»

Если лишь однажды судьба преподнесла тебе подарок – встречу с большим художником, можно долгие годы завидовать самой себе. Черпать жизненные силы в этой встрече и хранить в душе каждую мизансцену, каждый жест, рожденные на репетиции Петра Наумовича Фоменко.

«Плоды просвещения» – это спектакль-легенда, спектакль-событие не только в моей творческой жизни, но и в жизни театра имени Маяковского. Спустя много лет после премьеры, а состоялась она 6 января 1985 года, так можно утверждать, хотя понятно это было сразу. Такой любви зрителей, да и театральной критики, как к «Плодам», я, пожалуй, не припомню. Забыть это невозможно. Это было какое-то чудо, праздник, длящийся более двадцати лет. Спектакль-долгожитель, в котором было занято двадцать три артиста. Поразительно, что каждый раз в зале обязательно встречались лица актеров разных московских театров, что бывает не часто. А многие зрители приходили на «Плоды» неоднократно и, счастливо улыбаясь, признавались: «А мы опять к вам. Это наш любимый спектакль».

Конечно, чудом и подарком для актеров была встреча с пьесой Льва Николаевича Толстого. С его языком, простым и сложным одновременно, очень смешным, современным, точным. И, безусловно, для всех исполнителей чудом стала удивительная встреча с режиссером и человеком Петром Фоменко. Удивляло всё. Например, то, что на первой репетиции он знал всех актеров по имени-отчеству. Молодых тоже. В этом не было никакой позы, а было огромное уважение к тому пути, который предстоит пройти рядом, к той кропотливой работе, которую долго предстоит делать вместе. Удивляло отношение Фоменко к каждой запятой Толстого, хотя интонация у режиссера всегда была своя, неожиданная. Эпизоды спектакля имели придуманные Петром Наумовичем рабочие названия: «В шубах», «От Бурдье», «Шарады» и т. д. Так легче запоминалась суть происходящего. Удивляли режиссерские показы и «подсказы». Казалось, их невозможно повторить, так смешон, естественен и заразителен был его гротескный рисунок. Казалось, по-другому нельзя, потому что неинтересно. Только так! И когда этот рисунок становился твоим, освоенным и присвоенным, это было счастье.

Я очень любила играть этот спектакль. Это была моя первая большая роль. Очень боялась, ведь рядом были суперзвезды, народные артисты Александр Лазарев, Светлана Немоляева, Игорь Костолевский, Татьяна Васильева. Конечно, такое партнерство сразу после института, как сказали бы студенты, это «круто». Я играла горничную Татьяну в доме господ Звездинцевых. Роль непростая. Моя героиня словно скрытая пружина всего действия пьесы, тайный дирижер всех поворотов сюжета. Она обманывает своих господ, увлеченных спиритизмом, изобретательно и по-деловому. Пришедшим из деревни мужикам, куда Таня собирается выйти замуж, нужно, чтобы барин продал им землю, причем на условиях, крайне невыгодных для господ. И моя героиня, понимая нужду земляков, берется обманным путем решить вопрос в их пользу.

Моя Татьяна не была простой милой девушкой, выписанной Толстым. В ее одержимости было что-то страшноватое, по-сегодняшнему расчетливое. По Фоменко, это была одна из тех хватких провинциалок, которые быстро завоевывают Москву, настоящий «плод просвещения». Предложения Петра Наумовича по моей роли были весьма неожиданными, порой дерзкими. Однажды он сказал: «Шура, знаешь, как бывает. Вот приехала девочка из провинции в Москву, прошло три года, а это Екатерина Фурцева. Вот что надо играть! Надо „брать“ Москву!» Я говорю: «Но ведь этого нет в пьесе». А он: «А мы сыграем!»

Темперамент режиссерской мысли Фоменко поражал, иногда ошарашивал. Выполнить сразу его просьбу на репетиции было сложно. Но мы очень доверяли друг другу и просто пробовали, рисковали, словно ныряя в ледяную прорубь. И только позже понимали почему, зачем.

Центром спектакля был, безусловно, Александр Сергеевич Лазарев. Актер от Бога. С его потерей трудно смириться. Роль барина, главы дома, неистового и самозабвенного спиритуалиста, мог сыграть только он. Это было грустно и смешно одновременно. В этой роли Лазарев вызывал у зрителей чувство восторга, редко испытываемое в современном театре. Это восторг перед чудом таланта большого долговязого ребенка, печального клоуна, мастера.

Петр Наумович любил своих актеров и дарил им яркие образные решения. Например, Александру Фатюшину, игравшему лакея Григория, он однажды сказал: «Сашенька, этот лакей ходит во фраке, но у него красные носки. Твой Григорий всем дает понять, что тело его здесь, а душа в Сан-Ремо».

Артист нашего театра Юрий Соколов назвал Фоменко режиссером-дирижером, который своим музыкальным слухом чувствовал любую фальшь. Благодаря ему из ансамбля артистов получался оркестр. Поэтому в длинной сцене спиритического сеанса, игравшейся в полной темноте, еще больше обострялось зрительское восприятие и завороженное ухо реагировало так тонко, словно глаз видел.

Незабываем момент спектакля, когда после знаковой реплики «что, и цыгане были?» мы с упоением пели один из любимых романсов Петра Наумовича «Первый раз тебя увидел». Там есть такие строки: «На фартушках петушки, золотые гребешки, да золоты-ы-е, сердцу, сердцу дороги-и-е». В процессе репетиций ударение в слове «фартушки» незаметно перескочило на «у», и все стали называть этот романс «На фартушках». Фоменко сам неповторимо исполнял его, превращая в целый спектакль.

Невозможно забыть смех «Плодов просвещения». Такого безудержного веселья, царившего в зрительном зале, и нескончаемых аплодисментов не только в финале, но и по ходу спектакля я больше не помню. Порой из-за бурных реакций зрителей актерам было трудно начать новую фразу. Но если бесконечным количеством находок и реприз, которые дарили Толстой и Фоменко, нам удавалось не только рассмешить зрителя, но еще и пройти по очень тонкой грани, за которой начинается сочувствие, наш режиссер был доволен. Он сам любил и жалел этих увлеченных наивных людей, героев пьесы: профессора, господ Звездинцевых, гипнотизера Гросмана, доктора, толстую барыню, которые, по выражению Петра Наумовича, даже не заметили, как наступил 1917 год.

Пересмотрев недавно телеверсию нашего спектакля, я тоже испытала какое-то щемящее чувство, и в финале почему-то захотелось уйти вместе с этими трогательными обманутыми господами, раствориться за дверями их дома с цветными витражами, и спеть с ними романсы, и разыграть шарады, и поучаствовать в спиритических сеансах хотя бы «экспериментально-лабораторно», как выражался хозяин дома. Они уходят туда, где, как убеждена моя героиня Татьяна, «спиритичество есть».

Есть оно и в режиссере Петре Фоменко – создателе «Плодов просвещения». Загадочна сила таланта, способного создать спектакль-магию. Конечно, однажды пройдя весь путь его рождения от первой читки до премьеры с Петром Наумовичем, можно только мечтать еще раз встретиться с ним в новой работе. И такая работа была им задумана. Ее большой этап уже был пройден. Это была пьеса Сухово-Кобылина «Дело». Репетиции шли бесконечно талантливо. Моими партнерами стали прекрасные актеры Маяковки: Охлупин, Вишняк, Болтнев, Прокофьева. Спектакль, по сути, уже жил в репетиционном зале, но сцены он не увидел. Конфликт между Гончаровым и Фоменко остановил работу, и Петр Наумович ушел из театра Маяковского. Для нас это было горько и непостижимо. Беда и огромная потеря.

Однажды много лет спустя Фоменко пришел на «Плоды просвещения». После третьего звонка он появился на сцене, пробежался своим колючим взглядом по лицам старых и вновь введенных исполнителей. Мы замерли. Петр Наумович молчал и только перед самым открытием занавеса вдруг произнес: «Ну что, с легким смехом по основным вехам?!» И исчез. В финале мы ждали строгого разбора, а он снова удивил: «Я не буду ничего поправлять и чистить, потому что этот спектакль принадлежит актерам. То, что вы делаете, вы делаете с упоением. Играйте!» И снова исчез.

Тогда, в 85-м, мы подружились на всю жизнь. Он звонил поздно вечером, чаще ночью. Для него это было нормально, ему можно. Много шутил, иногда грустил, иногда пел, с этого порой и начинался его телефонный звонок. Мы скучали друг без друга. Позже я узнала, что на мою роль в «Плодах просвещения» многие актрисы подавали творческую заявку, а Фоменко всем сказал «нет». Это дорогого стоит. Я играла свою Таню более двадцати лет. Поверить в его уход и проститься с ним невозможно.

ТЕАТР ВАХТАНГОВА
«Без вины виноватые» (1993), «Пиковая дама» (1996)

Юлия Борисова. «Петр Наумович отдает тебе душу»

О Петре Наумовиче я могу без конца говорить. Петр Наумович – наш по природе, вахтанговец, он это доказал. Наш театр переживал нелегкие времена, и первый, кто поднял его из оцепенения, был Фоменко. Мы бы и сейчас играли «Без вины виноватые», но невозможно с таким количеством вводов удержать спектакль, когда остается три-четыре человека из первого состава. Петр Наумович нас покинул, основал свою труппу, и театр Вахтангова вновь «рассыпался». А потом уже пришел Римас Туминас и поднял со дна наш корабль.

Когда я получила роль Кручининой, я сначала не понимала свою героиню. Не люблю ходить и смотреть спектакли по тем пьесам, которые мне предстоит репетировать или которые я уже сыграла. Не могу объяснить почему, но другую актрису в «своей» роли я не воспринимаю. А тут я посмотрела несколько интерпретаций «Без вины виноватых». И говорю Петру Наумовичу: «Я эту женщину совершенно не понимаю! Никаких ходов найти не могу! Я ее не сыграю! Скажите, почему она верит в смерть сына, не убедившись в том, что это правда? Он захрипел, ей что-то показалось, но она основывается всего лишь на полученном письме, где сказано, что он похоронен отцом. Почему же она, эта русская мать, не пришла на могилу, не принесла цветов, а поехала за границу? Стала актрисой, вернулась, гастролировала– „больше на юге“, в родной город не заезжала ни разу. Это еще можно понять – бежала от воспоминаний. Но почему же все-таки, приехав, она вновь не пошла поклониться могиле сына? Ведь она существует. И отец ребенка – реальный человек. Это что же за мать? За что ее жалеть? Она еще и обвиняет отца: „Что вы сделали с моим ребенком?“ Он-то похоронил, а она даже могилу не видела. Как играть такую женщину? Я не могу – она для меня какая-то манекенообразная. Мне непонятно, что у нее в душе». Петр Наумович сидит, молчит, как бы меня не замечая, репетирует и вдруг, подняв голову, произносит: «А вы знаете, что она тронулась от горя?»

Я беру, вновь читаю роль и поражаюсь: как же раньше все проходили мимо этого? Все именно так: у Кручининой две жизни. Одна – реальная: она – актриса, и, очевидно, горе помогает ей достигать вершин в трагических ролях, а вторая – тайная. При таких акцентах вообще нельзя играть сцену обвинения отца. И мы с Петром Наумовичем решили, что Кручинина будет действовать, как детектив. Ей неважно, что о ней думают, – она ведет расследование и идет по следу: сына-подкидыша приютили, он жил в семье, потом следы затерялись. Она ищет доказательства и находит. Петр Наумович знал «петушиное слово». Это актерское выражение: достаточно одного слова, чтобы все незамедлительно стало на свои места. Простая фраза «Она сдвинулась» – бесценная подсказка для актрисы.

Все мы смотрим, но видим по-разному. Петр Наумович обладал миром загадочным, иногда непонятным, завораживающим, удивительным. Его репетиции были всегда очень разными. Они зависели от многого – от того, как он себя чувствовал, в каком был настроении, от нового предмета, появлявшегося на сценической площадке, служившего толчком и дававшего новое направление репетициям. Он, например, посадил меня в большой чемодан, ворча: «Ты ведь не полезешь – скажут сразу „фоменковская мизансцена“». Но я с готовностью согласилась, придумав, что в нем Кручинина возит с собой вещи из прошлого: альбом фотографий, шаль, в которую уютно куталась еще в молодости. Его мизансцены – говорящие, они находят путь к сердцу зрителей, к их душе. Воздух спектакля как будто пронизан электричеством. Мизансцены, которые он предлагал, иногда меня удивляли – непонятно было, почему они вызывают ту или иную реакцию публики. Предположим, мы работали над сценой после приема в честь Кручининой у Нила Стратоныча Дудукина. Сначала Петр Наумович предложил мне в финале медленно пройтись по кругу в вальсе. Я подумала, как это красиво – вальсировать, завершая сцену таким выразительным танцем. Но Петр Наумович всегда дает несколько вариантов, и тут надо держать ухо востро, – он может иногда повернуть вас в другую сторону, которая именно вашей индивидуальности не нужна. В следующий раз он попросил меня не вальсировать, а подбрасывать вверх и ловить газовый шарф. Я подбрасывала – шарф очень красиво летел, и потом я уезжала. Наконец, вдруг ни с того ни с сего, как мне тогда показалось, он велел очень быстро дважды обежать сцену по кругу. Бежать так бежать. Я заканчиваю бег по кругу и вдруг без всякой логики, как мне кажется, взбегаю по лестнице, обхватываю Шмагу и прижимаюсь к нему. И вдруг чувствую: что-то произошло, а что именно – непонятно. И говорит мне наша коллега, сотрудница музея: «Как странно, ты бежишь, бежишь, бросаешься к Шмаге – а у меня комок в горле». Что это? Я ведь всего лишь бегу, а на зрителя это действует так, что неизменно вызывает слезы. Актерское мастерство зачастую не поддается объяснению. Я удивляюсь, как я порой что-то делала. Это какое-то десятое чувство.

То же можно сказать и о режиссерском искусстве. В этом суть и Петра Наумовича: он непонятен, не подвержен логике каких-то математических расчетов. Даже в теории проанализировать, как, что и почему он делает, невозможно, как раз потому, что он – индивидуальность неуловимая. Ты не понимаешь, как что рождается и делается. Я считаю, это безумное озарение, это что-то от Бога. Какие-то высшие силы присутствуют у него на репетициях.

Петр Наумович сразу задумал ставить спектакль в верхнем буфете, мы работали и не чувствовали ни тесноты, ни холода. Он работал фанатично, жестко, а иногда – шутливо. Большая сцена, конечно, была к его услугам, но он стремился в камерное пространство. Сразу пришла художник Татьяна Сельвинская, всем очень понравились декорации и костюмы. Он начал репетировать пролог, который игрался на «балконе», а потом действие перемещалось в основное пространство – в буфет. В прологе он занял молодежь. Маша Есипенко играла роль Таисии Ильиничны Шелавиной – богатой разлучницы. А у нас все твердили, что она – это вылитая я. И пришло мне в голову посмотреть прогон первой части и уговорить Фоменко поменять актрис: ей, так похожей на меня, отдать Кручинину в молодости, а мне – роль разлучницы (немолодой женщины, отбивающей, благодаря своим деньгам, Муромова у Отрадиной – будущей Кручининой). Мы с Людмилой Максаковой пришли на прогон, сели неподалеку от режиссера. Боже мой! Я считаю, эта роль – до сих пор лучшая у Маши! Как великолепно, зазывно она сыграла эту легкомысленную и вульгарную особу – куда тут вмешиваться со своими «идеями». И Петру Наумовичу понравилось, он искренне поблагодарил исполнителей и, собираясь перейти на репетицию к нам, добавил: «Вы мне доставили истинное удовольствие. Сейчас пойду к этим потухшим звездам, посмотрю, на что они способны!» Максакова закипела: «Как он смеет!» А я говорю: «Что теперь полемизировать и утверждать, что мы – не потухшие. Там доказывайте! Пошли!»

У меня хорошая школа. Мне Рубен Николаевич Симонов говорил: «Ты – актриса, которая может выполнить любое задание режиссера. Когда будешь работать с другими, не будь искусствоведом. Не говори, а делай. И если не согласна с режиссером, жди, когда он будет тобой доволен, а потом покажи свое решение». Мне все равно, как режиссер со мной работает – ругается, кричит. Я не верю, что это давление. У каждого свой способ работы. Один интеллигентно объясняет и показывает, другой рычит, но мы делаем общее дело. Петра Наумовича многие боялись, но я – нет. Совершенно, ни секунды. «Фоменко пришел!» – сообщают с седьмого подъезда. «Какая радость!» – отвечаю. «Ничего себе радость! Сейчас всех разгонит!» Сам он раним безумно. Я даже удивлялась некоторым его реакциям – такая ранимая душа. Долго не уходила обида на Евгения Князева, с которым Петр Наумович больше года не здоровался после отказа от маленькой роли в «Деле». Фоменко – режиссер, которого боготворили, – не поздоровался! Но позже дал ему роль Незнамова!

Близость зрителей в «Без вины» я ожидала с ужасом, пока их не было. Ведь они должны были находиться рядом. Но в процессе спектакля их для меня как будто не существует. Петр Наумович создал такую атмосферу, что актеру ничего не мешает. С романсами мне тоже было непросто. (Я – не поющая актриса. Когда Рубен Николаевич ставил «Живой труп», он хотел, чтобы Машу играла я. Но я не видела в себе возможностей по-цыгански петь в этой роли так, чтобы вызывать восхищение Феди Протасова, и отказалась. Потом он буквально заставил меня петь в «Варшавской мелодии», но я так боялась, что на сдаче спектакля художественному совету и первых прогонах пела под заранее записанную фонограмму.) Когда Фоменко объявил, что мне предстоит романсом заканчивать «Без вины виноватые», я пришла в ужас: «Я загублю вам финал!» Но он так выстроил финальную мизансцену, что у меня вдруг прорезалось что-то. Поначалу я скептически отнеслась и к самому романсу «Снился мне сад», предложенному Петром Наумовичем. Мне хотелось петь «Но не любил он». И к тому, как Фоменко выстроил финал: сын выносит меня на руках, я прихожу в себя, обнимаю его – и звучит романс. Он один так мог… Галина Коновалова мне тогда сказала: «Ты только не повышай голос, у тебя возникают такие интонации! И зал ревет навзрыд». А кто к этому подвел и актеров, и зрителей? Конечно, Фоменко. Он так раззадорился, что настаивал, чтобы я тоже исполнила еще один романс, когда каждый из героев поет на вечеринке свое соло. Но тут уж я была тверда. Я поразилась даже тому, что оказалась способной на это. Петр Наумович меня неизменно удивлял, и я открывала в себе неведомые возможности.

Он репетировал серьезно и порой очень жестко. Например, Юрий Волынцев сыграл Шмагу так, что я обалдела. Получилась драма великого артиста, пропившего свой талант. Ведь та мизансцена, пришедшая к Фоменко в процессе мучительных поисков, когда я бегу по кругу и в конце концов бросаюсь к Шмаге и сжимаю его в объятиях, родилась из этой предпосылки. Юра гениально пел романс «Сияла ночь», и столько в нем было горечи, что Кручинина всей душой чувствовала в этом опустившемся провинциальном комике настоящего, великого актера. Волынцев «выдал» здесь на пределе весь надрыв погибающей личности! Это была не демонстрация вокальных умений, а то, что называется «нутро». Юра трудно шел к этому решению: Фоменко настаивал на серьезности роли Шмаги, на глубоком содержании этого человека. Юра не сразу это принял, много раз был на грани отказа от роли, но Фоменко добился. Тяжело дался результат – прямо «коса на камень». Но какой необыкновенный и огромный вышел образ!

Вообще спектакли об актерах получаются не очень удачно, это непростая тема. А Петр Наумович в актерской теме – как рыба в воде. Он любит актера безумно и бесконечно любит показы. Его показы Волынцеву были бесподобны. Он сумел отбросить приклеившегося к актеру «пана Спортсмена» из пресловутого «Кабачка» и вытянуть личность. Он идет не от своих идей, а от актерской индивидуальности, природы. Петр Наумович отдает тебе душу.

А как репетировал Володя Симонов Миловзорова! (Сыграл его потом Виктор Зозулин.) Это можно было умереть – такой премьер, балерун! Я от хохота помирала. С моей точки зрения, это была бы одна из лучших ролей спектакля и одна из побед Симонова-актера. Несколько раз Фоменко «прощал» его отъезды на съемки и гастроли, пережидал болезни, но все-таки не выдержал. И не случилось роли…

Мне с Петром Наумовичем было удивительно легко и хорошо. Когда мы впервые встретились, мы отнеслись друг к другу настороженно. А потом взаимоотношения необъяснимым образом стали очень нежными и доверительными. Я безумно любила, когда он позже приходил на наш спектакль и делал замечания – тонкие, удивительные подсказки каждому. Он очень дорожил им, но когда пришлось делать вторые составы для некоторых ролей, хотел даже снимать: «Это, наверное, нельзя смотреть!» Не любил, когда спектакль начинал «разъезжаться». Я позвала его на юбилейное представление «Без вины», где зал гремел, а когда он вышел на сцену, вообще началось безумие. «Ну что?» – спросила я. «Права…» – ответил он.

Если мы встречались вне театра – в Доме актера, на премьерах, – мы бросались друг к другу, и нам надо было выговориться, поделиться. Я так радовалась его звонкам, его голосу: «Неужели вы меня узнали?» Я вечно его благодарила. А он обязательно всегда поздравлял меня с днем рождения. Когда я получила альбом, сделанный обо мне (меценаты, собрав редчайшие фотографии и архивные публикации, выпустили несколько книг – о Михаиле Ульянове, Юрии Яковлеве и обо мне), прочла его слова в свой адрес и была потрясена. Позвонила ему: «Петр Наумович, я даже не знаю, как вас благодарить за такие слова обо мне – это такой подарок». (У меня ведь нет архива, я ничего не собираю – ни статьи, ни фотографии. Мой муж собирал, а я нет… Да и не надо ничего – умирает драматический актер, и никто, кроме родственников, не вспоминает его. Великие имена – Рубен Николаевич Симонов, Николай Гриценко, – а ведь даже в Щукинском училище у нас не каждый вспомнит.)