Текст книги "Полёт одуванчиков"

Автор книги: Наталия Сухинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Дети, сейчас придёт папа. Прошу вас, дайте нам поговорить, посидите в своей комнате.

Звонок, Илья. Господи, дай мне силы! Вика специально ушла с кухни, чтобы не смущать Илью. Пусть ест спокойно. Сам позовёт – надо будет. Не позвал. Поел, похвалил суп. Отправился к детям. Вика мыла посуду и каждой клеточкой спины ждала Илью. Сейчас… Сядет, наверное, чаю попросит. С чаем легче. Скажет: «Нам надо поговорить. Я решил…» Не заходит. Не выдержала, сама пошла в детскую. А там шурум-бурум. Всё вверх дном, Гриша раскраснелся, Анечка серьёзная, даже не заметила маму.

Илья поглядывает на часы. Значит, уйдёт. Не решается. Почему ты такой нерешительный, Илья, сделай детям подарок – скажи, что раз и навсегда возвращаешься домой после долгой командировки. Тебя здесь ждут, тебя здесь любят.

– Ну я пошёл…

– Илья, ты зачем приходил?

– За паспортом. Уезжаю в Грецию.

Дети машут ему из окошка.

Какая Греция? Даша сказала, что свадебного путешествия не будет. Только сегодня сказала. А что если после ухода Вики он вымолил у Даши прощение, и она – дрогнула. Нет, Даша не тот человек. Откуда тебе, Вика, знать, какой Даша человек, первое впечатление обманчиво. Вдруг она совсем не та, за кого себя выдаёт. Поиграла в благородство, дело сделано, теперь можно широким шагом идти к намеченной цели. Вика, не впускай в сердце чёрные мысли, заслонись от них, не впускай.

Уже впустила. Они едут в Грецию. Сразу после свадьбы. Паспорт нужен заранее, для визы. Значит, свадьба состоится. А как же встреча с отцом Леонидом? Пусть она тоже состоится. Вика ничего не скажет Даше. Если захочет, Даша сообщит ей всё сама.

Глава десятая
Встречи

– Слушаю, раба Божия Дарья, слушаю.

– Я никогда не беседовала со священником, не знаю, с чего начать, отец Леонид.

– Начни с ответа, ты любишь Илью?

– Люблю.

– Ты хочешь ему счастья?

– Хочу.

– Значит, ты любишь его и хочешь ему счастья, но от свадьбы отказалась. Почему?

– Потому что, если он женится на мне, его дети станут несчастными.

– Значит, ты не хочешь строить своё счастье на несчастье детей?

– Не хочу, отец Леонид.

– А если для Ильи счастье не его дети, а жизнь с тобой, если ты, сделав счастливыми детей, Илью сделаешь несчастным?

– Нет, батюшка, нет! Илья любит детей, страдает без них, он думает, что возможно любить их на расстоянии, приходить к ним по выходным.

– Нам ли знать, что думают другие. Ты думаешь иначе?

– Иначе. Я считаю, что нельзя соединить меня и детей. Надо сделать выбор. Я его сделала.

– Но его не сделал Илья.

– Если я сделала выбор, Илье ничего другого не останется.

– А вдруг ты больше не выйдешь замуж, вдруг Илья твоя последняя встреча в жизни?

– И первая. Я никогда никого не любила, у меня даже парня не было, со мной никто знакомиться не хотел. Я переживала…

– Ты самолюбивая?

– Наверное. Мне хотелось замуж, очень хотелось. Чтобы всё как у всех. Муж, дети, семейные радости…

– И всё это пришло к тебе.

– Отец Леонид, вы только не смейтесь, я никому… Это наша тайна с Ильёй. Между нами ничего не было, ну, вы понимаете… Мне хотелось сберечь себя – к свадьбе. Думала, Илья не примет меня, такую, странную. А он слово дал. И – сдержал.

– Теперь ты жалеешь об этом?

– Я жалею, что всё так получилось. Вместо счастья – слёзы.

– Это легко исправить, скажи Илье «да» и вы снова вместе.

– Теперь уже я никогда этого не скажу.

– Тогда почему слёзы? Почему ты выбрала слёзы?

– Я их не выбирала! Я выбрала счастье детей и самого Ильи. Я люблю его, для меня его счастье – единственное, чего бы я хотела.

– Дарья, разберись. Ты выбрала то, что хотела, счастье Ильи, значит, и ты счастлива. Но у тебя глаза не просыхают. Почему?

– Не знаю, наверное, мне жалко…

– Себя?

– Да, отец Леонид, да! Мне жаль себя, жаль моих несбывшихся надежд, жаль маму.

– А тебе было жаль Вику?

– Было. Она славная. Илье очень повезло с женой.

– А теперь ты за неё рада? Рада, что они снова будут вместе?

– Рада. Хотя опять – слёзы…

– Разбирайся, Даша, разбирайся.

– Не могу, батюшка, помогите.

– Вот что я тебе скажу, девочка. Ты решилась на очень отчаянный поступок. Такие поступки – мера сильных людей. Но решиться – это ещё не все. Надо решиться и – выстоять. Ох, как крутить будет! Враг рода человеческого чистоты не любит, он не оставит тебя в покое, изведёт непотребными ночными мыслями, станет наскакивать со всех сторон, предлагать блестящие фантики, в которых сожаление о себе всех калибров. Поддашься, превратишься в самое несчастное существо на свете, в брюзжащую, подозрительную, желчную тётку, которой всё не так, перед которой виноват весь мир. А выстоишь – обретёшь истинную радость. Перед ней померкнет даже желанная радость, к которой ты шла всю жизнь. Слёзы… Это уже опасно, это начало борьбы. Тебе жаль себя, вот где слабое место, вот от этой печки и станет плясать враг. Он доведёт твою жалость к себе до самого последнего предела. Он будет дрессировать тебя, как пуделя в цирке. Берегись, девочка. Ещё раз хорошо подумай.

– Я, отец Леонид, ничего другого уже не надумаю. Всё, мосты сожжены. Вот только как мне одолеть жалость к себе?

– Радостью. Враг, как чистоту, так и радость не любит. Для него радость в глазах человека хуже рвотного. А твоё лицо пока его устраивает. Каждый твой мокрый от слёз платок – для него орден Ленина за выдающиеся заслуги.

– Я не пойму… Вот взять и просто начать радоваться… Ни с того, ни с сего, как в психбольнице.

– В истинной радости всегда есть причина. И у тебя она есть. Только вдумайся, девочка, ты, такая худенькая, такая, прости, неказистая, плечики узкие, запястья – тростиночки, а помогла сохранить семью! Сколько женщин разрушают семьи. В миражах придуманной, культовой любви, которой всё позволительно, эти женщины переступают через святое, оправдывая себя тем, что у них любовь. Лукавы сии жёны, девочка. Они любят только себя и свои утехи. Они никогда по собственной воле от них не откажутся. Истинная любовь – жертвенная. Это когда человек готов ради другого пожертвовать здоровьем, славой, благополучием, личным счастьем, которого ждал всю жизнь. Только такая любовь угодна Богу и Им благословлена. А всё другое – фантики…

– Значит, я люблю Илью.

– Любишь. И радость твоя поэтому безмерна. Ты помогла ему сохранить семью. От такой радости самый злобный враг ослепнет, а с поводырём это уже не враг, это уже инвалид первой группы.

– Я буду помнить ваши слова об истинной радости. У Гриши и Анечки есть отец, у Вики – муж. Семья сохранилась. Я буду радоваться…

Конечно, это не была исповедь. Просто беседа двух людей, которые очень доверяют друг другу. И узнали мы о сей беседе только потому, что исповедью она не была.

– Отец Пётр! – Илья бросился навстречу.

– Опять вместе и опять в Уранополис!

Батюшка сгрёб Илью в охапку. Ручищи могучие, ладони широкие, как лопухи. Прыгнул в катер, как в облако с парашюта. Катер сильно качнуло, отец Пётр довольно крякнул. Сел. Рядом уселся Санька.

– Рассказывай, командировочный.

– Не расскажешь всего.

– Оно и верно, про Афон рассказывать, Пушкиным надо быть. А ты кто?

– Коробейников.

– Не потянешь. Вот и я сейчас думаю: ведь матушка пристанет, попросит рассказать. А что я расскажу? После Афона молчать хорошо.

Катер фыркнул и помчался, подпрыгивая на упругой волне. Илья подставлял лицо солёным брызгам, ловил их языком, слизывал с обветренных губ. Он жалел, что закончилось удивительное путешествие, из которого он возвращается, как из другого мира в мир прежний.

Илья загорел. Неделя – это целая жизнь, ему казалось, что он не был в Москве полгода, такой далёкой виделась она ему с маленького катера, рассекающего Эгейское море. Он ощущал себя сильным, подвиги, которые ему предстояли, не страшили его. Одолеет. Мужик он или так себе, недоразумение с бородой. Старец сказал, как в воду глядел:

– Ты, Илья, жизнь свою в запутанный клубок превратил, теперь морока распутывать. Но ты по ниточке, не рви только, с терпением, ниточка за ниточкой.

А ещё старец сказал, что Господь послал ему Дашу для спасения души, и ради самой Даши Илье надо её оставить в покое. Илья сначала почти рассвирепел, ну почему кто-то знает лучше, чем он? А заглянул ли старец в его душу, а увидел ли там настоящее, редкое чувство – большую любовь? Она, что, не угодна Богу?

Старец глаза поднял, бороду седую пригладил да и сказал Илье:

– Богу каждый из нас угоден. Иначе бы землю своими наглыми пятками не топтали. Ему и Даша угодна, и Вика, и детки твои несчастные. Так что, подвинься, всю скамейку под Божиим небом не занимай, пусть на неё и другие усядутся.

Илья сначала не понял – про скамейку. Старец вообще говорит непонятно, а потом как обожгло, дошло до дурака. Дошло! Илья наглый, ему плевать на других, лишь бы самому хорошо было. Носится как с писаной торбой со своими страданиями, в которых никто кроме него не виноват. Утешения ищет, а не находит, звереет: как посмели, как не разглядели рядом несчастного, жестокие люди?! Впервые за последнее время Илья так остро почувствовал вину перед ближними, что у него сердце захолонуло. И стал он себе омерзителен. Во всей полноте этого испепеляющего позором чувства.

Старец гладил бороду и смотрел в сторону моря.

– Ты когда обратно? – спросил.

– Завтра.

– Я не о том. Ты когда обратно, в семью?

И сказал Илья слова серьёзные, не пустые.

– Приеду, сразу же…

Старец перекрестился.

Хоть и есть разные там методики, современные средства, одно другого прекраснее, а против близорукости самое милое дело – очки. Ходишь, натыкаешься на прохожих, не здороваешься со знакомыми, щуришься – вроде так и надо. А надел очки, ахнул. Всё как на ладони. Не размыто, а конкретно, не какая-то там романтичная акварель, а чёткая недвусмысленная графика. И обзовёшь методики и иже с ними поганым словом, нацепишь на нос очки и вперёд поступью ровной, шагом уверенным.

Что-то похожее произошло с Ильёй. Он увидел свою жизнь не близоруким оком, а через диоптрии, от чёткости которых пришёл в ужас. Как терпит его Бог? Любит детей, а бежит от них, любит Дашу и заставляет мучиться. А Вика? Как может он швыряться, походя, словами о нелюбви к матери своих детей? Как смеет? Значит, жил, жрал её борщи, сырники, фаршированный орехами чернослив, менял рубашки, которые рядком в шкафу, на любой вкус и случай, а тут, видите ли, разлюбил?! Видите ли, опостылела. Прав Петрович, гадом обозвал, по морде хотел заехать. За дело. Приеду, в ноги брошусь: «Съезди мне, шеф, по физиономии, лучше поздно, чем никогда».

Илья впервые, в полноте накрывшего его, как сошедшая лавина, покаяния, взмолился Богу. И возблагодарил Его. За встречу со старцем.

Старец несколько раз приезжал на Афон из одного российского монастыря. Его всегда ждали с нетерпением. Илья понял это по волнению братии.

– Ждём…

– Обещал…

– Как Бог управит…

Переговаривались тихонечко. Илья зашёл в обитель сделать снимок. Уж очень красивый вид открывался с колокольни на главный хребет Халкиндонского полуострова – Афон. А тут шепчутся. Спросил конопатого маленького послушника, пробегавшего с корзиной ароматных булок.

– Кого ждут-то?

– Да старец Михаил едет, не знаешь его, что ли?

– Не знаю.

– Надо знать. Стыдно, брат, – конопатый погрозил Илье пальцем.

– Ладно, разберёмся… – конопатый Илье не указ.

Встал у ворот. Справа, поближе к дороге. Чтобы сразу, как увидит старца, сфотографировать. Подъехала машина, широкобокая, чёрная, важная. Из задних дверей вышли три весёлых молодца, одинаковых с лица. Открыли переднюю. На землю чёрной птичкой выпорхнул худенький человечек, расправил затёкшие в дороге плечи и пошёл, заметая пыль подолом подрясника, к воротам. Илья наставил камеру.

– Кто благословил?

Илья выбирает нужный ракурс.

– Кто благословил, спрашиваю?

Схватили за руку. Оказывается, это ему.

– Что? – не понял Илья.

Молодец, совершенно лысый, с лютым выражением лица, стал вырывать у Ильи камеру.

– Попробуй, тронь…

Молодец, на то он и молодец, хлеб зря есть не привык, ловким захватом зафиксировал нарушителя порядка. Илья от боли чуть не выронил камеру. Громко выругался. Молодец тоже ответил не комплиментом. Старец услышал. Оглянулся. Подошёл совсем близко к «очагу возгорания». Поинтересовался доброжелательно:

– На недостатки друг другу указываете?

– Отец Михаил, нарушает…

– Лишь бы заповеди не нарушал. А порядки люди придумывают.

Молодец густо покраснел. Сначала налилась маковым цветом лысина, потом лоб, потом по шее краснота сползла ниже. Илья стоял взъерошенный и молчал.

– Из России? – спросил старец.

– Москвич.

– Сюда зачем?

– В командировку.

– Ну-ну, а сердце почему не на месте?

Илья вытаращил на старца глаза.

– Запутался, – выдохнул.

– Приходи, сынок, потолкуем.

Старец проворненько так, как грач по меже, поскакал дальше.

Очередь к старцу выстроилась мгновенно. Первым сидел конопатый. Как в захваченном окопе, намертво. Илья пристроился в хвосте, смущённый, насупленный. Как старец догадался, что сердце не на месте? Илья слышал, что есть прозорливые старцы, которым Бог за их праведную жизнь многое открывает. Похоже, этот как раз такой. Вон сколько шумихи своим приездом наделал. Сказали бы, не поверил, что он станет сидеть в очереди к старцу. Узнала бы Вика, праздничный стол бы накрыла.

Идёт. Прошелестел мимо пыльным подрясником. Илья заметил под ним широкий нос тяжёлого сапога. В такую жарищу сапоги… Взглянул на свои новые итальянские кроссовки – в них нога как барыня… Бедный старец…

– Ну, заходите по одному.

Конопатый вскочил. Зачем-то откашлялся.

Старец оглядел очередь, встретился взглядом с Ильёй и поманил его пальчиком. Конопатый сел. Отвернулся.

…А катер уже сбавлял ход. На пирсе стояла матушка отца Петра, махала рукой и вытирала платочком слёзки.

– Ну, Пенелопа, дождалась! Санька тебе подарков припас, дома, дома… А ты, командировочный, везёшь подарки своей Богом данной жене Дарье?

Илья опустил глаза. Промолчать нельзя.

– Везу. От старца Михаила. Мою жену зовут Виктория.

Отец Пётр то ли не расслышал про Викторию, то ли сделал вид.

– Отец Михаил на Афон приезжал? – ахнул он, – вот тебе раз, не сподобился, по грехам. Любит тебя, Бог, Илья, раз такую встречу послал.

А матушка, та навострила ушки.

– Илья, а жену вашу вроде как Дарья звали. Я ещё говорю, а у нас младшенькая…

– Мать, – резко перебил её отец Пётр, – молись. С отцом Михаилом по святой афонской земле вместе ходили. Такой старец…

Всё он расслышал.

Матушка перекрестилась.

Вика испекла торт. Она любит радовать детей. Торт удался на славу, коржи пропеклись, начинка не растеклась. Оставшимся кремом Вика нарисовала на торте весёлую рожицу и назвала торт «Чебурашка». Дети то и дело заглядывали на кухню, принюхивались.

– Имейте терпение, уже скоро.

В тот самый момент, когда торт занял законное место в центре стола, когда Гриша протёр чашки и не одной не разбил, когда Анечка аккуратно разложила возле каждого блюдечка по салфетке, и они прочитали перед едой «Отче наш», в дверь позвонили.

Вика слегка испугалась. Дети притихли. Кто это? Илью никто не ждал, дело шло к вечеру, а он к вечеру обычно уходил. Но это был Илья. Загорелый, подтянутый, как с курорта. С дорожной сумкой.

– Вика, это я, здравствуй…

Вика смотрела на мужа, какой-то он другой. Обычно спрашивал о детях и проходил в детскую. Сейчас задержался в прихожей, стоял, не решаясь пройти дальше. Вика всё гадала, что изменилось в Илье, а Илья всё стоял в прихожей. Спохватилась:

– Проходи, у нас торт сегодня.

– «Чебурашка»! – закричали дети, – мама его варёной сгущёнкой намазала, и рожица, мама кремом…

Налила Илье чай. У неё дрожали руки. Когда чего-то ждёшь, это всегда случается внезапно. Парадокс. Она ждала мужа, ждала, и ждать устала. А он взял и пришёл. Если бы не дети, Вика бы слова не проронила, так растерялась, но дети галдели наперебой. Ссорились и мирились, делили торт и рассказывали новости. Но вот их сморило. Вика посмотрела на часы, ахнула. Так долго Илья не задерживался никогда. Голова у неё шла кругом, мысли путались.

Пошла укладывать детей. Илья остался на кухне. А когда дети заснули и, хочешь не хочешь, надо выходить из укрытия, она вскинула глаза к иконе в изголовье детей. С единственной мольбой – дать ей силы. Илья сидел прямо, к чаю не притронулся.

– Ну вот, угомонились, наконец, – Вика не знала, что сказать, нервничала.

– Выросли… – Илья тоже смущён, – у Гриши какой сейчас размер ноги?

«Какая разница, Илья, ты ему, что ли, ботинки, покупаешь», – подумала. Как тошнота подступало к сердцу раздражение, пока только обозначилось, а может, и вообще показалось. Не ответила, Илья не переспросил.

– Налей чаю, остыл, – попросил он жену и тихо, виновато добавил, – я мириться пришёл.

Из каких таких стылых погребов выскочила так долго хоронившаяся Викина обида? Почувствовала – есть чем поживиться. И, нос по ветру, в Викино сердце. Фраза была уже давно заготовлена. Ночью разбуди – скажет: «Нечего нам с тобой делить, у нас дети. Возвращайся домой, Илья…»

Вот и пришел её час. Самое время.

– Илья…

И произносит Вика (или не Вика?), а из глаз искры, если бы не сощурилась, прямо в Илью колючими, обжигающими иголочками:

– Нагулялся? Решил размером Гришиной ноги поинтересоваться? А как я тут одна колготилась, поинтересоваться не хочешь?

Что ты несёшь, Вика? Остановись. Не стыдись быть слабой, именно сейчас ты нужна Илье слабая, чтобы он мог стать рядом с тобой сильным. Но между языком и сердцем сомнительная дружба. Сердце серьёзно, язык подловат, и пока серьёзное сердце осмыслит, подловатый язык ляпнет и не поморщится.

– Детей бросил! Приходящий папа! Играешь с ними, а сам на часы смотришь, как бы не переиграть, лимит, уходить пора. В окошко им машешь, до новой встречи!

Схватила чашку, в которую налила Илье чай, сделала большой, жадный глоток. Кипяток! Закашлялась.

Илья встал. Бледный. Вика, у тебя ещё есть минута. Одна минута. Время пошло.

– Мама, пить! – донеслось из детской.

Вика рванулась на зов. С пустыми руками. Вернулась, налила чай, положила лимончик, кусочек сахара. Попробовала. В самый раз.

– Отнеси Анечке, – попросила Илью.

Илья ушёл, а она схватила бутылку со святой водой, плеснула в ладонь, умылась. Илья вернулся.

– Прости, – сделала решительный шаг навстречу, – прости. Я приготовила тебе другие слова, а эти – сами… Не углядела. Прости.

– Какие слова ты приготовила?

– Нечего нам с тобой делить, у нас дети, возвращайся домой, Илья.

Илья протянул к Вике руку. Хотел обнять. Но – не обнял. Вика поняла – между ними стоит Даша. И ещё долго будет стоять. Но терпи, Виктория, терпи. Она наберётся терпения. Она ведь сильная, это сегодня – понесло… Главное произошло – Илья вернулся. Но сколько всего предстоит ещё пережить. Впереди самое трудное. Жить – как продвигаться по минному полю, глушить обиды, не замечать проколы Ильи, помочь ему почувствовать себя настоящим главой семьи, в которой его понимают и берегут. Она всё одолеет. С Божией помощью. А ещё у неё есть отец Леонид. А ещё есть Даша, которая верила, что Илья вернётся. «Ему только надо помочь…» Вика запомнила эти слова.

Говорили до утра. Сколько всего рассказали друг другу. Илья – об Афоне. Вика ахала, крестилась, лила благодатные слёзы.

– Ты знаешь такого старца, отца Михаила?

– Кто же его не знает? Его вся православная Россия знает.

– Я встретился с ним на Афоне. Мы долго говорили.

– Илья, ты что-то путаешь. Старец Михаил! Да к нему не попасть…

– А я по знакомству. Он меня без очереди, бороду пригладил, пальчиком поманил: «Иди, Илья, иди, сейчас ты у меня за всё получишь…»

Вика смотрит с недоверием.

– А ещё подарочек для тебя передал. Но это потом…

Чудны дела Твои, Господи. Афон, отец Михаил.

Подарочек. От отца Михаила?!

Рассвет на Москву спустился без опоздания. Рассветы и закаты вообще никогда не опаздывают. Божие устроение не терпит никакого сбоя.

Вика постелила Илье в детской. Он благодарно посмотрел на жену. Да, Илья, да, я всё понимаю. Между нами Даша. Я потерплю. Всё-таки, что это за девочка такая? Стоит между мной и мужем, и мне же ещё помогает вернуть его детям. Завтра надо ей позвонить. Сказать, что Илья дома.

Глава одиннадцатая
И снова любовь

Илья вернулся. Звонила Вика. Илья вернулся… Вот и есть у тебя повод для истиной радости, странная девочка Даша, гимназистка и воин, кремень и ромашка, победитель и поверженный солдат. Радуйся. Радость единственное лекарство, способное исцелить твой недуг. Вот и радуйся. За радостью в аптеку ходить не надо, её надо только покликать, и она отзовётся. Не сразу. А ты кличь и кличь. Стучащему отворяют, просящему подают. Радость звякнувшей монеткой под ногой удивительна. Не ждал её, не рассчитывал на неё. А радость вымоленная… Зависть старателю, который моет и моет песок в ожидании сверкнувшей золотой искорки. Твоя радость вымоленная, Даша. И есть ли достойная цена твоему золоту?

Вот и сейчас. Илья вернулся к детям. Жалость к себе уже не та, она как росток, высаженный в скудную почву, хилая, бледная, никакая. Но тянется, настырная, а вдруг зацеплюсь, вдруг опора подвернётся, а по опоре – только задай направление. А опоры и нет. Да, Илья вернулся, семья сохранилась, дети при папе, Гриша, наверное, петушком прыгает, папа дома, папа его, а не какой-то чужой тёти Даши. Анечка липнет к нему с одной стороны, Гриша с другой, хорошо, что две руки, каждому – без обиды. Радость, истинная радость. Ни с какой другой несравнимая. Правда, удержать её в себе непросто, но ведь нам никто этого не обещал. Непросто всё, что значимо. Трудно всё, что хочет быть настоящим.

Ещё один рассвет – с радостью. Это значит – успеть открыть глаза и сказать:

– Я радуюсь, семья сохранилась.

Илье она запретила о себе напоминать и этим перекрыла последнюю лазейку вражьему жулью.

– Можно хоть иногда звонить, голос твой услышать?

– А тебе зачем мой голос? Слушай голоса детей и жены.

Это она с расчётом. Пусть Илья лучше обидится, чем станет цепляться за соломинку. Она любит его. Это её право, истреблять из сердца любовь – это уже садистские методики. Она не станет этого делать. Она сохранит эту любовь, но не позволит ей диктовать Даше свои условия. Условия любви безрассудны, от них голова кругом идёт, а Даша не имеет права принимать безрассудные условия. Горький опыт за плечами. Когда уговорили, и приняла, когда царапало, но думала, притерпится. Опыт и даётся затем, чтобы делать выводы.

Даша вышла из храма и зажмурилась от яркого солнца. Входило в пору долгожданное лето. Птицы наперебой пели над ухом, на большой круглой клумбе алели маки. Ветер медленно их качал, и казалось, горит посреди церковного двора костёр. Как маков цвет, вспомнила Даша. Так говорят о чём-то красивом. Вот уж действительно, глаз не оторвать. А сбоку, на небольшой горке, перед крестильней, притулилось несколько случайных одуванчиков. Их головки уже успели распушиться и приготовились сорваться и понестись туда, не знаю куда. Даша вспомнила, как отчаянно кричал Гриша: «Полетели!», как убеждал всех, что одуванчики летают.

Даша сорвала одуванчик и дунула на него, что было силы.

– Полетели!

Рядом, на скамейке, сидел полненький, в круглых очках, мальчик. Таких зовут «ботаниками».

– Смотри, одуванчики полетели!

– Ну и что, – буркнул «ботаник».

– А то, что они летают! Тебя, случайно, не Гриша зовут?

– Эдик. А что?

– А то, что одуванчики летают!

Илья, тебе трудно? Ты возвратился туда, откуда ушёл побеждать, но возвратился, не одержав ни одной победы. Ты встретил большую любовь, но она, не успев набрать силу, стала твоим грехом и бедой ближним. Ты не смог осчастливить самую прекрасную женщину на свете, потому что она оказалась сильнее тебя.

Нет, всё не так. Всё намного хуже. Ты узурпировал счастье. Ты решил, что тебе даны особые права на него, а у Вики, у детей, у Даши их попросту нет. Ты возомнил себя центром Вселенной, что мучительнее и глубже твоих страданий нет ни у кого, запутался, и понятия правды и лжи в твоей голове сместились. А ещё ты не верил в промыслительную Божию любовь. Оказывается, самая большая беда – это не когда тебя оставляет любимая женщина, а когда тебя оставляет Бог. Этого, к счастью, не случилось. Тебе был дарован Афон, афонские встречи, старец Михаил. Ты смеялся над «надуманной прозорливостью старцев» и был устыжен. Стыд – это хоть и больно, но полезно. Ты вкусил полезности стыда с избытком. Сегодня нет в тебе ни одной свободной от него клеточки. Виноват перед всеми. Перед Богом. Сколько крутило тебя волчком по земным тупиковым тропам. А Он терпел. Он вразумлял тебя: «Опомнись!» А ты вопил: «Моя любовь! Мои страдания! Моя Даша!»

Петрович, Петрович, никакой он не шеф, он посланный Богом ангел. Как он тебя вразумлял, жёстко, по-мужски, потому что, если ангел хочет дать тебе по морде – ангельское терпение лопнуло. А ты в бутылку полез, тебя, такого исключительного, такого страдающего, не поняли. Охо-хо-хо… Да, Даша сокровище. Никогда тебе её не забыть, хотя она рвёт все нити. Права, права Даша. Так и надо, сразу наотмашь.

Не косметическими ножничками, топором. Но ведь и Вика – личность. Никогда бы не узнать тебе этого, если бы не встреча с Дашей. Значит, встреча с Дашей промыслительна? Конечно. Всё дело в том, что Господь, открывая тебе глаза, тебя проверял. Экзамен ты, Илья, не сдал. С первого раза. Но экзамены пересдают. Тебе помогли пересдать его те, кто умнее, добрее, благороднее.

Вчера Вика сказала:

– Оставь Дашу в покое. Ей так легче. Ты за неё лучше молись.

Вот где спасение. Молитва за Дашу. Молитва грехом не бывает, а через молитву Даша всегда будет рядом. Илья знает, уверен, и Вика молится за Дашу. Вот тебе и любовный треугольник. Все друг за друга молятся.

И Петрович, небось, тоже молится. Хотя, убей, не признается.

– Петрович, ты в Бога веришь?

– Главное, чтобы Он в меня верил, в то, что я не совсем конченый дурак.

Вот и пойми его.

Дети зовут на какую-то поляну, там одуванчики летают, что ли… Гриша особенно приставучий, ещё условия ставит, поедем на поляну, буду кашу есть.

– Вика, что за одуванчики?

– Обыкновенные.

– Надо ехать.

– Надо, раз обещали.

В выходной. Сделаю детям подарок.

– Петрович, а одуванчики летают?

Молчит. Не идёт на контакт. А на рожон лезть опасно.

Вика думала о Даше постоянно. Как она? Несладко ей сейчас. Что бы такое придумать…

– Даша, у меня предложение. Давай встретимся, сходим в кафе, посидим. Нам нельзя теряться, раз Господь свёл.

– Вика, не надо…

– Илья только рад будет, если мы подружимся.

– Вот поэтому и не надо.

– Дашенька, девочка, наверное, не только поэтому…

– Не только поэтому.

– Прости меня, я думала, так тебе будет легче.

– Мне будет легче, Вика, если мы вообще никогда не встретимся. Ваша семья, все вы мне очень дороги, но встречаться нам не надо. Давай договоримся – никогда…

– А в храме?

– Я в другой храм теперь хожу.

– Даша, как я без тебя…

– У нас есть возможность быть всегда рядом. Вы знаете, о чём я?

Вика знает, о чём она. В который раз Дашина зрелость, самодостаточность её удивила. Стойкий оловянный солдатик с наивными глазами Мальвины.

Конечно, им не надо встречаться. Их семья и Дашина жизнь отныне две параллельные прямые, которые никогда не пересекутся.

Вечер. Илья в душе. Гриша стоит у двери ванной с халатом, Аня с тапочками. Вика готовит ужин и слушает «Радонеж».

Вышел. Борода пушистая, в халате похож на доброго деда Мороза. Её красивый, её бородатый муж. Тёплое чувство волной окатило Вику. Она смутилась. Илья долго и нежно смотрит на неё.

– Сегодня буду вручать тебе подарок.

Смутилась совсем.

– Подарок?

– Забыла? Я привёз тебе подарок от отца Михаила. Вот уложим детей, тогда…

Как всегда, дети заснули быстро.

Илья ушёл в комнату. Его не было долго. Вышел в костюме, свежей рубашке, галстуке.

– Ты куда? На ночь глядя…

– Подарок такой, вручать его в халате – преступление.

Вика притихла, особая торжественность момента передалась и ей.

– Ой, я тоже по-домашнему!

Скорей, скорей, там, на плечиках в самом углу шкафа, её вечернее платье. Она надевала его всего один раз, ещё до всего, они ходили с Ильей в Большой театр, слушали «Риголетто». Да, ещё бусы, белый жемчуг. Белое на тёмно-синем.

Вышла. Илья ахнул.

– Вика, да ты у меня красавица…

Илья встал перед Викой почти навытяжку.

– Сегодня особый день. Сегодня я понял, что наша семья… Что нам нужен ребёнок. Да, да, третий, мы раньше говорили с тобой об этом. Но много всего случилось. Отец Михаил передал мне для тебя… передал… – муж протянул Вике крошечный пакетик.

– Что это? – шёпотом спросила Вика.

– Поясок, приложенный к поясу Пресвятой Богородицы. Из монастыря Ватопед, на Афоне. Я не был там, а старец был, и вот… просил передать тебе. Его надо носить и просить…

– Я знаю…

– И просить милостей у Матери Божией. Надень его, давай будем просить…

– Мальчика…

– И назовём его Михаилом.

Красивая, потрясённая стояла Вика перед мужем, бережно держала на ладони святыню. Непостижимым, чудесным образом она вернулась к ней. Та, другая, у Даши. Маленькая тайна двух женщин, которые никогда больше не встретятся. И которую никогда никому не узнать. Её знает только Господь. А раз так, Он, и только Он распорядится ей и наполнит неповторимым светом и их жизнь, и жизнь удивительной девочки Даши, познавшей прекрасную тайну жертвенной любви.

Илья отвернулся к окну, Вика подошла, встала рядом. Она чувствовала плечо мужа, и ей было спокойно. В руке у неё маленький поясок, который наконец-то соединит их жизнь в одну.

– Отец Михаил сказал, что пояс Богородицы привезут в Россию. Но когда ещё это будет…

Под окном резко скрипнули тормоза. Подъехала машина. Громкий говор, женский смех. И стихло всё. До утра.

Летят, летят над землей одуванчики, шлейфом стелятся над российскими просторами. Празднуют час долгожданной вольницы. Их не соберёшь по команде, не заставишь лететь только направо или только налево, или только вперёд. Куда хотят, куда заблагорассудится…

Весело летят. Гриша и Анечка смотрят на их веселье и тоже радуются. Наконец-то они выбрались на заветную поляну, и, оказалось, в самый раз. Тут такое! Кутерьма, сплошная кутерьма. Одуванчики как снежинки, только не тают, и языком их не слижешь, неприятно. А ещё снежинки летят вниз, на землю, а эти стараются сигануть вверх. Уже совсем низко, вот-вот зацепятся сейчас за сухую ветку, да и повиснут до попутного ветерка, а в последний момент исхитрятся и – вверх, и – к небу, вроде как обманули ожидание.

– Куда летят они, папа?

– Кто куда, как Бог на душу положит.

Илья знает, а дети ещё нет, что Бог положит на душу именно туда, куда Ему угодно. Но одуванчики об этом не догадываются, кружат, кружат – неразбериха над поляной. Весело и озорно им в неразберихе. Но установлен на земле вечный Божий порядок, и каждое семечко упадет туда, куда ему уготовано.