Текст книги "Полёт одуванчиков"

Автор книги: Наталия Сухинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Я так люблю смотреть семейные альбомы! У нас их много, разложены по годам: я совсем кроха, побольше, школьница, есть, где папа с мамой совсем молодые. Я тебе обязательно покажу.

– А у меня нет альбома. Сапожник без сапог, сама знаешь…

– Я тебе подарю. Большой, красивый, сейчас такие альбомы продаются, глаз не отведёшь.

– Хорошо, Дашенька, подари.

Вот теперь, дома, он звонит, наконец, Даше.

– Я немного приболела. Температура… Мама заставила сходить в больницу. Дали больничный, отлёживаюсь.

– Дашенька, я так соскучился.

– Я тоже, Илья. А у меня новость. Я сказала маме…

– Что сказала?

– Что у меня есть ты!

Самое время сейчас поехать к Даше, накупить разных вкусностей, фруктов, она очень любит мандарины, особенно абхазские. Накупить абхазских мандаринов и к ней. Сесть на краешек кровати, погладить по голове, напоить чаем. Но ехать к Даше – это уже почти сватовство. «У меня есть ты!» Раз мама знает обо мне, то мой визит она расценит однозначно. Но он не может явиться в Дашин дом, не сказав ей всю правду. Значит, враньё продолжается…

– Попробуй заснуть, Дашенька, лучшее лекарство – это сон.

Даша примолкла. Илья так хорошо её чувствовал, что сразу понял: конечно, она хотела, чтобы он её навестил. «Дашенька, я не могу, я запутался, Дашенька…» – чуть не сорвалось с языка.

– Хорошо, ты завтра, как проснёшься, сразу звони. Договорились?

Перед сном Илья думал о вранье. О разрушающей силе обмана. Единожды солгав… Вот почему это страшно – единожды солгав. Потому что за этим «единожды» последует второй, третий, сотый раз. Обман подчинит себе человека, сделает его малодушным, заставит хитрить и приспосабливаться. Если бы тогда, на катке, сразу он сказал Даше правду! Как борзая помчался бы сейчас в её дом, и к абхазским мандаринам добавил бы роскошный букет роз для Дашиной мамы: «Я прошу руки вашей дочери».

Илья галантен, Илья красив, Илья честен. Ему нечего скрывать от Даши. Она знает, он был женат, теперь в разводе, с кем не бывает. Она знает, у него дети. Но разве дети могут быть помехой тем, кто счастлив и любим?

«Хватит тянуть. Надо рассказать Даше всё. А вдруг она не простит обмана? Я буду валяться у неё в ногах, просить прощения. Нет мне без неё жизни! Буду умолять её стать моей женой. Завтра же и пойду. С мандаринами. Пока без цветов. С цветами я пойду после развода с Викой», – решил Илья.

В храме как-то не так. Что-то происходит. Шушукаются, переглядываются, мелко крестятся, у многих красные глаза. Встретились взглядом с Галиной Степановной. Она стояла у подсвечника справа. Вика кивнула ей, та ответила, но тоже не так, как обычно, – лёгким поклоном и улыбкой, а лишь устало и скорбно опустив глаза. У плохих вестей быстрые ноги. Уже через десять минут Вика знала: во время родов умерла матушка. Младенец, мальчик, выжил. Вика услышала за спиной разговор двух прихожанок:

– Пятеро остались, пятеро, ой, Боженька, ой, помоги.

– Почему умерла-то?

– Говорят, сердце… Маялась она с сердцем, ей бы покой, а всё на ней. Вот и… Царство Небесное рабе Божией Ксении.

Вика повернулась к женщинам.

– Правда? Это правда?

Те скорбно закивали головами.

– Правда, миленькая, правда, кто такими вещами шутить будет.

Служил другой, незнакомый батюшка. Старый, обросший сединой, грузный, неповоротливый. Вика вышла на улицу. Ей захотелось сесть, новость подкосила ноги. А весна по церковному двору гуляла хозяйкой. Слепило глаза от нестерпимого света – это небесная синь растворилась в золоте солнца и засияла безжалостно, проникая в самые потаённые уголки. Весной особенно остро ценится жизнь, и робкое семя надежды, проклюнувшись и отогревшись, не против стать крепким, укоренившимся ростком. И в этом торжествующем свете – смерть. Какая жестокость. Почему оборвалась молодая жизнь? Четверо, нет, теперь пятеро деток – сироты. А какими силами жить дальше батюшке? Ведь он уже никогда не сможет привести хозяйку в дом, Вика знала, священники второй раз не женятся. Значит, один. Пятеро. Господи, какая страшная, какая непоправимая беда. Вика вспомнила матушку. Круглолицая, полная, неунывающая, никто не видел её одну, Вика тоже. Всегда с коляской, да ещё за юбку цепляются, да ещё убегают, да ещё дерутся, да ещё лезут куда нельзя. А матушка – сплошное благодушие. Ни тебе насупленных бровей, ни тебе повышенного голоса. Пела на клиросе. Коляска под боком, двое возятся на полу, один заснул на лавке. А она – поёт. Красиво пела. Поговаривали, что она окончила консерваторию. Матушка своей полнотой и теплом напоминала печку. Возле неё погреться – и можно жить дальше. Почему Вика ослушалась и не подошла к ней, как советовал батюшка. Разве бы она посоветовала плохое?

Вика посидела на солнышке и вернулась в храм. Она не поверила своим глазам. На амвоне стоял… их батюшка. Да-да, отец Леонид. Вика смотрела на него почти с ужасом. Отец Леонид бледен, и без того впалые щёки впали ещё больше, от этого чёрная борода кажется длиннее. Высокий, худой. Он стоял и молчал, ждал, когда все стихнут. Появление батюшки поразило всех. По храму прокатился тихий гул. И замер храм, готовый внимать слову пастыря:

– Братья и сестры! Я пришёл к вам поделиться посланным мне горем. Несколько часов назад в больнице… – голос его дрогнул, он замолчал, собираясь с силами, – в больнице умерла раба Божия Ксения, моя матушка, мать моих теперь уже пятерых детей. Господь забрал её в Небесные обители совсем молодой и не мне, грешному, спрашивать почему. Так Он распорядился, – отец Леонид опять замолчал. – Я пришёл к вам… просить молитв о моей матушке, новопреставленной Ксении. Она всегда была рядом со мной, рядом с вами, она никогда никому не отказывала в помощи. Теперь помочь надо ей. Я прошу вас поменьше хлюпать носами и бросать на меня жалостливые взгляды, а побольше молиться о матушке. Это благословение. Раз Господь так решил, примем это как Его волю. А воля Господа всегда добра.

Батюшка замолчал. Хотел ещё что-то добавить, но, видимо, передумал. И вдруг произнёс обычным деловым голосом:

– Завтра служба, как всегда, в девять, прошу не опаздывать.

Тишина. И была в той тишине благодарная живая правда. Вика подумала, что люди очень соскучились по настоящим чувствам. Она тоже, она не исключение.

К Галине Степановне после службы не зашла. Всё по той же причине. Не хотелось мельчить пустыми разговорами эту самую правду. Вика несла её в сердце бережно, как хрустальную вазу с диковинными цветами. Надо купить хлеба. Но Вика не зайдёт в булочную, есть немного вчерашнего, обойдётся. Надо заплатить за телефон. Потом, потом, успеет. Сейчас скорее домой – с правдой. Надо успеть принять её в сердце, а для этого вычистить его от придуманных бед, освободить для неё, для правды, место.

Она забыла, когда молилась. Всегда что-то мешало, всегда казалось, успеется, всегда откладывалось до очередного понедельника. Но сейчас, после батюшкиных слов, сердце её стучало в нетерпении к молитве. Душа просила о ней, душа стремилась к ней, душа жаждала её, как истомившийся без крова путник. Скорее, скорее, не растерять, успеть.

Она влетела в квартиру и первый раз не обратила никакого внимания, что в ней пусто и одиноко. Бросилась искать спички. Надо зажечь лампадку, скорее… Масло в лампадке загустело, давно не зажигалась, давно. Где спички, где? Вот они, в ящике кухонного стола, рядом с ложками, вилками. Зажгла. Платок! Платок на голову. Теперь всё. Молитвослов. Нет, лучше Псалтирь. Псалтирь за усопших. За новопреставленную рабу Божию Ксению. Господи, управь её загробную жизнь! Господи, прими её в Свои Уделы.

Чем больше молилась, тем больше одолевала жажда духовных слов. Каждую страничку Псалтири перелистывала с опаской, что устанет, что правда, которую она донесла до дома, исчезнет, и её квартиру опять заполнит безысходность и уныние. Но усталость не посещала её, напротив, с каждой новой кафизмой Вика исцелялась от усталости. Усталости ждать изменившего ей мужа, усталости плакать, усталости искать совета, усталости наслаждаться своей бедой. Радость молитвы тихо коснулась её сердца, и она корила себя, что так долго от неё ограждалась.

Лампадка горела крохотным огонёчком. Уже стемнело, но Вика не включала люстру.

Ей хватало этого огонёчка.

Глава пятая
Чем глубже скорбь…

– Даша, как ты себя чувствуешь?

– Лучше, но больничный продлили.

– Можно мне тебя навестить? Пора бы уж и с родителями познакомиться…

– Не надо, пока не надо, вот поправлюсь…

Даша взволнована, только бы Илья не почувствовал её волнение, ведь он чувствует всё.

– Нет, надо, – твёрдый голос Ильи переполошил её не на шутку.

Только не это! Почему всё так нелепо складывается? Так ждать прихода Ильи, так к нему готовиться, а теперь, когда это случилось, затрястись от страха.

– Мне к врачу сегодня, я ухожу, приду, позвоню, – выпалила она на одном дыхании.

– Что-то ты, Дарья, мудришь. Я сам позвоню через два часа.

Даша бессильно откинулась на подушку.

– Дарья Малинина, на уколы! – позвали из больничного коридора.

Поднялась. Губы у Даши трясутся, ну почему всё так нелепо складывается?

Да, Даша в больнице. Обследования пока не дали никаких результатов, температура держалась, слабость усиливалась. Гинекология. Причина кроется здесь. Но как Даша скажет об этом Илье? «Лежу в третьем гинекологическом отделении, приходи»? Хорошая вещь – мобильник, удобная, можно хитрить, сколько душе угодно. Вот и Илья думает, что она дома. Решил прийти. Значит, сегодня, если бы не больница, он бы, наконец, сказал ей долгожданные слова. Если бы не больница… Ни в какие планы не входила, ни в каких снах не снилась, а вот терпит уколы, выжидательно смотрит на врачей. А врачи помалкивают.

Сколько можно? Что я скажу ему через два часа? Потом, конечно, всё объясню, не хотела тебя волновать, прости, но через два часа? А вот так и скажу, приходи, я в больнице. Чего стесняться, я не ребёнок. Нет, лучше отговорюсь, например, у нас ремонт и неубрано. Детский сад, сплошной детский сад. Тебе пора стать посерьёзней, Дарья Сергеевна Малинина.

Через час Дашу вызвали к врачу. А через полтора часа она горько рыдала, и сестра капала ей успокоительное. Обследование показало, что у Дарьи не будет детей. Конечно, врач оставил надежду: «Подлечитесь, курорты, тепло, грязи. Лекарства есть, новые, недешёвые, но здоровье дороже, а потом ведь и чудеса происходят, детка. Просите Бога».

Врач пожилой, уставший, из-под ворота халата – крестик. Позвонил Илья, не ответила. Ещё раз. Отправила сообщение: «Позвоню позже».

Беда. К Даше пришла беда. Как всякая беда – нежданно. Отплакав, Даша взглянула на часы, надо звонить Илье. Что она ему скажет? Ей нужна пауза, несколько дней, чтобы всё обдумать, привыкнуть к беде, чтобы не наделать сгоряча глупостей. Она попросит несколько дней ей не звонить. Завтра её выписывают, а дома и стены лечат, а самое главное – у неё есть мама.

– Илья, я хочу тебя попросить, не звони мне… пока.

Илья молчит, а Даша, не зная, что ещё добавить, повторяет:

– Не звони…

Теперь у неё есть несколько дней. Она придёт в себя, она осмыслит обрушившуюся на неё новость.

А дома действительно хорошо. А мама у Даши действительно самая замечательная:

– Дочка, да не слушай ты этих врачей! Они сами не знают, что говорят. Ну почему это у тебя детей не будет? У всех есть, а у тебя не будет? Ну приболела, с кем не бывает. Подлечишься, отправим тебя на курорт.

Беда мельчает от маминых слов. Даша чувствует – мельчает. И правда, что она распустилась? Это ещё совсем не приговор. Врачи – люди, а людям свойственно ошибаться. Сейчас столько всяких методик, она в Москве живёт, не в якутской тундре, значит, найдёт хорошего специалиста, станет выполнять все его рекомендации. И будут у них с Ильёй дети. Сколько ни есть, все наши. Ещё расскажем им и повеселимся…

Но пришла ночь, одолела бессонница. Ночные думы, как известно, особые. Они, как сквозь увеличительное стекло, раздувают до безобразия безобидные дневные помыслы. Даша смотрела в густую черноту потолка, и ей казалось, что она теряет Илью. Что за семья без детей? Мужская состоятельность – это ещё обязательно дети. Можно не говорить ему ничего, женщины, видимо, правы, когда не посвящают мужей в деликатные обстоятельства своих жизненных коллизий. Пусть всё остаётся так, как было.

Илья собрался познакомиться с родителями. Он сделает мне предложение, ему, в отличие от меня, скрывать нечего. Я приму его, я так хочу быть вместе с этим человеком. Зачем раньше времени омрачать нашу жизнь? Всё у нас хорошо, я дождалась самого счастливого дня. Но ведь я его обману. Если бы не знать, то и ладно, но я же знаю, врач меня официально предупредил. Значит, я обязана предупредить его. Мы много говорили с ним о честности, об искренности. Помню, я спросила его, почему люди врут сами себе. А если я себя спрошу, прямо сейчас, в этой вязкой чёрной беспросветности, когда до утра ещё добрых четыре часа? Да не себе я вру, Илье. Потому что боюсь потерять его. Но ведь я испорчу ему жизнь! Ой, Илье?! Самому дорогому и любимому. Не хочу.

Врач произнёс ещё какие-то странные слова про чудо: «Надейтесь на чудо, просите Бога». Она бы попросила, но как? Как вообще просят Бога? «Помоги»? Очень уж по-земному, даже без «пожалуйста» и на «ты». Узнаю, язык до Киева доведёт, спрошу, спрашивать не зазорно. Вот пойду и спрошу. В церковь.

Измученная ночными думами, Даша заснула уже под утро.

А утром, наскоро позавтракав, пошла в церковь. Там было многолюдно и суетно. Потолкалась. Нашла местечко, встала у большой, в полстены, иконы. Опять, как всегда в церкви, её накрыла волна присутствия особой правды. Эта особая правда жила только здесь, но прикоснуться к ней боязно. Икона. Даша смотрит в глаза Божией Матери и тут же отводит свои. Укор в сердце не от взгляда с иконы, укор в сердце от собственного нерадения. Даше показалось, что так смотрят на тех, кого долго ждут и, наконец, дожидаются. А может быть, тайна особой правды есть особая любовь? Даша сделала над собой усилие и ещё раз робко взглянула на икону. Кого бы спросить, как правильно обращаться к ней с просьбой? Служба ещё не началась и каждый в себе. Ставят свечки, пишут записки, прикладываются к образам, крестятся, плачут, разговаривают. Даша поняла, что никто ей не помощник. Придётся самой, уж как получится. Пусть простит её Бог, если что не так.

«Я люблю человека, – начала она неуверенно, встав перед иконой Божией Матери как перед строгой школьной учительницей. – Я хочу быть с ним всю жизнь, до гробовой доски. Врачи сказали, что у меня не будет детей, я не хочу, не могу делать его несчастным. Но и исчезнуть из его жизни выше моих сил. Вот и мучаюсь. И как быть, не знаю…»

Её слегка толкнули.

– Простите…

– Ничего, ничего.

Передали свечку, туда, к празднику. Какому празднику? Сегодня праздник? Надо спросить. Кого спросить? Рядом пожилая женщина средних лет. Тёмный платок концами назад, уставшая.

– Простите, а какой сегодня праздник?

– Воскресенье, – ответила та с готовностью, – воскресенье – малая Пасха.

– А эта икона, как она называется?

– Казанская. Чудотворная. Видите, сколько на ней разных подарков: колечки, цепочки, бусики. Люди благодарят. За чудеса.

Да она по адресу попала! Шла-шла и попала по адресу. Врач как раз про чудеса ей и говорил. Даша заспешила, затараторила, теперь она уже знала, ей сюда. Потом сообразила, что надо успокоиться, перекрестилась и стала тихо просить Божию Матерь о своём. Она пообещала принести Ей своё любимое колечко с маленькой бриллиантовой капелькой, подарок родителей к окончанию института. Конечно, подарки не передаривают. Но мама поймёт, а папе, тому всё равно. Он и думать забыл о своём подарке.

Илья всё понял: Даша узнала правду. Наверное, её разыскала Вика и выложила всё как есть. Даша не хочет с ним видеться и это сейчас, когда он созрел для окончательного решения. Столько тянул! Откладывал, малодушничал. Ты, Илья, баба. Поганая, трусливая, подлая. Вот и получил заслуженное. Даша не хочет тебя видеть. И это не капризы, это не желание что-то там ему доказать, это серьёзно. Даша, она особая, она не станет мучить Илью, чтобы в другой раз неповадно было.

Илья метался как загнанный зверь. Он закурил, но после двух затяжек закашлялся и швырнул только начатую пачку сигарет с балкона. Девятый этаж. Пойду. Пойду к ней. Повинную голову меч не сечёт. Скажу как есть: «Боялся тебя потерять, вот и откладывал объяснение». Трусливая скотина. Он ненавидел себя, как самого заклятого врага. Случилось самое страшное в его жизни – он теряет Дашу.

Илье всегда помогал холодный душ. Если взвинчен и надо успокоиться, холодный душ первое дело. Надо успокоиться. Взвинчен. Ледяной струёй по лицу, по грудной клетке. Так жгло, будто сёк себя плетью. Ещё, ещё… Дай себе хорошенько, половая тряпка по имени Илья. Ещё, ещё… Бросило в жар. Сначала обдало, а потом жар равномерно растёкся по телу приятным умеренным теплом. Немного успокоился. Вышел на балкон. Там, внизу его сигареты. Невротик и психопат. Таким, как я, дают инвалидность.

Вот сейчас сяду и обстоятельно, спокойно, взвешенно всё себе растолкую. Я люблю Дашу. Даша любит меня, значит, нам надо быть вместе. У меня есть жена, с которой жизнь не заладилась. Я жену не люблю, она не любит меня, значит, нам надо расстаться. У нас дети. Тысячи отцов остаются отцами детям в подобных ситуациях. Я люблю детей и как был отцом, так им и останусь. Значит, сейчас всё зависит от меня. Надо встать, одеться и прямиком к Даше. Не выставит же она меня за дверь. Без звонка, без звонка лучше.

Где Дашин дом, Илья знал, он много раз провожал её до подъезда. Осталось узнать квартиру.

– Где живут Малинины, дочка у них, Дашей зовут?

Пожилой мужчина в спортивном костюме с растянутыми коленками выгуливает болонку.

– Восьмой этаж, направо, номера не помню.

Направо так направо. Вот она, Дашина квартира.

Набрал в лёгкие побольше воздуха. Нажал звонок.

Пожилая женщина, худенькая, как подросток, с Дашиными глазами. Отступать некуда.

– Здравствуйте, я к Даше.

– Дочка, к тебе.

Да, не так представлял он свой визит к невесте. Он должен был явиться в Дашин дом торжественный и важный. А пришёл виноватый, побитый, и с места в карьер:

– Даша, выходи за меня замуж.

Глаза Даши полны слёз. Она не прячет их.

– Илья, всё не так просто…

– Прости, прости, что я так долго не говорил…

– Илья…

– Да, я виноват. Но вот пришёл исправлять ошибку. Давай поговорим, нам есть о чём поговорить.

– Все разговоры, Илья, пустые, разговорами делу не поможешь.

– Даша, не говори так, мне без тебя не жить.

– Жил ведь до меня…

– Это была не жизнь, когда-нибудь я тебе расскажу.

– Нет, мы не должны быть вместе, я себе этого не прощу.

Илья бледный. Даша в слезах. Он протянул ей руку, она взяла её и вытерла свои слёзы его рукой. Горячие. А какими им ещё быть?

На улице и Илья дал волю слезам. Прохожим не было никакого дела до одинокого бородатого плачущего мужчины. Не хотелось идти домой. Вообще ничего не хотелось. На всём свете у Ильи Коробейникова не оказалось ни одного человека, способного ему помочь. К Петровичу, может, завалиться? Они, скорее всего, на даче. К Вадиму? На смех поднимет. Скажет, будь проще, Илюха, не усложняй жизнь, Бог её и так усложнил по максимуму. Это его обычная присказка. Да уж, усложнил жизнь Господь Бог. А может, мы сами её усложнили… Что сейчас делает Даша? Плачет. Закрылась в своей комнате. Мама мышкой скребётся в дверь:

– Дочка, открой, чайку попей…

Даша не открывает.

Взять бы такси и уехать, куда глаза глядят. Только не домой, дома совсем тошно. Такси. Илья махнул рукой, сел.

– Тебе куда?

– Сам не знаю, шеф. Вези, куда хочешь.

– Ну ты даёшь. Я ведь могу и в Питер с ветерком.

– До Питера у меня денег не хватит.

– Ты… как тебя? Илья? Тебе, Илья, тошно?

– Очень, шеф.

– А выпить?

– Не пью, не моё, потом три дня мучаюсь.

– А на футбол?

– Равнодушен.

– А если… ну, сам понимаешь, сауна, девочки…

– Обижаешь.

– Тогда тебе, Илья, только в церковь. Я, когда дохожу до ручки, в церковь иду. Возвращаюсь – огурчик.

– Вези, шеф, в церковь, я тоже до ручки дошёл.

На пригорке, на самом его верху – три маленьких пенёчка. Как раз Вике, Грише и Анечке. Они уселись на пенёчки, задрали носы к солнышку. Вот уж хорошо так хорошо. На небе ни облачка, а весь пригорок в одуванчиках. Они известные выскочки, как только солнце слегка прибавит жару, выскакивают друг за другом наперегонки.

– Одуванчики-выскочки, – говорит Вика сама себе тихо.

Но у Гриши ушки на макушке. Его хлебом не корми, дай порассуждать.

– Они плохие? – спрашивает он маму.

– Хорошие, видишь, как с ними весело стало.

– Выскочки плохие, нам Зоя Павловна в садике говорила.

– Есть выскочки плохие, есть хорошие. Одуванчики-выскочки хорошие. Они очень торопились порадовать людей, вот и выскочили из-под земли на свет Божий.

Гриша молчит. Размышляет.

– Мам, люди летают? – это уже Анечка.

– Летают. На самолёте, на парашюте, на дельтаплане.

– Нет, сами, ну, как птицы?

– Сами нет, так Бог захотел, птицам дал крылья, человеку ноги.

– А одуванчики летают?

– Летают.

– Мам, да не летают они, ты зачем вводишь Аню в заблуждение?

Ну и пижон этот Гришка. Ишь, как изъясняется, – вводишь в заблуждение.

– Гриша, я говорю правду, одуванчики летают. Сейчас они жёлтенькие, потом превратятся в пушистые шарики, ветер подует, они и полетят, высоко, быстро.

– Куда?

– Куда захотят. Вон сколько места кругом.

– А до Америки долетят?

– В Америке свои одуванчики, зачем там ещё и наши?

– А до папиной работы долетят?

– До папиной работы долетят…

Дети привыкли, что у папы много работы, и он приходит домой редко.

Рассуждать надоело, и помчались брат с сестрёнкой вниз с пригорка, Анечка неслась впереди, Гриша за ней, а Вика устроилась удобнее на пеньке и достала вязание.

Она вязала свитер старшему батюшкиному сыну Алёше. Через несколько дней после похорон Вика подошла к отцу Леониду:

– Простите меня, я могу вам чем-то помочь?

Отец Леонид не стал отнекиваться.

– Спаси Господи, Виктория, ко мне мама переезжает из Воронежа, полегче будет.

– Я вязать могу, хотите, что-нибудь детям свяжу?

– Алёшке! Алёшке надо бы свитерок, а то на нём всё горит.

Вот и вяжет она Алёшке свитерок, под солнышком, в компании весёлых выскочек-одуванчиков.

Илья не заходил давно. Уже стала волноваться, не случилось ли чего.

После той проповеди отца Леонида в день смерти матушки что-то в Вике поменялось. Она увидела перед собой мужественного человека, который настоящую, не придуманную беду встретил достойно, как волю Божию. Рядом с батюшкиной бедой её собственные жизненные коллизии измельчали в одночасье. Она хорошо помнит, как прояснилась её голова, и сразу после проповеди Вика сказала сама себе: «Виктория Павловна, хватит играть в православие. Заигралась ты, а по сути, ещё и одного часа жизни не была христианкой. Зачем ты тратишь время и ходишь в церковь? Чему ты научилась там? У тебя украли кошелёк, а ты бьёшься в истерике, как будто цунами слизал с лица земли твой роскошный замок. У тебя вскочил прыщик на носу, а ты под общим наркозом ложишься на операционный стол. Что ты колготишься? У тебя все живы, твои дети здоровы! А ты взвалила себе на плечи груз придуманных трагедий, горбишься под ним, стонешь, возненавидела весь мир. Ходишь, совета ищешь, а совет один: стань христианкой. Не на словах, на деле. Перестань хныкать, лучше помоги тому, кому в сто, двести раз хуже, чем тебе. И научись благодарить Бога за то, что имеешь».

Вика подняла глаза от вязания и уткнулась ими в жёлтое одуванчиковое безбрежие. Вот уж будет весело, когда они полетят. Наперегонки. Кто куда. А пока таращатся на мир, изучают. Чем не птицы? Пока в гнезде, а летать выучатся, поминай как звали.

С прогулки вернулись уставшие, голодные и с твёрдым обещанием мамы ещё раз посетить тот одуванчиковый пригорок.

В субботу вечером Вика пошла на службу. В библиотеку она теперь заглядывала на минуточку, поменять детям книги. Не хотелось ей ничьих советов, не хотелось рассказывать, как она несчастна и сколько терпит.

К концу службы в храм вошёл… Илья. Сначала ей показалось, что это человек, похожий на мужа. Но когда она разглядела его куртку, когда сердце её сжалось от знакомого до боли поворота головы, сомнений не осталось. Илья (!) зашёл в церковь. Вика стояла у окна, Илья пробрался вперёд, левее, он никак не мог её видеть. Муж встал перед иконой Казанской Божией Матери и, не обращая ни на кого внимания, поклонился ей. Стоял долго, прямо, не шелохнувшись. Вика не сводила с него глаз. Если бы ей рассказали, что видели мужа в храме, она бы не поверила, подумала, обознались, но своим-то глазам она верит! Обожгла мысль: ему плохо. Илье очень плохо сейчас, в храм его привело отчаянье. Облилось кровью сердце и жалость, самая обычная, примитивная, бабья жалость подкатила к самому горлу, перекрыв его глубоким горьким спазмом. Илья вымаливает что-то, Илья страдает, Илья надеется на Божию помощь. Господи, помоги Илье! Издалека, от своего окна справа, Вика устремила к Казанской взгляд, исполненный мольбы. Помоги Илье, Господи…

Потом ей стало страшно, что Илья её увидит, подумает, что она выслеживает его. Надо уйти раньше, так будет лучше.

Вика тихонько вышла, а вот на улице почти побежала. Сколько храмов в Москве, а он пришёл именно в этот. Вскочила в троллейбус и только здесь облегчённо вздохнула. Не увидел.

Что у него случилось? Какая беда?