Текст книги "Литературная рабыня: будни и праздники"

Автор книги: Наталия Соколовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Да-да, замечал, знаю… Дорогая, на всякий случай, мало ли, телефоны опять не будут работать, или еще что, я приду, а тебя нет дома… Кто-то в городе всегда должен быть в курсе, где ты.

– Ну, конечно, Дочь. Это самое надежное.

Возле ступенек веранды раздается тихий стук и позвякивание.

– Слышишь, – говорит Ираклий, – это твоя Маро.

Моя Маро. И я думаю, что по-настоящему все кончится только тогда, когда смуглая Маро перестанет спускаться в город со своими тяжелыми, оттягивающими плечо сумками на перевязи…

Проходит еще полгода, и выясняется, что страны, в которой мы только что жили, больше не существует. Такая вот интересная история: мы есть, а страны нет. Конец географии. И получается, что я без прописки и постоянного местожительства – не живу нигде.

Но вникать в эту казуистику у меня пока нет времени, потому что город, который на протяжении года кипел на медленном огне, взрывается, словно кто-то подбросил дров. И все становится еще хуже, чем было раньше, потому что теперь брат идет на брата.

Сначала это просто два разнополярных митинга в разных концах города. Но проходит несколько месяцев, и оказывается, что все вооружены до зубов. И однажды мы просыпаемся, а кругом – война. Оказывается, все так просто.

Война локализована. Место ее действия – опять Проспект. И там люди стреляют друг в друга с противоположных сторон, а между ними какие-нибудь сто метров.

То есть вчера еще ничего не было, а сегодня уже война. Вот стреляют из автоматов и гранатометов. Иногда ухает пушка. Бой в центре то гаснет, то возобновляется, но кажется, что он повсюду. Это особенности ландшафта. Пули из высоко расположенной центральной части города перелетают на другой берег реки, в низину.

Дома, стоящие лицом к реке, имеют странный вид. По их стенам сверху вниз стекает вино, варенье, разноцветные заготовки на зиму. Потому что пули, перелетая через реку, попадают в балконы. Иногда залетают в комнаты. Все, кто мог, переехали из этих домов к родным или друзьям. Или, на худой конец, к соседям, чьи окна выходят на другую сторону. Правда, от этого ненамного легче: эхо от выстрелов множится, ударяясь о гору, и непонятно, где стреляют. То есть давно пора лечь на пол и не высовываться.

Телефоны в моем районе не работают уже трое суток. Но, по слухам, как раз на том берегу реки они работают, пусть и в одну сторону, на выход.

По своей улице я могу идти только вниз, к Старому городу. Левее – все простреливается с Площади и Проспекта.

Нет, думаю, плевать, пропади все пропадом. Сейчас оденусь и пойду. Тут близко. Просто рукой подать. Старый город – мост на другой берег – набережная. Двести метров – и дом Киры, моей подруги. А там телефон и хоть какая-то определенность.

Спускаюсь в Старый город, выхожу на мост. Вижу вереницу людей. Эту дорогу уже прозвали «дорогой жизни». Через нее отсеченная войной часть города поддерживает связь с остальным миром. К тому же на той стороне работают пекарни и можно достать хлеб. Люди идут быстро, не оглядываясь. Вчера здесь двоих ранило шальными пулями, залетевшими из центра.

Подхожу к набережной и вижу те самые разукрашенные вареньем стены домов. И понимаю, что все расстояние до Кириного дома простреливается. Тогда я малодушно прячусь за ближайшее дерево. Что делать? Поворачивать назад? Или пронесет? Вон, идут же люди.

Я набираю побольше воздуха в грудь и бегу до соседнего зеленого насаждения, их тут много вдоль набережной. И еще успеваю представить, как эти мои пробежки выглядят со стороны. На меня нападает безудержный хохот. Так, хохоча, я и вваливаюсь к Кире.

Ее дом одними окнами смотрит как раз на реку, другими – на гору. В комнаты, выходящие на реку, двери плотно закрыты. Мы проходим на кухню. Теперь стреляют над самым ухом. Но Кира с видом знатока говорит, что это всего лишь эхо, можно не бояться. И мне приятней верить ей, чем не верить.

В первую очередь звоню Дочери, она тут же снимает трубку. Сидит, значит, у телефона.

– Мама, это ты! Как хорошо, что ты позвонила! Вчера забегал Ираклий. У него все в порядке. Сказал, что много работы. За нас не волнуйся, у нас все, слава Богу, живы. Ты береги себя!

Хорошенькое, думаю, дело, «много работы».

Потом обзваниваю друзей, тех, у кого функционирует телефон. Потом звоню в Питер и Москву. Даже странно, что межгород соединяется. Кира говорит, эти дни связи не было.

Сообщаю родителям и друзьям, что у меня все в порядке. Они кричат, что весь этот ужас видят по телевизору и в газетах страшные репортажи. Ну, еще бы. Ведь у Ираклия «много работы». Я им отвечаю, что тут телевизоры не показывают и газеты не выходят, поэтому ничего, живем.

Они явно слышат в трубку звуки выстрелов. Не могут не слышать. Но не спрашивают, например, что это? Наверно, им трудно поверить в то, что все происходит не в их телевизоре, а на самом деле, да еще со мной. Наверно, они думают, что это вроде кино. Не хочу их разочаровывать, но теперь-то я знаю, и уже не из книжки, что никакого «не здесь» не бывает. Раз – и здесь. Расстояния между войной и миром нет. Они просто умело маскируются друг под друга. До поры до времени.

Звоню Шурочке. Они живут у свекрови, тоже возле реки, но подальше от центра. Там все более или менее спокойно, думаю. Шурочка жутко рада моему звонку, потому что ничего обо мне уже неделю не знает. Я спрашиваю, как поживает маленький Нико, Николка.

– Все ничего, – отвечает Шурочка, – только ночью очень страшно. Потому что напротив нашего дома, на другом берегу, расположился какой-то вооруженный отряд. Не понятно, кого он поддерживает. Вчера ночью там страшно палили. Николка лежал между нами, и мы закрывали его собой. На всякий случай. Он даже не проснулся, представляешь. Он уже привык к стрельбе. Различает, когда автомат строчит, когда пулемет…

Потом Кира греет чай, и мы пьем его с подсушенным хлебом. Больше ничего съестного нет. В квартире холодно. Зима, как-никак. Через три дня Новый год. Вот повеселимся…

Я выжидаю, когда стрельба станет тише и говорю, что еще до всего этого окончательного дурдома успела взять билет на самолет.

– Так ведь аэропорт закрыт. – Кира отпивает горячий чай и пригибает голову: это нам нравится думать, что стреляют с другой стороны, а здесь только эхо. Кто его знает, как на самом деле. Я отклоняюсь в простенок.

– Может, до тех пор откроют. И потом – издательство фактически не работает. Лучше в этом смысле вряд ли будет. И еще: моя совесть спокойна. Я была здесь. И сейчас здесь. Разделяю, так сказать, участь. Здесь для меня больше чем жизнь. Сама знаешь.

Толкаю свою сбивчивую, но пафосную, согласно случаю, речь и думаю, сказать ей или не сказать? Нет, не скажу, а то, пожалуй, поднимет крик и не выпустит из дома. А мне надо вернуться. Вдруг придет Ираклий.

…Возвращаясь, нахожу под дверью записку. Ну, вот, разминулись! Ираклий пишет, что зайдет завтра вечером и чтобы не уходила. Сажусь на ступеньки и начинаю тихо плакать.

Потом на внутренний балкон входит Нестан, соседка со второго этажа, и зовет ужинать, знает, что у меня шаром покати. За столом я в деталях рассказываю о моей сегодняшней вылазке.

И опять всю ночь стреляют в центре, в десяти минутах ходьбы от нас.

На следующий день приходит Ираклий. От ожидания у меня руки-ноги свело. Сижу и смотрю на дверь. В шесть часов вижу сквозь занавески его силуэт. Дверь не заперта. Я никогда не запираю, когда жду.

У него холодная колючая щека и чужой запах. Запах гари и пороха. На нем его летный свитер с оттянутым воротом и куртка. И камера через плечо. Он высыпает на стол пригоршню стреляных гильз. Говорит, что подобрал с пола в своем корпункте. От этого вещдока меня начинает колотить. Ставлю чайник на плиту и спрашиваю:

– И на чьей же стороне ты работаешь?

Он похудел за последние дни, и под глазами у него синие круги. И не стоило бы мне затевать этот разговор.

– С обеих сторон. Свои и там и там.

– Вот они и влепят тебе по-свойски. Одни – в спину, другие – в грудь. А ты, небось, уже спишь и видишь себя лауреатом Пулитцеровской премии?

Ираклий откидывается на спинку стула, молчит, закрывает глаза. И я понимаю, как он измотан. И несчастен.

– Я просто снимаю их лица. Потом, когда-нибудь, они увидят себя на этих фотографиях и ужаснутся. Вот и все.

Чайник никак не закипает. Я рассказываю Ираклию, как вчера убили мужчину из соседнего двора. Он с товарищем поехал на машине, чтобы раздобыть продукты, на окраине или за городом. На выезде их пыталась остановить группа вооруженных людей. Но они не остановились, потому что в городе промышляют разбоем вооруженные бандиты. В них начали палить из автоматов. Одного убили, другой добрался до дому чуть живой, с простреленным плечом…

Ираклий слушает, кивает, но мысленно он не здесь. И я понимаю, что мой рассказ ни в какое сравнение не идет с тем, что он видит каждый день там, у себя, на Проспекте. Я умолкаю и просто смотрю на Ираклия. Чайник кипит, а я сижу и смотрю. Ничего более прекрасного я в жизни своей не видела. Он встряхивает головой, точно отгоняет от себя что-то, встает и надевает куртку.

– А ну его, этот чай. Пойдем. В Старом городе работают кафе. Посидим и вернемся.

Старый город от центра, то есть от места боевых действий, отделяет десять минут ходу. Но мне кажется, что мы попали в параллельный мир.

Сумерки. Двери Кафедрального собора открыты, и мы видим дрожащие нимбы свечей и нескольких молящихся. И этот подвижный горячий свет, не выступающий из храма в наружную мглу, – завораживает.

Мы входим, покупаем свечи. Я не могу отделаться от мысли, что все это кино. Какой-то итальянский неореализм. Так жизненно, что перестает быть правдой.

Я вижу все как бы со стороны. Вот мы ставим свечи. Ираклий крестится, а левой рукой машинально придерживает на груди камеру. Я прижимаюсь к нему плечом. И так мы стоим некоторое время.

Потом выходим из храма, сворачиваем в одну из маленьких узких улочек с резными балконами. И правда, открытое кафе. И люди сидят за столиками. И какая-то отдельная тишина. Несмотря на то что довольно близко стреляют.

Из углового динамика негромко звучит гитарный проигрыш великой песни. «Добро пожаловать в отель „Калифорния“. Такое милое местечко…» Мне почти хорошо. Кофе, сваренный на горячем песке, запах жареных зерен – все это из другой жизни. Или уже из этой? От раздвоения голова у меня идет кругом. «…Добро пожаловать в отель „Калифорния“… Это может быть рай, или это может быть ад…» Полумрак. На столиках в стеклянных плошках горят низенькие свечки. Не для колорита – светомаскировка. И я говорю, что купила билет на самолет. Только это.

– Я виноват. – Ираклий опускает голову и ерошит пятерней волосы. – За полтора года не сделал ничего. И сейчас тебе просто страшно.

– А я ничего не просила. И мне не страшно. Иначе не сидела бы здесь с тобой. И вообще… Ты даже не представляешь, как я счастлива. Сейчас особенно.

Всё внутри у меня звенит. И говорю я больше, чем положено в этой ситуации. Наверное, потому, что боюсь сказать самое важное. Сейчас соберусь с духом и скажу.

Но в этот момент прямо над нами пролетает самолет. Он летит низко, на бреющем полете, и земля вместе с домами и всем в них содержимым начинает дрожать крупной дрожью. Мы сидим, сцепившись поверх стола руками, и смотрим друг другу в глаза. Может, это последнее, что нам суждено увидеть в жизни. «…Добро пожаловать в отель „Калифорния“…»

Самолет пролетает, а через несколько секунд в центре раздается взрыв. И чашки с кофе подпрыгивают.

Вот новость. С воздуха еще не бомбили ни разу. Мы с трудом разнимаем руки. На ладонях – вмятины от ногтей.

– Аэропорт закрыт, – говорит Ираклий, как будто ничего не произошло.

– Откроют. А если не откроют, то я останусь. Орел или решка.

Потом мы идем домой по темной и пустой улице. Я закрываю глаза, чтобы сосредоточиться на каком-нибудь источнике света. В районе Проспекта стреляют из автоматов. И я чувствую, как зубы у меня начинают стучать. «Какое милое местечко… Это может быть рай, или это может быть ад…»

– Дня через три-четыре все закончится. Вот увидишь.

Ираклий крепко прижимает меня к своему плечу, и теперь к моей дрожи добавляется стук его сердца. Не кончится. Здесь, между раем и адом, ничто не кончается. Никогда. В лимбе не бывает перемен.

Наш двор словно вымер. На земле валяются осколки стекол. Это вылетели окна верхнего этажа. Я хватаю Ираклия за руки и прошу, чтобы он не уходил. Он говорит, что только смотается на Проспект и тут же вернется. Выстрелов не слышно. Тишина. Совсем поубивали они друг друга, что ли…

Но в первых числах января все действительно кончается. Сначала в это никто не верит, и только на второй день город выходит на улицы.

Мы с моей соседкой Нестан стоим на Площади. Башня с часами вся в пробоинах. Циферблат отсутствует, стрелки продолжают двигаться в пустоте. На Проспекте нескольких домов в радиусе трехсот метров от Дома правительства не существует. Остались только стены с зияющими окнами.

Навстречу нам молча идут люди. Лица их обращены вверх, к пустым остовам домов. Они идут медленно, точно похоронная процессия.

Тишина. Только нежное позвякивание. Проспект усеян стреляными гильзами разного калибра. Иногда люди нагибаются, поднимают их, подносят к глазам и с удивлением рассматривают.

На Проспекте мы встречаем Ираклия и вместе идем проведать Маку, нашу общую подругу. Она живет на той стороне улицы, которая простреливалась с Площади. Выбитые стекла, срезанные ветви деревьев, битый кирпич под ногами.

У Маки лицо только что расчищенной старинной фрески. Это от осыпавшейся штукатурки. Белая пыль повсюду. На полу, на мебели. В стенах – пробоины от пуль. И без того светлые глаза Маки выцвели от пережитого ужаса.

Еще до того, как начали стрелять по полной программе, они с мужем отправили сына к родне, на другой конец города, а сами остались с Макиной парализованной матерью.

Когда пули стали залетать внутрь квартиры, они стащили парализованную женщину на пол и обложили матрасами и одеялами. Спустить ее по узкой винтовой лестнице во двор или в подвал они не могли, а на улицу, через парадное, выйти было уже невозможно. Мака все десять дней лежала на полу под грудой одеял и обнимала парализованную мать, которая не могла говорить, а только стонала и смотрела полными страданья глазами.

Помощи ждать было неоткуда. Соседи кто побросал дома и уехал, кто спустился в подвалы. Макин муж ползком пробирался во двор за водой. Кто-то из оставшихся соседей приносил им к черному входу еду. Но этого хватало только для больной. Когда все кончилось и Мака собирала одеяла и матрасы, на пол выпало несколько пуль.

Мы обнимаемся и, перебивая друг друга, рассказываем, как пережили эти десять дней. А в кровати, на свежих крахмальных простынях, лежит умытая и причесанная Макина мать. Она смотрит на нас, и слезы безостановочно катятся по ее щекам.

…Маро, моя маленькая смуглая Маро в неизменном черном платке, с тяжелыми сумками, перекинутыми через плечо на старом кушаке от платья, – она не приходит больше в наш двор. Ее нет ни через день, ни через два, ни через неделю.

…И вот мы с Ираклием стоим в зале ожидания аэропорта. Рейсы возобновились пять дней назад, и творится что-то невообразимое. Люди летят, стоя в проходе между креслами.

Нас толкают со всех сторон. Мы находим какой-то пустой угол возле окна, на втором этаже. Отсюда видно летное поле и самолеты, идущие на взлет каждые несколько минут. Ираклий загораживает меня спиной от толпы.

– Тут все наконец успокоится, я разберусь со всеми своими делами, и ты вернешься. Обещаешь? Или я прилечу и заберу тебя.

Я молча киваю и все думаю, сказать или не сказать? Мне страшно, потому что я не знаю, как он отреагирует и как я отреагирую на его реакцию. А я уже твердо решила, что должна улететь.

Потом я обнимаю Ираклия, обнимаю всю мою жизнь, которой, такой, никогда больше не будет; обнимаю мою шелковицу, растущую возле крутой лестницы, ведущей к Проспекту; обнимаю душистым июльским жаром пронизанные хвойные леса над городом; улицу, на которой я была так счастлива, – скоро ветви деревьев, растущих по обеим ее сторонам, покроются нежной листвой и сомкнутся шатром в вышине, но этого я уже не застану. Я улетаю в мир, от которого совсем отвыкла и который совсем отвык от меня. Зачем я делаю это, зачем?

Самолет поднимается, описывает круг и в течение нескольких минут летит вдоль города. Вот он, весь передо мной, омытый слезами моего отчаяния.

А потом я закрываю глаза.

Самолет мерно гудит. Слезы стекают по моим вискам – на шею, и я почему-то никак не могу их вытереть. Шее делается мокро и щекотно. И вдруг моторы замолкают. И наступает тишина. От ужаса я снова открываю глаза. И ничего не вижу, кроме тьмы кромешной. Вот так это, оказывается, бывает?

Но тут чей-то голос оповещает меня, что осталось еще двадцать минут. И наконец я вспоминаю, где я.

После короткой паузы чертов реактор опять начинает тихонько поскуливать. Удивительно тонкая машина: реагирует на душевные переживания. Шевелиться нельзя, на голову мою надет прозрачный футуристический шлем. Вот и лежу, умываясь собственными слезами.

Жизнь продолжается так долго, что, успев побыть литературой, опять становится жизнью.

Приехала. А меня, как говорится, не ждали. Пока я там, в Москве, литературные штудии проходила да на Кавказе военной подготовкой занималась, тут, в Питере, всё перетряслось-утряслось, все так называемые ниши давно заняты. А на дворе начало рыночной экономики, приватизация и прочие радости капитализма местного разлива. И крутись, как хочешь. И надо учиться дышать бедной кислородом атмосферой повседневности…

Живу в непрезентабельном районе на южной окраине города, в условно трехкомнатной хрущевке. Старенькую мою бабушку, мамину маму, родители взяли к себе. Квартира – на третьем этаже, лицом в тополиные утешительные объятья. Но объятья – с весны, а пока зима. Все зима и зима. Ничего, думаю. Должно же это когда-нибудь кончиться.

Поначалу мужчины в общественном транспорте и на улицах кажутся мне вялыми, невыразительными и будто даже слегка нездоровыми. Ничего, думаю. Наверное, я просто отвыкла. Может, это с ними от жизни: сначала перестройка и продукты по карточкам (в смысле по талонам, но здесь, в Питере, талоны по-блокадному называют карточками), потом – «кошмар, на улице Язов»…

Живу так вторую неделю. Ираклий звонит каждый вечер из корпункта. Его звонки напоминают репортажи с места боевых действий. Аэропорт, оказывается, опять закрыли через несколько дней после моего отлета. И в городе все еще постреливают.

– У нас тоже, – говорю я опрометчиво.

– Неужели и у вас? – обеспокоенно спрашивает Ираклий.

Сейчас он скажет: тогда какая разница, возвращайся назад. И я спешу уточнить:

– Нет-нет, просто представляешь, мне все время мерещатся выстрелы. Такие слуховые галлюцинации.

– Это бывает, – говорит Ираклий. – Месяца через два пройдет.

– А еще, представляешь, все время кажется, что потряхивает немного. Будто землетрясение. Странно, правда?

И ничего, на самом деле, странного. Землетрясений я там пережила несколько. И во время одного, самого страшного, мы с Ираклием как раз были в корпункте, на пятом этаже. Мальчики за столом возле окна резались в нарды. А мы с Шурочкой сидели на диване, пили чай и любовались их красивыми силуэтами, каждая – своим, на фоне золотистого полдня. Дальше, у самого горизонта, в мареве зыбились горы. И я сквозь профиль Ираклия как раз смотрела на них.

Вдруг линия горизонта вместе с головой Ираклия пошла вверх. Как на качелях. А потом плавно опустилась. И это же движение повторили чашки на столе. Одно дело, когда трясет снизу, это понятно. А тут земля, в прямом смысле, ушла из-под ног. Мальчики медленно подняли головы и повернулись в нашу сторону. И в это время горизонт опять покачнулся. Беременная на ранней стадии Шурочка издала душераздирающий вопль, а потом с криком «бежим!» подхватила сумку и первая ринулась к лестнице. Лифт мы игнорировали в целях безопасности. Весь город высыпал на улицы. Мы-то думали, что находимся чуть ли не в эпицентре, а оказалось, что это всего лишь эхо катастрофы, постигшей соседнюю горную страну… Вот с тех пор мне и стало мерещиться…

– Ничего, – произносит Ираклий на другом конце моей жизни. Голос звучит глухо, словно по дороге растворяется в разделяющем нас пространстве. А я собираю его, впитываю, как губка. И на это уходят все мои силы. И я опять не говорю о главном. И чем дольше я не говорю, тем меньше понимаю, как это сделать.

…Постепенно я обзваниваю всех, кто еще меня в этом городе помнит. Надо признать, таких не много. Кого-то смыло эмиграцией, кому-то легче думать, что «меня тут вообще не стояло». Остальным рассказываю, неловко переминаясь: «Вот, из дальних странствий возвратясь, привезла книжку собственного сочинения как свидетельство всего, так сказать, пережитого. Так сказать, вещественное доказательство. – О еще одном доказательстве я пока молчу. Через месяц-полтора оно и само видно станет невооруженным глазом. И продолжаю: – А вообще-то, как тут у вас с работой, чем вы себе на хлеб насущный зарабатываете?»

Вопрос этот не праздный, потому что я вдруг обнаруживаю, что деньги, отложенные мной на пресловутый черный день, а также деньги, которые всучил мне в аэропорту Ираклий («на первое время и обратный билет»), как-то стремительно кончаются, съедаемые не столько мной, сколько инфляцией.

На мое счастье, выясняется, что как раз среди разрухи всего процветают именно частные издательства. Разумеется, никто меня там с распростертыми объятиями не ждет: филологической братии всех мастей и оттенков в Питере при любой власти – пруд пруди.

И тут я встречаю на Невском Колю Никонова, о котором уже знаю, что он главный редактор одного небольшого, но вполне процветающего издательства. От радости я чуть ли не бросаюсь ему, потенциальному моему спасителю от голодной смерти, на шею, потому что имею на это некоторые основания.

Дело в том, что Коля – один из тех пилигримов, которые во множестве забредали на просторы моей оставленной Страны. Там их, по обыкновению, не только снабжали работой и печатали, но также кормили, поили и, как в случае с Колей, одевали.

С Колей я познакомилась у известного критика, который через местную литературу ввел в русскую не одно поколение писателей. Дородный Коля нараспев произносил многоумные вирши и всем видом показывал, что нуждается в покровительстве.

Я, разумеется, привела его к Дочери, а потом совершила с ним марш-бросок по всем своим друзьям. В результате Коля ходил теперь не только сытым и пьяным, но и сменил свои выцветшие, с критической потертостью в некоторых местах джинсы на вельветовые, элегантно-коричневые, с фирменным лейблом на заднице.

А тут, посреди Невского, Коля смотрит на меня рыбьими, плохо узнающими глазами и начинает в ответ что-то плести про издательские и личные трудности. И в итоге, полчаса проморочив мне голову на февральском морозе, заявляет, что если я согласна на работу корректора внештатно, то он подумает. Я делаю вид, что ничего, все нормально, большего я и не ожидала от него, и на том спасибо.

И вот стою, смотрю на удаляющуюся в сторону Московского вокзала фигуру Кольки Никонова в добротном пальто с бобровым, барским, серебрящимся морозной пылью воротником и вспоминаю, что еще в той жизни Коля, поправляя провинциальную псевдозолотую цепочку от часов, свисающую из кармана его новеньких дареных вельветовых джинсов, занял у меня семь рублей. Да так, между прочим, и не отдал. А было это еще задолго до денежной реформы и прочих рыночных неприятностей. И быстренько в уме пересчитываю, сколько же это будет на нынешние деньги да еще с процентами… И, пересчитав, с удовольствием констатирую: «Вот эта сволочь с занудными стихами должна мне, бедной беременной девушке, кругленькую сумму, и долг этот будет только расти». Какое, однако, приятное чувство!

Подруг № 1 у меня еще нет и в заводе. А есть подруга юности мятежной Маня. И вот она составляет мне протекцию в одном процветающем издательстве с окнами на Неву, где кормится добрая половина питерских литераторов. И мне даже предлагают штатную работу редактора, но я от нее благородно отказываюсь. Зачем подводить людей, ведь все равно мне через три месяца в декрет уходить. А так, внештатно, еще и лучше. Сиди себе дома и редактируй с периодическими выходами в библиотеку да за гонораром.

Работы много, потому что книг издается – немерено. Все, что при советской власти в спецхранах хранилось, теперь пошло в народ. Все, что раньше на макулатуру приобретали, – печатают. И еще зарубежные авторы, о которых пять лет назад и слыхом не слыхивали. Проблемами авторского права еще никто не озабочен: понравилось – перевели – напечатали массовым тиражом, а зарубежный писатель об этом и не знает ничего. В общем, дикая стадия накопительства. Первый, так сказать, миллион.

Из Германии, с книжной Франкфуртской ярмарки возвращается подруга Маня и рассказывает, как они там с моим будущим директором, а пока еще худеньким русоволосым и сероглазым почти мальчиком, начальником производственного отдела, ходили в дорогущий магазин, чтобы его, в смысле, будущего директора, приодеть.

Пришли они втроем. Будущий директор, похожий на хрестоматийную фотографию Сергея Есенина с чистым застенчивым взглядом и нежной полуулыбкой, Маня, которая была при нем вроде личного переводчика, поскольку владеет немецким как родным и к тому же является лучшим экспертом по всему немецкому, и главный художник издательства, выступающий в роли дизайнера, тоже личного.

И вот они входят. Милые фройляйн спрашивают, чего бы клиентам хотелось. Наш мальчик через подругу Манечку отвечает, что хотелось бы одеться, но то, что находится в этом зале, кажется ему, к большому сожалению, недостаточно дорогим. Тогда появляется элегантная дама, по-видимому старший продавец, и предлагает всем спуститься в какое-то нижнее помещение. Качество, а также цена вещей, находящихся там, уже вполне покупателя устраивают.

Начинает он скромно, с рубашки. Пока он выбирает, им предлагают воду или сок, по желанию. Когда клиент перешел к выбору костюма, им предлагают кофе. Личный дизайнер строг и взыскателен. Они выбирают лучший костюм из всех имеющихся. Когда переходят к примерке пальто, им выносят шампанское.

Они сидят в мягких кожаных креслах, пьют холодное шампанское, и милые фройляйн порхают над ними, перемежая немецкую речь с французской, потому что дело дошло до аксессуаров и парфюма. И все это здорово смахивает на сеанс черной магии в известном Театре-варьете. Потом им предлагают закуски. Когда подруга Манечка спрашивает, может ли она воспользоваться телефоном, ей отвечают: «Вам можно все!»

И вот покупки упакованы в шелково шуршащую бумагу и разложены по хрустким фирменным пакетам. И дама, старший продавец, у которой уже скулы свело от непрекращающейся улыбки, ждет, что клиент сейчас достанет, как это принято, кредитную карточку, ведь невозможно же носить с собой такое количество наличных денег. Ан нет. Клиент раскрывает портфельчик и достает пачки дойчемарок толщиной с кирпич из Кремлевской стены.

Белокурые фройляйн вытягиваются во фрунт, а кассир теряет дар речи. Весь магазин провожает их стоя. Им советуют быть осторожнее, ведь у них в руках целое состояние. Они снисходительно успокаивают, мол, за углом машина с охраной. Им верят. Когда они выходят, старшая продавщица в полуобморочном состоянии трогает Манечку за рукав и спрашивает, не сын ли главы знаменитой русской мафии этот милый молодой человек. И Манечка, профессионально завершая мизансцену, отвечает, понизив голос: «Почему же сын? Сам».

Манечкин рассказ косвенно подтверждает мое предположение: работая в этом издательстве, с голоду я точно не пропаду. Теперь наконец можно расслабиться и от души попереживать на совсем другую тему.

А именно: как сказать Ираклию, что он скоро некоторым образом станет отцом.

Почти три месяца прошло с тех пор, как я улетела. Аэропорт успел еще несколько раз закрыться и открыться. Центробежные процессы, разорвавшие Империю, перекинулись и на мою Страну, и все идет к войне с ее субтропическим полуанклавом. И теперь, когда Ираклий не звонит два или три дня подряд, я напридумываю себе самые чудовищные картины.

Вот он прячется со своей камерой в горящем здании и не замечает, что балки сейчас обрушатся. Вот вертолет, из которого он фотографирует место боевых действий, сбивают, и летчик отчаянно пытается посадить потерявшую управление машину. Вот он подползает совсем близко к боевой позиции, а снайпер прицеливается в него…И только мое воображение удерживает балки от падения, вертолет от немедленного разрушения в воздухе, а снайпер, так и не успев нажать на курок, умирает в страшных конвульсиях, не выдержав чудовищной силы моей ненависти.

В такие дни я сижу и взглядом гипнотизирую телефон. Потом вспоминаю, что волноваться мне противопоказано. И я заставляю себя взяться за работу.

Я читаю верстку книги одного большого знатока Игры. Мы делаем четырехтомник. Подруга Манечка его составляла. И вот я сижу, с ногами забравшись в кресло. Настольная лампа выхватывает из вечерней полутьмы только страницы с разворотами текста. Роман, который я сейчас читаю, автор писал в разгар Второй мировой войны, в горной Швейцарии.

Он взлетал в космические ледяные высоты духа, а кругом горела и рушилась Европа. Наверное, это было сознательное противопоставление Космоса – Хаосу. Попытка доказать себе и миру, что он и мир – живы, что не все еще потеряно. Интересно, создаст ли наше время что-то похожее…

Наконец Ираклий звонит. И наконец я все ему рассказываю. Ведь несправедливо же, если с человеком, не дай Бог, что-нибудь случится, а он так и не узнает, что к уже имеющейся десятилетней дочери он скоро получит, по заключению УЗИ, еще и сына. Так и говорю ему:

– У нас будет сын.

А сама думаю: «За последнее время он ко всему привык. Авось и эту новость выдержит». Наступает долгая пауза. Настолько долгая, что я успеваю расслышать не только все вздохи и всхлипы измученного бедой пространства, которое нас разделяет, но и бесшумный звук раскрывающихся почек на фруктовых деревьях, растущих по склонам гор, и шорох шин той машины, на которой мы едем за город, тогда, мартовским вечером, четыре года назад…

Через неделю Ираклий прилетает. Видно, средство, использованное мной, было сильнодействующим, раз он бросил все свои горячие точки разом. Извиняется, что вырвался только на пять дней.

По дороге из аэропорта он молчит, только сжимает мою руку и озирается по сторонам, точно не понимает, куда попал. Ничего, три месяца назад со мной было то же самое.