Текст книги "Голос"

Автор книги: Наталия Рязанцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Надя улыбнулась, села рядом с кроватью.

– Жил-был кот в сапогах, – сказала Надя. – Красивый и гордый. У него были большие усы и большая шляпа. А сам он был растяпа: мышей ловить не умел.

– Не умел или не хотел? А чем же он питался?

– Не хотел. Из принципа. Он был очень гордый. Ни за кошками не бегал, ни за мышками.

Юля засмеялась, Надя – тоже

– А дальше что?

– Не помню, это мне сын вчера рассказывал. И все у него гордые: и кот гордым, и заяц гордый, лиса – и та гордая. А у вас детей нет?

– Нет.

– Значит, будут. Муж у вас хорошим. Красивый и серьезный, мне такие нравится. И вас очень любит и жалеет…

– Да, жалеет. Что же там дальше про кота?

– А что же вы… без детей? Если не секрет?

– А он говорит, что я для пего ребенок. А с двумя ему не сладить.

– Ну, а вы? Не хотите пока?

– Почему это вас так интересует? – тон у Юли стал ледяным.

– Да гак, – Надя смутилась. – Просто любопытно, как артистки по этому вопросу рассуждают.

– Артистки рассуждают по-разному.

– Ну, тогда извините. – Надя встала.

– Нет, Надя, не уходи. – Юля схватила ее за руку, опять мгновенная перемена. – Понимаешь, мне кажется, что именито на свете нет. Какие там дети! А в другой раз кажется, что помирать пора. Что скоро я умру, понимаешь? Нет, не в больнице, раньше, всегда, и в детстве так казалось. То так, то эдак, понимаешь?

– Неуравновешенный характер? – сочувственно спросила Надя.

– Наверно. – Юля сползла на подушку. – Ну, что там дальше про кота?

– Да, – Надя постояла над псп, – разговоры-то я зря завела.

– Не уходи, – попросила Юля. – Посиди еще. Расскажи что-нибудь.

Глаза у Юли были тревожные, как будто она хотела спросить о чем-то, но не решалась. Надя могла знать про ее болезнь, могла слышать от врачей. Нет, значит, ничего страшного, если Надя спрашивает про детей.

– Да у меня все неинтересное, – сказала Надя смущенно и присела. – Вы спите лучше, а я посижу, хорошо?

– Буду спать, – согласилась Юля. Повернулась на другой бок. И мгновенно уснула или сделала вид, что уснула, дыхание стало ровным и легким.

Утром в монтажной все началось с того же, на чем остановились вчера вечером. Вероника сидела за столом и показывала ту же шестую часть режиссеру и автору. Комната была залита утренним солнцем, и пришлось опустить штору. Режиссеру мешало солнце. Ему сегодня все мешало, он не мог спокойно смотреть на экран. Все вчерашние авторские придирки были трижды справедливы, а помимо них Сережа еще видел с десяток недостатков, которые автору и в голову не могли придти.

– Не знаю, что делать… Сегодня ночью все разрежу и переклею задом наперед, – говорил режиссер, расхаживая у окна и все задвигая штору, а штору сносило в сторону легким ветром, и на монтажный стол ложились солнечные полосы. – Maнная каша с сиропом…

– А кто потом будет собирать? – миролюбиво спросил автор. Он внимательно, с блокнотом в руках, смотрел на экран. Вчерашнее отчаяние улеглось. Он был готов к необходимым уступкам и смотрел теперь на режиссера, как врач на больного, который за ночь дал неожиданную реакцию.

– Такая уютная скромная картинка, чтоб теще спалось у телевизора, – обличал себя режиссер.

– Ну ты и неврастеник… Пойди позавтракай! По-моему, картина сложится…

– По-твоему – лишь бы сдать!

– Иди позавтракай… А мы тут с Вероникой попробуем переставить корабль пониже…

– Уже пробовали! Не вышло! – кинулся к столу режиссер. – Сейчас не об этом надо думать…

Автор вел режиссера завтракать. Они пересекли студийный двор.

– …Финал, кажется, забрезжил, – успокоительно говорил Александр Ильич. Режиссер не реагировал. – Смотри, какая девушка… – Опять никакой реакции. – Неврастеники вышли из моды. Опять супермены в моде…

– А я все разрежу! – почти весело заорал Сережа. – Пусть делают, что хотят! Пусть не сдадим в срок! Из дома ушел, можешь поздравить. Жена тоже не любит неврастеников.

– Как тебе, скажем, такой финал? – говорил Александр Ильич. Они вошли в студийное кафе. – Она летит в самолете неизвестно куда, самолет сажают по каким-то причинам в Москве…

– У нас нет актрисы! Есть два съемочных дня, а актриса в больнице! У нас уже два аэродрома…

– Ах, да! Кстати, я все узнал. Мне сказали так: диагноза точного еще нет, но есть серьезные опасения. Слышишь? Ну и что, что два аэродрома? Пусть будет три. Такая жизнь. В этом даже что-то есть… – Они встали в очередь. – Она забыла в самолете магнитофон, и тот парень, что провожал ее, он тоже прилетел…

– Тебе сосиски или сардельки?

В больничном саду девушка, похожая издали на Юлю, кормила голубей. Когда она повернулась в профиль, стало ясно, что это не Юля.

Тем временем Юля осторожно вышла из своего корпуса. Огляделась и обошла здание. Нырнула в кусты и вынырнула возле согнутой решетки. Вылезла на улицу.

Войдя в студию, она первым делом направилась к кассе.

У окошечка расписывалась знакомая актриса.

– Юлька, привет! Что тебя не видно? Говорят, хорошую роль сыграла? А я как раз к вам. Ваша группа на третьем этаже? Меня Анюта вызвала, что-то срочно им надо озвучить…

– Наверно, это меня… – Юля отступила, попятилась. Встала в очередь. – Я на больничном…

– Так вот же ты!

– Нет, я пришла подстричься, деньги получить, долг отдать, – произнесла Юля затверженные про себя фразы. – Зоя, поднимись сейчас прямо, спроси… Там в картине много эпизодов… Узнай, пожалуйста, а я здесь подожду… Они меня переозвучить хотят…

– Это еще почему? С ума сошли, что ли? Сейчас все узнаю…

И побежала. Юля крикнула вслед:

– Не надо, Зоя, не узнавай ничего!

Но та уже исчезла.

– Аллочка, здравствуй. – Юля сунула голову в окошечко. – Мне по «Легкой руке» есть что-нибудь?

Потом расписалась в ведомости. Получила деньги. Побрела от кассы. В вестибюле остановилась у стены, сделала вид, что читает объявления. Студийная жизнь обтекала ее. С пей здоровались, пробегали мимо, болтали о чем-то. Юля пошла к выходу. Постояла в нерешительности, потом взяла трубку местного телефона и набрала короткий номер.

– Анну Викторовну, – попросила она. – Анюта? – Она стала чуть-чуть растягивать слова, как давешняя артистка. – Здравствуй, это Зоя Ахтырская. Скажи, пожалуйста, зачем вы меня сегодня вызываете?

Долго слушала, что там говорила Анюта. Мимо нее проходили люди, по телефон был в углу, и здесь ее не замечали. Вдруг пронесся режиссер Сергей Анатольевич, прыжками поднялся на несколько ступенек и исчез.

– Анна Викторовна! – сказала Юля своим голосом. – Это я, Юля. Что ж вы? Так-то? Могли хотя бы сказать, проявить чуткость. Ну ладно, привет!

Юля повесила трубку, поглядела вслед исчезнувшему Сереже. Очень хотелось заплакать тут же в углу. Но к телефону устремились какие-то девицы, оттеснили Юлю. Она пошла тихонько к выходу. Но не дошла, потому что столкнулась с композитором Ромашкиным – худеньким, в длинном свитерке, с птичьей шеей и зорким взглядом из-под большого лба. Композитор ужасно обрадовался, обнял Юлю, поцеловал неуклюже, будто клюнул в щеку.

– Юля! Юленька! Божья коровка! Меня без тебя замучили! Пойдем, я тебе музыку сыграю… Он мерзавец…

– Кто он, Олежек?

– Сережка мерзавец, я его ненавижу! То есть, конечно, я его ужасно люблю, но он такой негодяй, он дворник какой-то, сказал, что я не умею оркестровать. А я сказал: не могу больше ничего написать, я марш уже написал. Больше – нет, материала не чувствую, где ты, там чувствую, а остальное, как мочалка, мочалка на камнях. Но марш написал, а по маршу – виолончели, пятьдесят виолончелей – там, где ты летишь, потрясающе…

Он тащил ее по коридору и говорил, говорил, жалуясь, напевая.

– Пошли в большой зал, там рояль еще сносный, хотя играть на нем невозможно. Они говорят: где мы возьмем пятьдесят виолончелей?

Они вошли в темный зал. Композитор сел к роялю и, приговаривая что-то, напевая, начал играть. Он играл прекрасно, совершенно сливаясь с роялем, закрывая глаза, повторял одну и ту же тему, незаметно развивая се, расширяя, раздвигая, и так вдруг замирал, что казалось, это сам рояль играет, а не композитор. Потом он запел, изображая вступление виолончелей.

Юля присела на ступеньку, слушала внимательно. Это было счастье – слушать Ромашкина. Только ради этого стоило прибежать на студию.

Над дверью зажглась красная надпись: «Тихо! Идет запись!»

Сережа бодро вбежал в темное ателье:

– Что, начали? Что-нибудь уже записали? О, Вероника! – он разглядел в комнате монтажницу, подбежал к ней, вынул бумажку.

– Гарик, давайте кольцо на экран… Ты молодец, Вероника. Умница. Прекрасная монтажная фраза для финала. Изящно! Я даже забыл, что мы это сняли… И переход на фотографии… Прекрасно! Но не из нашего кино. Тебе самой пригодится, когда свое кино снимешь… Нам нужно попроще, попроще…

– Я, наверно, не буду, – сказала Вероника. – Я уезжаю. К мужу.

– Ну и правильно! – думая о своем, одобрил Сережа. – Вот когда будешь свое кино снимать…

– Я забрала заявление. Не судьба. И говорят – не женское дело. – Она пошла к своему месту в глубине зала. Оглянулась: – Значит, финал остается как есть?

– Что? А его практически нет. Ну, придумаем что-нибудь.

На экране крутилось очередное кольцо. Вероника не обиделась, бумажку свою смяла и выбросила.

Юля и композитор вышли из зала, побрели, взявшись за руки, как дети; казалось, что музыка сто продолжается, как будто они оба слышали, и Юля улавливала все-все подробности и внутреннее движение, и Ромашкин это понимал.

– Я попросил еще три дня, тем более Спивак за границей, а без него никто так на флейте не сыграет, он послезавтра возвращается, я ему сказал об этом, а эта женщина, ужасная, ужасная, назначила запись. Сережку я люблю, я просто на него обиделся, я обещал, что не буду дирижировать, мы все за две смены запишем, только переход от этой деревянной польки надо придумать такой бездумный, оболваненный.

Они шли по коридору, который по мере приближения к центру здания становился все более оживленным, люди текли куда-то, бежали, переговаривались. Юлю уже окликнули раз, другой, она невнимательно ответила. Ромашкин первым заметил опасность – кого-то из тех, от кого он скрывался; разжал Юлину руку и исчез. Это было, как фокус: только что был композитор – и нет его. Юля было удивилась, стала оглядываться, и тут как раз ее схватили сзади, обняли две женские руки, видимо, сильные, так как Юля никак не могла повернуться – разглядеть, кто это. Девушка, обнявшая ее сзади, была ростом точно с Юлю и неуловимо похожая на нее, да и одетая почти так же – в джинсы и свитер. Юля все-таки обернулась и обрадовалась.

– Ой, Света, ну отпусти, пожалуйста…

– Ну что ты, как ты? – Света отпустила ее. – Говорят, картина будет потрясающая, Юлечка… Я вчера из Крыма прилетела, две недели в больнице провалялась… Пойдем, кофе выпьем. Ну, а ты как?

– И я в больнице, – сказала Юля.

– А что с тобой было?

– Какая-то такая гипертония…

– А я в «Засаде» снималась, этот ваш толстый, – она быстро показала режиссера, – ставит. Там трюк делала – из окна машины в другую, машину Гришка Арзумян вел… Ну такая лапушка… Автогон класснейший, машина старая, немецкая, еще довоенная, «оппель», что ли, тормозной шланг лопнул, а я между двух машин, вторую местный один вел… Три ребра сломала и ключицу… Еще хорошо отделалась… А Людка – помнишь– на дельтаплане разбилась в Кировске, второй месяц без сознания лежит…

– Боже мой…

– Я теперь регулярно планирую… А ведь тогда, помнишь, притащили меня, я говорю: конечно, могу, да, а я ведь первый раз при тебе тогда эти крылья нацепила…

– А мне так и не дали полетать. Как я тебе завидую, Света…

– Ты приходи, мы там по четвергам и субботам, мне пока еще нельзя, я тебя научу…

Они уходили по коридору, болтая, и скоро стали почти неразличимыми – две спины, две походки, две коротко стриженные головы.

– Юля! Мартынова! – крикнули вслед. Юля обернулась. – Тебя же просили в «Ночные звери» зайти! – крикнул усатый ассистент.

– Хорошо, – сказала Юля. – Свет, я в кафе не пойду, там сейчас толкучка, я к Антоше должна…

– Ну, беги, целую…

Они не поцеловались, разбежались в разные стороны. Юля оглянулась. И Света оглянулась в этот момент. Не сговариваясь, они помахали друг другу очень похожим движением и засмеялись обе. И исчезли.

Юля шла по студийным бесконечным переходам, заглянула по дороге в павильон, где что-то строили, стучали. Постояла немного.

Полная старенькая вахтерша уютно устроилась в своем углу, пила чай, на коленях лежало вязанье, а у ног играли котята.

– Здравствуйте, – поклонилась Юля.

– Здравствуйте, Юлия Андреевна, чаю не желаете?

– Нет, спасибо, тетя Вера, это что же, ваша полосатая нарожала?

– Да. Не хотите взять котеночка? Они пушистые будут.

– Нет, тетя Вера, я уезжаю часто, а муж кошек не любит.

– Мне еще двух пристроить надо. Одного бухгалтер взял, одного бригадир-осветитель бородатый… Когда ж ваша картина готова будет?

– Скоро, кажется… – Юля прошлась по павильону, дошла до темного шкафа, провела рукой по полке, сняла пыль, стукнула по корешку книги – корешок был фальшивый, гулкий.

– Посмотреть интересно, – говорила вахтерша. – Все декорации в пашем павильоне снимали…

– Все разрушили?

– Давно… Вот шкап да еще диван никак не уберут…

Диван тоже стоял неподалеку, темный, сиротливый. На шкафу стояла ваза с фруктами. Юля взяла твердый фальшивый персик, подбросила его. Потом попрощалась, ушла.

На экране крутилось кольцо. Озвучивали реплики Павла Платоновича и уже озвучили, теперь проверяли, как получилось. Поэтому звучал только мужской голос (актер, игравший Павла Платоновича, стоял у микрофона), Юлиных неозвученных слов не было слышно.

Юля что-то произнесла, стоя на веранде. Павел Платонович отвечал ей, держа в руке пачку листков:

– «Наверное, Софья Николавна, вам не следовало этого… – он судорожно и глубоко вздохнул, – пи говорить, пи делать…»

Юля смотрела на него огромными глазами, говорила что-то в ответ.

– Бред, – сказал режиссер. – Это невозможно озвучивать порознь.

– Ничего, – сказал звукооператор, – привыкнешь. Мы на «Старых кленах» ни разу актеров собрать не могли. И ничего.

– Ладно, давайте еще раз… Юрий Андреевич. дорогой, вы же на последнем пределе, у него в голосе слезы, еще секунда – и он скажет ей про медвежью услугу, о приготовился к этим словам… Приготовились? Поехали!

Тихо открылась дверь.

– Кто там опять бродит? – сердито спросил звукооператор.

– Прошу прощения, – вошла Анна Викторовна. – Это я. Два слова Сергею Анатольевичу.

Подошла к режиссеру. На экране крутилось кольцо.

– Сергей Анатольевич, – тихо заговорила Анна Викторовна, – масса событий…

– Конечно, неприятных? – Режиссер как-то сразу скис.

– К сожалению… Я совершенно не хочу вас дергать, но тут очередное… – Анюта едко улыбнулась. – Ахтырская категорически отказалась озвучивать.

– Вы могли выяснить эго вчера. Когда-нибудь что-нибудь вы можете знать заранее?

– Ну вот, – огорчилась Айна Викторовна, – вы уже дергаетесь… Дело в том, что Мартынова пришла из больницы… Пришла и ушла…

– Ушла?! Как это ушла?! Кто ее отпустил?

– Сергей Анатольевич, умоляю вас не дергаться! Ей нельзя работать, и муж категорически просил…

– Но она пришла! Где она? Где она?

– Мы не имеем права. Она может пас подвести – это первое, мы берем на себя ответственность…

– Но она сама пришла… сама… – повторял Сережа. – Все, не хочу ничего слушать – ищите! И тащите сюда!

– Я поручила Мише и Тамаре ловить ее на всякий случай…

– Слышишь – Юлька из больницы пришла! – крикнул Сережа только что вошедшему, крадущемуся в темноте автору. – А ты принес текст? Где текст? Людей на носилках привозят, а ты двух фраз придумать не можешь! Там, где она спиной, нужно четко сказать, что она уходит из редакции и больше сюда не придет…

– Слушаюсь, – пробормотал автор. – Будет сказано.

Юля тем временем заглянула в гримерную.

– Антоша, привет! Подстрижешь?

– Юлия Андреевна! Заходите, пожалуйста… – Антоша был очень вежливый, высокий, бородатый молодой человек. Он всех называл по имени-отчеству и слегка картавил. – А говорили – вы хвораете…

Он тщательно и вдумчиво стриг какого-то мужчину с лысеющей макушкой. В гримерной было пусто, просторно, светло. Юля разглядывала себя в зеркалах.

– Надоели эти крашеные. Пусть будут перышки. Вот так. Мокрый цыпленок. Помнишь, мне шло?

– А если досъемки? Опять будем мучиться с паричками?

– Помнишь, я тифозную играла? Детдомовку. И мне очень даже шло. – Юля расположилась в кресле. – Правда, я тогда моложе и лучше, кажется, была. Меня под ноль подстригли. У меня оказался череп очень красивой формы. Ты не помнишь, тебя еще не было.

– Я был, – сказал Антоша, – но был тогда ассистентом у Мориса Францевича.

– Да, верно, – обрадовалась Юля, – держал кисточку, и руки дрожали.

– Ужасно дрожали, – подтвердил Антоша. – Я очень Мориса Францевича боялся.

– И у Мориса дрожали, – сказал человек из кресла, – от старости и от пьянства. Он уже никого гримировать не мог, хотя был гений в своем роде…

– Ой, – Юля крутанулась в кресле, – кто там? – Она сразу, при первом звуке голоса поняла, кто это. Застыла в кресле, вытянулась.

– «Потерялись валенки тридцать четвертого размера. Кто нашел в лесу валенки, прошу вручить Мартыновой!» – говорил тот. с кресла, оператор Кольчужников. – А кто такая Мартынова, кто такая Мартынова?

Это которая лысую играет? Мартышка, что ли? А теперь – звезда. С моей легкой руки.

– С твоей? – Юля встала, зашла за спинку кресла и оттуда посмотрела в зеркало. – Да меня Анюта привела! Из Дворца пионеров. Забыли?

– Я ничего не забываю. – Он отряхнулся, скинул простыню. – Поехали! Не стриги ее, Антон. Я не разрешаю.

Он схватил Юлю за руку, потащил за собой.

– Куда? – сопротивлялась она.

– Куда-нибудь! Поехали! Я, понимаешь, в Ливан еду, хотел под ноль подстричься, а Антоша не может, он такой у пас эстет. Куда меня несет?

– Совместная постановка? – спросила Юля.

Кольчужников вел себя с поразительной уверенностью и даже жаловался спокойно и обстоятельно – плотный, сильный, в твидовом пиджаке, ворчливый в меру и слегка насмешливый. Все в нем было в меру.

– Подрядился. Уговорили. Брось ты эти глупости! – сказал он Юле. – Такие волосы надо беречь, как исторический музей… – И растрепал ее волосы. – Цыпленка ей захотелось! Партизаночка…

Она не могла сопротивляться Кольчужникову. Они шли по коридору, как удав и кролик. Такие у них сложились отношения, и это было издалека заметно.

– Подождите! У меня дела…

– Дела потом! – уверенно говорил он, а глаза были грустные. – Тысячу лет, Юленька, и неизвестно… – он запнулся.

– Какая нам разлука предстоит? – закончила она.

– Что-то в этом роде…

Они скрылись за углом.

Анна Викторовна, между тем, честно искала Юлю. Она вошла в переполненное кафе, средоточие студийных встреч, болтовни, беглых переговоров. Зорко оглядела немыслимый хаос, который являло собой кафе в эту минуту первой чашки кофе. Пошла между столиками, вглядываясь.

– Нина, ты давно здесь? Мартынова не появлялась?.. Алеша, Мартынова в актерский не забегала?.. Ты почему здесь сидишь? Тебя Эдуард Борисыч просил в группе быть неотлучно до часу…

– Анечка, ты не видела Мартыновой? Ее ищут!

– Это я ищу!

– Юля? Она кофе пила с этими, из ОКБ…

– В актерский? Я знаю, что ее искали… Группа «Ночные звери»…

– Мартынова только что на втором этаже была, у кабинета директора.

– Она же больна. A-а, подожди… кажется, видел… во дворе… Я еще подумал…

В кафе, во всяком случае, Юли не было.

Анна Викторовна убедилась в этом быстро и понеслась к выходу, закуривая на ходу.

Выскочила, осмотрелась, задумалась на секунду, рванулась куда-то и нос к носу столкнулась с композитором Ромашкиным.

– Олег Петрович, дорогой, мы же вас ищем и ждем как манну небесную. – Анна Викторовна из деловой мгновенно превратилась в милую светскую даму – она знала, как с кем себя вести.

– А я к вам в группу как раз иду, – соврал Ромашкин и покраснел.

– Все-таки вы, композиторы, не от мира сего, – ворковала Анюта, взяв Ромашкина под руку, чтобы он не убежал. – Наша группа на третьем этаже, вы уже забыли, конечно, идемте, дорогой мой, мы еще в понедельник ждали партитуры, а сегодня пятница…

Ромашкин упирался, но очень трудно было сопротивляться, когда дама вела его под руку.

– Партитуры на даче, – опять соврал Ромашкин.

– А мы машину пошлем, у нас машина дежурит, Эдуард Борисович так и сказал… Ниночка Михайловна, – Анюта остановила статную даму, – у вас Юля Мартынова не появлялась сегодня?

– Мартынова? Сейчас, сейчас… А она сидит в актерском, у Марины, ее «Ночные звери» пробовать хотят.

– Сейчас? В актерском? – Анюта остановилась.

Композитор попытался воспользоваться замешательством.

– Я буду вас ждать в группе, – сказал он неуверенно.

– Да, конечно. – Анюта было отпустила его, по на ее счастье мелькнул где-то в коридоре лохматый администратор, и она позвала его. – Женя! Женя! Кулаков!

Тот обернулся, остановился.

– Женя, иди сюда! Проведи Олега Петровича в группу к Эдуарду Борисовичу, понял?

– Понял, – мрачно сказал Жени. На нем были жуткие зеленые очки, и композитор испугался.

– Да я сам, – сказал он, – знаю я, где ваша группа…

– Олежек Петрович, миленький, вот вас Женечка проводит, вы с Эдуардом Борисовичем все обговорите, а я через пять минут приду.

И она исчезла. Женя и композитор немного постояли. Композитор со страхом смотрел на длинное Женино лицо с зелеными глазами.

– Ну, пошли, что ли, – мрачно сказал Женя.

Композитор понурился, повернулся покорно, побрел по коридору. Женя за ним.

Юля и Кольчужников сидели в его машине, в студийном дворе.

Кольчужников ударил по клавише магнитофона. Юлю оглушило могучее негритянское пение. Это освобождало от необходимости говорить. Так они молчали некоторое время, переглядывались, улыбались и молчали, и совершенно никуда не ехали. Потом Юля сказала:

– Выключи. Очень громко.

Он выключил. Еще немного помолчали. Наконец он спросил:

– Ты там же живешь? Не переехала?

– А вы помните? Она обращалась к нему то на «ты», то на «вы». – Где я живу? И с кем?

– Я все помню, – сказал он. Попытался обнять ее, она чуть заметно отстранилась.

– А вы хорошо выглядите. Не стареете.

– Да я не так уж стар. Это тебе когда-то показалось, со страху.

– Да, я вас всех боялась. Я операторов с тех нор так и боюсь. Они такие уверенные. Знают, что делают.

– Особенно я.

– Вы, говорят, переженились.

– Нет, только собирался. Думал, думал, да в суп попал… – Он включил зажигание, они поехали плавно. – А ты? Про тебя тоже говорили. Что-то… Не помню…

– Пет, у меня тоже все по-старому. – Она дернулась: – Нет, мне на студню надо. У меня смена озвучания.

– Сейчас вернемся. Цветы тетке отвезем.

Он кивнул на заднее сиденье. Там лежал букет темных роз.

– Какой тетке? – Юля улыбнулась. Но – словно приросла к сиденью.

– Тетка у меня, обалдеешь! Да ее там не будет. Она днем спит. Я только цветы поставлю. А может, купаться поедем? Или в лес?

– Ой, что вы… Нет, мне на студию надо.

Они выехали из двора и покатили но переулкам.

– А тетка, если вылезет и заговорит, – ты не поправляй. Она имена дает как хочет. Но она не сумасшедшая. Вышла на пенсию и куражится. Но она мне нужна.

– Я не понимаю ничего, – сказала Юля. – Какая тетка? Она, может, и не сумасшедшая, а я – сумасшедшая. Мне на студию надо. У меня смена.

– Ну вот, – огорченно протянул он, останавливая машину у старого дома, и взял Юлю за руку. – Опять, значит, у нас романа не получилось.

– Опять, значит, – сказала Юля. – Все некогда.

Все-таки она вышла с ним из машины. И вышла с ним из лифта на самом верхнем этаже.

Кольчужников открыл дверь своим ключом, вошел вслед за Юлой в коридорчик. А из коридорчика они попали в огромную мансарду с большими окнами внизу и маленькими, чердачными, наверху. Это была мастерская, запущенная, где давно никто не работал, но на всех стенах, с пола до потолка, цвели цветы. Тетка писала только цветы.

Юля стала разглядывать холсты, висевшие на стенах.

– Кто там? – раздался голос из-за тяжелого занавеса, к которому тоже были приколоты картонки с цветами.

– Это я, – сказал Кольчужников. – С барышней.

Он поискал, куда бы поставить принесенные розы, нашел какую-то банку.

– Мы с тетей Мусей меняемся, – объяснил он Юле, а Юля все смотрела и смотрела, переходя от цветов к цветам. – Тетя Муся еще картошку хочет написать, – он кивнул на балкон. Юля подошла к балкону и увидела ящики с цветущим картофелем. – И все. Завязывает с живописью.

– Юрка, что это ты там болтаешь? – Занавес зашевелился, и из-за него появилась крупная старуха в халате, испачканном красками. – Я с тобой не буду меняться.

– То есть?

– Бумажки меняй, а жить буду здесь. Пока не помру. Это ты цветы принес? Подарил бы девушке цветочек, невежа, чем подлизываться. Возьми, возьми, не стесняйся.

Юля робко озиралась и искала точку опоры в пыльном пространстве чужого уходящего быта. Тетка выбрала лучшую розу, отдала Юле, потом пошла к балкону посмотреть на картофель.

– Знаю я их! Все цветочки мои повыкидывают. А мне жалко. Я жадная. Зачем мне к вам ехать? У меня на крыше береза растет! А у вac? Теперь ждите, пока помру… Они ждут, а я и не помру! – она весело подмигнула Юле.

И Юля бочком, с розой в руках пробралась в коридор. Из коридора ей был слышен старухин голос:

– Так я и поехала, держи карман! Что у вас хорошего? Ванна черная? Да я в баньке попарюсь и пойду к себе березой дышать… Куда ж розочка побежала? Розочку-то свою упустил, лапоть ты, лапоть…

Под хохот тетки Юля тихо выскочила из квартиры и побежала вниз по лестнице.

Александр Ильич сидел в монтажной за спиной Людмилы Ивановны и в десятый раз смотрел один и тот же кусочек и шевелил губами, проверяя придуманные фразы. Блокнот его был исписан каракулями, которых самому не разобрать. Он увлекся. Он играл про себя и вдруг замирал, когда Людмила Ивановна поворачивала голову. Он стыдился играть.

– Здесь любой текст влезет, смотрите, на этом проходе, от стенда до окна… Смотрите, сколько возможностей…

– Сначала она хохочет… Голос подруги: «Сонька, да ты что, ты с ума сошла? Это ты развесила?» Помещается? Туг ее голое за кадром: «Пусть, пусть, пусть висит, не снимай! Пусть он придет и увидит!» – «Он уже и так грозился тебя уволить!» – «Я сама ухожу.» Вот здесь, на письмах. Уложится? «Теперь я ему все скажу. Знаешь, что я ему скажу?»

– Вот здесь видна артикуляция!

– Стоп! – попросил автор. – А что она говорит? Она шевелит губами, черт…

Изображение поехало вспять.

– «У пас тут субботник, мы убираем», – вспомнила текст Людмила Ивановна.

– Тихо, тихо! – подпрыгнул автор и так и остался, полусогнутый, перед экраном. – И подряд, на его входе: «Считайте, что меня нет! Я ухожу от вас! И я вам все прощаю!». Смотрите, смотрите, как это ложится… на его лицо. Стоп, стоп! Ну, рожа… – Александр Ильич даже хлопнул и ладоши. На экране остановилась вытянутая физиономия мужчины.

– Запишите, запишите, забудете!

– Стоп! – крикнул ликующий автор, когда Сережа забежал в монтажную. – «И я вам все прощаю!» Ты посмотри на эту рожу, ты посмотри…

– Александр Ильич просто маг и волшебник! – Людмила Ивановна перематывала назад эпизод, и они готовились похвалиться готовым текстом, но Сережа был хмур. Плеснул себе остывшего чаю и стал пить у подоконника.

– Актрисы нет.

– Придет, – сказал автор.

– А ты откуда знаешь? Нету ее, ушла!

– Жди. Сейчас она появится. В кафе.

– Ты откуда знаешь?

– Знаю. Сейчас она возвращается. Иди, жди ее там, – польщенный званием волшебника, многозначительно сказал автор.

– Колдуешь?

– Прислушиваюсь. Она сейчас вспомнит, что забыла… долг отдать или какую-то там мелочь… Войдет, поднимется и будет ждать, ждать – до звона в барабанных перепонках, немного покапризничает и заставит тебя встать перед ней на колени.

– А потом?

– Не знаю… Сегодня вы все запишете.

– Юля! – заорал Сережа. Он увидел ее в окно. Она вышла из машины п шла через двор. Она подняла голову. Заметила его. И тут же сделала вид, что недоумевает. – Мартынова! Стой там, где стоишь! Стой, слышишь?!

Она дернула плечом и приняла позу короткого, всего на секунду, ожидания.

Сережа выбежал из монтажной.

Юля тонко чувствовала время и, едва взмыленный Сережа появился во дворе, пошла как раз – мол, извините, не дождалась. Он догнал ее в три прыжка и закричал:

– Это куда это ты уходишь, когда у нас смена?! – И, не дожидаясь возражений: – Ты же знаешь наших, они все перепутают!

Это не-до-разумение! Юленька, солнышко мое, радость моя, умница… ну, ну… – И плюхнулся на колени.

– Зоя хорошо озвучивает, – отвернувшись, пролепетала Юля.

– Мне без тебя эта картина вообще не нужна! Клянусь!

– Могли в больницу заехать, сказать… – Юля уже сама тащила его за руку.

– Ты мне не там, ты мне здесь нужна! У меня упадок сил без тебя, я сам в больницу лягу! Мы тебя замучили, да? Ты правда больна?

– Нет, мы хорошо работали.

– Ну, это ж просто подарок!

– Нет, я не подарок…

Сережа тащил ее за руку через двор, кто-то их окликал, пытался остановить, а они шли все скорей и скорей, и Александр Ильич наблюдал сверху, из окна монтажной, за этой сценой, предугаданной его воображением во всех деталях, и все-таки не мог понять, всегда его удивляло – зачем они, как дети, зачем они так кричат, так размахивают руками, зачем они, как на сцене, играют собственную жизнь?

Они подошли к двери с красной надписью, и Юле вдруг стало плохо. Она прислонилась к стене и едва удержалась на ногах. Сережа открыл тяжелую дверь и ничего не заметил.

На экране – тот же кусок, что в начале. Домик почтового отделения на берегу, неспокойное море, чайки, ветер.

– «…Ты меня не пугай! – кричала Юля в трубку. – Нет, я все равно главному буду звонить! Переключите меня на пять-шесть-шесть! Нет, нужно, чтоб он позвонил… Пока – в местную газету! Они замяли это дело и от меня бегают, от меня прячутся, понимаешь? А я обещала, я слово дала! Я сказала – я отсюда не уеду, пока… Девушка, не разъединяйте, пожалуйста, мне еще три, ист, мне еще пять минут!»

– «Да вы уже десять минут говорите!» – вступила Юлина партнерша. Юля покосилась на режиссера.

– Стоп! Юля! Опять слезы в голосе! Нет, она сейчас весь мир заставит плясать под свою дудку! Полная уверенность! Грубее, жестче! Ты еще сегодня у нас поплачешь…

– Поплачу, с удовольствием, – щурилась Юля. Она знала, что все у нее сегодня получается, получится.

Аркадий остановился в вестибюле студии около бюро пропусков. Потоптался возле местных телефонов и понял, что ни одного номера не знает и где искать Юлю – неизвестно.

На студии шла вечерняя уборка, было тихо. Аркадий направился было к охраннику, но вовремя вспомнил, что он не из тех людей, что заговаривают зубы охранникам и швейцарам, и вернулся к телефону. Стал разбираться в списке студийных номеров. Отыскал номер диспетчера. Поднял трубку.