Текст книги "Голос"

Автор книги: Наталия Рязанцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

НАТАЛИЯ БОРИСОВНА РЯЗАНЦЕВА окончила сценарный факультет ВГИКа в 1962 году, работала в области документального кино – написала ряд сценариев документальных фильмов, выступала в печати как кинокритик. В 1965 году состоялся дебют Н. Рязанцевой в художественном кинематографе – по ее сценарию, написанному совместно с кинодраматургом В. Ежовым, режиссер Л. Шепитько поставила фильм «Крылья». Наталия Рязанцева автор киносценариев фильмов «Долгие проводы», «Личная жизнь Кузяева Валентина», «Аленький цветочек», «Холодно-горячо», «Чужие письма». Фильм «Чужие письма» был удостоен специальной премии жюри на кинофестивале в Неаполе в 1976 году.

Фильм по литературному сценарию Наталии Рязанцевой «Голос» ставит на киностудии «Ленфильм» режиссер Илья Авербах. Публикуемый сценарий создан при его участии.

Актриса смотрит на экран. Она смотрит на себя и не понимает, что она там кричит в телефонную трубку. Посторонние шумы – звук мотора, ветер, прибой, крики чаек. Искарябанное, замученное монтажом изображение. Еще раз, еще раз…

– Ну что, Юля, попробуем, – голос режиссера из темноты.

– Да, сейчас, сейчас…

В проекционной будке стрекочет аппарат. Женщины-механики беседуют вполголоса, пьют молоко. Далеко за стеклом – экран, и там актриса исступленно кричит в телефон…

– Юля, дорогая, ну что такое?

– Сейчас, сейчас… – Актриса снова пропустила начало.

– Посмотри, как ты замечательно играешь, и вдохновись.

– Я вдохновляюсь… – Актриса тяжело вздохнула.

Деревянный домик почтового отделения на берегу неспокойного моря, качается и скрипит дверь телефонной будки.

– Ну что, пишем? – голос звукооператора. Голос режиссера:

– Пишем. Ну, будь умницей, давай, в последний раз…

Над экраном загорается красная лампочка.

Актриса приготавливается, шевелит губами.

– «…Нет, я отсюда не уеду, пока… Вы послушайте – люди нам верят, они ждут, а мы… Мы должны, мы обязаны… нет, вы обязаны позвонить и вмешаться. Вы?.. Нет, Я обещала… Как? Кто я такая?! Нет, вы же сами подписали командировку! Нет, вы шутите? Сама? А что я могу – сама? Подождите! У меня больше нет денег на телефон, и дозвониться… Ой, опять ничего не слышно!» Нет, не попала! – сама оборвала себя актриса. – Сейчас…

– Еще раз. Очень хорошо было. Юля, почти точно. Соберись.

Лицо режиссера в свете настольной лампы выражает отчаяние, терпение его кончается. Ворчливый голос звукооператора из темноты:

– Вторую смену на этот разговор тратим.

– И потратим еще три!

– Может быть, актрисе пойти выпить кофе? – мрачно говорит звукооператор.

Режиссер обнимает Юлю за плечи, они шепчутся в узком луче у пюпитра.

– «…Нет, вы шутите? Сама? А что я могу – сама? Подождите!»

Она опять пропустила это внезапное «подождите!» и сникла.

– Голова кружится?

Изображение исчезло. В звукоателье зажегся свет. Пять человек по углам смотрят с ожиданием. Молчат, не мешают.

– Нет, не могу! Я больна… Могу больничный лист показать!

Бесстрастный голос звукооператора:

– Под больничный можно взять пролонгацию.

– Вот, пожалуйста! – Юля метнулась к столу, схватила сумочку, из нее посыпались квитанции, пудреница, какие-то тюбики, конфеты, пол-апельсина… – Вот, вот больничный… Постельный режим, я не обязана…

Она спешила по коридорам, переходам, лестницам; лицо у нее было злое и утомленное. Она старалась не встречаться ни с кем глазами.

– Очень вовремя начались актерские капризы, – сказал звукооператор Гарик, снимая кожуру с забытого Юлей апельсина.

– Ладно, с кем не бывает? – сказал режиссер. – Чем мы можем заняться, чтобы не терять остаток смены?

– Смех и «гур-гур» можно озвучить. Там массовка есть, – кивнула девушка-помреж. Все отчего-то чувствовали себя виноватыми. Каждую секунду мог вспыхнуть скандал. Конец картины, тысяча поводов.

– Хорошо, давайте смех.

Юля выбежала из студии, сердито размазала слезы и помчалась к ближайшей телефонной будке, бестолково перетряхивая сумку в поисках монеты.

– Аркаш… Это я… – Выдохнула, успокоилась. – Ну не могла раньше, тут к телефону не прорваться, ты же знаешь… И потом мне стали какую-то дрянь колоть – все по часам. Забыла, как называется. И анализы – тоже, все по часам. Ну правда, из больницы, гроб могила три креста, чем поклясться? Аркаш, принеси почитать, я уже все прочла. Ну приезжай, я думала, ты уже едешь… Ну пока, тут народу много, очередь.

Выскочила, стала ловить такси.

На экране происходило какое-то застолье, конец застолья – одна пара танцевала посреди комнаты, один гость что-то рассказывал, другие смеялись.

Актеры-массовочники хохотали и болтали бессвязно вокруг микрофона. Записывали «гур-гур». Одна толстуха особенно самозабвенно хохотала, раскачиваясь и приседая.

– Спасибо, дяденька, – сказала Юля таксисту. Он был совсем мальчик, держался солидно. Всю дорогу готовил фразу:

– Где-то я вас видел.

– Не может быть, – насмешливо косясь, отвечала Юля.

Как всякой актрисе, ей казалось, что ее узнают на улицах чаще, чем это было на самом деле. Впрочем, ее иногда узнавали, но не могли вспомнить – откуда, из какого фильма. Или похожа на какую-то артистку…

Они объехали больничную ограду и остановились у задней запертой калитки. Здесь же была и сломанная решетка, куда проникали посетители в неположенные часы.

– А вы… работаете здесь? – спросил таксист.

– Да, работаю. Процедурной сестрой. Уколы делаю. А заочно учусь. Хотела артисткой стать, но – семья, все медики – настояли… – Юля вздохнула. – А призвания пет…

– Семья – страшное дело, – сказал таксист.

– Ужас, – согласилась Юля.

– А как вас здесь найти? Вас как зовут?

– Юлия Андреевна. А искать меня не надо. У меня муж ревнивый очень. До свидания, дяденька.

Она побежала к проему в решетке, согнулась, пролезла и, крадучись, пошла больничным двором. Был час, когда прогулки кончались. Кто-то прятался в кустах, кто-то ворковал у окна первого этажа. Юля спугнула парочку.

Окна ее корпуса были красные от заходящего солнца.

Приземлился самолет.

По трапу спускались пассажиры. Одного из них, тучного человека, державшего в руках бумажный пакет, окликнули снизу:

– Александр Ильич!

Александр Ильич (автор сценария) приостановился, его поторопили сзади.

– Это я, я! Не узнали? – У трапа стояла девушка-помреж.

– Узнал, как же не узнать, вы Валя…

– Тамара.

– Да, да, верно, Тамара… Как вы сюда проникли?

– Мы здесь снимали, я многих девочек знаю. Машина ждет, вы домой сначала или на студню?

– А что случилось? Меня телеграмма прямо с парохода… – Они затерялись в толпе.

Пока ехали от самолета к аэропорту, помреж Тамара очень громко говорила, не только не стесняясь тем, что ее слушают посторонние люди, прижатые к ним, но даже несколько рисуясь своими делами и значительностью.

– Все ужасно. Сергей Анатольевич в монтажной ночует, финала нет, озвучание не закончено, студия из-за нас план квартальный не выполняет, на него давят, но он держится, вы его не узнаете, он прямо почернел весь…

– И много еще озвучивать? – потихоньку спросил автор.

– Ой, он прямо почернел весь! А вы загорели… Это я текст телеграммы составляла! Убедительно, да? – Тамара кричала на весь автобус, она иначе не умела.

– Слово «катастрофа» всегда звучит убедительно.

– Ничего, все нормально! Перерасход, конечно, и композитор пропал, сегодня первый филармонический состав собрали, а его нет – дома нет, на даче пет. И название новое не утверждают, и Мартынова заболела как раз не вовремя…

– Какое название? – обескураженно спросил автор, протискиваясь к Тамаре, чтоб она не кричала так уж громко.

– «Первая встреча – последняя встреча»! Хорошее, да? Ой, только я вам ничего не говорила. Вам не нравится? Ой, только вы Сергея Анатольича не расстраивайте, он прямо почернел весь…

В группе звонили два телефона. На один из них просто не обращали внимания, со второго через аккуратные промежутки времени снимали трубку (делал это рыжий парень с длинным лицом и в жутких зеленых очках) и тут же клали назад, на рычаг. В двух смежных комнатах клубилось сражение. Режиссер отбивался от наседавших на него директора, двух замдиректоров и звукооператора.

Второй режиссер Анна Викторовна (издали – женщина моложавая, изящная и элегантная; только при внимательном взгляде различимы следы возраста, усталости и нелегкой жизни) заслоняла его, принимая удары на себя; по как только он временно брал верх, она же его с этого эфемерного верха и скидывала вниз, напоминая о разнообразных неприятностях. В таком случае она неизменно начинала фразу со слов: «Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич…»

В углу перебирал рекламные фотографии равнодушный ко всему происходящему оператор Кольчужников.

Автор остановился у двери, пережидая и наблюдая.

– Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич, но единственный реальный выход в наших условиях…

– На той неделе три картины идут в речевое, нас в лучшем случае загонят в восьмое ателье, а я лично отказываюсь звучать в восьмом ателье…

– Так, я пробиваю субботу и воскресенье, а вы отказываетесь…

– Спокойно!

– Если будут досъемки, я должен знать сегодня, чтоб потом не было: «Петр Иваныч! Петр Иваныч!», а Петр Иваныч не волшебник.

Режиссер поклонился и руками развел – так он был согласен с Петром Ивановичем.

– Прошу иметь в виду, что второй раз нам не собрать первый филармонический состав. Пусть композитор это знает…

– Комбинаторы спрашивают, что им делать, где новое название?

– Кстати, если досъемки, то, увы, без меня, – сказал из угла оператор. – Я уезжаю в Ливан. Снимать будет Валя.

– Какие досъемки? Актриса в больнице…

Анна Викторовна наклонилась к режиссеру и что-то прошептала ему доверительно. Тут он взвился.

– Неужели вы не могли подумать на три дня раньше? Хотя бы сказать мне?!

– Я не хотела вас дергать, Сергеи Анатольевич…

Александр Ильич все стоял, стоил, намереваясь ступить в эту шумную комнату… Делал шаг и отступал. Наконец выбрал момент и ступил.

– Привет! Как дела? Вот, угощайтесь. Грузинские писатели в дорогу снарядили. – Он развернул пакет. – Тут зелень и прочие дары Кавказа… – Он улыбался. Сесть было некуда и пакет положить некуда. Никто не выказывал радости.

– Привет, – сказал режиссер. – В два у нас зал. Посмотришь длинный вариант.

– Простите, Сергей Анатольевич, два вопроса, чтобы знать, на каком мы свете… – уходя, начала Анна Викторовна.

– Мартынову добывайте хоть на носилках, а Ромашкина ищите. Он всегда прячется, когда надо фиксировать музыку. Ну что? – Сережа наконец повернул к автору свое утомленное лицо. – Ты загорел. Финал не переснимали, он в браке. Придумал что-нибудь?

– Что?

– Да мы же с тобой только что говорили! Вот тут, в коридоре!

– О чем? Я полтора месяца не был на студии.

– А… – Сережа обиженно отвернулся.

Автор жил в своем времени и пространстве. Там длинные сутки, смена погоды, дождей и закатов, там самолеты, леса и моря. Теперь повертится в студийном котле. В спокойно-доброжелательной улыбке автора Сережа замечал равнодушие и неверие в него и в картину.

У Юли в палате сидел муж и доставал из раскрытого портфеля фрукты и овощи, петрушку и укроп, вязанье и книги; по что-то еще оставалось там, в портфеле, какой-то сюрприз, и Аркадий морщил лоб – показать сразу или потом?

– «Травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка с весною в сени к нам летит», – сказала Юля. – Эта травка меня спасет, да?

Она жевала зелень, полулежа на подушке, в смиренной позе. Она знала, что мужу нравится она такой, расслабленной, беспомощной; в глубине души он, наверное, рад, что она больна.

– На рынке купил? – спросила она про зелень.

– На рынке.

– А сапоги отдал чинить?

– Не успел. Знаешь, столько всего навалилось. У пас двое ушли в отпуск, а я решил пока потянуть. Пока ты…

– Анна Викторовна звонила? – перебила Юля.

– Нет.

– Только не ври. Нет, мне просто интересно. Только не ври, я ведь тебя насквозь вижу. Аркаша! В глаза смотри!

Он стал протирать очки. Близорукие глаза сощурились, как от боли.

– Нет, никто не звонил.

– Странно. Похоже, меня уже считают при смерти. Они меня берегут, ты меня бережешь, главврач и тот… говорит, что сюда никого пока не положат на вторую койку. Вообще, все ко мне так внимательны, так предупредительны. Надень очки! Аркаш, надень очки, а то у тебя глаза в разные стороны, ну, я тебя прошу…

– Не прыгай, зайчонок.

Веки у Юли дрогнули. Ласковое словечко из прошлого прозвучало не к месту.

– А знаешь, я почитала терапевтический справочник, не здесь, еще дома…

– Ну вот, начинается, – сказал Аркадий и строго посмотрел сквозь очки. – Ну, что ты еще вычитала?

– Короче, почему они меня не вызывают? Что ты им сказал?

– Значит, ты им не нужна. Пока.

– Нет, нужна.

– Старушка, сколько можно об одном и том же?

– Ты всегда ненавидел мою работу.

– Ну-ну-ну… Работа как работа. На премьеру-то пригласишь? Так и быть, покажу. Смотри – нравится? Премьера будет, и вообще… – Он достал из портфеля свой сюрприз: из пакета выскользнуло нарядное, длинное, льющееся платье, обвешанное этикетками.

– Ой! Что это ты? Ты купил?! Денег же нет… Аркаш, что это ты, ей-богу, так… – Юля испуганно поглаживала тонкий шелк. Платье льнуло к ней, само притягивалось. – Это только на Новый год, вечернее…

– Ну вот. А то ты на Новый год всегда плачешь.

– Не буду. В таком платье, конечно, плакать нельзя. Но представляешь, если они даже не сообщают, что они озвучили другим голосом, даже не звонят, даже Анна Викторовна… Это потому, что я для них пионерка! Со мной можно так поступать… Ни с кем так… «Девочка, а ты куда?» – Юля стукнула кулаком по спинке кровати. – Я дурочка, да, Аркаш? Потому что я хотела всем нравиться. А всем нравиться невозможно. Я хотела, чтобы все смотрели на меня и улыбались. А так нельзя. Я на этой картине многое поняла. Я, Аркаш, теперь стала взрослой. Я теперь буду, знаешь, какой – такой важной, загадочной… «Ну, я вас слушаю, что вы мне скажете? Чем порадуете? Мне звонили со студии? Как они мне надоели! Аркадий Петрович, скажите им, чтобы больше не звонили, пусть берут кого хотят…» – Отыграв в важность, Юля откинулась и приняла свою смиренную позу. – Аркаш, серьезно, звонили? Ну и что ты им сказал? – Она прикрыла глаза, не желая видеть, как он снова соврет. И слышать. – Аркаша, а как же ты на мне женился? Я ведь нисколько не ломалась, бросилась сразу на шею, сказала: «Возьми, возьми меня замуж, убереги от любви неверной, от дурного глаза, от всех, от всех…» – Она на глазах делалась все утомленней и тише. Или играла. Аркадий никогда до конца не мог различить, и в нем оставалась тревога.

Я сказал, чтобы больше не звонили. Больше тебя отсюда не отпустят. Ну какая разница – чей там голос?.. Мелочи жизни. Все равно когда-нибудь будет премьера…

– А у нас уже есть платье. Да, хорошо, – Юля улыбнулась.

На экране просмотрового зала – ноги в кедах и тренировочных брюках бегут по склону холма. На мгновение оторвались от земли. Повисли в воздухе.

Следующий кадр – как будто большая птица отделилась от склона, полетела на заходящее солнце.

Немолодой человек с палкой наблюдал за этим издали. Южный вечер. За холмом блестело море. Человек медленно пошел, явственно прихрамывая. Возникло лицо этого человека крупно – сосредоточенное, грустное, ему лет под шестьдесят.

Три или четыре дельтаплана висели над холмом, медленно парили в тяжелом закатном воздухе.

– Красиво, конечно. Даже слишком, – ворчливо сказал автор. – Не имеет отношения ни к чему.

– Ко всему… – проворчал режиссер.

– Ко всему – значит, ни к чему!

Между тем, немолодой человек на экране удивленно глядел на женщину, вытаскивающую ноги из зарослей колючек, и протягивал ей палку.

– «Это вы?»

– «Я попробовала. – Испуганные, круглые глаза Юли Мартыновой. – Сначала нужно только подпрыгнуть…» – Нервный смех, удивление, что руки-ноги целы.

– «А я думаю – где вы все пропадаете…» – невнятный, напряженный голос человека с палкой.

Фонограмма черновая.

– «Соскучились, Павел Платоныч? Уже хорошо!» – На голове у Юли – мотоциклетный шлем, руки вдеты в крепления дельтаплана.

– Мы приехали в экспедицию, а там у них клуб. Я решил заменить мотоциклы на дельтапланы…

Автор сопел. Он был недоволен, переживал отсебятину с дельтапланами.

На экране уже шли другие куски, другие кадры. Юля гуляла с Павлом Платоновичем по южному городу, потом они смотрели открытие какого-то памятника, потом сидели на веранде уютного домика над обрывом. Юля щелкала клавишами магнитофона, записывала рассказ:

– «Я в таком сарае сидел… ну, вроде амбара, всю ночь не спал, вспоминал, вспоминал, а как светло стало, сразу искать, а что искать, не знаю, лазаю по сараю, лазаю, потом часовой заорал что-то, я затаился и нашел сразу…»

Крутились катушки магнитофона. Юля слушала внимательно.

Автор сопел.

– Если тебя что-то раздражает, говори, не выдержал режиссер.

– Дело хозяйское, – интонацией подразумевая совершенно противоположное, сказал автор. И тут же его прорвало: – Дело не в том, что Мартынова слишком молода, соблазнительна и зачем-то еще летает с горы… Не верю в сказки, Сереженька, с добрыми феями… – Автор вздохнул и взял себя под уздцы. – Впрочем, дело хозяйское.

Павел Платонович рассказывал, что-то изменилось в том, как он это делал, кажется, он вспомнил что-то важное, и от этого поза его перестала быть такой напряженной, и слова ложились свободно и просто.

– «Я скобку эту спрятал в штанину, только боялся, чтоб не вывалилась, штаны-то все рваные, и лежу… Днем уже открывают дверь: «Русс! Партизанен!». Встаю, выводят, двое, пошли по тропинке, один впереди, один сзади…»

Скрипнула дверь. Вошла Анна Викторовна.

– Что, Анюта? – повернулся режиссер.

– Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич, – громким отчетливым шепотом заговорила Анюта, – но Ромашкина видели на третьем этаже… Может быть, вы сами..

– Анюта, милая, ну неужели вы со всеми ассистентами не можете поймать одного композитора?

– Я подумала, что вам самому… самим… проще…

Юля на экране смотрела на Павла Платоновича, слушала его историю.

– «…А мне главное – заднего поближе подпустить, я гак замедляю понемножку шаги, чуть-чуть, чтоб он, не дай бог, не понял…»

– Я не понимаю, – сказал автор, – почему весь рассказ идет на ее изображении?

– Не весь.

– Ох, засмотрелась, – вздохнула Анюта и скользнула к двери. – Очень нравится этот эпизод. И Мартынова прелесть, правда, Александр Ильич? – Не дожидаясь ответа, она пырнула в темноту.

– Почему фея? – вспомнил режиссер. – Современная девушка, каких много.

– Не встречал. И дело не в этом…

– А в чем?

– Ладно, давай смотреть, – скрипнуло кресло под автором, – твоя фея очень мила, но из другого кино.

– Ты человек пятидесятых годов.

– Прошлого века, – усмехнулся автор. – Да, я человек пятидесятых годов. А ты зачем-то взял мою повесть пятидесятых годов, тогда уж будь добр…

– Между прочим, Мартынова всем нравится.

– Второй сорт всегда всем нравится. Недаром ее пе снимали в хороших картинах.

– Зря не снимали.

– «…И покатился вниз, качусь, качусь, в руках уже автомат и скобка эта, вся в крови, зачем-то я се держал, все выпустить боялся…» – Это голос из магнитофона. А Юля записывает.

– Простите, что я вас дергаю. – неслышно возникла Анна Викторовна, – но Ромашкин уже в группе. Я вызвала на завтра Ахтырскую, завтра дают полсмены речевого, я все узнала – с Мартыновой – это надолго, можно взять пролонгацию под Юлькину болезнь, по…

Они уже давно шли по коридору режиссер и Анна Викторовна, а на экране Юля кричала на какую-то женщину в фартуке:

– «…Прочтете, когда будет книга! Нет, вы и тогда не прочтете! Вы и так знаете, что ваш отец – герой, и пользуетесь его именем… Я не собираюсь писать о ваших дрязгах, о ваших письмах в редакцию…»

– «Вы, девушка, как приехали, так и уедете. а мы тут живем, вы не знаете всю подноготную…»

– «Зато я знаю, что вы жили рядом с удивительным, неповторимым человеком, и самого главного в нем не разглядели, потому что вы бездарная корова! И уйдите с террасы, мы здесь работаем!»

Мартынова прокричала это и сама испугалась.

Лицо автора на миг прояснилось от этой живой детали.

– Ну где же он? Где композитор? – выскакивая из группы, закричал Сережа.

– Опять ушел! – ахнула Анна Викторовна. – Я же Мишу оставила его держать! Где Миша? Где Миша?

– Анюта, сядь на минутку, – сказала замдиректора. – Так мы картину не сдадим.

– Сдадим, и не так сдавали.

– Если Петр Иваныч вдруг напишет музыку, а Миша озвучит главную героиню. Нет, по-моему, наш режиссер не хочет сдавать картину. Я не знаю, о чем он думает…

– А я знаю! – Анюта встала. – Терпеть не могу разговорчики за спиной! Когда надо поддерживать! Надо костьми лечь! – И она погналась по коридору за ускользающим силуэтом. – Миша! Миша! Где Ромашкин?

– А где Сергей Анатольевич? – Миша сторожил у шторы.

А композитор, худенький, взъерошенный, в свитерке и в кедах, прятался в уборной и смотрел в окно. Улыбнулся – режиссер п автор шли через двор к монтажному корпусу и были уже далеко Они шли и размахивали руками.

– Нет, ты можешь мне нее говорить, все, правду и только правду, по мне, только мне. без посторонних! И потом – ради бога, не говори о вещах, которых ты ее понимаешь… Есть незаметные, подсознательные толчки, которых ты пока не ощущаешь. По твоим рассказам делали плохие картины, согласись…

– Допустим…

– У тебя героиня прозевала семейное счастье и об этом горько плакала это уже неправда. Она сознательно ничем не хочет поступиться, она теперь бесстрашней и беспечней перед будущим, она всегда найдет выход и знает это, и нечего ее жалеть, она выкарабкается и встанет на все четыре лапки. В Мартыновой есть это свойство, она, как матрешка…

– Как мартышка.

– Да! Знаешь, когда я ее заметил? Она играла клоуна, рыжего, мужскую роль – в студенческом театре! Я обалдел!..

Сережа был молод и обаятелен. Пятнадцатилетний Александр Ильич не мог с этим ничего поделать – Сережа его похлопывал по плечу, а он только посмеивался.

– Слушай, зачем я тебе нужен? Там симпозиум, я обещал выступить…

– А финал?! И Мартыновой надо подправить текст. Нет, пожалуйста, если хочешь, лети. – И обижался он открыто, мгновенно, с детской хитростью.

Юля кормила голубей в больничном саду, а сама все поглядывала в сторону телефонной будки. Толстый дядька в больничном халате кричал в трубку:

– Меду, меду купи! Цветочный бери! Мы тут книгу читаем – «Мед»! Ме-ед! Не скучаем, коллектив подобрался неплохой, сохраняем бодрость духа, как говорится!

Около будки на скамейке сидели женщины, дожидаясь очереди к автомату, и читали вслух советы из журнала:

– «Чтобы в раскрытое окно не влетели мухи, оконные рамы смазывают уксусом…»

Юле уже давно надоело кормить голубей, она вытряхнула им последние крошки: «Весь день едят и едят, как не надоест!» и подошла к кабинке.

– «Если заест стеклянную притертую пробку во флаконе, на помощь приходит одна капля уксусной эссенции, пущенная между горлышком и пробкой…»

Женщины поворачивали головы и рассматривали Юлю. Ее очередь была далеко, но когда дядька вышел, Юля так умильно посмотрела на высокую даму, открывшую дверь будки, что та остановилась на пороге и пропустила Юлю: «У вас что-то срочное? Ну, звоните, звоните, конечно…»

Юля скользнула в будку.

– Артистка, – сказали в очереди.

– А что у нее? – спросили сквозь советы.

– Говорят, гипертония… с подозрением на злокачественную…

– Ой, а по виду не скажешь…

«Бывает, что курица в супе никак не хочет стать мягкой. Тогда, поварив ее минут двадцать, выньте из кастрюли и опустите в другую кастрюлю – с холодной водой. Потом вновь положите в кипящий бульон…»

Юля говорила по телефону:

– У кого ты спросила? У Анны Викторовны? Да ты что! Она меня избегает!

У Анюты больше не спрашивай! Я не хочу. Я не хочу ей звонить! Она избегает! Танечка, узнай как-нибудь так, ну хоть у диспетчера, назначена смена или нет… Если назначена, значит, все. Заменяют… У меня один монолог остался, и там еще… Ну, ладно… Пусть… Это какой-то замкнутый круг! Мама говорит: «Никто не звонил». Аркадий тоже, само собой… Он меня бережет на черный день. А черный день наступил, только он не понимает. Что? Что ты! Узнай, пожалуйста, хотят они или не хотят, придумай что-нибудь! Ты единственный человек, кому я могу это сказать… Танечка, узнай… А врачи всегда все запрещают. А может, они там даже рады, что я легла…

– Ой, артистка, артистка. – сказала одна больная другой.

– Дерганая какая-то, – подтвердила та, что читала советы.

Разговор Юли был всем им слышен, потому что в будке было выбито стекло.

На экране монтажного стола застыл крупный план Юли.

– Еще раз восьмую сначала, Людмила Ивановна, – попросил режиссер.

Монтажер Людмила Ивановна, худая, смуглая пожилая дама, с непостижимой ловкостью перезарядила часть. В углу возилась с пленками помощница – молчаливая Вероника; время от времени она поворачивала к столу огромные вдумчивые глаза и смотрела словно сквозь экран.

– Не нервничайте, Сережа, – сказала Людмила Ивановна, – вот Александру Ильичу на свежий глаз понравился наш материал, да, Александр Ильич? Это мы с Сергеем Анатольевичем немного засмотрели…

Автор вынужден был молча кивать и даже промычал неопределенное «угу».

– Поехали, – сказал режиссер.

На экране возникло изображение. Режиссер смотрел больше на автора, а автор впился в экран. На экране был аэропорт. Юля ходила по залу, среди людей, таща за собой какой-то огромный баул, более подходящий какому-нибудь баскетболисту, пробиралась к кассе, требовала билет в Москву.

– А почему ты выбросил, как она сидит на чемодане и знакомство с летчиком? И потом… почему вместо человеческого чемодана она таскает этот…

– Баул? – подсказала Вероника и улыбнулась. – Такой смешном…

– По-моему, тоже смешно, – сказал режиссер. Поперхнулся и отвернулся.

А на экране уже взлетал самолет. Вероника наблюдала с интересом за автором. Он со свистом втянул в себя воздух и спросил:

– Откуда у нее в номере холодильник? Это что, люкс? На какие деньги?

– Не лови ты блох! Тут нужен текст из магнитофона…

– Не знаю, не знаю…

– Что не знаешь? Стоп!

Вероника остановила изображение. Во время последнего разговора Юли-журналистка ужинала одиноко в номере гостиницы и расшифровывала магнитофонные записи. Теперь все замерло.

– Я не знаю, что слушает эта вертихвостка с холодильником! С ней никакой простой советский человек не станет говорить всерьез!

– Так ты об этом и писал! Как к ней никто не относился всерьез. Ты сам был журналистом…

– Но я не жил в люксах! Терпеть не могу «липы»!

Вероника выключила изображение, чтобы не сердить автора.

– А нельзя переснять? – без надежды спросил автор. – Или вырезать хотя бы холодильник?

– Сейчас вырежу, – мрачно пообещал режиссер; – Я пошел курить! Смотри главное, ползучий реалист!

– Главное состоит из мелочей.

Вероника снова включила стол. Юля на экране пила молоко и слушала свой голос в магнитофоне, и делала она это очень выразительно и правдиво. После ее крупного плана шел спуск корабля на воду.

– А это что? – спросил автор.

– Спуск корабля. Из хроники.

– Это хорошо… Вот это хорошо…

Александр Ильич облегченно передохнул, несмотря на музыку, точнее, звуки – гортанные, скрежещущие, искаженные динамиками монтажного стола звуки марша. Хроника есть хроника, а спуск корабля всегда волнует. Но вот снова Юля возникла на экране, похоже, среди зрителей этого спуска, она уговаривала Павла Платоновича куда-то идти с ней, тянула а он, в парадном костюме с орденскими планками, смущено отговаривался.

– Здесь черновая фонограмма. Текст точно по сценарию, – успокоила Вероника, поскольку текст был совсем не слышен. И, повернувшись, увидела лицо Александра Ильича. Глаза его стали огромными и скорбными. Они как будто не видели экрана. Автор смотрел внутрь себя, в глубину своего отчаяния.

– Что, Александр Ильич?

– Если Пантелеев воскрес настолько, что уже парадный костюм надел, то какого черта… его уговаривать? Он уже… готов! Нарядился! Ну, знаете…

Александр Ильич решительно встал и вышел на поиски режиссера. Вероника отмотала назад сцену, видно, нашла там какой-то свой монтажный дефект. Лицо ее стало строгим и деловым, руки работали ловко и бесшумно. Что-то вырезала, склеила.

…Режиссер сидел на подоконнике, смотрел в окно и курил.

– Напиши другой текст, – равнодушно сказал он автору. – Там она все время спиной. – Ясно было, что этот эпизод его не волнует.

– Хорошо, Сергей Анатольевич, – изменившимся голосом произнес из темноты автор. Я напишу другой текст, а вы переснимите этот эпизод. Без планок. Разгильдяи! Гении! Научитесь читать сценарий!

Режиссер смотрел в окно. Потом сказал:

– Финал… О финале надо думать…

В темноте автор грузно повернулся и пошел по коридору.

– Ты уходишь?! – крикнул режиссер ему вслед. – Саша! Александр Ильич! – Пошел за ним по коридору. Силуэт удалялся. Автор не оглядывался.

Наступил вечер. Студийная жизнь затихла. В зданиях, окружавших двор, гасли огни. Откуда-то слышалась музыка. Орали кошки.

Режиссер и Вероника сдавали ключи тучной охраннице. Доска с ключами от разных помещений была уже вся завешана. На столе у охранницы играл маленький приемник. Сама она листала книгу, в которой Верони-ка должна была расписаться. Режиссер смотрел в черное окно. Вероника достала из Кармана сложенный вчетверо листок бумаги.

– Вот, Сергей Анатольевич, – сказала она. – Прочтите потом.

– А что это? – спросил он.

– Ну, дома прочтете, потом.

Он послушно сунул бумажку в карман. Вероника наклонилась над книгой, чтобы расписаться. Из приемника чуть смазанный неточной настройкой низкий голос запел:

– «Мой голос для тебя и ласковый, и томный…»

Режиссер все смотрел в окно отрешенно. Прислушался к музыке. Потом они вместе с Вероникой вышли. Голос из приемника их сопровождал.

Луна светила прямо в окно. В ее холодном сиянии даже апельсины казались сизыми.

Юля стояла, опершись о подоконник, замершая от звуков властного голоса.

– «…тревожит позднее молчанье ночи темной…»

Светилась шкала маленького приемника. В окне лежал тихий ночной больничный сад. Где-то проехала машина. Очень далеко. И снова тихо – в больнице рано наступает ночь.

Голос пел.

Неслышно открылась дверь в палату, и на пороге возникла сестра.

– Не спите? Безобразие какое…

Юля обернулась, глаза ее были влажны и блестели. Она хотела было что-то ответить, но не ответила, рука ударила по клавише приемника, романс оборвался.

– Я сплю, – низким, не своим голосом сказала Юля.

– Снотворное приняли? – спросила сестра. Юля кивнула. – Надо спать.

– Надо спать, – повторила Юля. – Надя, посидите со мной. Хотите апельсин? Хочешь апельсин? Давайте будем на «ты». Я лягу, и будем сказки рассказывать. Садись! – Переход, как и всегда, был мгновенен, Юля была оживлена, весела как будто, плюхнулась на кровать, подложила руку под щеку. – Ну, садись! Жили-были в некотором царстве…