Текст книги "Под стенами замков"

Автор книги: Наталия Венкстерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

При этих словах епископ, размахивавший в воодушевлении руками, широким рукавом своего кафтана задел стоявший перед ним серебряный кубок, который со звоном покатился на пол. Филипп нагнулся и поднял его. Его глаза встретились с глазами епископа, горевшими пьяным возбуждением.

– Ты опять подслушиваешь нашу беседу? – спросил он грозно нахмурившись.

– Ваша милость не приказывали мне отходить от стола.

– Разговаривать?

Ретель и Русси захохотали, предвидя потасовку, но паж сильно побледнел и отступил на два шага. Пьяная физиономия епископа выражала ярость. Филипп давно знал свойство Рожэ проявлять опьянение злобными и жестокими выходками. До сих нор ему удавалось избегнуть побоев.

Он давно сказал самому себе, что лучше согласится умереть, чем позволит ударить себя. Мальчик, пропитанный насквозь понятиями рыцарства, полагал в этом честь свою. Он не представлял себе, как часто эти самые рыцари соглашались на худшие унижения ради подарков и денег. В его представлении рыцарское достоинство обязывало к благородству и гордости.

– Этот мальчишка, – воскликнул между тем епископ, – поклялся отравить мое существование. Он следит за мной как тень, попадается мне на каждом шагу. Смотрите, какие у него подлые змеиные глаза.

– Проучить его надо! – закричал Ретель.

– Высечь, как раба! – прибавил Русси.

Филипп весь затрепетал и протянул обе руки вперед для защиты.

Некоторые из рыцарей, привлеченные шумом, бросили песни и обратились в сторону епископа. Он же, поджигаемым всеобщим хохотом и криком, стал подниматься из-за стола, опираясь одной рукой, украшенной перстнями, на стол.

Только в тот момент, когда ему пришлось сделать движение, сказалось огромное количество выпитого им вина. Комната кружилась в его глазах, пол, казалось, скользил из-под ног; однако желание показать гостям свою власть над слабым мальчиком было слишком сильно, чтобы отказаться от него по такому ничтожному поводу.

Он сделал над собой усилие, рука его побелела от напряжения; другой рукой, сжатой в кулак, он размахнулся изо всех сил, готовясь ударить мальчика по лицу. Этот удар сильной руки, украшенной к тому же тяжеловесными кольцами, мог размозжить череп мальчика или во всяком случае произвести тяжелое увечье. Наступила минута молчания, даже пьяные слуги прервали свой торопливый ужин и наблюдали страшную сцену.

Вдруг произошло что-то неожиданное. Занесенная рука провела в воздухе резкую линию; мальчик с ловкостью обезьяны присел на корточки и отпрыгнул в сторону. Рожэ, увлеченный тяжестью собственного тела, грузно упал на пол, ударившись лбом об угол камина.

Дикий хохот, крики и восклицания, как гром, разразились в комнате. Опьяневшие рыцари, забыв всякое уважение к высокому сану хозяина, катались от смеха, глядя на его длинную фигуру, лежащую на полу и делающую тщетные попытки подняться. Кто-то из слуг кинулся поднимать его. В довершение смятения собака, спавшая у камина, громко залаяла, испуганная неожиданным шумом.

Филипп, бледный и дрожащий, наблюдал эту комическую сцену, наводившую на него ужас. Епископ никогда не простит ему такого унижения. Это было ясно. Позорное наказание, заключение в подвал, кандалы, а, может быть, и смерть – вот страшные картины, которые вихрем пронеслись в его голове.

Занятые епископом гости на миг забыли о нем. Пьяные слуги тоже не обращали на него внимания. Скорей прочь отсюда!

Филипп едва отдавал себе отчет в своих действиях; как тень скользнул он вдоль стены к двери и пока несся за ним вслед еще не умолкший смех, брань и крики, он уже мчался по лестницам и коридорам замка во двор, чувствуя, что лишь где-то далеко, вне замка, может он еще надеяться сохранить жизнь.

Мост был поднят; двое вооруженных часовых прохаживались у ворот с алебардами на плечах; по всей вероятности, только они одни не были пьяны. Они не обратили внимания на тоненькую фигурку мальчика, мечущегося со дворе в поисках лазейки.

Зубчатые стены окружавшие замок были недоступны. Если бы даже удалось взобраться на них, то спуск вниз был невозможен; глубокий ров, наполненный водой составлял второе непреодолимое препятствие. Однако Филипп был слишком возбужден и слишком ясно сознавал грозящую ему гибель, чтобы иметь время отдаваться безнадежности. Отчаяние придавало ему сил и вдохновляло ого.

Двери конюшен были открыты; пьяные конюхи вповалку храпели на пороге. Перепрыгнуть через бесчувственные тела, вскочить на одну из лошадей и подлететь во весь опор на неоседланной лошади к воротам было делом одного мгновения.

– Кто идет?

– Паж его преподобия, епископа де Розуа! Срочное поручение. Опустите мост!

Один из часовых схватил лошадь под уздцы.

– Да это никак Филипп?

– Да, да, это я. Епископ велел мне лететь с быстротой молнии. За задержку отвечаете вы!

Голос Филиппа дрожал, он захлебывался от волнения. Все зависело от силы его убеждения Однако часовые сдались не сразу.

– Куда же тебя несет ночью? Ведь тебя убьют где-нибудь в лесу.

Другой часовой проворчал сквозь зубы:

– Только спьяну придет в голову посылать с поручениями ребенка.

– А куда же именно ты едешь? – спросил первый.

– К герцогу Гэно, поручение срочное! Не задерживайте!

– К герцогу Гэно, протянул солдат, – а не скажешь ли нам, зачем понадобилось епископу посылать к герцогу? Или он так пьян, что сам не знает чего хочет?

Переговоры грозили затянуться. Неожиданная мысль осенила Филиппа, резким движением он сорвал с груди свою пажескую цепь и взмахнул ею над головой. Во мраке только сверкнули блестящие кольца.

– Вот цепь епископа, – вскричал Филипп, – он велел вручить ее герцогу и предъявлять всякому, кто вздумает меня задержать или обидеть. Если вам этого мало, ступайте к епископу и попробуйте поговорить с ним. Он как раз в таком настроении, которое придаст беседе с ним большое удовольствие. Прошу вас, идите к его преподобию.

Слова Филиппа были в достаточной степени убедительны; жестом руки он настойчиво просил солдат пройти в замок; в дрожащем голосе звучала угроза, когда он произносил имя епископа.

Ворча и недоумевая подошли солдаты к тяжелым блокам, и цепи моста с громким скрипом стали опускаться. Все тело Филиппа охватила неудержимая дрожь. В замке могли услышать шум цепей, кто-нибудь из гостей мог выйти во двор, и тогда все погибло.

Наконец, ворота распахнулись; послышался глухой стук моста о противоположный берег, рука пажа дернула уздечку, изо всех сил он ударил ногой лошадь в бок; лошадь, стуча копытами по мосту, во весь опор выскочила с мальчиком из замка. Недоумевая часовые глядели ему вслед; только теперь заметили они, что мальчик, отправляющийся с важным поручением, был безоружен, на нем даже не было шапки, лошадь была взнуздана, но не оседлана. Однако все эти мысли пришли слишком поздно, стук копыт умолк, и темная ночь поглотила маленького беглеца.

Глава III

В те отдаленные времена, известные в истории под названием «средних веков», Франции представляла из себя бесчисленное множество местных кружков, бароний, духовных княжеств и городов. Все эти мелкие единицы находились между собой в беспрерывной борьбе, проистекавшей от целого ряда экономических и политических причин.

Общество представляло из себя целый ряд сословных ступеней, завершавшихся рыцарской аристократией.

Сюзерен, владетель крупных поместий, при помощи своих вассалов воевал с соседним сеньором, прибегая к разбою и грабежу для увеличения своих владении. Вассалы, подкупленные врагом, зачастую переходили на его сторону, пренебрегая клятвой, связывающей их с прежним господином; король, власть которого в сущности была только номинальной, представлявший из себя не что иное, как крупного феодала в среде таких же рыцарей, в стремлении к укреплению своих прав, прибегал к подкупу, убийствам и нередко для осуществления своей цели, раздувал пламя воины.

Начавшийся в IX веке торговый рост страны постепенно выдвигал на арену борьбы новый класс зарождающейся буржуазии. Купцы, приобретавшие капиталы, обращали их в орудие завоевания своих несуществующих еще политических прав. Бесправие и произвол феодальной системы толкали это сословие на заговоры и открытое сопротивление. Городское население соединялось в общины и братства и покупало или завоевывало себе права, опираясь в войне с феодалом-владельцем города то на короля, то на соседей. И в этой борьбе подкуп также был одним из наиболее верных орудий.

Коммунальная хартия – грамота, дарующая политические права, самоуправление и ограждение от феодального произвола, – увенчивала стремления буржуазии, открывая ей путь к власти и собственности. Одна лишь крестьянская масса, лишенная не только прав, но и не имевшая в руках никаких средств к плодотворной борьбе, безнадежно влачила на себе бремя невероятного по своей грубости и жестокости феодального строя.

«Крестьяне, – говорит нам один летописец, – которые работают за всех и трудятся беспрестанно во все времена года, которые предаются рабским занятиям, презираемым их господами, находятся в постоянном угнетении для того только, чтобы доставлять другим пищу и одежду, а также средства для их беспутной жизни. Их преследуют пожарами, грабежом и войной, их бросают в темницу и накладывают на них оковы, а потом заставляют платить выкуп или же морят голодом и подвергают всевозможным пыткам. Несчастные кричат, их вдовы плачут, сироты стенают, а кровь мучеников льется».

Эта мрачная картина не преувеличена.

Действительно, загнанные в жалкие жилища, обремененные оброком и барщиной, не имеющие права на звание человека, эти несчастные нигде не могли видеть спасения. Закона не существовало, его заменял обычай, не признававший за рабом иных прав, кроме права умереть с голоду и быть ограбленным своим господином. Бедность умственной жизни и невежество, характеризующие средневековое общество, не позволяли крестьянам организовать из себя живую силу, и всякие попытки их к сопротивлению произволу топились в морях крови.

Горожане в борьбе за коммунальные вольности нередко прибегали к помощи крестьян, жилища которых примыкали к городским стенам. Прельщенные возможностью облегчения жизненных условий, земледельцы охотно оказывали им поддержку. Но коммунальные хартии, осуществлять которые было возможно под защитой городских стен и бойниц, были лишь ничего не значащей грамотой для крестьянина, не имеющего никаких среда в к защите.

Тем не менее попыток освобождения от феодального ига было много: с дерзостью отчаяния безоружные рабы оказывали сопротивление кавалерии рыцарей, безжалостно предававшей жилища и семьи их огню и мечу. Брожение, залитое кровью в одном селении, вновь возгоралось в другом. Эти мелкие, но жестокие вспышки были провозвестниками будущей Жакерии – крестьянского восстания ХIV века, оставившего в истории незабываемую память.

В деревушке Анизи все спало глубоким сном. Было далеко за полночь и этот предутренний час, предшествующий раннему вставанию крестьян на работу, был часом самого глубокого покоя.

Анизи стоит на открытом плоском холме на самом берегу узкой, но глубокой речи Элет, отделяющей Ланское епископство от герцогства графа Гэно. Анизи – центр сельской коммуны, состоящей из двадцати семи близлежащих деревень.

Эта убогая столица отличается от прочих селении лишь деревянной коммунальной башней, под крышей которой висит медный, треснувший колокол, приобретенный на средства крестьян. Эта башня, воздвигнутая недавно, составляет гордость жителей. Она свидетельствует о тех вольностях, которые записаны в королевской хартии и закреплены государственной печатью. Хартия эта хранится у старосты Пьера Мусона, у него же находятся ключи башни.

Когда над Ланскими полями раздается жидкий и дребезжащий звук набата, со всех сторон стремятся к Анизи крестьяне из окрестных деревень. Эту башню готовы они защищать ценой собственной жизни.

Местность, окружающая город Лан, неприветлива; на открытом плоскогорья дуют частые холодные ветры; темный лес чернеет вдали, как грозный страж; вступить в него безоружным никто не отважится; люди, потерявшие всякую надежду на счастье, оклеветанные перед сюзереном вассалы, не надеющиеся на защиту, сервы, обвиняемые в преступлении против сеньора и приговоренные к казни, и смелые авантюристы населяют этот лес. Об этих разбойниках ходят самые невероятные легенды: в своих пещерах они хранят неисчислимые сокровища, они вооружены до зубов, вступить с ними в бой может отважиться лишь большой и сильный отряд кавалерии.

Дорога через лес ведет к границам Фландрии. Герцогство Гэно – пограничное; могучий герцог чувствует себя свободным; предаваясь то на сторону властителей Фландрии Плантагенетов, то на сторону короля Франции, он заставляет соперников с равным уважением относиться к нему. Законом служит для него собственная воля; к его переменчивым капризам прислушиваются короли и владетельные феодалы.

Между епископством Рожэ де Розуа, герцогством Гэно, поместьями Русси и Ретеля, деревушка Анизи кажется убогим островком, затерявшимся в океане. Деревянная башенка с непонятной дерзостью возвышается над убогими жилищами. Странно представить себе обитателей их, одетых в рубища и безоружных, выступающими против могучих соседей. И однако готовность к борьбе живет в душе каждого.

С тех пор, как в деревне узнали о выборе на епископское место Рожэ де Розуа, Пьер Мусон потерял способность к крепкому сну. Правда, он верит в силу королевской хартии, но вера эта более похожа на мечту, которой утешает себя несчастный, ощущая всю ее недостоверность. Пьеру слишком памяти рассказы стариков о бесконечных бедствиях, перенесенных горожанами Лана из-за коварства Людовика VI, отца теперешнего короля Франции. Кто поручится за то, что сын будет более верен своему слову? Можно ли надеяться на его поддержку в случае нарушения со стороны сюзерена коммунальных вольностей?

Сусанна – жена Пьера и пять человек детей спят на полу на тряпье; все спящие прижались как можно ближе к очагу, от которого еще исходит слабое тепло; в жилище нищенская обстановка: трехногий стол, две-три шаткие скамейки, в углу стоит деревянное корыто, на стенах висят на деревянных гвоздях кастрюли. Через тонкую перегородку доносится из прилегающего к жилищу хлева сонное хрюканье поросенка и запах навоза. Окно или лучше сказать, полукруглое отверстие в стене заткнуто тряпками; из него несет холодом, который тонкой струей просачивается в комнату.

Под утро, когда сквозь оконные щели начинает проскальзывать вместе с холодом слабый отблеск рассвета, окрашивающий все предметы в серый цвет, глаза Пьера смыкаются. В домишке ничего не слышно, кроме дыхания, да изредка стонет во сне жена Пьера Сусанна.

В это самое время усталая и взмыленная лошадь въезжает тихим шагом на улицу селения. Видно, что долгий путь утомил ее: голова ее, с длинной, тщательно расчесанной гривой, опущена; одно колено, израненное во время долгой скачки в темноте, окровавлено, она слегка хромает.

Молодом всадник, измучен не меньше лошади. Лицо, под взлохмаченными от ветра волосами, бледно, губы посинели от холода; бархатный камзол служит ему, видимо, плохой защитой от ветра; безнадежно опустил он поводья на шею лошади. В опущенных плечах, в согнутой спине и и безжизненно лежащих на холке лошади руках, можно прочесть выражение крайней безнадежности и отчаяния. Окружающее, видимо, не занимает его: он даже не глядит перед собой, лишь изредка вздрагивая от толчков неровной дороги.

Филипп проскакал огромное расстояние; сначала страх погони придавал ему силы, и он скакал в темноте, сам не зная, где именно искать спасения. Когда же замок епископа остался позади, а лошадь замедлила ход, его взяло раздумье. Будущее представилось ужасным. Денег у него не было, местности он не знал, не было на свете ни одного человека, у которого бы мог он рассчитывать найти совет и помощь. Просить защиты у соседей сеньоров? Но кто из них захочет ссориться с могучим епископом из-за пятнадцатилетнего пажа. Для того, чтобы найти помощь, надо было ехать очень далеко, в такое место, где люди не боялись бы сеньора де Розуа, и где Филипп мог скрыться и навеки замести свои следы для тех, кто вздумал бы искать его. Уже под утро мальчик почувствовал, что для такой дальней дороги не было у него ни средств, ни сил. Его охватило равнодушие. Гибель его была неотвратима, первый встречный выдаст его епископу, или же ему придется где-нибудь умереть с голоду.

Вид спящей деревушки нисколько не ободрил его. Ему и в голову не приходила мысль искать спасении у кого-нибудь из крестьян; на них привык он с детства смотреть как на продажных рабов, управлять которыми можно только или деньгами, или побоями. Ни того, ни другого средства не было в его руках.

Лошадь его медленно плелась по улице селения. Филиппу пришло в голову, что чем раньше его схватят, тем будет лучше. По крайней мере прекратится это страшное томление ожидания.

– Стоп! Кто едет?

На пороге дома в полумраке вырисовывается фигура в короткой рубашке, с широкой бородой, лежащей лопатой на открытой груди.

Филипп ничего не отвечает и презрительно вглядывается в убогого серва, осмелившегося обратиться с грубым окриком к нему, будущему рыцарю. Этот человек может схватить его и отдать епископу, но во всяком случае он не унизится до того, чтобы вступить с ним в какую бы то ни было сделку.

– Я спрашиваю, кто идет? – повторяет бородач.

Он, видимо, совершенно не считает вопрос свой дерзким и без дальних слов хватает лошадь под уздцы.

Филипп роняет сквозь зубы, стараясь придать твердость своему дрожащему от голода и утомления голосу:

– Пропустите меня. Я рыцарь и еду по своим делам.

Но бородач успел разглядеть в полумраке лицо мальчика, почти ребенка; гордые слова прозвучали жалобно, почти просительно, и Филипп видит, что глаза презренного серва выражают внезапное сострадание; бородач восклицает изумленно.

– Ба! Да ведь это ребенок! Куда ты пустился в путь один, мальчик?

Филипп призывает на помощь свою гордость, делает над собой усилие и кричит:

– Я не мальчик для вас, я сын рыцаря и не позволю…

Но внезапно слова замирают: в глазах Филиппа с необычайной быстротой начинают вертеться огненные круги, тело его тяжелеет, и охваченный странной истомой он чувствует, что неудержимо валится на бок и мягко падает на чьи-то руки, протянутые для того, чтобы поддержать его.

– Ты наделаешь себе беды, Пьер, – говорит Сусанна, глядя на мальчика, крепко спящего на растрепанных пучках соломы. Ты даже не знаешь, откуда он явился; может быть это сын какого-нибудь соседнего сеньора, сбежавший от родителей, или провинившийся слуга. За свое гостеприимство ты можешь сильно поплатиться.

Сусанна настолько же робка и забита, насколько смел и решителен ее муж. Ей всюду грезится опасность, но на этот раз Пьер чувствует, что в словах ее есть доля правды.

– Куда же было его девать, – отвечает он, – он повалился мне на руки, как сноп: он промерз до костей; не мог я оставить его на улице.

– Пускай выспится и отправится туда, откуда приехал, говорит Сусанна.

Как бы в ответ на эти слова Филипп зашевелился, поднял с соломы взлохмаченную голову и недоумевающе оглянулся. Он не мог припомнить сразу причину, приведшую его в эту странную и столь чуждую ему обстановку. Двое странных, как ему показалось, нищих, сидя против него на скамейке, смотрели на него. Лицо женщины выражало страх, мужчина добродушно улыбался в ответ на растерянные взгляды Филиппа.

– Проснулся? – сказал он. – Я как раз ждал этого, мальчик, чтобы расспросить, как следует, куда ты держишь путь и не могу ли я оказать тебе услугу, но чувствую, что сначала надо накормить тебя. Еда наша не очень вкусна, но когда человек голоден…

Не было возможности рассердиться в ответ на такую ласковую речь.

– Мне ничего не надо, – попробовал сказать Филипп, но Сусанна уже успела поставить перед ним кувшин молока и пшеничную лепешку, и голод пересилил всякие соображения.

Мальчик принялся жадно есть. Среди этих людей, оказавших ему гостеприимство, он начинал себя чувствовать смелее и бодрее. Когда он кончил, Пьер вопросительно взглянул на него.

– Как же дальше? – спросил он.

– Мне надо ехать, – сказал Филипп, – как можно скорей ехать. Я должен вам сказать, что мне дано моим сеньором важное поручение, а я сильно задержался в дороге, так как из-за ночного мрака довольно долго блуждал по дороге. К тому же лошадь моя зашибла ногу. Если бы не случилось всего этою, я давно бы уж был на месте.

– И богатый человек ваш сеньор? – спросил с чуть заметной усмешкой Пьер.

– О да, очень богатый.

– Странно! Как я ни беден, а все же имею теплую одежду для того, чтобы укрыться от осенней стужи. А ваш сеньор не позаботился даже снабдить своего слугу шапкой, не говоря уже обо всем прочем. К тому же давать поручения такому молодому человеку, как вы, заставлять его скакать среди ночи без седла…

Филипп смутился и опустил голову. Пьер подошел к нему и положил ему на плечо руку.

– Право, будет лучше, если вы доверитесь мне, – сказал он. – Клянусь вам, что это не принесет вам вреда. Вы попали в деревню Анизи, где жители имеют коммунальную хартию и не зависят от прихоти сеньора.

Пьер не мог не заметить, что при упоминании о деревне Анизи и о коммунальной хартии лицо Филиппа выразило вдруг необыкновенное волнение.

– Это деревня Анизи? – переспросил он дрогнувшим голосом.

– Да.

– Сельская коммуна Лана?

– Да, да. Но разве вы о ней слыхали?

Филипп схватил его за руку.

– Но ведь, значит, это о вас говорил вчера епископ?

– Какой епископ?

– Епископ Рожэ де Розуа, мой сеньор. Сеньор, от которого я бежал сегодня ночью, потому что он оскорбил меня. Сеньор, который собирается сделать набег на ваши села, чтобы отнять вольности, данные вам королем. Сеньор, которого я ненавижу и буду ненавидеть до гроба.

Филипп проговорил свою речь, задыхаясь от волнения.

Пьер побледнел.

– Как вы сказали? – переспросил он, – отнять вольности, данные королем? Совершить набег? Так я вас понял?

– Да, да… В замок к нему съехались рыцари. Ретель и Русси дали клятву поддержать его…

Пьер вскочил с места.

– Если ты говоришь правду, мальчик, то значит, сама судьба послала тебя к нам на помощь. Не знаешь ли ты, когда собираются они пуститься в путь?

– Неделя, десять дней, не более того. О, да! Я припоминаю, что епископ говорил о необходимости застать вас врасплох. Он страшится вмешательства короля. Он хочет во что бы то ни стало скрыть от него свое намерение. С этой целью он отдал приказание, чтобы никто из гостей его не переступил порога замка: он боится доноса.

– Он боится доноса? – Пьер ударил кулаком по столу. Так клянусь же женой и детьми, что король узнает об его намерении. Я загоню всех лошадей, какие только имеются в наших двадцати восьми деревнях, я продам свой скот и хлеб, и домашний скарб, но доберусь до Парижа.

Испуганная Сусанна подбежала к мужу и схватила его за руку.

– Пьер, Пьер, что ты хочешь делать?!

– Что делать? Ударить в колокол, созвать народ и скакать в Париж за помощью к королю.

– Ты погубишь себя. Лучше покорись. Подумай обо мне и детях.

Пьер был в гневе.

– Хорошую же услугу окажу я детям, если отдам вас в руки разбойника-епископа. Ты ничего не понимаешь, Сусанна.

Глядя на эту сцену, так мало вяжущуюся с представлением, какое он составил себе о крестьянах, Филипп был поражен. Неожиданно он почувствовал себя союзником и другом этих людей, которых презирал еще накануне.

– В Париж! – воскликнул он. – Умоляю вас, возьмите меня с собой. Я паду к ногам короля, я расскажу ему все про епископа; я все видел, все знаю: его попойки, его жестокость и злобу. Я все расскажу, все!

Пьер не долго раздумывал. Он подошел к мальчику и протянул ему руку.

– Я согласен, – сказал он, – едем.