Текст книги "Живи, Египет! (сборник)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

Соавторы: Махмуд Теймур,Баба Тахир,Ихсан Абдель Куддус,Тауфик аль-Хаким,Яхья ат-Тахир Абдалла,Альфред Фараг,Юсуф ас-Сибаи,Салах эд-Дин Хафиз,Мухаммед Абдель Халим Абдалла,Юсуф Идрис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Странно, что его собственная жизнь кажется ему чужой, словно он не имеет отношения ни к ней, ни к самому себе, прожившему ее. Нет воспоминаний, которые были бы связаны с каким-либо временем или событием. Он не помнит своей жизни. Он ненавидит ее. Ненавидит до такой степени, что, если бы не властный призыв, исходящий от Фахми, он сию же минуту покончил бы с ней, наложил бы на себя руки. Но этот могучий призыв пронизывает все его существо, приводит в движение жизненные силы, пробуждает инстинктивную любовь к жизни. Густой, непроницаемый мрак начинает колебаться, набегают волны света. Они придают отваги, позволяют вглядываться в себя, видеть, как он все бежит, бежит в одиночку, а другие тем временем живут. Он видит потерянные связи, расторгнутую дружбу, разорванные добрые отношения – бесценные сокровища, небрежно брошенные посреди дороги человеком, который не хочет связывать себя ни с кем, боясь, что эта связь будет ему обузой, человеком, который не хочет иметь ни знакомых, ни близкого друга, ибо дружба сковывает свободу его «я». И это торопливое восхождение к высотам успеха, в сущности, представляет собой бегство от жизни. Жизнь – это люди, и никто не может жить без людей. Оторваться от людей значит оторваться от самого источника жизни, утратить ощущение жизни, перестать жить.

Роковая ошибка, которую он осознал только теперь, которую он ясно видит при ярком свете, льющемся из души Фахми и освещающем собственную его душу, заключается в том, что всякое достижение лишено смысла, если ты один. Что толку, если ты стал венценосным монархом или ученым, лауреатом Нобелевской премии, а вокруг тебя бесплодная пустыня? Все на свете, всякие радости лишены смысла, если ты вкушаешь их один.

Правда, он не один. У него есть жена, сын, родственники, несколько друзей. Но его отношения с ними – всего лишь видимость любви и дружбы, чувств, которые возникают между людьми из глубокой внутренней потребности друг в друге, столь же острой, как потребность в воде и в воздухе. У него есть братья, и жена, и знакомые, но общение с ними не представляет для него жизненно важной потребности. Если бы он впредь хотел жить так, как привык, то мог бы обойтись и без них. Они, возможно, будут нуждаться в нем. Но ему никто не нужен. Вернее, ему очень нужен, ему необходим кто-то, но только не они… Отсюда и эта нестерпимая боль… Поэтому возникла и стала расти раковая опухоль, парализующая улыбку на его губах, ибо он чувствует, что ему не нужен смех, леденящий чувства в груди, ведь он не ощущает потребности любить или быть любимым. В этом сущность трагедии, превратившей его в живой труп.

Он услышал крики Фахми теперь совсем близко, потому что уже дошел до кухни и сидел возле двери. Крики раздались после молчания, показавшегося ему бесконечно долгим. Казалось, стоило Фахми ощутить его присутствие, и боль утихла. Теперь слышались скорее не крики, а плач. Аль-Хадиди почувствовал, как в груди у него закипают слезы и сердце рвется на части. Он не плакал с детских лет. А теперь ему очень захотелось плакать, долго, безутешно, плакать от жалости к себе. Он понял, что сам больше всех нуждается в жалости.

– Дай руку, Фахми. Положи ее вот сюда, мне на грудь. Я знаю, ты болен. Я сочувствую тебе и хотел бы разделить твою боль. Но я не могу. У меня камень вместо сердца. Я бросил вас всех. Тебя в Зинине. Саада – в Бенхе. Абд аль-Мухсина – в Асьюте. Бросил университетских друзей. И собратьев по перу. Всех, всех. Я думал, вы идете обычным путем, длинным и тернистым, тогда как есть другой путь, легче и короче. И вот я давно уже мертв, а вы живете. Я мертвец, который убеждал себя, что он избегает людей, но на самом деле люди чураются его. Кому нужен труп? Я чувствую, что даже жена и сын воротят от меня нос. Я хочу вернуться назад, Фахми, хочу начать все с начала. Хочу попытаться сделать это. Но кто примет меня? Кто примет труп? Кто согласится на такое? У меня нет никого, кроме тебя, Фахми. Примешь ли ты меня? Примешь, Фахми?

– Живи, Махмуд…

Он не удивился, что Фахми произнес эти слова. Впервые за все время Фахми заговорил. Не удивился он и тому, что Фахми назвал его Махмудом, словно имя это напомнило ему былые времена, их общее прошлое. Он понял только, что ему не отказано в просьбе, и вымолвил тихо:

– Спасибо тебе, Фахми, спасибо…

Аль-Хадиди лег, как был, в пижаме на кафельный пол кухни, взял руку Фахми и стал целовать ее и утирать ею слезы, непрерывно струившиеся из его глаз. При этом он повторял: «Прости меня, Фахми, прости меня… Простите меня, люди… Я ошибся, я сбился с пути, я жестоко страдаю… Прости меня, Фахми».

Но Фахми вдруг снова стала терзать боль, и он закричал из последних сил. Все окна дома давно уже были распахнуты, и жильцы поневоле вслушивались в истошные вопли, от которых не спасли бы и наглухо закрытые двери и окна. Крик, переполошивший весь дом с его баввабами и беями, господами и няньками, долетал до соседних домов, тревожил их обитателей. Если бы крик длился еще, он, быть может, разбудил бы весь квартал, а то и целый город. Но жильцы вызвали полицию. Полицейским открыла жена, еще полусонная. Однако она мгновенно очнулась, когда провела их на кухню и увидела там своего мужа, который стоял на коленях и целовал руку Фахми, прося у него прощения.

Фахми подняли, наспех одели. Двое полицейских хотели вынести его, но аль-Хадиди воспротивился. Он сам взвалил Фахми на плечи и понес. Болезнь уже настолько иссушила тело больного, что остались лишь кожа да кости. Афат вцепилась в мужа, допытываясь, что он намерен делать. Он улыбнулся ей – новая, неведомая для нее улыбка осветила его лицо – и сказал:

– Я пойду другой дорогой, очень трудной… Ты пойдешь со мной?

– Куда я с тобой пойду в таком виде? Ты что, с ума сошел?

И она обеими руками прижала к себе маленького Фахми. А аль-Хадиди повернулся и пошел прочь с кричащим, воющим человеком на плечах. Жители дома и всего квартала провожали его взглядами, перешептывались и посмеивались… Он прожил здесь два года в постоянном страхе, как бы кто-нибудь не разнюхал, что он из простонародья, не рассказал всем, кто он и что он такое. Без сомнения, многие в этом квартале поступали не лучше. И теперь он видит множество трупов, выглядывающих из окон, стоящих у дверей… И он убыстряет шаги, стремится поскорей покинуть этот квартал… Потому что смрад, царящий здесь, сделался невыносимым.

Альфред Фараг

Родился в 1929 году в Александрии, в семье муниципального чиновника-копта (потомка древнего населения Египта, сохранившего христианскую веру). В 1952 году закончил английское отделение филологического факультета Александрийского университета. Работал преподавателем английского языка, одновременно сотрудничал в прессе. В 1960 году был назначен советником управления народной культуры при министерстве культуры, в 1967 – советником управления по делам театров. С 1971 года – директор каирского театра Комедии.

Начал писать стихи, рассказы, критические статьи в студенческие годы. Первая одноактная пьеса «Голос Египта» была написана и поставлена на сцене в 1956 году. Всего перу Фарага принадлежит около десяти пьес.

Фараг – автор сборника коротких рассказов (1968), исследования о театре «Путеводитель по театру для умного зрителя», им переведены с английского языка «Литературные портреты» А. М. Горького.

Маклер

Перевод В. Кирпиченко

Кто видел, как Абд ат-Тавваб бродит по базару, съежившийся, недоверчивый, осторожный, как он торгуется, прикидываясь горемычным и жалким, тот не узнал бы его за воротами, когда он, раздувшись от гордости, решительно подгонял нового осла властными окриками и длинной палкой и оглядывался по сторонам с торжествующим видом.

Но не рано ли торжествовать?

Заприметили его дерзкие парни, братья Нуамани. Выбрали именно его среди десятков верховых и пешеходов, движущихся на базар или с базара. Один увязался за ним сбоку, другой забежал вперед и спросил с серьезным выражением на лице:

– Эй, сколько отдал за осла?

Абд ат-Тавваб взглянул на него ликующими глазами:

– А по-твоему, сколько он стоит?

Нуамани подошел вплотную к ослу, опытной рукой ловко начал его оглаживать и ощупывать. Сердце Абд ат-Тавваба трепетало от ожидания, ему не терпелось узнать, подтвердит ли встречный, что он сделал выгодную покупку.

Нуамани сказал:

– Хороший осел, ноги крепкие, зубы все целехоньки. Нет, нет, очень недурен, куда уж лучше. С покупочкой тебя… И спина крепкая. Так сколько ж ты отдал?

Просияв лицом, Абд ат-Тавваб нетерпеливо воскликнул:

– Ну, а по-твоему, сколько? Какая твоя цена?

– Я думаю, двенадцать фунтов.

Абд ат-Тавваб сердито нахмурился и искоса бросил на Нуамани презрительный взгляд:

– Двенадцать! Ты что, парень? Да сейчас дешевле восемнадцати кто отдаст, и цены-то такой нету. Мера кукурузы нынче почем, знаешь? Говори серьезно…

– Стало быть, четырнадцать?

Лицо Абд ат-Тавваба сразу же вновь просветлело, и к нему вернулось прежнее воодушевление.

– А! Так он и вправду стоит четырнадцать?

– Само собой. Дай-ка взгляну еще разок. Нет, нет, не дурен. Ну-ка, поверни его другим боком. Право слово, четырнадцать фунтов он стоит.

– Вот и мне так кажется. А купил я его за тринадцать.

Улыбаясь до ушей и блестя глазами, Нуамани сказал:

– Молодец, лихо ты фунт выторговал.

– Правда ведь? Я же и говорю, четырнадцать он наверняка стоит. Салям алейком!

И собрался было ехать дальше. Но Нуамани вцепился в него и завопил:

– Как это салям алейком?! Где у тебя совесть?

Абд ат-Тавваб уставился на него в крайнем изумлении:

– Что такое?

– Ну-ка плати, что мне причитается.

– Что тебе причитается, братец?

– Денежки за комиссию. Я тебе осла оценил? А ты хочешь зажилить мою долю?

Абд ат-Тавваб весь ощетинился и заорал:

– Какая такая комиссия, парень? Ты что, спятил?

Нуамани развел руками и огляделся вокруг, как бы призывая прохожих в свидетели.

– Ну и ну! Значит, норовишь прикарманить мои денежки? Клянусь аллахом, я тебе этого не спущу. Держите его!

Он схватил Абд ат-Тавваба за шиворот. Тотчас подскочил его брат, поднял шум и крик:

– Люди, побойтесь аллаха, что ж это такое творится? Побойтесь аллаха! Четверть часа не прошло, как на этом самом месте человека убили! Ну и денек выдался! Чего вы не поделили?

Самозванный «маклер» сейчас же обратился к нему за помощью:

– Не уходи, свидетелем будешь. Клянусь душой, я помог этому человеку оценить осла. А теперь, когда дело сделано, он не желает платить.

– Да ничего ты мне не помогал ни продать, ни купить. Вот чудеса-то, прости господи!

– Ведь я осмотрел осла и оценил его?

– Да, но…

Второй брат прервал его:

– Стало быть, ему причитаются комиссионные…

– Что ты говоришь, коли не знаешь, как дело было?

– Дядя, побойся бога. Часа не прошло, как здесь человека убили. Ну, будешь платить или нет?

– Алла, алла, алла!.. Да это разбой среди бела дня, братцы. Как же так?

От волнения он забормотал что-то невнятное. Собралась толпа, все любопытствовали, что случилось. Говорили разом, перебивая друг друга. Абд ат-Тавваб объяснял:

– Вот, братцы, этот парень привязался ко мне среди дороги, спрашивает, почем осла покупал, а я ему говорю…

А маклер наседал, твердил свое:

– У меня свидетели есть. Осмотрел я, значит, этого осла и сказал, сколько он стоит, какая ему цена, какие у него ноги, зубы…

Свидетель поддакивал:

– Могу подтвердить, братцы. Сам видел, как он ему ноги ощупывал, в зубы глядел, под хвост…

Прохожий редко вникает в суть дела. Для него главное – решить спор. Он не станет докапываться до истины, разбираться, выслушивать обе стороны и свидетелей, терять целый день, чтобы вынести справедливое суждение. Поэтому один из собравшихся решительно сказал:

– Плати ему десять пиастров, и пускай идет себе с миром.

– Нет уж, спасибо. Стану я руки марать из-за десяти пиастров. Он купил осла за тринадцать фунтов. И должен мне пятьдесят пиастров, самое малое. Это будет по справедливости. Как же так? Денежки-то мои, законные…

* * *

Абд ат-Тавваб продолжал путь вконец удрученный. По требованию толпы ему пришлось слезть с осла и уплатить пресловутому маклеру пять пиастров. Однако в деревню он въехал преобразившийся. Собрал последние силы, чтобы казаться веселым и убедить всех сбежавшихся посмотреть на осла, что он, Абд ат-Тавваб, совершил неслыханно удачную сделку. Вновь и вновь повторял он всем и каждому:

– Маклер оценил его в четырнадцать фунтов, а я купил за тринадцать. И еще маклера провел за нос, дал ему всего пять пиастров!

Глаза его радостно блестели, когда он видел действие своих слов, а собравшиеся, в свою очередь, ощупывали ноги, хвост, спину осла, заглядывали ему в зубы, похлопывали по бокам и говорили:

– Нет, ничего, хорош. Стоит этих денег. С покупочкой тебя. И всего пять пиастров? Да ты впрямь провел за нос маклера!

Абуль Муаты Абу-Н-Нага

Родился в 1931 году в деревне аль-Хасайна, в провинции Дакахлия. Учился в религиозной средней школе города Мансура. Высшее образование получил на отделении арабской филологии Каирского университета и на педагогическом факультете университета Айн-Шамс. По окончании университета в 1959 году четыре года работал преподавателем арабского языка в школе, затем перешел на работу в Академию арабской филологии.

Выпустил первый сборник рассказов «Девушка в городе» в 1960 году. С тех пор опубликовано еще три сборника рассказов: «Смутная улыбка» (1963), «Люди и любовь» (1969) и «Иллюзии и реальность» (1972), а также повесть «Возвращение в ссылку» (1969), посвященная жизни и деятельности известного египетского журналиста и общественного деятеля Абдаллы ан-Надима.

Рассказ «Вопросы и ответы» опубликован в журнале «Аль-Хиляль» в августе 1969 года.

Вопросы и ответы

Перевод В. Кирпиченко

Они только что покончили с курицей, которую старшина Ахмед привез из деревни. Сержант Авад вытер руки о газету, служившую им скатертью во время пиршеств, которые устраивались всякий раз, как кто-либо возвращался из краткосрочного увольнения, от родных. Скомкав газету и отшвырнув ее прочь, он сказал:

– Противник побежден!

Махмуд, рядовой, еще не успевший выслужить ни одной нашивки, но любимый всеми за свой веселый нрав, отозвался:

– Ну нет… бой только еще разгорается!

Держа в руке обглоданную куриную лапку, он выбирал глазами подходящий для мишени камень. Забава всем понравилась, и они принялись метать объедки курицы и скомканные обрывки газет в мнимого противника. Потом Бекр, мобилизованный азхарист [32]32
  Азхарист – студент университета аль-Азхар.


[Закрыть]выпрямился и торжественно возгласил нараспев: «Возьми четырех птиц и разруби их на части, потом положи каждую часть на гору и позови их, и они прилетят к тебе – истину сказал великий аллах» [33]33
  Слова из Корана (сура «Ибрагим»).


[Закрыть].

Махмуд откликнулся:

– Эти уж не прилетят, даже по приказу самого батальонного командира.

Старшина Ахмед, прозванный «Философом», быть может, потому что закончил философский факультет, а может, по той причине, что скупые слова, которыми он изредка прерывал свое постоянное молчание, всегда вызывали споры, сказал:

– Времена чудес минули!

Сержант Авад, инженер, который был мобилизован одновременно с Ахмедом и всегда выступал его противником в спорах, возразил:

– Чудесам нет конца. Просто каждому веку явлены свои чудеса!

Тут вмешался шейх Бекр:

– Чудо есть нечто, выходящее за рамки обычного. Аллах творит чудеса посредством людей, отмеченных даром пророчества.

Но Авад стоял на своем:

– И в наш век бывают чудеса. Изменился только их смысл. Чудо уже не просто нечто, выходящее за рамки обычного. Оно вполне возможно. Чудо нашего века в том и заключается, чтобы знать границы возможного.

Махмуд рассмеялся.

– Возможное, граничащее с невозможным, заключается в том, чтобы шейх Бекр привез нам из деревни вот такую же курицу.

Шейх Бекр воскликнул:

– О неблагодарные, вы не помните добра! Забыли, как два месяца назад наелись до отвала крольчатины? Что ж делать, когда мне уже третий месяц не дают увольнения!

Потом, обернувшись к старшине Ахмеду, он спросил с тоской в голосе:

– Ну как там, в деревне? Я по людям соскучился, по всякой живой душе!

Несмотря на волнение, прозвучавшее в вопросе шейха, Ахмед не спешил отвечать. Он заметил, как после этих слов на лицах окружающих его товарищей появилось выражение горечи. Так бывало всякий раз, когда кто-нибудь из них возвращался из деревни после увольнения. Подобный вопрос задавали неизбежно, быть может, в ином виде или в иной связи, но его задавали, и настроение сразу менялось, всех охватывало общее чувство горечи.

Начинают ли они, как и он, это сознавать? Замечают ли здесь нечто необычайное? Понимают ли, что совершающееся здесь отражает, словно в зеркале, то, что совершается там? В его родной деревне или в деревне любого из них?

– Все благополучно… живы-здоровы, шлют привет.

Ответив, он оборвал свои мысли и нарушил молчание, словно стремясь оттянуть время. Он не думал о бессодержательности такого ответа. Он думал лишь, что там, в деревне, он ответил примерно так же, когда ему задали подобный же вопрос: «Скажи, как там у вас, в армии?»

Это тоже было после обильного ужина. Но тогда устроили настоящее пиршество, не то что здесь! И тогда поначалу царила атмосфера возбужденной радости, сыпались бесчисленные вопросы обо всем вообще и ни о чем в частности. А под конец, после еды, питья и душевных излияний, вставал этот обескураживающий вопрос, который означал, что веселье кончилось и начинается серьезный разговор. Там тоже ощущали бессодержательность его ответа, и вновь задавали этот вопрос, уже в иных словах. Но независимо от слов смысл их был всегда тот же, и выражали они просьбу:

– Расскажи о том, что ты видел.

Там он вглядывался в глаза, устремленные на него, и угадывал в глубине их одно и то же – безграничное желание знать правду, безграничный страх перед неведомым, мучительное сомнение, роковое и невыносимое для них. А для него главное состояло не в том, чтобы найти в себе мужество сказать им правду. Главное было знать все, о чем его спрашивают, и суметь рассказать то немногое, что он пережил, – а кое-что, по крайней мере, ему довелось пережить, увидеть и совершить.

Там он представлял армию, был ее посланцем, говорил от ее лица с людьми, которые ничего с легкостью не принимают на веру, сомневаются, надеются и любят его вопреки всему. И странное дело, там он забывает все, что смущает его здесь, забывает свои тяготы, тревоги, невзгоды. Но здесь, вот сейчас, когда мундир его еще покрыт дорожной пылью и едва доедена привезенная им курица, когда он видит выражение горечи на лицах своих товарищей, когда вопросы сыплются на него со всех сторон…

– Живы-здоровы? И только-то? Но разве они не расспрашивали о нас?

И кто-то сам же отвечает:

– Ясное дело, они тебе не поверили! Ясное дело!..

Здесь, вдали от деревни, он чувствует свое единение с ней. Ему хочется разорвать этот заколдованный круг, найти выход из этого нелепого положения, порождающего чувства, в которых непременно надо разобраться до конца, сколь бы горьки они ни были, вызывающего все новые противоречия, которых не должны бояться люди, стоящие лицом к лицу со смертью.

Он сказал резко:

– Ну и что? Вполне понятно, если они спрашивают!

– И вполне понятно, если не верят ни единому твоему слову.

Это с насмешкой произнес Махмуд. Ахмед не рассердился. Он вспомнил, что сам разделял сомнения своих товарищей. Но это лишь одна сторона дела. Он решительно возразил:

– Они ищут то, чему могли бы верить.

Ахмед помолчал немного, чувствуя, что из слившейся воедино преданности деревне и армии рождается новая, высшая преданность, верность правде, стремление ее познать. Стараясь говорить спокойно, он продолжал:

– В нашей жизни произошло нечто ужасное. И вот одна из причин – люди верили всему, что им говорили. Они не задавали вопросов, утратили способность сомневаться. И так легко понять…

Махмуд прервал его с горячностью, без следа обычного своего веселого добродушия:

– Разве это справедливо, что мы здесь ведем жестокую войну, днем и ночью рискуем жизнью, терпим лишения, а люди, о которых ты говорил, живут себе как ни в чем не бывало? Вот ты сейчас прямо оттуда. Что изменилось в их жизни? Кафе, рестораны, кино. Мелкие будничные заботы. Все как обычно. Пока им не встретится кто-нибудь, вернувшийся с фронта. А тогда они требуют от нас чуда, ни больше ни меньше, признают только совершенство, не прощают ни малейших ошибок. Почему бы им не побывать здесь, не взглянуть собственными глазами?

Ахмеда не испугало выражение полной солидарности с Махмудом, которое он прочитал на лицах товарищей. Он разделял их возмущение. Но он возразил:

– Дело совсем не в том. Так ставить вопрос нельзя.

Он произнес это все тем же спокойным тоном. И в тон ему они так же спокойно спросили в один голос:

– А в чем же тогда дело?

На восточном берегу канала грянул орудийный выстрел. Они замолчали. Прогремел ответный выстрел с западного берега. А они все хранили молчание. Видимо, в разговор вступили пушки. Они сидели в маленьком укрытии. Подобные стычки проходят без их участия. Они разведчики, только что закончившие подготовку к операции на Синае и теперь ожидающие приказа.

Перестрелка на время прекратилась. В эту минуту Ахмед увидел перед собой нежное, округлое лицо Галии, ее зеленые глаза, которые всегда встают перед ним в минуты опасности. Может быть, на самом деле они смотрят сейчас на прохожих сквозь стекло ее «бьюика», в котором она едет на курорт. С наступившей тишиной исчезли зеленые глаза и осталась лишь кучка людей, тесно прижавшихся друг к другу. Они повторили свой вопрос:

– В чем же тогда дело?

Пытаясь вновь обрести спокойствие, Ахмед сказал:

– Это вопрос сложный, и коротко на него не ответишь. Но я считаю, что люди имеют право спрашивать, а вы имеете право требовать от них, чтобы они не только задавали вопросы.

Авад, молчавший все это время, заговорил, переходя в контратаку:

– Право! Философы вроде тебя во все времена только и делали, что рассуждали о правах! Даровали людям права на бумаге. Позволь мне высказать тебе одну простую истину: мы все готовы сражаться до победы. Но я уверен, что претворить эту готовность в жизнь можно лишь при безусловном доверии. Слышите? При безусловном доверии. Иначе бесполезно и говорить о победе.

Ахмед сказал:

– Ничего нет ошибочнее этих слов. Безусловное доверие?! Оно кануло в вечность. Доверие должно родиться из вопросов и ответов, из сомнений. И оно не должно быть безусловным… Да, я не хочу, чтобы оно было безусловным.

Авад воскликнул:

– Доверие и сомнение! Еще одна сложная формула! Ловко же вы играете словами. Нет, брат, мы на войне. Ты что, забыл об этом? А на войне возможно лишь безусловное доверие. Такой боец, как ты, разлагает весь батальон.

И добавил со смехом:

– На месте командира я прогнал бы тебя из армии в шею.

Шейх Бекр нашел наконец повод вмешаться:

– Как же вы говорите о безусловном доверии и забываете о вере? Вера – это самое главное.

Авад отозвался:

– Вера живет в душе нашего народа, ее можно возродить. Но философ Ахмед говорит о чувствах сомнения и осторожности, присущих народу, среди которого три четверти неграмотных.

По-прежнему сохраняя спокойствие, Ахмед спросил:

– Почему вы иронизируете над сложными формулами? Ведь жизнь сама по себе – сложная формула. Когда организм теряет способность сохранять внутреннее равновесие, наступает смерть.

На восточном берегу снова ударила пушка. Ей тотчас ответила артиллерия с западного берега. Люди вновь замолчали. Теснее прижались друг к другу в маленьком укрытии. Перестрелка становилась все ожесточеннее. Но это не помешало Ахмеду спросить самого себя: верно ли, что он способен говорить лишь о правах на бумаге, о вещах нереальных и неосуществимых?

Однажды Галия сказала ему: «Дорогой мой, ты очень хорошо рассуждаешь о том, чего нет!»

Вскоре она рассталась с ним. Но ее зеленые глаза всегда встают перед ним в минуту опасности, словно вечное ожидание несовершившегося чуда.

* * *

Ахмед остался один. Благополучно переправившись через канал, маленький отряд рассеялся. Каждый знает свое задание. Выполнив его, они встретятся в условленном месте и обменяются добытыми сведениями. А затем вновь расстанутся, будут возвращаться порознь, чтобы важные донесения не пропали, если кто-нибудь погибнет на обратном пути. Они соберутся опять в другом месте, на берегу канала, и переправятся одновременно.

Однажды Галия сказала ему: «Практический опыт – это совсем не то, что книги, на которые ты попусту тратишь свою жизнь».

Тогда он ответил ей: «А что думаешь ты о книгах, написанных на основании практического опыта?»

Всякий раз, как он сталкивается с опасностью, преодолевая все препятствия, является перед ним Галия и стоит в отдалении. Действительно ли она сама приходит к нему или это он призывает ее, чтобы она убедилась, что он не такой, каким она его себе представляла? Возможно, он хочет убедить в этом не столько Галию, сколько себя самого.

Только когда человек остается один и выполняет задание вроде того, что сейчас предстоит ему, он может многое узнать о себе, о своей истинной сущности. Но сегодня его задача – узнать как можно больше о концентрации сил противника в пункте, координаты которого ему точно указаны. Пункт этот где-то здесь, во тьме, скрывающей Ахмеда от врага и врага от Ахмеда.

Наконец-то он вышел на поиски истины, пусть маленькой, несравнимой с теми, что великие люди искали во тьме неведомого. Что связывает истины с тьмой? Они скрываются во тьме неведомого, люди прячут их во тьме ночей и собственных душ, и темными ночами разведчики ведут поиск.

Галия не всегда была права. Вот он в самом сердце тьмы и опасности, но страх не раздавил его. Мозг его работает четко. Ахмед ощущает ночные звуки, отблески света, запахи пустыни. Он чувствует под ногами песок. Он не забыл тот давний разговор, который, казалось, изгладился из его памяти. Правда, все это подтверждает, что ее, в общем-то, справедливые слова о практическом опыте на этот раз являются доказательством его правоты.

Вспоров тишину ночи, над головой у него пролетает пуля. Он падает на землю подле огромного валуна, возможно уже тысячи лет лежащего на этом месте. Ахмед прижимается к валуну, застывает в неподвижности. Глаза постепенно привыкают к темноте, он начинает различать рельеф местности. Но внезапно мрак пронзают лучи прожекторов, которые вспыхивают и гаснут то там, то здесь, один за другим, расставляя световые ловушки на пути разведчиков. Ловушки усеивают всю пустыню, перемещаются молниеносно. И поэтому огромный валун, который лежит тут тысячи лет и теперь прикрывает Ахмеда от прожекторов, неожиданно претворяется в чудо. И это его, не верящего в чудеса, он спасает от смерти.

Сколько чудес должно свершиться этой ночью, чтобы он мог выполнить свое задание? Но он не сомневается в том, что главным чудом в его жизни было решение стать бойцом разведывательного отряда. Вот в такие чудеса он верит!

Он сказал им смеясь: «В наш век философы вроде меня, прежде чем отыскивать истины бытия, должны научиться добывать сведения о боеготовности противника».

Ему не придется долго лежать подле валуна – прожекторы тоже стараются не выдать свое местонахождение. И он не станет ожидать чудес от валунов, они, как и мрак, служат прикрытием и ему и врагу. За любым из них он может наткнуться на вражескую засаду. Тогда придется вступить в рукопашную схватку. Он должен избегать столкновений, но если это случится, то возможен лишь один разговор – на языке кинжалов. Чтобы не выдать противнику сведений, он должен будет убить или его, или себя. Иного выхода нет.

Такова плата, самая малая плата за сведения о концентрации сил противника и его боеготовности.

Люди в его деревне, попивая кофе, толкуют об истине. Словно надеясь, что истина явится к ним, как гость, постучится в дверь – вот я, прошу любить и жаловать.

Торные дороги и тропы преграждены засадами и минными полями. Единственный мало-мальски безопасный путь для него лежит через холмы, барханы и камни. Сердце колотится от усталости или от страха, как знать? Сухой ветер пустыни овевает потное лицо. Одежда прилипает к телу и все больше тяжелеет. Ноги то увязают в песке, то спотыкаются о камни.

Боясь, что его накроет луч прожектора, он пересекает песчаную голую равнину. Движется он перебежками, когда луч уходит в сторону. Тут главное – точный расчет. Рассчитать нужно решительно все. Нельзя предвидеть лишь эти пули, летящие неизвестно откуда и куда. Они летят низко, над самой землей, и ему часто приходится ползти. Нельзя предвидеть и появление патруля, который, возможно, проходит где-то в нескольких шагах. Обоняние и слух настороженно ловят запахи и звуки, помогая выбирать дорогу. Но вот пуля пролетает совсем близко, и на мгновение от страха он теряет сознание.

Песок набивается в рот, в нос, в уши. Но оцепенение быстро проходит. Он понимает, что выстрел, хотя он был оглушительно громким, сделан издалека. Значит, можно стремительно перебежать к ближнему холму. Всего одно мгновение, и вот он уже падает на песчаный склон. В такую ночь он не вправе умереть бесполезной смертью. В его задачу не входит искать неминуемой гибели. Он должен добыть важные сведения. И если он бережет свою жизнь, то лишь для того, чтобы выполнить задание, ради которого люди ушли в ночной мрак.

Место, которое он ищет в темноте, расположено поблизости. Там, дальше, укрыться негде. Поэтому именно этот участок выбран для разведывательной операции. Во-первых, противник не станет его особенно охранять. А во-вторых, вражеские прожекторы не могут его освещать без риска обнаружить при этом позиции и передвижение своих частей. Преимущества избранного врагом рубежа одновременно делают его уязвимым. Подобные операции чреваты любыми случайностями. Главное – не испугаться, не потерять самообладания, слиться с землей, на которой лежишь, зарыться в мягкий песок, не дрогнув, встретить опасность. В этом единственная его надежда на спасение. Он снова чутко улавливает запахи и звуки. На этот раз слух его смутно различает голоса, говорящие на чужом языке. Это не чудится ему со страха. Это действительно голоса, они звучат все ближе и ближе. Он знает, что перед ним вражеский патруль, проходящий по ту сторону холма. Лежа трудно определить, куда движутся враги. Если они пойдут в обход холма, то сразу обнаружат его. Тогда столкновение неизбежно. Поскольку он первым заметил их, у него есть возможность и напасть первым, уничтожить весь патруль одной гранатой. Но что будет дальше? Ведь позиции противника так близко. Сейчас же подоспеет подмога, и тогда уж ему не миновать гибели. Он пойдет на этот риск лишь в крайнем случае, если убедится, что они его все равно увидят.