Текст книги "Живи, Египет! (сборник)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

Соавторы: Махмуд Теймур,Баба Тахир,Ихсан Абдель Куддус,Тауфик аль-Хаким,Яхья ат-Тахир Абдалла,Альфред Фараг,Юсуф ас-Сибаи,Салах эд-Дин Хафиз,Мухаммед Абдель Халим Абдалла,Юсуф Идрис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Наконец ей удалось вызволить дочь. Она увела ее в ванную и затворила дверь. А мастер Махмуд долго еще дух не мог перевести от негодования. Но понемногу он успокоился. Снял рубашку и брюки. Надел галабею и лег на кровать. Снова представил себе молодых рабочих, встретившихся ему на пляже. А вдруг они видели ноги Самиры?! Голые ноги! Вернутся на фабрику и будут рассказывать всем сальности про ноги дочки мастера Махмуда. Он ощутил стеснение в груди и мысленно обратился к аллаху, прося у него прощения и помощи. Прости, господи! Прости… Потом он стал размышлять спокойно. Почему он так думает о своих товарищах по работе? Ведь все они для него как собственные дети. Всех он знает. Они порядочные, хорошие парни. Образумься, мастер Махмуд. И вообще, что тут такого? Ведь на пляже полно девчонок в купальниках. Почему все должны смотреть только на твою дочь Самиру? Обидел ты ее, мастер. Ей-ей, обидел. Девчонка ничего особенного не сделала. Все они такие. Даже дочери вполне достойных людей. За что же ты ее наказал? Мир изменился, мастер Махмуд.

Уснуть он не мог. Понимал, что обидел дочку. И сам чувствовал себя обиженным. Не находил никакого решения. Ворочался с боку на бок. А Девлет, лежа рядом, уговаривала его:

– Спи, Махмуд. Выкинь эту историю из головы. Самира больше не будет так делать.

На другое утро мастер Махмуд рано вышел из дома и отправился в ближайший магазин. Там он купил купальник.

Потом вернулся домой, позвал свою младшую дочь Наваль и тихо, избегая глядеть ей в глаза, сказал:

– Возьми, надень.

Лицо Наваль просияло от радости. А Девлет воскликнула:

– Да хранит тебя аллах, Махмуд.

Самира вздохнула и принялась расчесывать волосы так яростно, словно намеревалась вырвать их все с корнем.

* * *

Мастер Махмуд сидел на пляже, глядя на свою младшую дочь Наваль, которая играла подле него на песке в своем новом купальнике.

По щеке его скатилась слеза.

Жена его Девлет взглянула на него с тревогой и спросила испуганно:

– Что с тобой, мастер Махмуд?

Вытирая слезу рукавом рубашки, Махмуд ответил:

– Ничего… Просто я вспомнил свою мать.

Юсуф аш-Шаруни

Родился в 1924 году в провинции Менуфийя, в Нижнем Египте. Закончив философское отделение филологического факультета Каирского университета, проработал несколько лет преподавателем в Судане. Вернувшись в Каир, начал работать в Высшем совете по делам литературы и искусства и одновременно сотрудничать в периодической печати.

Первый сборник рассказов аш-Шаруни – «Пятеро влюбленных» – вышел в 1954 году, второй – «Письмо женщине» – в 1960. В 1969 и 1971 годах вышли сборники «Толпа» и «Радость жизни». Кроме этого, Юсуфу аш-Шаруни принадлежит несколько монографий по литературной критике.

Рассказ «Шарбат», написанный в 1961 году, включен автором в сборники «Толпа» (1968) и «Радость жизни» (1971).

Шарбат

Перевод В. Кирпиченко

Рано утром Шарбат в новом платье и новых сандалиях вышла купить хлеба и бобов и не вернулась. Хозяин, у которого она служила, учитель Кемаль, совсем потеряв надежду на ее возвращение, встревоженный, отправился на поиски. Быть может, Шарбат заблудилась, ведь она еще маленькая, ей лет десять, не больше. К тому же она недавно живет в этом квартале и не знает дороги.

В четыре часа пополудни, несмотря на сильную жару, устаз [17]17
  Устаз (уста) – учитель, господин (в обращении к образованным людям).


[Закрыть]Кемаль пошел к ее отцу. Кемалю под сорок. Добрая половина волос у него на голове вылезла, солнце немилосердно палит лысину. Человек он добрый, и все пользуются его добротой, донимают его – и ученики и жена, которая унаследовала от своего отца несколько федданов земли. Ему же остается донимать только служанку, и он, забывая порой свою доброту, поколачивает ее под горячую руку из-за сущих пустяков.

От Шарбат он слышал, что семья ее живет на чердаке двухэтажного дома, а за окном расстилаются широкие поля. Путь туда был далекий (от Гелиополиса до Эмбабы [18]18
  Гелиополис, Эмбаба – районы Каира.


[Закрыть]), приходилось делать множество пересадок, меняя виды транспорта, и поэтому он беспокоился за девочку. Правда, вчера она плакала и просила отпустить ее домой. Но разве может она сама добраться до места, если всего один-единственный раз проделала этот путь вместе со своим отцом, в тот день, когда он ее привез?

Дверь открыл отец Шарбат, и устаз Кемаль был очень удивлен, увидев, что девочка тут. Шарбат была худенькая, бледная девочка с короткими жесткими волосами. При виде хозяина она испугалась. На ней было все то же новое платье и новые сандалии. Как эта маленькая плутовка добралась сюда? Он сам чуть было не заблудился. Если бы не важное дело, которое привело его сюда, он давно повернул бы обратно. Ему столько раз пришлось расспрашивать встречных! Платок его стал мокрым от пота, но за неимением другого он по-прежнему вытирал им залитое потом лицо. У девчонки какой-то собачий нюх, не иначе, если она сумела найти свой дом. Но, по крайней мере, с него свалилось тяжкое бремя ответственности. Теперь предстояло сделать другое – вернуть ее назад, этого настоятельно требовала жена (будь его воля, он вполне обошелся бы без прислуги, с которой не оберешься забот и неприятностей).

Каморку наполнял смешанный запах пота и заплесневелого сыра. На полу был расстелен тюфяк, там спали двое ребятишек. В углу помещались таз и керосинка. В другом углу – большой деревянный сундук. Поперек комнаты была протянута веревка, на которой сушилось белье. На подоконнике единственного окошка стоял кувшин. Подле двери был деревянный диванчик, на нем валялись жестянки, камешки и пустые баночки из-под гуталина.

Илева извинился перед беем за неподобающую для гостя обстановку и хлопоты, которые доставила учителю эта проклятая девчонка: «Я сейчас только собирался отправить ее назад». Шарбат явилась домой совсем недавно. Ее привел высокий смуглый мужчина, он сказал, что работает баввабом. Хороший человек. Встретил ее случайно – она шла по улице и плакала… «Я дал ему двадцать пять пиастров, бей, верьте слову».

Илеве было лет тридцать, хотя выглядел он на все сорок. Такой же тщедушный, как и дочка, низенький, смуглый, с заросшим щетиной подбородком, с нервным лицом. Правая рука у него была обожжена и искалечена. Зато на левой пальцы сжимались в тяжелый кулак. Он спустился вниз, взял две чашечки кофе в соседней кофейне. Принес стул для бея. Предложил ему сигарету. Устаз Кемаль отказался. А Шарбат все стояла дрожа, словно от холода. Ей хотелось забиться куда-нибудь, спрятаться подальше, но в каморке спрятаться было некуда.

Хозяин ласково посмотрел на нее (хотя только вчера бил ее нещадно) и спросил:

– Почему ты убежала, Шарбат?

Она глядела на него умоляющим взглядом, не отвечая ни слова. Вернее, она пыталась ответить, но лишилась дара речи. Отец крикнул:

– Отвечай бею, сучья дочь!

Наконец ей удалось вымолвить хриплым шепотом:

– Я не хочу работать прислугой.

Она впервые попала в услужение. Неделю назад, когда отец привел ее в дом устаза Кемаля и оставил там, она поняла, что ее обманули. Отец сказал, что отведет ее к тетке, и она думала, что будет играть там, как играла, придя из школы, на улице, перед своим домом с сестренками Хамдией и Зейнаб. Их любимой забавой было срывать листья с деревьев, класть их в жестяные банки, а потом представлять, будто они стряпают на огне разные кушанья. Готовую еду они раскладывали на тарелки, которыми служили им баночки из-под гуталина. Иногда она мыла дома настоящую посуду, подметала пол или нянчила маленького братишку Галяля. Но едва она переступила чужой порог, как сразу же поняла, что попала не в дом своей тетки. Там было много комнат, радиоприемник, телефон, всякие другие вещи, которых она никогда раньше не видела: холодильник, электрическая плитка и большая кукла, принадлежавшая хозяйской дочке. Когда куклу наклоняли, она открывала и закрывала глаза, пищала, как младенец.

Теперь отец прикрикнул на нее:

– Тебя не спрашивают, хочешь ты прислуживать или нет!

Потом он понизил голос и заговорил мягче:

– Ты же знаешь, я сейчас без работы. Что же мы будем есть, подумай сама, Шарбат?

Илева работал в пекарне. Однажды печь взорвалась, и вся пекарня сгорела. Сгорел заживо и ее хозяин, а у Плевы оказалась обожженной правая рука.

– Благодари аллаха, – внушал он дочери, – что отец твой жив остался. А ежели бы помер?

Когда он привел девочку в дом бея, то заметил, как брезгливо передернулось лицо госпожи при виде Шарбат. Может, дело тут было в платье Шарбат или в ее обуви. Но больше всего его уязвило то, что госпоже явно был противен запах, исходивший от его дочери. Она зажала нос, открыто выражая свое презрение: как будто дочь его совсем из другого теста. Он слышал, как хозяйка попрекнула мужа: «Она ведь еще маленькая. Лучше возьмем другую, постарше». Илева – словно продавая лепешку покупателю – возразил ей тогда: «Но она у меня смышленая, госпожа, живо всему научится».

А сейчас девочка упрямо повторяла:

– Все равно! Не хочу работать прислугой!

И потрогала свои коротко остриженные волосы, вспоминая недавнюю обиду.

Когда отец ушел, а она осталась, глотая слезы, хозяйка увидела, что ее рваное платье одето прямо на голое тело, а жесткие волосы кишат насекомыми. Не теряя времени, она сшила ей платьице из своих обносков и сделала сандалии из старых дочкиных туфель. Она ушила и белье, оставшееся от прежней служанки (специально хранимое для такого случая). Затем отвела девочку в ванную и сама следила, как она мылась, заставив с особой тщательностью вымыть голову. После этого велела смазать волосы керосином и взяла гребень. Всякий раз, как она вычесывала насекомых, ее мутило. Она размахивала гребнем перед самым носом у девочки и кричала с каким-то злобным торжеством в голосе: «Вот, гляди, какая гадость у тебя в волосах!» И снова принималась яростно орудовать гребнем. Пуще всего госпожа боялась, что эти насекомые заведутся у нее или у ее дочки. И потом… потом она вдруг нанесла Шарбат самую горькую, самую тяжелую обиду. Она схватила ножницы и стала стричь ей волосы – коротко, под мальчика.

Услышав, что дочь перечит ему, отец рассвирепел, стал бить ее, осыпая руганью. Ее, Шарбат, старшую, любимую свою дочь, которой он после каждой получки – сам привык и ее приучил к этому – непременно давал пиастр. Ее, которую отдал в школу, чтоб она выучилась грамоте. Чтоб не была такой беспомощной, каким оказался он, когда потерял руку. Руки теперь уж не вернешь, дела плохи. Оттого и матери до сих пор нету дома. Она тоже работает, каждый день допоздна стирает на чужих.

– Ведь я получил с этого господина твое жалование до конца месяца и потратил все до последнего миллима, – кричал он Шарбат. – Если ты не вернешься, как я с ним расплачусь? И что мы будем делать через месяц и еще через месяц? Ты должна работать. Не у него, так у другого. Я твой отец, и ты не смеешь меня ослушаться. Думаешь, если у меня рука не действует, я не сумею тебя проучить? Ничего, у меня вторая, левая, здоровехонька. И ноги у меня еще есть и зубы.

При этом он бил ее, куда попало, по спине, по лицу, по груди. Девочка глухо вскрикивала. Кемаль – который между тем попивал кофе – видел, как Илева орудовал здоровым кулаком, усердно, словно месил тесто. Потом схватил дочь за горло и чуть не придушил насмерть. Когда устаз Кемаль вмешался, чтобы прекратить избиение, оказалось, что он, здоровый человек, не в силах обеими руками удержать одну левую руку Илевы. Он подумал про себя: «Наверное, отец лучше сумеет вразумить свою дочь, чем я. Быть может, это самый правильный способ на нее воздействовать». А вслух спросил:

– Ты пойдешь со мной, Шарбат? Или ты хочешь, чтобы отец избил тебя еще сильнее?

Испуганно, хриплым голосом она ответила:

– Я… я не хочу работать прислугой.

И продолжала:

– Ты… ты сам меня бьешь. И маленькая госпожа Надия меня бьет. Она каждый день ходит в школу. Я тоже хочу ходить в школу. Хочу учить Коран и таблицу умножения. И хозяйка бьет меня всякий раз, как я принесу неправильно сдачу из магазина. Дома я рано ложилась спать. А у вас почти совсем не сплю. Встаю чуть свет. Никогда не могу выспаться. Ложусь позже всех… «Шарбат, дай девочке попить!.. Шарбат, вымой посуду!.. Шарбат, вытри пол, убери со стола… сбегай купи тетрадь для мальчика… ступай принеси шоколадку… принеси две лепешки». И на дворе уже ночь, а я боюсь темноты, боюсь кошачьих глаз, когда они светятся в темноте, боюсь собак и ифритов [19]19
  Ифрит – здесь: злой дух.


[Закрыть]. И маленькая госпожа меня бьет. Есть мне дают поздней ночью… «Ешь, Шарбат, вот тебе сыр, мед и хлеб». А я хочу спать. Мне уже не до еды, так спать хочется. Ты сам бьешь меня, если я засыпаю с куском во рту. А дома я могла поесть, когда захочу, и поспать, когда захочу…

Отец ее ненадолго вышел и принес длинную жердь. Устаз Кемаль поспешно спустился вниз, сказав, что ему надо позвонить жене, но сделал он это главным образом для того, чтобы избежать тягостного зрелища. Он отыскал ближайший телефон, рассказал жене, как обстоят дела, и спросил, что, по ее мнению, делать дальше. Жена настойчиво убеждала его во что бы то ни стало вернуть девочку. «Она смышленая, быстро всему выучилась… Я не управлюсь дома одна… А платим мы ей немного…» Возвращаясь к Илеве, устаз Кемаль купил по дороге шоколадку. Быть может, такой соблазн подействует лучше, чем угрозы и побои.

Когда устаз Кемаль поднялся на чердак, где царил полумрак, он увидел озверевшего отца и девочку, которая изо всех своих слабых сил молча защищалась от ударов. Она ни разу даже не вскрикнула. В комнате все было перевернуто. С веревки попадало белье. Кувшин на подоконнике опрокинулся, но уцелел, и из него текла вода.

Когда устазу Кемалю удалось прекратить избиение – при этом изрядно помялся его выутюженный костюм, – по грубому, смуглому лицу Илевы катился пот. А у девочки из носа, изо рта и из раны на ноге шла кровь. Лицо ее побледнело от изнеможения и слабости.

Устаз Кемаль решил уговорить девочку и сказал, поглаживая ее по спине:

– Послушай, Шарбат, каждый человек должен работать, зарабатывать себе на хлеб. Я вот работаю учителем. И мама твоя работает. Отец тоже работал и будет работать, как только найдет место…

Неожиданно девочка возразила:

– Но госпожа Надия ходит в школу. Я тоже хочу ходить в школу. Раньше я училась…

Он сказал:

– Ведь я учитель. Если ты пойдешь со мной, я выучу тебя таблице умножения и Корану. – Потом он протянул ей шоколадку, но она отказалась, тихо проговорив:

– Мне не хочется.

Продолжая гладить ее по спине, он сказал:

– Ну ладно, пойдем. Хватит спорить.

Отец вмешался:

– Ежели не пойдешь с беем, дома ночевать и не думай. Выгоню на улицу, спи тогда в канаве.

Мужчины переглянулись, ожидая, какое впечатление произведут на девочку уговоры одного и угрозы другого. Все с тем же испуганным выражением в глазах она снова повторила:

– Я не хочу работать прислугой.

Вдруг в голове устаза Кемаля мелькнула новая мысль, он решил сделать последнюю попытку и сказал:

– Ладно, раз ты не хочешь возвращаться, воля твоя. Но платье, которое на тебе, и белье, и сандалии – все это наше. Снимай. Что же поделаешь.

Видно было, что девочка поначалу не приняла эти слова всерьез. Хозяин не может исполнить свою угрозу. И отец не разрешит ей раздеться донага. А никакой другой одежды, кроме той, которая осталась в доме хозяина, у нее нет. Но она увидела, что отец тоже обрадовался этой мысли и будет заодно с хозяином. Устаз Кемаль подошел к ней и протянул руку, чтобы снять платье. В страхе она попятилась к стене, ожидая, что вот сейчас ее начнут раздевать.

Со времени появления хозяина у них в доме прошло уже больше двух часов. Девочка устала, изнервничалась. Лицо ее покрылось испариной. Сейчас ее разденут. Лысина хозяина все ближе, ближе. И огромная ручища отца тянется к ней. Веревка порвалась вовсе и упала на пол вместе с остатками белья. Кувшин вывалился за окно. Девочке казалось, что стены комнаты вот-вот рухнут, завалят ее. А мамы все нет. Если бы она пришла и защитила ее от отца, от хозяина с хозяйкой и от их дочки… Но мама все не идет. А ее хотят раздеть. Хозяйка там, в Гелиополисе, три дня вымачивала ее платье в керосине. И все насекомые передохли. Тогда она выстирала платье и положила вместе со старыми туфлями Шарбат в ящик…

В горле у девочки пересохло. Хоть бы глоток воды выпить. Слезы текут из глаз. Только теперь она заплакала и сказала умоляюще:

– Я пойду с вами, хозяин, я пойду.

Это означало, что нелегкая задача выполнена с успехом. Устаз Кемаль выложил двадцать пять пиастров: он решил возместить деньги, уплаченные в вознаграждение человеку, который привел девочку. Илева сперва отнекивался, потом сунул деньги в карман.

– А шоколадка пускай достанется твоему сыну Галялю.

Когда Шарбат вышла с хозяином на улицу, уже смеркалось и было не так жарко. На обратном пути устаз Кемаль, пользуясь своим педагогическим опытом, рассказывал ей назидательные истории о девочках и мальчиках, которые убежали от своих хозяев, но не могли найти дороги домой. Одну такую девочку задавил трамвай. А над мальчиком измывался злодей с огромными усищами, сказал, что знает дом его родителей, завел невесть куда и избил. А потом заставил работать у других хозяев, а сам забирал все жалованье и грозил зарезать его, если он кому-нибудь расскажет правду. (Интересно, откуда тогда сам Кемаль узнал эту историю?) Он без умолку стращал ее всякими россказнями, которые сам тут же сочинял, и время от времени поглядывал на девочку, пытаясь угадать, какое впечатление они на нее производят. Но бледное личико Шарбат оставалось безучастным.

На другое утро Шарбат вышла купить хлеба и бобов и не вернулась. На этот раз она обулась в свои старые туфли и прямо на голое тело надела собственное платье.

Салах Хафиз

Родился в 1925 году в городе Файюме, в семье мелкого чиновника. Учился на медицинском факультете Каирского университета, но не закончил его. В университете начал писать стихи и рассказы, участвовал в выпуске студенческих литературных и общественно-политических журналов, сотрудничал в журнале «Роз аль-Юсуф».

С 1962 года работает в прессе. Сначала в газете «Аль-Ахбар», а с 1967 года – в «Роз аль-Юсуф». Является заместителем главного редактора журнала.

Салахом Хафизом написаны повести «Известие» (1963), «Непокорные» (1964; по ней поставлен кинофильм) и «Поезд» (1966), а также сборники рассказов «Тревожные дни» (опубликован в 1965 г.) и «Мальчишка, который избавил нас от уплаты денег» (1967).

Рассказы «Камень, упавший с неба» и «Конец шейха Тухами» взяты из последнего сборника.

Камень, упавший с неба

Перевод В. Кирпиченко

Мне здорово повезло, я ведь живу в городе и увижу чудо собственными глазами. А деревенские навряд ли чего увидят. Я радовался счастью, которое выпало на мою долю. Они там пасут себе овец и коров, бредут, пыхтя, за плугом. Ну что ж, на то они и деревенские. А я… я пойду глядеть на самолет. Да… на самолет!

Известно заранее, что он наверняка прилетит. Две недели назад учитель арабского задал нам сочинение: «Мухаммед Сидки, первый египетский летчик, прилетит в Файюм на самолете в будущем месяце. Опиши свои чувства». И школьный инспектор затребовал сведения об успеваемости за месяц, чтоб отобрать лучших и повести их глядеть на самолет. А его превосходительство губернатор отдал приказ готовиться к встрече. Газета «Аль-Файюм» поместила описание самолета. Там сказано, что у него есть хвост и крылья. Мой отец – он один у нас в семье умеет читать и писать – сказал, что сам слышал новость от чиновника из ирригационного управления. Все это значило, что самолет и впрямь прилетит, а стало быть, я увижу его собственными глазами. И кто знает, может, даже войду внутрь. Ведь нынешний век – это век чудес, и все возможно, раз ты живешь в городе.

С той минуты, как весть распространилась по городу, все словно ополоумели. Стоит двоим людям сойтись вместе, как тут же начинается спор, и спорят, ясное дело, о самолете. Один утверждает, что крылья у него из перьев, другой говорит, что из железа и он ими вовсе не машет! В городских кафе частенько до того доходило, что начинали летать стулья и столы. Спорщики столь решительно отстаивали свои мнения насчет величины самолета и способа, каким он летает, что городской полиции приходилось составлять протоколы. Многие бились об заклад и ожидали прибытия самолета, дабы узнать, кто выиграл и кто проиграл.

А у нас в доме сосед шейх Митвалли все вечера без умолку ругал самолет и всех, кто его выдумал, и кто на нем летает, и кто пойдет на него глазеть. Люди прислушивались к его словам, потому что он шейх секты [20]20
  Шейх секты – глава мусульманской религиозной общины.


[Закрыть]и все его сны – вещие.

– Это знамение времени, – говорил он про самолет. – Хотят отвратить людей от веры через железную махину, убедить их, будто она летает. Но ежели неверные что-то себе позволяют, разве должны мы им следовать? У них своя вера, у нас – своя. Разве не правда? Клянусь аллахом, пророк его не летал на самолете, и мусульманину не пристало летать. Все это добром не кончится.

Отец мой был единственный, от кого шейх терпел возражения. Отец ему говорил:

– Хвала аллаху в лице твоем, шейх Митвалли. Но что тут худого, ежели прилетит самолет и мы на него поглядим?

Шейх Митвалли ответствовал:

– Поглядим? Кто поглядит, а кто и нет. Клянусь аллахом, ни за какие сокровища не совершу я этакого греха. Я во сне видел…

Тут отец перебивал его:

– Во сне?

И заливался таким язвительным смехом, что у шейха Митвалли багровело лицо.

По правде сказать, не только у шейха Митвалли, но у многих в городе самолет вызывал праведное негодование. И по мере того как близился срок его прилета, негодование это все возрастало. А когда остался всего один день, шейх Митвалли самолично отправился к губернатору и потребовал положить конец смуте, царящей в городе, запретив самолету сюда прилетать. Мы слышали тогда, что губернатор якобы со слезами на глазах умолял шейха Митвалли:

– Прости меня, шейх, я ведь просто чиновник и обязан исполнять приказы правительства.

Но другие отрицали это и говорили, будто губернатор прогнал шейха со словами:

– Пошел вон, сумасшедший!

Были и такие, которые утверждали, что губернатор вообще не принял шейха, потому что был болен. И поныне никто не знает истины. Но шейх, воротясь в тот день домой, был очень печален. Он сидел молча, качал головой, а если и раскрывал рот, то лишь для того, чтобы сказать:

– О господи, дожили! О господи, обрати взор свой на нас!

На следующее утро в городе была такая суматоха, словно все с ума спятили. Большинство чиновников не явилось в присутственные места. Почти все магазины были закрыты. Уличное движение остановилось, так как губернатор решил, следуя к месту посадки самолета, объехать на своем автомобиле все улицы города. Кафе пустовали, в лавках не было покупателей. Все отправились глядеть на самолет.

Он должен был прилететь в четыре часа пополудни. Но уже с семи утра люди покидали свои дома и стекались на большой пустырь за городом, предназначенный для посадки. На пустыре – согласно инструкциям – был очерчен известью круг чуть поменьше цирковой арены. У самой черты были расставлены большие позолоченные кресла для губернатора, полицмейстера, начальника ирригационного управления и других именитых особ. Позади рядами выстроились плетеные стулья для чиновников, а дальше оставили широкую полосу, где должны были стоять школьники. Что же касается простых горожан, то им было строго-настрого запрещено приближаться к месту посадки. Но они, само собой, явились раньше всех, прихватив кастрюли с едой, чайники с чаем, жаровни с углями. Вслед за ними подоспели разносчики, предлагая таамию [21]21
  Таамия – блюдо из вареных бобов.


[Закрыть]сигареты, горячий кофе. Они расположились со своими лотками поближе к кругу, очерченному известкой, и собрали вокруг себя такую толпу, что полицейские с трудом пробились через нее.

Когда солнце стояло прямо над головой, наша колонна во главе с учителем физкультуры направилась к месту посадки, неся школьное знамя. Места для чиновников были уже заняты. У самого круга музыканты из городской пожарной команды усердно дули в свои трубы, но никто их не слушал.

Около четырех часов прибыл его превосходительство губернатор и с ним именитые гости. Люди поняли, что великая минута близка, и начали проталкиваться вперед. Горожане проникли на места, отведенные для школьников, школьники заняли места чиновников, чиновники навалились на позолоченные кресла именитых людей. Круг до того сузился, что стал едва виден. Полицейские были вынуждены прибегнуть к силе, чтобы снова его расширить.

Вдруг губернатор взглянул на часы и задрал голову к небу. Полицмейстер немедленно сделал то же самое. А за ним и школьный инспектор, и именитые люди, и весь народ. Шум начал затихать. Музыка смолкла. Все напрягли слух. Теперь каждый слышал биение собственного сердца.

И в этой напряженной тишине из толпы вдруг раздался голос, вопиявший, словно взывая о помощи:

– Господи, неповинен я в том, что они готовы содеять! Прости им, господи, ибо не ведают, что творят. Пробил час, и луна раскололась вдребезги!

Люди в изумлении стали озираться и увидели шейха Митвалли, пробирающегося к губернатору. Лицо его было обращено к небу, руки воздеты над головой, все тело судорожно напряжено.

Губернатор в недоумении обернулся к полицмейстеру, полицмейстер – к своему заместителю, тот – к полицейским. Полицейские набросились на шейха. Народ заволновался. Вскоре шейх вознесся над толпой, подхваченный руками полицейских. Он предрекал громогласно:

– Камень падет на вас! Камень! Камень!

Толпу охватил непостижимый ужас. Правда, некоторые пытались смеяться над нелепым видом шейха. Но смех их был вымученным, нарочитым, а большинство людей спрашивали друг у друга, что может означать предсказание шейха. Все были в замешательстве. И вот среди растерянности и страха, когда еще слышен был затихающий вдали голос шейха, кто-то внезапно крикнул:

– Самолет!

Во мгновение ока были забыты и шейх, и его слова, и все прочее. Люди разом вытянули шеи и воззрились на небо, оглядывая его в нетерпении и тревоге. Свершилось! Все знали, что самолет в небе кажется крошечной точкой. Всякий пытался отыскать эту точку. Но безуспешно. Все явственно слышали звук, означавший, что самолет прилетел. Но где он? Ведь ничего не видно!

Потом вдруг, откуда ни возьмись, над нашими головами на бешеной скорости и с оглушительным ревом пронесся огромный разящий меч.

Мгновенно люди в страхе упали ниц. Взрослые давили детей. Тут и там раздался детский плач. Все, даже губернатор, отшатнулись, повалились на спинки кресел. Всем казалось, что меч с налету снесет им головы.

Это продолжалось единый лишь миг, а потом все исчезло. И не осталось от меча ни следа, ни звука. Был ли то самолет? Или что другое? Почему он не сел? И куда умчался с такой скоростью? Как можем мы быть уверены, что меч, пролетевший над нашими головами, был действительно самолет, если мы не успели его разглядеть? Мы не видели ни носа, ни хвоста, ни пропеллера, ни крыльев. А вдруг то была молния и шейх Митвалли грозил не зря?

Ужас снова объял собравшихся.

И в этот миг один из полицейских заметил посреди пустого круга платок, в который было завязано что-то размером в кулак. Он указал на него своему соседу и спросил:

– А это что за штука?

Сосед обернулся к стоявшему рядом, тот – к следующему. Ясно было, что платок появился сию минуту и либо упал с неба, либо вырос из-под земли. Заместитель полицмейстера заметил, что полицейские перешептываются, указывая на платок. Он не стал развязывать узел и передал платок полицмейстеру. Тот, в свою очередь, передал его губернатору, и губернатор не без важности начал развязывать узел.

Стоящие вблизи затаили дыхание, ожидая, что же будет дальше. Едва губернатор распустил концы платка и увидел, что там внутри, лицо его пожелтело, как лимон. По толпе пронесся испуганный шепот:

– Камень!

– Камень!

– Камень!

Да, в платке действительно был камень.

Весть об этом распространилась с молниеносной быстротой. Камень пал с неба! Еще мгновение, и все кинулись бежать, как зайцы. Люди давили друг друга, спасаясь от погибели. Полетели во все стороны кастрюли, стаканы, винтовки полицейских. Над толпой взвилось густое облако пыли.

А губернатор словно одеревенел в своем кресле. Он держал камень в руке, но не глядел на него и мог бы, казалось, просидеть так целые сутки, если б один из полицейских вдруг не крикнул:

– Ваше превосходительство, там бумажка! В платке бумажка!

Губернатор опомнился и увидел, что кроме камня в платке действительно есть еще бумажка. Развернув ее дрожащими пальцами, он прочитал – мы об этом узнали после – записку от летчика, который извещал, что улетает назад, в Каир, так как в круге, который приготовлен ему для посадки, не поместится даже велосипед. Теперь только губернатор вздохнул с облегчением. Он покачал головой, взглянул на круг, потом на полицмейстера. Полицмейстер обернулся к своему заместителю, тот – к полицейским, но их уже не было и в помине.

В тот вечер к нам в дом ломилось множество людей, а шейх Митвалли вопил, стараясь перекричать всех:

– Камень с самолета? Спаси нас великий аллах! Не было никакого самолета! Летают одни ангелы. Камень этот пал с неба. Аллах низверг его в предостережение неверным и в напоминание рабам своим, дабы вернулись они на путь праведный.

На следующий день стало известно, что губернатор занемог, и шейх Митвалли присоветовал ему поститься целый месяц, чтобы искупить свой грех и заслужить прощение аллаха.

Было это тридцать лет тому назад.

А на прошлой неделе я летел самолетом в Асуан. Почему-то я волновался. И когда командир экипажа поздоровался со мною словно со знакомым, я воспользовался случаем и спросил его:

– Вы спокойны?

Он ответил:

– Самолет исправен. Погода отличная. Я свое дело знаю. Чего же мне беспокоиться?

Я сказал:

– Не знаю. Может быть, дело в том, что я видел дурной сон прошлой ночью…

Тут он перебил меня, воскликнув:

– Сон?

И разразился таким язвительным смехом, что я покраснел от смущения. Услышав этот смех, я вспомнил своего отца, вспомнил, как он смеялся над шейхом Митвалли. В полете я все время думал о них. А когда мы сели, летчик снова подошел ко мне и после некоторого колебания сказал:

– Вы, очевидно, меня не узнаете. Я был совсем ребенком, когда мой отец уехал из города.

В замешательстве я переспросил:

– Ваш отец?

– Ну да, шейх Митвалли. Его-то вы не забыли?