Текст книги "Право Света, право Тьмы"
Автор книги: Надежда Первухина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Но они нам вовсе не мешают… – пробормотал уничтоженный мэр.
– Это вам только кажется, – отрезал грозный Танадель, – Они отнимают у нас, у магов, человеческие души, а значит, отнимают учеников и последователей. Бормочут о каком-то Царстве Небесном, грехопадении, искуплении, страданиях и постах; окуривают мозги ладаном, поют тоскливые непонятные песни в своих церквах, похожих на раззолоченные склепы… Они глупцы и творят глупцов. Нет никакого Небесного Царства. А если б и было, то оно вовсе не нужно. Царство можно вполне создать и на земле…
Изяслав Радомирович зачарованно смотрел на гремящего великими идеями мага и чувствовал себя окончательно раздавленным.
Танадель посотрясал воздух еще пару минут, а потом сказал:
– Довольно. Созиданием царства я займусь чуть позднее. А теперь пускай мне принесут хорошего рому и добрый кусок свежей убоины. Что-то я проголодался.
– Но это же всего-навсего кофейня! – возмутился Торчков.
– Эти детали меня не волнуют, – заявил Танадель и подозвал официанта.
Официант выслушал заказ, побледнел, потом позеленел и ушел в сторону кухни на негнущихся ногах. Танадель проводил его взглядом.
– Да, – буркнул он себе под нос– Ничего не поделаешь – провинция…
В то время как мэр города готовился к встрече с новоявленным чернокнижником Танаделем, отец Емельян медленно сошел с крыльца своего домика и, окутанный теплым душистым воздухом августовского вечера, направился к церкви. Он был задумчив и печален. Днем, когда внезапно налетела на город саранча, он, как мнилось ему, проявил недостойное священнического сана малодушие – потерянно, бесцельно сидел в доме, в обществе супруги и четы Горюшкиных и (совестно сказать) страшился нос на улицу высунуть. А за окнами творилось светопреставление из слюдяных трепещущих крыл, саблевидных лап и поджарых телец. Любовь Николаевна без конца плакала (отец Емельян собственноручно дважды заваривал своей безутешной попадье успокоительный чай со зверобоем и мятой), Ольга ее утешала, а дьякон несколько раз употребил такие слова, за которые в дальнейшем его непременно следовало бы поставить на покаянные поклоны.
Однако посреди этой заполошности и растерянности отца Емельяна наконец посетила здравая и спасительная мысль. Когда наступает година бедствий, каждый, чтобы спастись, спасти других, не впасть в уныние и отчаяние, должен с прежним усердием делать дело, к которому призван. А дело священника – молиться. Потому, едва свечерело, отец Емельян пошел в церковь – служить вечерню. По дороге он решил, что надобно будет во время вечерни прочесть акафист святому покровителю храма – великомученику Димитрию Солунскому.
«Велика обрете в бедах тя поборника Вселенная, страстотерпче, языки по беждающа», —мысленно пел отец Емельян тропарь святому угоднику, покуда шагал к храму. Пелось неуверенно, на душе стояло взбаламученной водой беспокойство. Смущал помысл: не оттого ли налетела на город саранча да воскровавилась вода, что решил он, протоиерей Емельян Тишин, отказаться от поединка с колдуном? Не вынуждает ли его колдун тем самым идти и сражаться? До дуэли еще сутки. Что за эти сутки натворит чернокнижник? Неужели погубит весь город?
– Опомнись, Емельян, – самому себе строго сказал отец-настоятель. – Где твоя вера? Чтоб какой-то колдун целый город погубил?.. Разве нет у нашего города истинного незримого защитника?
…В давние, легендарные времена был прекрасный город и носил он название Солунь. Однажды наместником этого города сделали благородного и воинственного мужа именем Димитрий. Город был языческий, а новый наместник исповедовал христианство. Но несмотря на эту вопиющую разницу в религиях, Димитрий всегда защищал вверенный его попечению город от внешних и внутренних врагов. Защищал и в жизни, и даже после своей мученической смерти. Однажды, когда Димитрий уже был мертв и святые мощи его почивали в солунской церкви, город осадили неприятели. Жителей Солуни охватила паника, ибо враг был силен, многочислен и безжалостен. И вот некий человек пришел в церковь великомученика Димитрия, чтоб помолиться этому святому об избавлении города от врагов. И было ему странное видение.
Входят в церковь два светлоликих юноши, видом подобные величественным царям древности, в сверкающих неземным светом облачениях. И говорят:
– Где находится господин, живущий здесь?
Свидетель этого дивного видения понял, что говорят они о мощах почивающего в храме великомученика Димитрия, и напал на него благоговейный страх, так что не мог он вымолвить ни слова.
Тогда в церкви явился другой юноша, видом подобный слуге, но тоже бесплотный и ангельским светом сияющий, и вопрошает:
– Для чего он нужен вам?
– Господь послал нас к нему, дабы сказать нечто важное.
Юноша-слуга указал на гробницу с мощами святого Димитрия и сказал:
– Вот он, господин мой!
– Возвести же ему о нас, – сказали небесные посланцы.
Юноша поднял пригробничную завесу, и из гробницы, словно из затемненной комнаты, навстречу пришедшим вышел святой Димитрий. Его лицо было ярче солнечного света, облачен он был в сверкающие доспехи, и в руке его, словно луч чистого пламени, сияло копье воина и защитника.
– Что побудило вас посетить меня? —. спросил святой Димитрий у таинственных гостей.
Они же ответили величаво:
– Бог послал нас сказать тебе, что отныне ты должен оставить город Солунь без своего покровительства, ибо жители его нечестивы, и Он хочет предать город в руки врагов.
Услышал это святой воин и заплакал, склонив сверкающую голову. А потом заговорил:
– Ступайте, братья, так скажите Владыке моему: «Я знаю щедрость Твою, Владыка, все беззакония мира не могут превзойти милосердия Твоего! Прояви же ныне милость Свою на этом городе и не повелевай мне оставлять его. Ты Сам поставил меня стражем этого города, и если суждено погибнуть ему, то пусть и я погибну с душами здешних жителей. Я не покину их. Они согрешали Тебе, но все-таки не забывали о Тебе, помилуй их, ведь Ты – Бог кающихся».
Сказал это святой Димитрий и вошел в свою гробницу, а пришедшие к нему ангелы стали невидимы.
А утром враги отступили от стен Солуни, хранимой таким великим защитником…
Но как были защищены незримым покровительством святых древние города, так и сейчас есть эта защита. Она словно нитка, латающая прорехи в общей человеческой судьбе и не дающая бытию расползтись, как старой заплате…
Погруженный в эти мысли-воспоминания, отец Емельян и не заметил, что стоит уже в притворе церкви. Кругом тишина. Священник обернулся – дверь в храм была заперта.
– Как же я вошел? – тихо поразился отец Емельян. – Где сторож церковный? Он мне отпер двери, да и отпирал ли?.. И почему никого нет в храме, ни служки, ни молящихся, ни певчих? Разве не пора служить вечерню?
У старого священника слегка закружилась голова. Он перекрестился и прошел через весь храм в ризницу – облачаться к службе. А храм действительно был тих и безлюден, с купола – на колонны, иконы, подсвечники, аналои – спускались мягкие, цвета некрепкого чая сумерки.
Отец Емельян привычно начал облачаться, надел епитрахиль и фелонь, повязал поручи, вдруг глянул в приоткрытое окошко ризницы и ахнул. Показалось ему, что видит он не привычные очам избы да многоэтажки нелепой, разномастной щедровской застройки, а белоколонные башни, древние амфитеатры, роскошные дворцы среди оливковых рощ, пальм, розовых кустов и шумящих ароматными водами фонтанов.
Отец Емельян перекрестился и отвернулся от окна. Померещится же такое.
Однако как же служить, когда ни дьякона, ни певчих нет? Впрочем, разве это преграда?
У отца Емельяна снова закружилась голова и еще показалось, будто лица его коснулся нежный теплый ветер с ароматом драгоценного мира. И священник возгласил:
– Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно, и во веки веков.
– Аминь, – ответил за алтарем хор, казалось бы созданный из голосов всех сил небесных.
Священника обуял страх, но он, словно руководимый некой высшей силой и мудростью, продолжал служить, сам возглашал прошения ектений и прокимны, а хор отвечал ему дивным, неземной красоты пением.
– Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам… Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя… Господи, милость Твоя во век… Тебе подобает хвала, Тебе подобает пение, Тебе слава подобает…
А потом священник услышал, как запели первый кондак из акафиста великомученику Димитрию Солунскому, и отверз царские врата, ужасаясь тому необъяснимому, что произошло с ним… И увидел, что весь храм залит ярчайшим светом и в этом свете стоят сурово-прекрасные воины, облаченные в алмазные кольчуги и багряные плащи, а на головах их сияют венцы. Воины эти крылаты, а мечи их подобны молниям…
– Господи, что это?! – вскрикнул протоиерей Емельян, и свет принял его…
– Голову, голову ему держите выше! К-капельницу, Андрюшка, чер-рт, как подаешь, как иглу втыкаешь! Это тебе что, дротики?! Кто-нибудь даст мне наконец перекись, чтоб я рану обработала, или я вас всех заколдую намертво!
…Свет сменился мглой, холодной, мерно гудящей и гулкой…
– Господи, не надо темноты, – прошептал отец Емельян, опять торопясь, уходя в золотой алтарь, в блистающий храм, где читался акафист ангельскими голосами…
Жгучая, почти нестерпимая боль разлилась по затылку, противно зашипело. Отец Емельян застонал, дернулся, открыл глаза.
– Где я? – прошептал непослушными, распухшими, будто разбитыми губами.
– В карете «скорой помощи», – резко ответила протоиерею дама, которая за мгновение до этого обрабатывала перекисью многострадальный иерейский затылок. – Лежите смирно, святой отец, а то у вас иголка из вены выскочит.
– Я не святой отец… – просипел отец Емельян, окончательно возвращаясь из сияющего храма в темное и грешное сегодня. – Я просто батюшка. Как я сюда попал? Что со мной было?
– Ну, похоже, что вас решили покатать на колеснице ангелы и нечаянно сбросили, да так, что У вас на затылке образовалась преогромная шишка и не очень симпатичная ссадина, – цинично ответствовала дама, регулируя какой-то шпенек на Прозрачной бутыли капельницы. – Что, болит?
Болеть-то болело, но морщился отец Емельян не от боли, а от кощунственного юмора своей спасительницы. И сказал:
– Не надо так… При чем тут ангелы?
В глазах у него плыло, боль каталась под кожей головы, словно царапучие железные шарики.
Дама внимательно глянула на отца Емельяна, хмыкнула:
– Значит, не ангелы? Я тоже так думаю. Это по всем признакам было дело рук человеческих. Или имеющих таковой вид. Вас прохожий какой-то нашел. Смотрит, лежит на тротуаре тип в рясе и не подает признаков жизни. Поп? Поп. Пьяный? Не похоже, запаха нет, да возрасту и сану несоответственно. Потом прохожий пригляделся и увидел, что кто-то крепко, но без должного благоговения приложился к вашему, отче, черепу. Благодарите своего Бога, что череп выдержал – удар был сильный, что называется, от души. Еще чуть-чуть – и проломили бы ваше вместилище разума, только костяная крошка с мозгами вперемешку посыпалась бы. Что опять морщитесь? От правды морщиться не надо. Да, так вот. Прохожий вызвал милицию и неотложку. Милиция сейчас на месте происшествия суетится, а мы – скорые милосердные сестры плюс братья – везем вас в больницу имени Семашко, в реанимационную палату.
– В реанимационную? – с трудом выговорил отец Емельян длинное, колючее, тревожное слово. – Все так серьезно?
– Ну, серьезно, конечно, однако в ближайшее время панихиды вы не удостоитесь. Полежите недельки две-три, сделают вам томограмму, посмотрят на степень тяжести гематомы, проверят – не повредились ли вы в уме от сотрясения… Что вы так затравленно не меня смотрите, отче?
– Три недели в больнице?! – прошептал отец Емельян. – Но как же… Что же тогда делать с поединком… Послезавтра…
– Не нравитесь вы мне, чересчур беспокойный пациент, – фамильярно сказала докторша и извлекла из пластикового ящика шприц и ампулу. – Вам лучше сейчас поспать. При сотрясении мозга нельзя нервничать.
– Нет, вы не понимаете! – трепыхнулся протоиерей. – Я ведь должен…
Он ощутил несильный укол и стал, словно перекатываясь с волны на волну, засыпать, проваливаться в безмолвность и беспечность.
– Вот и ладушки, – вздохнула дама, глядя на ушедшего в сон и забытье священника. – Вот и умница.
Карета «скорой помощи» мчалась по вечернему городу, но вовсе не к больнице, о которой было Упомянуто. Машина мчалась на окраину, в глухой и нелюбимый местными жителями район под названием Склеповка. Название дано было не зря – по преимуществу в этом районе имелись не дома, а склепы. Машина миновала котельную с высокой трубой, свернула в сумрачный, заросший высокими Лопухами переулок и остановилась у старого, обветшавшего склепа. Дверь неприятного сооружения приоткрылась, наружу высунулось синюшное бесполое личико:
– Привезли?
– Так точно.
– Заносите.
Носилки со спящим священником вытащили из машины два санитара. У санитаров по-волчьи блестели глаза. Дама-докторша внимательно следила за тем, как носилки скрываются в темноте склепа.
– Порядок, – сказала дама и добавила, строго глядя в синюшное личико хозяина скорбного жилища: – Чтоб пальцем не трогать. Чтоб ни один волос с головы не упал. Чтоб был жив, относительно здоров. Лично мне за него отвечаешь, ясно?
– Так точно, госпожа, – отвечал синюшный даме, в которой всякий приближенный к аппарату мэра признал бы дхиан-когана Вассу. – Будет у нас цел и невредим, аки в утробе материнской.
– Хорошо. Проверю. Фохат с тобой, хотя я сильно сомневаюсь, что твоя постылая физиономия нужна великому Фохату.
– Хи-хи. Фохат с вами, госпожа.
Васса села в машину, следом загрузились молодцы с волчьими глазами. Карета «скорой помощи» резво взяла старт.
– Будем считать, что свой долг перед обществом я исполнила, – сказала Васса. – Теперь надо решить другие задачи.
Васса опустилась на дно машины, съежилась, укрылась своими крыльями. По их невесомой поверхности заскользили чешуйки света, потом поползла темнота, кутая невещественного дхиан-когана в немыслимый для человеческого взора и разума кокон. Что было под коконом – неизвестно, да и нет большого удовольствия в том, чтоб эту загадку разгадывать.
Любовь Николаевна Тишина проводила вечер одна. Сначала ушел отец Емельян – служить, потом, неловко отводя глаза и поминутно извиняясь, откланялась чета Горюшкиных. Арсений поначалу порывался идти в храм вместе с отцом Емельяном, но тот не благословил, велел дьякону сидеть дома, читать «Древний патерик» и серьезно размышлять над порочностью греха сквернословия и неуместности этого греха в особе, наделенной священным саном. Ольга Горюшкина увела расстроенного мужа домой, самолично пообещав отцу Емельяну, чтопроследит за тем, как Арсений перевоспитывается. Вот и пришлось теперь попадье бродить одной неприкаянно по пустым комнаткам, на кухне перетирать и без того сверкающие тарелки да кастрюли, поправлять оборки диванного покрывала…
– Неспокойно мне, Матерь Божия, – тихо молилась-жаловалась Любовь Николаевна. – Почему я с ним не пошла в церковь-то помолиться? На сердце тягостно, в душе смущение.
Тихо стукнула входная дверь. Любовь Николаевна метнулась в прихожую.
– Слава Богу, пришел! – облегченно выдохнула она.
– А отчего бы мне и не прийти, матушка? – с обычной своей мягкой усмешкой спросил отец Емельян, обнял жену, поцеловал в обе щеки.
– Как служба? Пришел ли кто постоять, на акафисте поплакать?
– Да, чуть не полон храм народу, – ответствовал отец Емельян. – Ведь скорбь у людей, страшатся грядущего, вот и молятся о защите… Милая, мне бы кофейку…
Любовь Николаевна удивилась:
– Батюшка, ты вроде кофе никогда на ночь не пил, с чего это?
– Устал очень, – мягко улыбнулся отец Емельян. – А надо еще статью в «Епархиальные ведомости» готовить.
Любовь Николаевна поставила чайник на плиту, глянула удивленно:
– Статью? Какую?
Потом в лице попадьи произошла некая перемена, заметная лишь чрезвычайно внимательному глазу, и Любовь Николаевна сказала:
– Ах, статью… Как же, как же, я вспомнила. Ты же мне еще давеча говорил, что преосвященный Кирилл ни с того ни с сего дал тебе задание написать статью о прославлении восьмым Вселенским собором святого праведного Оригена. Да?
– Совершенно верно, милая, – подтвердил отец Емельян. – Именно Оригена.
– Какая сложная тема… —покачала головой попадья.
– Ничего не поделаешь, раз преосвященный велел.
– Ох, это не по моему малому уму. Хорошо. Вот тебе кофе. Только все ж допоздна не засиживайся над книжками, совсем себя измучаешь. А завтра служить…
– Завтра служить будет отец Власий, так повел владыка Кирилл. Мне же следует молитвенно т душевно предаться иному служению и испытанию.
– То есть? – Любовь Николаевна присела на табуретку и недоумевающим взором посмотрела на любимого супруга.
– Разве ты забыла? – ясным взором ответил ей он. – Поединок с колдуном Танаделем.
– Да как же это?! – ахнула Любовь Николаевна. – Да ведь ты же решил отказаться, и преосвященный так же тебе повелел!
– Я нынче молился, – необыкновенной доверительности и искренности голосом сказал жене отец Емельян. – И было мне видение.
– Видение? – нахмурила брови Любовь Николаевна. Но, впрочем, тут же хмурость прошла, сменилась трепетной улыбкой. – Видение, надо же! Сак я за тебя рада! Говорят, видений может сподобиться человек истинно высокой жизни. Я очень переживала, что у тебя раньше не было видений. А теперь вот есть. Значит, жизнь у тебя самая что ни на есть высокая и подвижническая.
Отец Емельян благочестиво сложил руки на груди: . – Стараюсь, как могу, моя милая… И истинно говорю тебе, это было божественное видение, пометившее меня. – Голос отца Емельяна стал немного восторженным. – Когда я молился в алтаре, увидел, что одесную мне стоит воин, облаченный в светоносные доспехи и с огненным мечом. Воин сказал: «Для чего ты малодушествуешь, Емельян? Почему не хочешь сразиться с проклятым колдуном? Я – великомученик Димитрий, наместник Солунский, и послан к тебе Богом, чтобы помочь в этом сражении. Готовься, и не далее как завтра мы дадим этому колдуну бой и посрамим его».
Любовь Николаевна испуганно посмотрела на просветленное лицо мужа и спросила:
– Завтра? Почему завтра? Ведь уговор был на иной день!
– Небо так рассудило, – внушительно сказал отец Емельян. – Да и какой смысл тянуть? Разве не велика сила веры нашей? Разве не уверены мы в своей правоте? Мы посрамим этого колдуна.
– Мы? Кто это «мы»? – продолжая хмуриться, переспросила Любовь Николаевна, но отец Емельян ответил ей только улыбкой – теплой, ласковой, завораживающей. От такой улыбки в сердце попадьи шевельнулись чувства и желания, вовсе для ее возраста неуместные, и она, стыдясь и презирая самое себя, сказала быстро:
– Ну, не стану тебе мешать, Емелюшка, готовься, а я пойду перед сном псалмы почитаю, чтобы тебе завтра была дарована помощь свыше и все устроилось по справедливости и истине. Как думаешь, лучше всего, наверное, прочесть псалмы сто пятьдесят седьмой, двести третий и триста первый? Ведь именно они посвящены теме противоборства с иноверцами, а также теме духовного превосходства христиан над всеми остальными верующими, да?
– Разумеется, – кивнул отец Емельян. – Какая ты у меня умница. Всегда был в тебе уверен, милая моя. Ну, ступай. Ступай к себе.
Любовь Николаевна улыбнулась мужу и бесшумно вышла. Протоиерей Емельян в задумчивости пил кофе и, кажется, о чем-то размышлял. Но если бы сейчас он решился проследить за своей супругой, то был бы очень удивлен ее поведением. Любовь Николаевна вовсе не пошла к себе в спальню, чтоб перед иконами читать замечательные 157-й, 203-й и 301-й псалмы. Она, зажимая рот, чтоб не выдать себя рыданием, с белым от страха и отвращения лицом быстро, бесшумно прошла через пристройку на улицу, а там, отойдя от родимого домика на десяток метров, припустилась бежать с такой скоростью, какую только дозволяли ей возраст, здоровье и телосложение.
И пожалуй, этой престранной картинкой следует завершить описание чересчур богатого на события Ильина дня.
А ранним утром нового дня зарядил дождь – крупный, частый, звонкий. Он напрочь смыл в канализационные люки прожорливую саранчу, освежил улицы и поникшие деревья, взбодрил спешащих по своим делам горожан. Изяслав Радомирович Торчков проснулся от громкого перестука Капель, сладко потянулся в постели и осторожно встал. Осторожно, чтобы не будить свою новую Пассию, молоденькую ведьмочку Алю. Аля была во всех отношениях талантливой девочкой, но покровительством, как магическим, так и интимным, не пренебрегала. Аля, как никто другой, могла утешить мэра, поднять его самооценку, снять стресс, пробудить вкус к маленьким радостям жизни… Потому-то после неприятной встречи с Танаделем Изяслав Радомирович направился именно к этой милой распутнице с глазами египетской кошки.
Изяслав Радомирович набросил на плечи халат, вышел на балкон, вдохнул свежий, влажный и сочный, словно яблоко, воздух. Почему-то отличное настроение было у мэра, хотя новый день сулил немало проблем. Впрочем, когда их, этих проблем, не было… Но есть же в жизни и эпикурейские ценности. Изяслав Радомирович оглянулся – Аля сбросила одеяло и теперь лежала спящей сильфидою во всей своей неотразимости и магнетической притягательности. «Милая девочка. Старается для меня изо всех сил. Надо отблагодарить. Сделаю ее второй секретаршей, пусть все время будет рядом, Маргуся стала слишком стара, ноги в варикозе, совсем за собой не следит», – расслабленно подумал мэр. Подставил ладонь дождевым каплям, наслаждаясь моментом недолгого покоя и беспечности. Вызвал служебного духа, велел принести бокал мятного джулепа с бурбоном, принялся обозревать окрестности непристальным взглядом довольного своей экзистенцией человека…
Но минуту спустя удовлетворенность экзистенцией кончилась. Растерянный служебный дух вместо мятного джулепа принес новости, от которых у Изяслава Радомировича сразу заныл пятый шейный позвонок.
– Мой господин, – сказал дух, – в городе творится что-то ужасное…
– Излагай, – велел мэр духу, а сам вернулся в комнату – одеваться. Мэр натягивал штаны, рубашку, а дух витал над его плечом, тревожно бормотал, нашептывал, и от этих нашептываний лицо мэра теряло давешнее самодовольство, становилось по-чиновничьи каменным и непроницаемым.
Тут проснулась Аля, захлопала глазками.
– Изя, ты куда? – проворковала она, принимая новую обольстительную позу и совершенно не стесняясь присутствия служебного духа.
– Аля, дело повышенной важности, – строго сказал мэр. – Должна понимать. Не маленькая. Я позвоню.
И мэр наполовину ушел в стену, до того торопился.
– А поцеловать? – простерла к уходящему аманту руки Аля. Извернулась бедром, тряхнула волосами: – А утренняя разминочка? Изя…
Мэр вздохнул, горько поглядел на соблазнительницу. Потом перевел взгляд на служебного духа и приказал ему:
– Удовлетвори даму по полной программе. Об исполнении доложишь.
И ушел в стену совсем, стараясь не думать о том, какой скандал позднее закатит ему Аля за то, что вместо себя он подсунул на ложе страсти какого-то не первой свежести инкуба.
Но что же творилось в городе, что же так встревожило мэра и заставило его покинуть уютное гнездышко любовницы?
А вот что.
В половине седьмого утра по местному времени на окраине города, известной, как Желтый мыс, появился человек. Он шагал, не замечая дождя, по извилистой тропинке, ведущей к пустырю, на котором ничего, кроме зарослей крапивы и конского щавеля, не было. Нет, одна декорация все же на этом пустыре имела место. Это был проржавевший остов зерноуборочного комбайна «Дон», неизвестно какими судьбами никакими ветрами занесенного на пустырь. Человек, к слову, облаченный в священническую рясу, огляделся вокруг и громогласно воскликнул:
– Что же ты прячешься, Танадель? Я пришел сразиться с тобой во имя моего Бога! Или ты струсил перед лицом истины?!
Величав и осанист был человек в рясе, струи дождя стекали по его бороде, будто расплавленное серебро, огонь веры сиял в глазах.
– Танадель, ты сам хотел этого поединка, а теперь избегаешь его, подобно трусливому псу! – прогремел вновь голос человека. – Ты вызвал меня, и я пришел! Сражайся, или повергнись во прах!
В ответ на это раздался чудовищный скрежет – это заржавевший комбайн «Дон» вдруг затрясся, весь как-то искривился, брызнул во все стороны винтами, втулками, болтами да шайбами, и вот уже нет на пустыре этого непонятного механизма. А стоит перед человеком в рясе человек в сизо-ало-лиловой мантии и с золотым венцом на голове.
– Ты что это в такую рань заявился, поп? – изумленно поинтересовался колдун Танадель и зевнул, выпустив изо рта верткую огненную саламандру. Саламандра сползла колдуну на колено и вцепилась в голенище высокого сапога, поглядывая раскаленными глазками то на господина, то на его невзрачного противника. – Мы же вроде договорились, что дуэль у нас завтра в полдень…
– Я не могу больше ждать! – воскликнул отец Емельян. – Я готов положить свою жизнь за то, чтобы ты, поганое колдовское отродье, больше не топтал землю! Ты вызвал меня, а теперь я вызываю тебя! Сражайся и познай силу моего Бога!
Танадель посмотрел на противника внимательно.
– Да, поп, чувствуется, что ты изменился. Наглости в тебе стало больше.
– Это не наглость, а смелость и ревность о божественной справедливости! – воскликнул отец Емельян. – Что же ты медлишь? Начинай битву! Пусть Свет сойдется с Тьмой, и посмотрим, кто одолеет и кто будет прав! С тобой – твоя магия, со мной – моя молитва! Аминь!
– Аминь так аминь, – пробормотал колдун. – Что ж… Приступим.
И Танадель, резко взбрыкнув ногой, на которой сидела саламандра, отправил сверкающую зверушку прямо в лоб молитвенно раскинувшему руки протоиерею Емельяну.
…Надобно сказать, что Желтый мыс в этот роковой утренний час не был столь пустынен, как показалось бы то стороннему наблюдателю. Ибо в здешних густых зарослях крапивы притаился, стоически не обращая внимания на жестокие ожоги, мученик пера и диктофона, борец за бескомпромиссную правду, приверженец тотальной гласности, незабвенный журналист Сидор Акашкин. Сидору вообще пришлось за последние часы совершить и испытать немало. Во-первых, путем примитивного подкупа некоторых алчных лиц из администрации мэра Акашкин выяснил, что у Изяслава Радомировича в полночь назначена приватная встреча с таинственным колдуном Танаделем и встреча эта пройдет в кофейне «Терафим». Задолго до полуночи неуемный журналист исхитрился попасть в кофейню. Здесь уже Акашкину посодействовал не подкуп, а шантаж, потому что имелся у вездесущего Сидора мощный фотокомпромат на шеф-повара «Терафима». Так что Сидор, талантливо перевоплотившись в скромную уборщицу, в полночь трудолюбиво полировал листики стоявшей в самом дальнем углу кофейни пальмымонстеры, умудряясь быть незамеченным и в то же время ловить каждое слово, исходившее из уст двух заинтересовавших его персон. И чем больше он слушал, тем сильнее заливало его мозг журналистское сладострастье. Наступал его звездный час! Он им всем покажет! Они еще узнают Сидора Акашкина, они еще горько пожалеют о том, что гнали его, притесняли и насылали на его горячее журналистское сердце порчу и корчу! О, как он будет неумолим в своем новом публицистическом опусе! Он напишет о продажности и мягкотелости мэра, он обличит приезжего колдуна в проповеди идей антигуманного магического терроризма! Он шокирует мирных обывателей Щедрого картиной оккультного апокалипсиса, который грядет на их ничего не подозревающие души! Вот оно, настоящее дело для журналиста! И после этого он, Сидор Акашкин, не будет прозябать в провинции, о нет! О нем услышат в Москве и Питере, обличительность его пера, пафос его статей и величие его журналистского гения оценят по достоинству продажные мастодонты «Московского Комсомольца» Л «Спид-инфо». Оценят и поклянутся уйти на пенсию, говоря со слезами: «Поверг ты нас в смятение и стыд, о талантливый Акашкин! Будь же ты самым замечательным журналистом эпохи, славь завоевания российской демократии своим непредвзятым пером!» А потом сам президент вызовет Акашкина и наградит смиренного труженика журналистики звездой Героя!..
Однако Сидор не просуществовал бы на этой враждебной земле больше пяти минут, если б не понимал, что мечты мечтами, а надо рассуждать трезво. Как понял он из разговора мэра и колдуна Танаделя, дело у них кончилось ничем. Правда, часть разговора шла по-французски, но это Сидора не останавливало. У него была богатая фантазия, не сдерживаемая никакими лингвистическими препонами. Так что перевод Акашкин домыслил просто логическими методами. Одно было непонятно: то ли мэр вел какую-то свою игру, то ли всерьез хотел, чтобы Танадель оставил в покое православного священника. Для Сидора Акашкина, впрочем, все это было несущественно. Он дослушал до конца разговор двух колдунов (да уж, невысок юровень их магического могущества, если они даже не могут определить, что за ними ведется наблюдение!), перестал терзать тряпкой пальму и с талантом, присущим только бестелесным теням, просочился через служебное помещение к черному входу «Терафима». Оттуда он передислоцировался в ближайшие кусты и понаблюдал за тем, как чиз Кофейни вышли мэр и Танадель.
– Done, vous continuerez le jeu, monsieur Tanadel?[10]10
Итак, вы будете продолжать свою игру, господин Танадель? {Фр)
[Закрыть] – спросил Изяслав Радомирович, открывая дверь своей машины.
– Oui, monsieur le maire[11]11
Да, господин мэр (фр.).
[Закрыть], – ответил колдун неповторимым насмешливо-гордым тоном.
Акашкин в кустах мысленно взял себе на заметку, что надобно срочно купить самоучители по всем основным европейским языкам. Ведь если его ждет оглушительный успех и карьерный рост, то не исключено, что станет Сидор Акашкин и международным корреспондентом. А мэр меж тем сказал:
– Merde! Что я должен сделать, чтобы вы не насылали на этот город новых испытаний?
Танадель усмехнулся.
Акашкин в кустах пожалел, что нет у него с собой верного «Никона»: какой мерзкой бы вышла фотокарточка с этим ухмыляющимся самонадеянным колдуном! А Танадель меж тем сказал:
– Господин мэр, убедите вашего священника участвовать в поединке. Je ne vous demande pas plus grand[12]12
Я не требую от вас большего (фр.).
[Закрыть]. Пока не требую.
Сидор видел, как Изяслав Радомирович кивнул, сел в машину и отбыл в направлении улицы имени Космонавта Попова. Акашкин знал, что на этой улице живет любовница мэра, особа безнравственная и двуличная. На эту особу Акашкин тоже понемногу собирал компромат – глядишь, пригодится. Но пока следовало понаблюдать за Танаделем. Сидор ждал, что колдун напустит на себя невидимость или мгновенно телепортируется, словом, уйдет из-под обзора оккультным манером. И что тогда делать магически необученному журналисту? Но в эту ночь судьба явно расщедрилась на подарки доселе нелюбимому Акашкину. А именно: колдун Танадель размеренно и спокойно зашагал, как все люди, по пустынной улице города. Шагал, шелестя своей мантией,,и, видно, за шелестом этим не замечал, что буквально по пятам за ним крадется представитель свободной прессы жорода Щедрого.
