Текст книги "Елена Прекрасная"

Автор книги: Надежда Кожевникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

11

Впервые, пожалуй, Елена оказалась способной что-то самостоятельно решить и довести до конца задуманное: собрала вещи и отбыла из дому. Сняла комнату: платила за нее мать, то есть отчим. В эту деталь Елена не вникала, и так было всего достаточно, над чем голову ломать.

В переезде, конечно, крылся вызов. Но мать не препятствовала. Николай не появлялся. Володя? – его и не следовало брать в расчет.

Квартира, куда они с Оксаной вселились, напоминала коммунальную, хотя принадлежала сестре и брату. Но отношения между родственниками сложились такие, что хуже, чем у чужих. Каждый жаждал лишь одного – досадить другому. Квартира, некогда принадлежавшая их родителям, в генеральском, так он и звался, доме, пришла в запустение, лет пятнадцать не ремонтировалась, и такие велись в ней кухонные дрязги, что ой-ей-ей!

Сестра, Галка, была немногим старше Елены, но выглядела лет на сорок. Точнее, вообще без возраста. Худенькое верткое тельце и испитое, оплывшее лицо. На что она жила и чем занималась – загадка. Являлись к ней какие-то подозрительные личности, устраивались пьянки, но без веселья, а с каким-то нарочитым надрывом. Галка тогда брала гитару с вылинявшим мятым бантом, висящую обычно на стене, и после долгого сомнамбулического глядения в одну точку неожиданно резко схватывала костлявой лапкой струны. Пела обычно что-нибудь подзаборное, псевдобандитский «фольклор», выговаривая непристойности, как иностранные слова, но, бывало, пела и старинные романсы, глинковское «Сомнение», «Элегию» на слова Дельвига, «Слеза дрожит»…

И вот тогда Галка менялась. Пела без всякой аффектации, просто, строго, не играя в печаль, но ее и не пряча. Правдиво, честно, будто о своем пережитом. Голос вдруг очищался от хрипа, от пошловатого смешка, силы в нем не было, но была чуткость, музыкальность и безошибочный, верно, природный вкус. И лицо тогда обретало строгость, неприступность, даже холодность. Такая внешняя сдержанность в момент, когда пелось, рассказывалось о самом сокровенном, рассказывалось с безыскусной, ранящей доверчивостью – вот это и впечатляло.

А на столе окурки, огрызки, консервные банки, бутылки. Дремучие рожи, табачный смрад. В стену стучала жена Галкиного брата Глеба. Галка вперялась в эту стену ненавидящим взглядом, бормоча: а пошла ты…

Но ведь когда-то, трудно представить, тут жила благополучная дружная семья. Отец, внешнеторговый работник, занимал высокое положение, потому и квартиру получили такую, стометровую, в самом центре. Кое-какие вещи из той, прежней жизни удержались. Бронзовая скульптура-канделябр в образе юноши с нелепо задранной вверх рукой. Венецианские, чудом уцелевшие бокалы, стоявшие теперь у Галки в платяном фанерном дрянном шкафу. Люстра, хрусталь с кобальтом, так высоко висевшая, что пьяные гости не могли до нее дотянуться. Но эти остатки былой роскоши еще больше подчеркивали нынешнее запустение.

Отчего у приличных, работящих высокопоставленных родителей дети, брат и сестра, выросли подонками? Вроде бы и безобидными – Галка даже по-своему была добра, – но в действительности достаточно опасными, так как беспечность к своей собственной судьбе ведет к наплевательскому отношению и к судьбам других: ничто не дорого, ничего не жалко, ни ответственности, ни раскаяния не возникает по отношению ни к чему.

Однажды Галка, умиленная крошечной Оксаной, сунула ей кусок припасенной давно копченой колбасы: Елена успела в последний момент выхватить. А брат ее, Глеб, утонченный истерик, выхлебал предназначенный для ребенка бульон. Елена цыпленка специально для дочки на рынке покупала. Занятые постоянной друг с другом враждой, постоянным придумыванием каверз, эти родственнички и Елене вредили, по ошибке, правда. Галка думала, что это Глебова жена кашу варить поставила на плиту, а жена Глеба, наоборот, сочла, что Галка. Елена вошла: кто-то усилил до отказа в конфорке огонь, каша сгорела, кастрюля пропала, а Оксану пора кормить. И так эти мелкие пакости раздражали!

– Зачем вы живете вместе? – спрашивала Елена Галку. – Это же дикость, так друг друга истязать!

– Ну да, – с хитрецой, но как-то по-сумасшедшему прищуривалась Галка, – чтобы братец меня в тму-таракань загнал, в новостройку какую-нибудь, а сам здесь зажил со своей супругой барином, уж нет!

– Ну почему так, – Елена в который раз и потому без энтузиазма объясняла, – можно разменяться хорошо, чтобы всем было удобно. А главное, при разъезде у вас будет нормальная жизнь.

– Нормальной не будет! – выкрикивала Галка, и глаза у нее становились совсем сумасшедшие. – Нормальная, у нас? Да мы по кусочкам, медленно друг друга сожрем – вот тогда все и закончится.

Вот это было в них обоих, сестре и брате, страшно – обреченность. Если обои на стенах покорежились, пусть клочьями висят. Паркетина отлетела, пусть пол провалится. Денег нет – надо пальто продать и пропить поскорее деньги. Что-то, Глеб жаловался, сердце покалывает – вот и лучше бы помереть.

Когда это началось? Когда возник в них азарт гибельного самоуничтожения? И почему? Привилегии ли, которыми они пользовались в начале жизни, их развратили? Или тайный какой-то недуг таился в этой внешне здоровой семье? Или – однажды Елена подумала – беда брата и сестры гнездилась в том, что оба от природы были незаурядны, но одаренность, не выраженная ни в чем конкретном, так сказать, незадействованная, обернулась в бессмысленное, злое, разрушающее изнутри томление – превратилась в неизлечимый недуг.

Впервые, по контрасту с Галей и Глебом, Елена ощутила себя положительной, рассудительной, разумной. И в институте она снова теперь училась, только на вечернем отделении.

Вспоминала иной раз Николая. Как он приходил ночью, как на кухне, опасаясь нашуметь, она кормила его, как пил он сладчайший чай, заплетя одну за другую свои длиннющие ноги. Как был равнодушен, скучен в любви. Как быстро засыпал. Как глядела она с тяжелым сердцем на него, спящего.

А говорили – талант, личность! С ней он почему-то таких качеств не обнаруживал. Выжатым, пустым видела она его. Может, и не сложно было бы так жить, и немного усилий действительно от нее требовалось. Только пусть станет он знаменитым, пусть мама осуждает ее, пусть считает, что блестящая жизнь по ее же вине от нее уплыла – не жаль! Это был не ее путь. Нет у нее тщеславия жены, другое есть: требовательность женщины, для которой самое важное, чтобы ее любили.

12

…Ходит? Ну и что? Она его не зазывала, не заманивала. Нарочно даже вынуждала в самых неприглядных будничных заботах участие принимать. За молоком для Оксаны сбегать, а однажды – он к ней с цветами явился – поручила вынести помойное ведро. Он вынес. Потом в ванной долго, тщательно мыл руки: чистоплюй! Квартира на него должна была произвести ужасающее впечатление. Но он только сказал: «Сквозняки. Не простудился бы ребенок». И в следующий раз принялся аккуратно, сосредоточенно заклеивать окно. Елена в душе смеялась – и злилась. Что он, измором ее взять решил?

А с виду был такой баловень, красавчик: глаза серые, орлиные, чуть оттянутые к вискам, рот с изогнутыми губами, а цвет лица медно-смуглый, как у индейца. Подтянутый, спортивный, здоровьем своим очень занимался: лыжи, теннис, пробежки по утрам. Откуда только такой выискался и так к ней прилепился?

На дне рождения у Елениной сокурсницы они познакомились. Елена пришла одна, а все парами, женатики, ну скукотища!

Решила: «Хоть поем вкусно и пораньше уйду». Но что-то, видно, в самой ее крови не позволяло сидеть в тени, не выделяться, не сделать попытку хоть чье-то внимание к себе привлечь. Выпила, и чертик в ней зашевелился. Огляделась: ни за кого не зацепился взгляд. Но захотелось подразниться, расшевелить этот тускло тлеющий костерик, чтобы вспыхнули, запламенели мерно жующие за столом лица гостей. Встала, шумно двинула стулом: «А музыка – где?».

Мать все же подбрасывала ей модные тряпки, и тут Елена порадовалась, что на ней брюки в обтяжку, свитер белый, ангоровый, и вот встала, взглянула на них, сидящих за столом.

После первого танца с неловким, стеснительным мужем сокурсницы другие пары за ними потянулись. Завертелась игра: улыбки, шуточки, намекающие взгляды, и вместе с тем боязно: муж-жена где?

Они-то расшевелились, а ей уже скучно стало, как гастролерше в провинции после чахлых аплодисментов: боком, к столу, чтобы затереться в угол. Неужели что-то сломалось в ней?

И тут навстречу поднялся он, высокий, – кажется, Митя? Лица его, медно-смуглого, она не успела разглядеть.

Полутьма, положенная на подобных вечеринках. Теснота. Пары рядом топчутся, тысячу раз уже это было. И вдруг она почувствовала, как крепко, властно, с откровенной жадностью обняли ее его руки: она удивленно взглянула снизу вверх на него.

Он ответил ей суровым взглядом. Эта суровость вместе с трепетной жадностью рук ее взволновала. И оказалось новым, еще не испытанным – влечение, в котором разум никак не участвовал, даже, пожалуй, сопротивлялся. Он ей не нравился, этот медно-смуглый, – ее притянуло к нему.

Больше она с ним не танцевала. И ускользнула домой, чтобы не увязался провожать. Но дня через три он позвонил: узнал, верно, телефон у той же сокурсницы. Набился в гости и вот, нате вам, зачастил.

Но после ни разу то, что возникло в танце, между ними не повторялось. Она держала его при себе как мальчика на побегушках, будто мстя, будто желая самой себе что-то доказать. И он вроде бы покорился незавидной этой роли: значит, она решила, не опыт, не искушенность тогда, в танце, у него обнаружились, а нечто для него самого неожиданное, и, следовательно, ей проще будет им повелевать.

Она и повелевала, но незаметно, изо дня в день привыкала к его услужливости. От лени, от, ей казалось, пренебрежительного к нему отношения посвящала его в свой быт, в житейские хлопоты, и вот он уже Оксану из яслей забирал, воспитательницы его узнавали. Но ни словом, ни жестом не нарушал установленных ею для него пределов. И насмешки ее, и нередкое в ней к нему раздражение отскакивали как от брони. Удивительно: он до капельки, абсолютно был ей ясен, прост, но в простоте его крылась такая цельность, гранитная, что никак ей не удавалось этот монолит расшибить.

И вот тут в ней зародились сомнения. Все более крепнувшее и как бы устраивающее его вполне их приятельские отношения, без тени намека на что-то иное, возможно, из духа противоречия, ее повернули вспять – к тому вечеру, к танцу, когда она вдруг удивленно на него взглянула, почувствовав властную, грубую от нетерпения, жадную силу его рук.

Что ж это было – случайность? Или он так легко от нее отказался? А если попробовать снова его соблазнить?

Поразительно! Он уклонялся. Вечером, только Оксана засыпала, старался улизнуть. Хватал пальто, дико, испуганно, по-лошадиному косил глазом. Это она еще никогда не пробовала – принуждать! И гневно хлопала ему вслед дверью, представляя, как он, скользя рукой по перилам, еле сдерживается от хохота – смеется, смеется над ней!

И все-таки ей удалось. Ну и победа… Она лежала, глядя на покоробленный, с лепниной бездарной потолок, на корявый шнур, приспущенный низко к пыльному, в форме шара, пластмассовому абажуру, глядела, не думая ни о чем. Почти забыв о том, кто лежал с ней рядом. Но повернулась и снисходительным жестом провела ладонью от лба его вдоль щеки. И вздрогнула: ладонь ощутила влагу. «Что ты, что ты?!» – она испугалась, губами коснулась его лица. Нет, не ошиблась: горячо, солоно.

Мужские слезы – ведь стыдно. Как смел он быть таким жалким? Или это она во всем виновата? От раскаяния, от вынужденной участливости, а все же не веря, не понимая, снова ткнулась губами к его лицу.

Он ее отстранил, но тут же привлек, прижал крепко. Сказал с неожиданной твердостью: «Бедная моя, бедная. Зачем так терзаешься, зачем изломалась? Бедная, слабая, глупая моя…»

Она удивленно – и страстно веря каждому его слову – слушала. Моргала, чувствуя, как ее ресницы щекочут его ладонь, большую, в которой она вся сейчас спряталась.

13

Характерно, что за довольно длительное знакомство она толком ничего о Мите не знала. Внушила себе почему-то, что он благополучен, устроен и к ней прилепился из прихоти балованного сынка, которому наскучил порядок, лоск, окружающие его с детства. Потому ей и нравилось его шокировать своей богемностью, от которой должно было его коробить. В его сдержанной воспитанности ей виделся недостаток жизненного опыта, тепличность, и казалось, что тут у нее есть очевидное над ним превосходство, и она не упускала случая его этим кольнуть.

Хотя ее-то опыт на чем строился? На романах, «любовях»? Горечь, разочарования, ею втайне лелеемые, – разве так уж серьезны они были? Уход от матери, домашний, игрушечный бунт, но опять же мать за ее комнату платила. И одевала. И вообще жила она, Елена, с уверенностью, что мать в случае чего подстрахует, поможет, вытянет, так что в самостоятельность свою она тоже скорее играла, играла в заброшенность. Мать ежедневно ей звонила, и ссора их в общем-то уже и перестала быть ссорой, просто Елене удобнее казалось жить подальше от материных зорких глаз. Но для Мити она считала нужным изображать непримиримость, бескомпромиссность: родные, такие черствые, ее унижали, и она предпочла унижениям нужду.

А он притаскивал для Оксаны гранаты, бананы, дарил Елене дорогие духи, все это она принимала, не ощущая особой благодарности, полагая, что при его благополучии, сытости это ничего не стоит, ерунда…

Он работал на телевидении, уютное местечко, куда пристраивали скучающих жен и сыночков из хороших семейств. Лафа! У них там был прекрасный буфет, фильмы крутили, на общий экран неподающие, знаменитости туда-сюда вспархивали – словом, сладкая жизнь!

Он ее не разубеждал, а может, не доходили до него ее насмешки. Да, соглашался, буфет хороший, хочешь, пирожные свежие принесу? Когда он на нее смотрел, выражение лица его делалось сосредоточенно-сострадающим, даже если в этот момент она ему хамила.

Но однажды с той же серьезностью, как и все, что он делал, Митя передал ей приглашение своей мамы навестить ее в удобный для Елены день. Елена подобралась: что ж, любопытно.

Он явился за ней, как обычно, тщательно причесанный: волосы слегка вились, но стригся он очень коротко, получалась плотная блестящая, как дорогой мех, шкурка. Лицо медно-смуглое, гладкое – она мысленно определила «холеное», – из серой фланели костюм и бледно-голубая рубашка.

Сели в такси и ехали всю дорогу молча. Он сжимал ее руку, она смотрела по сторонам. Не сомневалась: конечно, любит. Но спокойное его упрямство, с которым он вел осаду на нее, все ей прощая, все снося, случалось, ее бесило. Иной раз специально старалась вывести его из себя: ну накричал бы, сорвался, послал бы к черту, тогда бы, ей казалось, может быть, сделался бы ближе.

А так – сидели рядом, она видела красивый, четкий его профиль и думала: интересно, куда он ее привезет?

Многоэтажный блочный дом. Подъезд. Грязный кафель. Этаж шестой. Обитая коричневой клеенкой дверь. Он открыл ее своим ключом. Половичок из пестрых лоскутков. Он позвал как-то странно, горлом: мама…

Елена так смутилась, что даже испугалась за себя: жаром обдало и чуть слезы на глазах не выступили: настолько неожиданно…

У Бунина читала: студент-щеголь, галантный, пренебрежительно-высокомерный, завсегдатай светских гостиных, где держится надменно-замкнуто, и никто не знает, что живет он в каморке с матерью и сестрой, и нежно их любит, и совершенно с ними меняется.

Это мелькнуло, когда коснулась ее руки рука старушки, одетой не по-городскому, во что-то темное, бесформенное. Не мать, а нянюшка, промелькнуло у Елены, так робко та глядела, так стыдливо, боком двигалась, бормотала, точно прося о помощи: Митя, Митя, сынок…

Разительное их несходство, матери и сына, удивляло поначалу, но после, как ни странно, сглаживалось. Митя явно не находил странным, что у него вот такая мать, и спокойно, без тени неловкости чувствовал себя в этом доме с плетеными половичками, салфеточками, подушками высокой горой, с семейными фотографиями за стеклом в серванте – в этом старушечьем бедном уюте, где главным предметом гордости была безупречная чистота.

Вот откуда, Елена подумала, Митино чистоплюйство, его поползновения навести порядок и у нее. Она встретилась с ним взглядом, он смотрел прямо, а она, не выдержав такой прямоты, отвела глаза.

Опасалась совершить бестактность, обидеть. Ела, нахваливая с очевидными стараниями приготовленный обед: прозрачный бульон, пирог с капустой, даже попросила добавки. Старушка ни о чем не спрашивала, только улыбалась, и потому, как в улыбке сжимала губы, Елена подумала, что, верно, стесняется отсутствием зубов.

Все это было как-то ну совсем непредвиденно. И требовало потому усилий, ежесекундных, отвлекающих от собственных оценок, выводов. Как ей дальше-то быть из сознания ускользало. Главное сейчас выдержать.

Митя ободряюще ей через стол улыбнулся, и она согласно кивнула. Согласно с чем? Она что, дала уже обещание?

Присутствие его матери, настолько не похожей на ее мать, вообще ни на кого из ее знакомых не похожей, в чьей робости такая жила тревога, готовность как бы к удару – даже вставал в воображении жест, которым она заслонила бы лицо, – присутствие ее отняло у Елены способность сопротивляться, себя, свои интересы отстаивать.

Мать вышла зачем-то на кухню, Митя поднялся, обнял Елену, она уткнулась подбородком ему в плечо. Застылым взглядом вперилась в фарфоровую балерину на этажерке: ну, обреченно подумала, все.

Хотя все сложилось не так плохо. Митя, для которого, как оказалось, официальная сторона была весьма важна, став мужем, законным, признанным, что ли, раскрепостился. Улыбчивее стал, свободней и обнаружил новое для Елены свойство – всем нравиться. А для нее это было отнюдь не безразлично – мнение о том, что ей принадлежало, других. Понравился он не только подругам, но и матери, и даже отчиму. Правда, тот никак не мог запомнить имя нового зятя, путался, смущался, беспомощно взглядывал на Еленину мать и, желая, верно, загладить вину, похлопывал одобрительно Митю по спине. Такая несвойственная ему вовсе фамильярность Елену настораживала, но Митя, плохо знакомый с особенностями их семьи, ничего странного тут не видел, твердо верил в хорошее – и почему, собственно, не жить всем дружно, мирно?

Да уж действительно, был простоват. Рядом с ним Еленой овладевало двойственное чувство: жалостливое, какое-то даже щемящее – родноезащитить, и одновременно желание отстраниться, показать окружающим, что она-де вот совсем другая…

Ей представлялось, что все же это ее замужество нуждается в разъяснениях, что кое-кто недоумевает, подсмеивается у нее за спиной. С Николаем было иначе: она существовала в его тени, зато, бывая с ним на людях, втайне гордилась: ееон выбрал!

А тут выбрала она… Безвестного паренька, работающего на телевидении. Милого, симпатичного, но абсолютно рядового. Не то что она его стыдилась, но атмосфера, среда, в которой она росла, сформировали в ней определенный стиль, тип мышления. Особость свою, исключительность – вот что каждый стремился в той среде за собой утвердить. Исключительность воспринималась как некий титул, выдаваемый избранным. Незаметность, растворенность в толпе засчитывались поражением. Такое сознание давило как пресс. Рождало неослабное напряжение. Все вокруг глядят, оценивают тебя. Размягчаться – значит подставиться. Постоянная готовность дать отпор. Кому? Всем! Исключительность ведь вызывает зависть, и за нее приходится расплачиваться.

Елена, выйдя замуж за Митю, как бы не оправдала тех надежд, кем-то (кем – неведомо) на нее возлагаемых.

Так ей казалось. И хотелось кому-то доказать, что неудача ее не постигла, наоборот, нашла то, что искала. И в этом еще убедятся некоторое время спустя. Все убедятся. И она сама тоже, наверно… Она будетсчастливой, увидите! А пока она весьма неуверенно себя чувствовала себя рядом с новым мужем: вдруг он скажет, сделает что-то не то, не так…

Потребность оградить Митю от насмешек уживалась в ней с возможным пренебрежением к нему, коли даст он повод над собой надсмеяться, и тут уже был шаг к предательству. Правда, она удерживалась пока на грани, но подспудно догадывалась, подозревала дурное в себе, и заведомо себя прощало, если это дурное в самом деле проявится.

А Митя вроде нисколько не страдал от своей ординарности. Был спокоен, уравновешен, к чему Елена начала привыкать. Обрадовал и щедрый жест матери и отчима: им с Митей они подарили двухкомнатную квартиру в кооперативном доме, только что отстроенном.

Митя принял эту новость невозмутимо, а вот Елену царапнуло: мать с отчимом спешили от нее отделаться, окончательно, навсегда.