Текст книги "Прорва"

Автор книги: Надежда Кожушаная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Анна растерянно посмотрела на Писателя. Он развел руками.

– Он в самом деле пошел к Горбачевской? – спросила Анна.

– По-моему, да. Он же сказал, что ему хочется настоящего.

– Чего – настоящего?

– Чего-нибудь.

– А зачем мы поссорились? – спросила Анна.

– Потому что он очень умный. Он чувствует, что время – прошло. Но ему это не нравится. Его научили защищать убийц от людей, а сейчас, скоро, надо будет защищать людей от убийц. А это совсем другая профессия.

– А вы кто? – спросила Анна. – Вы так спокойно говорите о страшном.

– Я – пишу, – и он расписался в воздухе, чтобы не говорить всерьез.

– А я – не пишу, – и Анна зачеркнула написанное в воздухе.

– Это в этом самом доме живет та самая Горбачевская? – громко, голосом дамы, спросил Писатель в окна. – Как интересно! Надо будет подкараулить: не режут ли кого-нибудь еще! Я так обожаю страсти! Мы с мужем каждое лето бросаем все и уезжаем в деревню, смотреть, как совокупляются лошади. И вы знаете, после «этого» у них такие глаза!

– Не надо про лошадей, – посмеявшись, попросила Анна.

– Говорят, здесь будут строить какой-то дом, – показал Писатель на набережную.

– А я никогда не жила около воды, – сказала Анна.

– И я, – ответил Писатель. Они шли. Куда-то.

Вставало солнце. Теплое, хорошее.

– Как хорошо, что стихи читают только на закате, – сказал Писатель. – Я бы удивился, если бы мне сейчас стали читать стихи.

Их напугали: из-за забора, высокого, без таблички, вдруг грянул оркестр. Настоящий, духовой, военный. Грянул военный парадный марш!.. и через две-три музыкальные паузы марш разъехался на ноты и прекратился.

– Не может быть, – сказал Писатель.

– Повторять! – раздался из-за забора голос мужа Анны.

Оркестр грянул опять, послышалось конское ржание – и марш опять расползся и закончился.

Писатель рывком залез на забор, заглянул внутрь. Военный оркестр в полном составе, черный вздыбленный конь, всадник на земле. Милиция. Муж Анны.

– Повторять!!!

Писатель слез обратно.

– Ну и что? – спросила Анна.

– Кино, наверное, – Писатель отряхнулся и пошел. – Как вы думаете: они уже поужинали?

Они – поужинали.

Горбачевская, приведшая себя в порядок, лежала на диване вполоборота и слушала Адвоката. Он произносил речь, с которой должен был выступать в суде. Речь не получалась. Приходилось подстегивать себя коньяком и отступлениями.

– Она говорила им: а ты мог бы отдать жизнь за ночь? Согласитесь, господа… бр-р-р… товарищи… вопрос классический, вечный и безукоризненно поставленный. Как это у Импровизатора?.. У вас есть Пушкин?

– Кто? Нет. А что: там тоже убийство?

– Там? Да. Там – Клеопатра. Царица Египта, за ночь обладания которой мужчины, не раздумывая, шли на смерть.

– Правда? – Горбачевская была неприятно удивлена. Она достала ручку, бумагу. Очки. – Как называется?

– Пушкин. «Египетские ночи». Еще можно прочесть Шекспира «Антоний и Клеопатра».

– Помедленнее.

– Шоу. Бернард. «Цезарь и Клеопатра».

– Бернард?

– «Д» на конце.

– Целых три!? – удивилась Горбачевская. Сложила листочек аккуратно. – Я завтра позвоню, принесут, – зевнула тяжело, потянулась на диване, выпучив по очереди: грудь, живот, бедра. – А напиши про меня.

– «Вот сейчас все брошу и пойду про нее писать», – Адвокат с ужасом чувствовал, что от ее «ты» у него на лице появляется выражение грязной похоти… и ничего не мог сделать со своим лицом. Горбачевская уловила выражение и улыбнулась понимающей улыбкой:

– За нас, – и подняла бокал. Адвокат поперхнулся и утер ладонью вылившийся на подбородок коньяк.

– Ты не москвич? – серьезно спросила Горбачевская.

– Нет. Нижний Тагил.

– Я сразу догадалась: когда ты волнуешься, окаешь. Я не люблю москвичей. Они какие-то… – подумала и нашла слово. – Воспитанные. Прямо всех бы вырезала.

Посмотрела на часы, на темноту за окном. Зевнула опять:

– Ну что? Ложимся?

– Запросто, – хихикнул Адвокат, покрываясь темным румянцем.

– Только потом уйдешь на кухню, – она зевнула еще слаще. – Я хочу отоспаться. Ваша идиотская тюрьма…

Адвокат, стараясь сделать пунцовое лицо – младенческим, раздевался.

– Наверное, любишь кого-нибудь? – спросила Горбачевская брезгливо. – А она – не дает, да?

– Ну ладно! – «прикрикнул» Адвокат.

– Ну-ка, ну-ка! – она вдруг привстала на диване. – Ну-ка, повернись!

Он повернулся.

– Ты такой прозрачный! – удивилась Горбачевская. – Как рыбка! Иди скорей!

– И я буду пятым? – спросил Адвокат.

– Седьмым, – помолчав, ответила Горбачевская.

Он не умер, ничего. Но, когда он уходил, тычась в темной прихожей и не решаясь зажечь свет, чтобы не разбудить Горбачевскую, которая тихонько похрапывала в спальне, его вдруг затрясло всего. Он долго и сосредоточенно надевал пальто, все время выдувая воздух изо рта и моргал, как будто вылез из воды или весь день читал при слабом свете.

– Такое ощущение, что я испугался, – сказал он, спускаясь с лестницы и держась за стенку руками, чтобы не упасть.

Он вышел на улицу – и рядом с его головой упал кирпич. Он сказал «А!» от неожиданности и пошел быстрее. Из подворотни выскочил вдруг человек с ножом, приставил нож к горлу Адвоката, тихо-тихо огляделся вокруг, сказал шепотом:

– Молчи, сука! – и убежал дальше, по своим делам.

Около парадного на него едва не наехала машина.

– Ой! – сказал шофер. – Уснул! Как вы? Извините, товарищ! Намотался, весь день за рулем. Весь день прибывают участники. Встречаем, встречаем! Я вас не напугал?

Адвокат собрал оставшиеся силы, красиво вошел в подъезд, поднялся к себе, опять вздрогнул: около квартиры Писателя сидел на корточках его Друг.

Адвокат поклонился, показал рукой на писательскую квартиру:

– Дома?

– Придет, – злобно ответил Друг. – Пальто-то у меня!

Адвокат поклонился, не поняв, что именно ему ответили, едва-едва открыл дверь своей квартиры и вошел.

Снял шарф, попытался повесить его на вешалку, увидел, как дрожит рука, опустил глаза вниз… и заплакал, присев у двери на корточках и закрыв шарфом голову: он забыл брюки у Горбачевской, а белье у него всегда было не очень свежим.

Писатель и Анна стояли недалеко от дома, откуда совсем недавно, утром, выпустили ее, надругавшись.

Анна смотрела на особняк. Писатель – на Анну.

– Аня, – сказал он тихо. – У вас нет словаря синонимов?

Она молча, тихо покачала головой.

– Мне нужен синоним слова «прорва», – сказал Писатель. – Знаете, есть такое русское выражение «в прорву»?

Она кивнула, стараясь не заплакать.

– Мне нужно придумать название для новой вещи, – говорил Писатель. – Но «прорва» – это не совсем ясно. Я уже искал. Бездна, пропасть, фук, пфук, белиберда, хуйня, черная дыра… это все не то. Неточно. Мне нужна «прорва», но такая, чтобы при переводе на любой другой язык – она читалась. И читалась очень точно. Как прорва.

– А про что? – спросила Анна.

– Про то, что на самом деле у нас, сейчас, в России, того самого главного, чего боятся все, – его нет. Оно – условное. Оно – не человек, не понятие. Оно просто – ничто. Но ничто, которое втягивает и уничтожает, пугает. Калечит. Как прорва. Низачем. По запаху. Просто так. Смотрите.

Он взял камень, не маленький, настоящий, – и со всего размаху швырнул его далеко за забор особняка.

Анна ахнула и вскочила на ноги. Плакат, стоящий у входа на страже, даже не заметил камня, пролетевшего мимо.

Камень скрылся за забором – и звука его падения слышно не было.

– Видите? – сказал Писатель. – Звука падения не слышно. Потому что там – прорва. Черная дыра, белиберда, я не знаю другого слова.

За забором послышалась суета, шаги, бег. Плакат встрепенулся и засвистел в свисток.

– Люди, да, есть, – говорил Писатель Анне, задыхаясь на бегу. – Они эту прорву охраняют…

– Быстрее!.. – Анна не бежала – скакала, как дикая лошадь, по булыжникам, сбивая каблуки и ища где-нибудь незаметного тупичка, чтобы спрятаться от свиста.

– Но на самом деле… – договаривал Писатель, когда они все-таки спрятались в уютной подворотне, – эти люди тоже… не знают, что там ничего нет! Потому что они… еще глупее вас…

Анна закрыла ему рот рукой, ожидая бега, шагов, топота. И не услышала ни бега, ни шагов, ни топота. Отняла руку и посмотрела на Писателя.

– Я же говорил, – сказал он. – Прорва.

Она успокоилась постепенно, улыбнулась и ласково погладила его по лицу:

– Если бы эта Адвокатская гадость не сказала, что я буду целовать вас в подворотне, я бы вас обязательно поцеловала.

– Поэтому эта гадость так и сказала, – и Писатель так же ласково погладил ее по волосам.

– Я хочу есть, – капризно поморщилась Анна.

– Наконец-то – первое разумное слово от самой красивой женщины, идем. Я знаю место.

Они добежали до булочной перебежками, играясь в преследуемых, и, отдав в окошко всю бывшую с собой мелочь, получили по горячему черному хлебу.

Они дошли до вокзала, где работал Гоша. Анна остановилась и смотрела на Писателя, уставшая, но спокойная, тихая. Добрая.

– Грязь на щеке, – показал Писатель, и она вытерла грязь.

– Уходите, – сказала она. – Меня ждут.

– Как вы мне надоели, – сказал Писатель. – Все ее любят, а кормлю – я.

Она улыбнулась счастливо, и он попрощался, довольный тем, что Анна счастливо улыбается.

– Передайте своей… кого вы любите, – сказала Анна. – Чтобы она вела себя хорошо.

Писатель неожиданно растерялся, сосредоточился и ответил:

– Я ее еще стесняюсь.

Анна расстроилась, он толкнул ее к вокзалу и простился:

– Иди, бестактная!

Она дождалась все же, чтобы он ушел первым и прыгнул в автобус, и присела на парапет. И уснула, кажется, на мгновение. И проснулась отдохнувшая. И сразу пошла искать Гошу.

Она увидела Гошу и какое-то время шла за ним молча, отдаваясь огромному спокойному чувству счастья, которое испытала, едва увидела его спину. Она даже не знала, что будет так рада увидеть его опять. И тронула его за рукав.

Он обернулся, узнал, помрачнел, скоро отвернулся и пошел быстрее. Она расстроилась: Гоша еще не знал, что она больше никогда не будет плакать и гнать его из дому. Но об этом надо было рассказать ему, поэтому она набралась терпения и опять тронула его.

– Я купила хлеба, – сказала она. – Самого первого. Хочешь?

Он шел быстрее, не оглядываясь и упорно волоча чужие чемоданы.

– Гоша, – попросила Анна, и глаза ее налились слезами. – Мой родной! Мой… родной! Я больше никогда не пойду домой. Ты просто не знаешь, какая я на самом деле, – и опять едва не задохнулась от нахлынувшего счастья. – Как же я измучила тебя!

Гоша остановился все-таки и сказал фразу, заготовленную, наверное, давно. Обдуманную. Сейчас такую фразу говорить было нельзя:

– Если тебе так нравится, что тебя изнасиловали, не надо звать других, – и пошел опять.

– Что значит «звать»? – не поняла Анна, по инерции идя за ним, не понимая пока смысл фразы. – Никаких не «других»!

Он не оборачивался, и смысл сказанного постепенно доходил до Анны, и счастливая нежная улыбка медленно сходила с ее лица.

– Так не надо говорить, – сказала она. – Нет, конечно, я виновата… Я больше никогда не буду… Только не надо говорить, что мне нравится!..

– А что: не нравится? – сказал Гоша опять заготовленно. – Ты спишь и видишь, чтобы он тебя позвал.

– Что я вижу? – переспросила она, сморщив лоб. Шла. – Что ты сейчас сказал?

– Что сказал, – бросил Гоша через плечо.

– Я не поняла. Повтори, пожалуйста, что ты сказал?

– Не нравится? Значит, правда.

Наверное, это действительно была правда, не вся – но правда, – потому что бешенство, знакомое, медленное, тяжелое, уже накатывало на Анну.

– Я не поняла, что ты сказал, – она взяла его за лямку и потянула на себя. – Что я вижу? Прошу повторить.

– А я не хочу, – обернулся Гоша, и ему на секунду вдруг стало весело.

– Я просто не расслышала, что ты сказал. Что я вижу?!

Он резко крутанул ремень, Анна, вскрикнув от боли, отлетела на шаг в сторону. Приезжающие и отъезжающие удивились, ахнули, обратили внимание, возмутились, не поняли.

– Люди кругом! – сказал Гоша, потому что Анна опять вцепилась в ремень.

– А ты знаешь, что он меня заставил делать, ты?! – закричала Анна. – Повтори, что ты сказал!

– Товарищ милиционер! – закричала девушка в форме пионервожатой.

Милиционер в белом оглянулся, ахнул и, вытащив свисток, побежал к месту происшествия.

Отъезжающие вскакивали с чемоданов и бежали к Анне на помощь. Она не могла кричать, потому что скулы свело судорогой, она могла только мертвой хваткой держаться за Гошу и все время хотела уронить его на землю. Гоша сбросил чужие вещи, отталкивал подбежавших, милиционер кричал от того, что Анна вцепилась в него зубами…

Грузовик с комсомольцами остановился на крик, комсомольцы выпрыгивали из кузова и бежали на помощь. Гоша вырвался из кольца защищавших Анну, отодрал ее от себя и, развернувшись, швырнул на каменный парапет. Анна отлетела, ударившись со всего маху лицом об угол каменного барьера…

Гошу скрутили.

Женщины подбежали помочь Анне, и одна из них закричала от ужаса, увидев ее лицо…

Муж Анны, Василий, двойник мужа и оба усатых стояли в кабинете, с ужасом глядя на мужа Анны.

Молчали.

– И долго это продолжалось? – спросил Василий.

– Долго, – ответил тот.

– И ты – знал?

– Знал.

– Где сидит носильщик? – спросил один из усатых.

– В Бутырке.

– Дай папиросу, – попросил Василий.

– Ты же не куришь, – удивился усатый.

– И что Анна? – спросил второй усатый.

Муж пожал плечами. Втайне он был рад, что случилось непредвиденное: по крайней мере, оттягивался вопрос о лошади.

– Что Анна… Позвонили из больницы: требует, чтобы его расстреляли без суда. И вспоминает, видите ли, Париж.

– Что это за носильщик такой? – первый усатый был оскорблен таким поворотом дела. – Он особенный какой-то? Он действительно носильщик?

– Проверяют. На вид обыкновенный… самец. Но почему-то Гоша. Анна в больнице, я – опозорен, Рабфак сошел с ума, я прошу удовлетворить мое прошение об отставке, – ловко ввернул муж и положил на стол прошение.

– Ясно, – Василий отдал незажженную папиросу.

– Какой… Рабфак сошел с ума? – усатый устал переживать и засмеялся. – Слушайте, вы, как сошел с ума?!

– Тренер Бурдюк, – объяснил Василий, к удивлению мужа Анны, – за время работы с конем по кличке Рабфак выработал в нем инстинкт на оркестр. Как только начинает оркестр, Рабфак сбрасывает седока и становится неуправляемым. Вот заключение экспертов, – и выложил на стол бумажку.

Потрогали бумажку.

– Какое заключение, остались дни! – закричал двойник мужа Анны.

– Ты – знал? – растерянно спросил муж Анны у Василия.

Василий веско усмехнулся.

– А расстрела ты не хочешь в своей отставке?! – заорал на мужа Анны первый усатый.

– Спокойно, – оборвал Василий. – Время есть. Выход – тоже. Сорвать парад мы не имеем права, что бы ни случилось в семье любого из нас!.. Слушай меня. Бывший главнокомандующий выступал на Марсельезе.

– Марсельеза в яблоках! – заорал двойник.

– Но Марсельеза не боится оркестра, – сказал Василий.

Замолчали.

– Думаем! – сказал Василий.

Муж Анны напрягся и, кажется, понял…

– Со своей стороны, могу обещать молчание Адъютанта Главнокомандующего, который через два дня приедет с проверкой, – сказал Василий. – И какое бесстыдство: сваливать на носильщиков собственные оплошности, – и вышел.

Ему стало противно. У него было очень много дел в тот день. Он честно пытался заняться ими. Он осматривал машины, готовые к параду. Он выслушивал композитора-песенника, который напел ему будущий марш. Он заехал на репетицию оркестра, прошел за спиной огромного неподвижного хора. Ему сказали:

– Рояль оказался расстроенным!

– Что значит «оказался»? – спросил Василий устало.

– Через десять минут привезут новый, – доложили сзади.

– Сколько времени ждет хор? – спросил Василий.

– Семь часов… кажется.

Он оглядел вытянутые по струнке спины… и, к счастью, в ту же секунду в зал въехал рояль.

– На десять минут раньше! – доложили Василию.

– Господи, слава тебе, Господи! – тихо заговорил кто-то сзади…

Он заехал туда, куда не должен был заезжать. Ему открыли камеру, где сидел Гоша. Василий смотрел на Гошу долго, в приоткрытую дверь. Молчал.

– Здорово! – сказал Гоша, разозлившись.

– Поговори! – крикнул конвоир.

– Нищему пожар не страшен, – Гоша улыбнулся, и Василию показалось, что у Гоши сто зубов.

Василий приказал закрыть камеру, пошел на выход, а конвоир, радостный от того, что можно разговаривать, рассказал:

– Говорит: не надо суда. Говорит: расстреляйте так. Когда, говорит, меня расстреляют, она поймет, что она наделала! А у нее, говорят, от побоев глаз вытек! Животные!

– Прекратить, – сказал Василий. Ему стало мерзко.

– На воздух! – приказал он конвоиру.

Нет, на улице действительно лучше: определенно, радостно. Василий принял солнечный лучик на лицо и поехал к Балерине. Она удивилась:

– Василий! Ну кто же дарит искусственные цветы? Да еще и желтые!

– Да? Я подумал: будут стоять всегда.

– Искусственные цветы дарят покойникам. А желтый цвет – к измене. Какой вы смешной, – и она чуть-чуть, коротко погладила его по плечу. Он был грустен.

– У вас что-то случилось? – спросила она.

– Не у меня. У знакомых людей. Судьба других людей действует очень сильно. А что вы делаете, когда вам грустно?

– Я? – Она задумалась. – Я читаю.

– Читаете? Может быть… Знаете что, а напишите-ка мне список писателей, которых надо прочесть обя-за-тельно. Я так часто ловлю себя на необразованности.

– Давайте, – она оживилась, достала бумажку. – Я тоже вас иногда ловлю на необразованности… Извините, – оправдалась. – Это совсем не страшно. – Написала: – Пушкин. Лермонтов. Толстой. Чехов. Дюма. Пока хватит?

Он взял бумажку, прочел, вернул.

– Почему? – удивилась она.

– Я запомнил.

– Уже? – она засмеялась.

– А знаете, что делаю я, когда мне грустно? – спросил Василий загадочно. – У вас есть время?

– Два часа.

– Поехали!

Они сели в машину и поехали. На набережную. Туда, где начиналось строительство огромного, нового, небывалого дома.

– Смотрите! – сказал Василий, красиво поведя рукой. – Здесь будет дом! И дом будет первым домом будущего. Дом-счастье, дом-город! В нем будут библиотеки, детские сады, магазины, школа, кинотеатр, парк во дворе! Человек будет въезжать в квартиру, обставленную прекрасной современной мебелью! В этом доме будут жить прекрасные люди! Как жаль, что все делается медленно, как жаль, что так мало хорошего в нашей жизни! Но я – верю. Если бы не верил, я бы не жил. А вы?

Он вдохновился, машина поехала быстрее.

– И я, – ответила Надежда Павловна, едва удержав на голове белый прозрачный шарф.

Девушки в школьных формах помахали вслед машине и запели комсомольскую песню. Автомобиль разогнался вдруг и превратился в ракету. И, взмыв ввысь, сделал круг над Москвой.

– Хорошо? – крикнул Василий Надежде Павловне.

– «Налейте, налейте бокалы!..» – запела голосом Виолетты из «Травиаты» Надежда Павловна…

Потом они плавно ехали на теплоходе по Москве-реке, в ресторане, и Надежда Павловна рассказывала:

– Если бы вы знали, как хочется иметь дом! Свой, настоящий дом, где можно из спальни выбежать в ванную без халата… Простите. А дядя Коля, сосед из угловой? Запил, купил щенка. Щенка принесли две женщины… с Савеловского вокзала. Вы понимаете. Пили три дня, обокрали дядю Колю и ушли. Щенок обгадил ему постель, он выбросил щенка и заперся. Нет его и нет. Я хотела вызвать милицию: мало ли что? Сегодня утром выходит на кухню: ширинка расстегнута, как обычно, волосы дыбом, белый от ненависти, и говорит: «Я вам что: ОДНА должна готовить?!»

Василий засмеялся, качая головой.

– Я не знаю, что там у него произошло в мозгах, – продолжала Надежда Павловна. – Почему он решил, что он – она… Что готовить?.. Вам тоже смешно. А в его комнате раньше была моя детская. Правда, я почти не помню ее.

– Мне не смешно, – Василий пожал ей руку. – Если бы вы знали, как болит сердце от наших недостатков. Но, может быть, я сумею вам помочь. Не сейчас. Дайте мне две недели – и я постараюсь.

– Что вы! – испугалась Надежда Павловна. – Я совсем не имела в виду! Получается, что я вас заманила, чтобы просить!.. Василий, дайте мне слово, что вы ни-ког-да ничего не будете делать для меня!

– Не дам!

– Нет, дадите! Нет, обещайте, что вы ни-ког-да!.. Или я навсегда запрещу вам видеться со мной!

– Раз так, обещаю, – засмеялся Василий и погладил ее по ладошке.

– Давши слово – держись! – она погрозила пальчиком и мягко отняла ладошку, хотя ей не хотелось этого делать. – А вот лучше назовите мне писателей, которых вы обязаны прочесть!

Василий прищурился и перечислил писателей.

– Потрясающе! – восхитилась Надежда Павловна и быстро-быстро зааплодировала.

Адвокат собрал необходимые вещи, немного: вещмешок. Надел пальто. Остановился. Подумал и написал на бумажке:

«Я – испугался!

«.

Поставил подпись, сложил письмо в конверт и, выйдя из квартиры, опустил конверт в ящик Писателю.

На звук опущенного письма выглянул Друг Писателя. Адвокат вздрогнул и спросил:

– Дома, не знаете?

– Знаю. Дома, – торжественно ответил Друг. – Попросил три минуты на сборы. Жду!

– Да, – неопределенно ответил Адвокат и пошел вниз по лестнице.

Друг вернулся в квартиру, дождался по секундомеру, когда можно забирать Писателя.

Тот сидел на кухне, в пальто. Написал на пыльном подоконнике – с у д. Подумал и взял «с у д» в кавычки. Дописал большую букву. Встал.

– Пять, четыре, три, две, одна, – просчитал соответственно секундомеру Друг. – Три минуты.

– А они читали обе повести? – спросил Писатель.

– Они читали все, – ответил Друг, подавая Писателю калоши. – Георгий давал им твои дневники и черновики репортажей, – с любовью осмотрел Писателя и засмеялся. – Да не бойся! Я сказал, что я тебя спасу? Значит, я тебя спасу.

– Красивая картинка, – показал Писатель на фотографию на стене. На фотографии был отснят черный, тонкий, страстный конь.

Друг подошел к картинке, чтобы внимательно изучить и ответить, красивая ли картинка.

– И-го-го!!! – во все горло заржал Писатель.

– Хватит орать!! – вздрогнув от неожиданности, заорал Друг, став пунцовым, как знамя. – Неужели даже в такой день нельзя не изгаляться?! У меня уже ни одного нерва не осталось!

– Картинка красивая, – пояснил Писатель и больше не шутил.

Прекрасная черная лошадь, обузданная, грациозная, настоящая, стояла перед Адъютантом Главнокомандующего, и тот с изумлением разглядывал ее.

– Кто это? – спросил он наконец. Муж Анны с присными, вытянувшись по струнке, молчали.

– Это Рабфак? – спросил Адъютант. Молчание.

– Кто это?! – крикнул Адъютант.

– Марсельеза, – доложил усатый хрипло.

– Вы что: покрасили Марсельезу? – Адъютант потрогал лошадь за бок и почему-то сразу охрип.

– Так точно, – произнес кто-то шепотом.

– Чем?

– Гуталином.

– Но он же пахнет!

Молчание.

– А если Главнокомандующий испачкается? – кричал Адъютант. – Или вы думаете, что он не может отличить коня от кобылы?!

– На этот случай привезен бутафор из Большого театра, – и Адъютанту показали на блюдечке вещь, по которой – если хорошо прилепить – можно сразу отличить коня от кобылы.

– Обстановка, – осмелился выговорить муж Анны. – Виновные наказаны. Бурдюк отправлен обратно. Василий в курсе. Выхода нет.

– Если бы не Василий!.. – прохрипел Адъютант. Отошел на два шага.

Бутафор показал, как будет пристроена «вещь» под хвост. Марсельеза стояла молча, красиво, парадно.

Адъютант ушел к машине, постоял перед дверцей, но больше указаний не давал. Сел. Помолчал. Приказал шоферу:

– В Ленинград!

Лошадь красиво приподняла хвост, красиво повела ноздрями, а двойник мужа Анны выпустил изо рта целый бак задержанного во рту воздуха.

– Ну и что? – сказал Писатель Другу, выходя из писательского дома. – Совсем не больно.

– Скажите судьбе спасибо за то, что у вас есть такие друзья! – сказал Писателю Необратиевский. – Будь моя воля!..

– Он осознает! – суетился Георгий. – А дома я ему еще не то скажу!.. Вас подвезти?

Необратиевский кивнул, подумав, и Георгий побежал к машине.

Писатель с Другом шли по широкому тротуару, и Друг некоторое время торжественно молчал, паря над тротуаром. Потом они завернули за угол, Друг опустился на землю и разразился монологом:

– Весь суд я представлял себе, что будет, если я скажу им то, что думаю. «Уроды! Я не хочу, чтобы моя значимость определялась по тому, как я буду вести себя в день смерти… политбюро! Я хочу жить независимо от величия времени! Я – судьба! Я – личность! И я имею право думать так, как мне дано от Бога, а не так, как велено!» …И как я сдержался? – и смеялся от счастья: он никогда еще не был так красноречив и свободен, как сейчас. Его несло и подбрасывало от того, что он только что совершил подвиг.

– Но как они тебя ненавидят! – продолжал он, незаметно для себя начиная маршировать в ногу с Писателем, который выдувал из сжатых губ радостный военный марш. – Знаешь, почему Георгий назвал тебя посредственностью? А… потому что Необратиевский сказал пред судом: «Покажите мне настоящего гения – и я буду есть на нем огурцы! Но только настоящего! Ненастоящего не показывайте!» И Георгий отыграл… нет, как они… помнишь, ты один раз сказал гени-аль-ную фразу: «Человечество ненавидит запах человека!» Это ге-ни-аль-но!

– Это не я сказал, – Писатель оборвал марш.

– Это ты сказал!

– Это не я! – Писатель повысил голос. – Я повторил!

– А кто сказал?

– А вот это вас на касается, – и Писатель пошел дальше, засунув руки в карманы, чтобы не ударить.

– «Вас»?! – Друг изумился неприязни. – Ничего ты не понял. А ты знаешь, что бы я тебе сказал, если бы был «вас»?! – И даже остановился в азарте. – Я бы сказал: «Слушай, ты, конечно, гений, но ты идиот. Не пиши ты им гениально! Напиши им… интермедию, в конце концов! Им же все равно! Им – все равно!..» Но я так не сказал? И не скажу, – опять догнал и зашагал рядом, и опять почувствовал себя человеком. – Ничего. Время лечит. Главное, что ты опять можешь писать. Ничего.

Они стояли у писательской квартиры.

– Я тебя довел, я спокоен, – сказал Друг, пожимая Писателю руку. – До завтра, – и заставил Писателя трижды поцеловаться с собой.

Писатель резко закрыл за ним дверь, пошел на кухню и вернулся на звонок. Распахнул дверь.

Друг, засунув руки в карманы, стоял перед ним:

– Знаешь что?.. – медленно. – А у тебя есть что-нибудь ненапечатанное?

– Прямо сейчас? – спросил Писатель. Друг вошел в квартиру и прошел к рабочему столу. На столе лежала рукопись, которую читал Адвокат когда-то. Писатель молчал.

Друг вытащил одну руку и листнул рукопись:

– Нет, сейчас читать не буду. Хорошее?

– Нормальное, – ответил Писатель и побледнел.

– Больше ничего нет?

– Больше – ничего.

Друг достал ручку, повернул рукопись лицом к писателю и попросил:

– Напиши: «Посвящается моему другу. Мне». Если я действительно для тебя значу. Если ты – человек, – и опустил глаза, потому что ему стало бы очень больно, если бы ему отказали.

Писатель взял ручку и быстро, быстрее, чтобы Друг наконец ушел, подписал рукопись.

Друг выдохнул счастливо, и на глазах его показались слезы:

– Спасибо, – и опять трижды заставил писателя поцеловаться с собой. – Ты действительно гений. Пойду, а то расплачусь. Сегодня брать не буду: потеряю на радостях. Завтра заеду на таксомоторе!.. – Погрозил пальцем. – И кстати, завезу словарь синонимов, – и еще раз поцеловал.

Писатель не стал закрывать за ним дверь: у него дрожали руки и колени от бессильной ярости.

Дверь опять открылась, и Друг сказал с порога, всунувшись в квартиру:

– У тебя в ящике письмо! – и все-таки ушел, наконец.

Писатель смотрел на рукопись. Дарственная надпись на титульном листе быстро превращалась в червей, черви стали жрать бумагу.

Писатель вышел на кухню, открыл окно, чтобы глотнуть воздуха: он действительно любил то, что написал.

По улице шел Друг, и даже с шестого этажа было видно, что в голове его вот-вот родится какая-то значительная мысль, о которой даже не подозревает мир.

Писатель успокоился.

– Почему-то неохота писать, – сказал он. Плюнул в Друга, но тот успел завернуть за угол, и плевок пропал даром.

Писатель закурил папиросу. Красиво, как в кино. Стряхнул пепел за окошко – и прыгнул вниз, на асфальт, с шестого этажа, постаравшись обогнать пепел и упасть так, чтобы голова его сразу разбилась на тысячу кусочков.

От звука разбившегося Писателя Адвокат, ушедший пешком по набережным Москвы-реки, решился – и прыгнул в воду, умело перепрыгнув ее саженками, вылез на другой берег другим человеком: пока плыл – зарос щетиной, потерял очки и шарф. Пошел – и даже походка изменилась у него.

– Добрый вечер, здрассте! – сказал он миловидной женщине в форме строителя метро. – Я иду в Нижний Тагил. Поехали.

Она засмеялась: такой веселый! Он поправил котомку, вылил воду из сапог и тоже улыбнулся:

– Ну и зря! Там в лесу во-от такие рябчики! – и зашагал дальше.

– С наступающим! – крикнула женщина и помахала, высоко вытянув руку вверх, а другой – прикрыв подмышку: так «махали» тогда в кинофильмах.

«Друг Мой!

Вряд ли мы увидимся еще, – писала Анна по-французски, строго выговаривая французские слова, с наслаждением комкая их и опускаясь голосом все ниже и ниже, стараясь басить, как лучшие француженки. – Но письмо мое вовсе не трагическое: я устала от трагедий. Вчера мне было страшно в последний раз, и сегодня я здорова. Я приготовила обед, большой, какой готовила мама. И почти все приготовленное пришлось выбросить наутро. Я заплакала, потому что ничего не бывает просто так на свете: если я выбрасываю еду, значит, впереди обязательно будет голод. Помнишь, как было голодно, как мучительно!.. И когда я придумала этот бывший-будущий голод, я устала вдруг. Я уснула и выспалась и спросила себя: какой голод? Зачем? И вместе с выдуманным – исчез и тот, настоящий, бывший когда-то…

Я ухожу. Я пересаживаюсь в другой таксомотор.

А он обязательно простит меня. Только не плакать и забыть голод».

Писем на столе было два: одно, по-французски, в Париж, другое – по-русски, в Москву, Адвокату.

Письма продолжались, Анна одевалась под их разговор. Ей пришлось долго двигать повязку на лице. Пришлось перекрасить губы в более темный цвет. А письма продолжали унисон в два языка:

– «У папы был футляр, железный футляр для бутылки, на случай, если в дорогу захочется взять шампанского. А я выбросила его.

Еще от папы остались две рюмочки, которые складывались в яичко, если в дороге захочется угостить попутчика. Их я тоже не могу найти. Самое страшное, что я не могу вспомнить: что еще из „бесполезного“ я выбросила еще? Микраль? Нет, микраль был у тетки Ольги. Можно было бы назвать это щедростью или безалаберностью, если бы это не было так… жестоко по отношению к папе…»

Анна надела пальто и обнаружила в кармане дыру, а в подкладке – предмет. Она засунула руку глубоко в подкладку – и вытащила оттуда часики, в крышку корпуса которых была вделана миниатюра с ней самой: шестнадцать лет, профиль, девочка, переполненная красотой и будущим счастьем.