Текст книги "Том 5. Земная радуга. Воспоминания"

Автор книги: Надежда Тэффи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вот попробуйте все это выслушать в парижском дезабилье из аланссонских кружев, полируя ноготки помпадуровым порошком.

– «Барыня уже не молоденькая…»

– Ах, ради бога оставьте меня.

В таком именно состоянии приехала тетушка из Мариенбада.

Все раздражало, все оскорбляло, все злило. К утреннему кофе подали теплую домашнюю булку. Стоило мучиться целый месяц на немецких сухарях, чтобы потерять четыре кило, когда тут с утра лезут к тебе с булкой и, вдобавок, эта пошлая булка так аппетитна на вид. Конечно, один кусочек особенно повредить не может, но если начать нарушать диету, то не к чему было ездить за границу.

За завтраком вся семья в сборе.

Новые разочарования. Леля раздобрела, и на вид ей можно смело дать восемнадцать лет, хотя ей всего семнадцать. Ужас! Вася чавкает и засунул вилку в рот до самого черенка. Катя развалила локти на столе. Гриша дергает носом. Все распустились, одичали, огрубели. У гувернантки глаза залило жиром, и ей, видимо, все трын-трава.

– Да где же ваш репетитор, которого вам папа послал? – вспоминает тетушка.

– Пошел раков ловить. Тетушка удивилась.

– Что же он, не знает, что мы сейчас завтракаем?

– А он говорит, что хочет есть, когда он хочет, а не тогда, когда повар хочет, чтобы он хотел, – эффектно отчеканил Вася.

– Странно, – сердито удивилась тетушка. – Что же он, голодный останется? Ведь не будут же ему отдельно завтрак готовить.

– А и не надо, – радостно отвечал все тот же Вася. – Он молоко дует и хлеб лопает.

Тетушка даже побледнела от негодования:

– Что за выражения! Что за арго! Где ты воспитывался?

– Где? Пфф, – прыснул от смеха Вася. – До сих пор в гимназии, а теперь уже, наверное, выгонят.

Тетушка закатила глаза, и гувернантка, со стоном оторвавшись от жареной курицы, пошла за нашатырным спиртом.

К пятичасовому чаю, тетушка не вышла, но видела из окна своей комнаты, как на террасе, где все сидели вокруг самовара, появился верзила в косоворотке, ухватил стакан чаю с молоком и той же рукой, пятым и четвертым пальцами, ломоть хлеба и, повернувшись ко всему обществу спиной, сел на ступеньки и стал питаться.

Выпив, громко сказал: «Мерси за чай и за булку», – и, перепрыгнув через перила, зашагал к лесу.

Странное беспокойство овладело тетушкой.

– Леля! – кликнула старшую дочь. – Пойди сюда. Пришла Леля, пухлая, сытая.

«Какой ужас! – подумала тетушка. – И эта корова – моя дочь!»

– Леля, – сказала она. – Объясни мне, пожалуйста, что собой представляет этот ваш репетитор.

Леля пожала плечами.

– Репетитор как репетитор. Во всяком случае – вполне сознательная личность.

Тетушка удивилась.

– Как ты странно стала выражаться. Что же такое сознает его личность?

Леля опять пожала плечами.

– Надеюсь, продолжала тетушка, – что он сознает свои обязанности. Ты это хотела сказать? И чего ты все дергаешь плечами? И откуда у тебя такой бюст? И что за щеки! Разве можно так распускать щеки! Ты бы одумалась. А что же он добросовестно с мальчиками занимается? Ведь у них переэкзаменовки.

Леля поджала губы и сказала наставительно.

– Что значит «занимается»? Он развивает их по возможности. Он говорит, что природа учит лучше всякой книжки.

– Природа? – удивилась тетушка. – Никогда не слыхала, чтобы природа могла кого-нибудь научить прилично говорить по-французски. Конечно, я не спорю, бывают прелестные пейзажи, пикники, но при чем тут латинская грамматика и вообще… переэкзаменовки? Нет, я завтра же переговорю с ним серьезно.

К ужину тетушка не спустилась. Если еще начать ужинать, то весь Мариенбад пойдет насмарку.

Снизу доносился запах чего-то теплого, жареного и еще чего-то, вроде пирога с налимом.

Тетушка выпила жиденького чаю с сухим крендельком и села у окна, губы сжаты, брови сдвинуты. Такое выражение было, вероятно, у Муция Сцеволы, когда он клал на огонь свою руку.

Со двора доносились восклицания, спор, смех. Молодежь устроилась около качелей. Заскрипели петли, кто-то завизжал, и вдруг зычный голос запел:

 
Впереди черный поп.
Позади черный гроб…
 

Другие подхватили:

 
Для преступника,
Для колодника.
 

– Что за песня? – подумала тетушка. – И как вульгарно: «Попп, гропп» – ужас!

 
– Где ж преступник? – Вот он,
Он на плаху идет…
 

– Это этот ужасный поет. Это он их учит вульгарным песням! – волновалась тетушка.

 
И в толпе простонал
«Вольдемар, Вольдемар»
Кто-то плачучи, умираючи.
 

– Завтра же положу этому конец. Внизу погалдели и начали другую песню.

 
Есть на Волге утес,
Диким мохом оброс
Он с боков от подножья до края,
И стоит сотни лет,
Только мохом одет…
 

– Какое идиотство, – возмущалась тетушка. – Вполне натурально, что он мохом одет, не во фраке же ему щеголять.

 
…Ни нужды, ни заботы не зная.
 

– Когда у утесов бывает нужда?

Тетушка нервно позвонила и приказала, чтобы песни сейчас же прекратились, потому что у нее мигрень.

На другое утро, собравшись с силами и разрешив себе для бодрости сдобную лепешку с маслом, велела позвать к себе репетитора.

Он тотчас же пришел – здоровенный верзила, с закинутой назад головой и выпяченным горлом – и протянул ей гигантскую лапищу, растопырив пальцы, точно ждал, что тетушка будет напяливать на нее перчатку.

– Ага! – громко и радостно воскликнул он. – Ага, вот и мамаша. Здравствуйте, здравствуйте, мамаша.

Тетушка совсем растерялась.

– Садитесь, пожалуйста, – пролепетала она. – Я хотела…

– Га! Да я уже давно сижу, – осклабился он.

– Да, да, мерси, – тетушка окончательно оторопела. – Мне нужно, потому что я должна… То есть не должна, но мне нужно… Господи…

– Так, – одобрил студент и с большим любопытством посмотрел на тетушкины брови. – Та-ак. Значит, все в порядке. Разрешите откланяться.

В эту минуту тетушка заметила его расшлепанные парусиновые туфли, на которых каждый сустав заключавшихся в них пальцев был отмечен грязным пятном. Вид этих гнусных ног почему-то взбодрил ее.

– Я хотела бы знать, делают ли мои сыновья успехи в занятиях. Хорошо ли учатся и выдержат ли переэкзаменовку?

– Хорошо ли учатся? – растерянно спросил репетитор, с трудом отрываясь от тетушкиных бровей.

(«Что я их криво подмазала, что ли? Чему он удивляется, нахал», – нервно подумала тетушка).

– Хорошо ли… – продолжал репетитор и вдруг добродушно осклабился: – Мамаша, дорогая. Ну что мы будем друг перед другом ломаться? Ведь вы же знаете, что ваш Василий – форменный дегенерат. Да не спорьте, не спорьте. Взгляните на его уши, на его зубы, на его бессмысленную улыбку. Я не скажу того же про старшего, про Григория. Тот в другом роде. Тот просто кретин. Из него впоследствии может выйти преступник, конечно, – не радуйтесь, – не крупного порядка. Так, какой-нибудь мелкий шулер.

– Позвольте, однако, – всколыхнулась тетушка. – Я не могу допустить… и как вы смеете…

– Те-те-те, – добродушно перебил верзила. – Ну, вот мамаша и обиделась. И чего? Отпрыски у вас не важнец. С этим вы спорить не станете. Ну, да вам-то что? Это же не значит, что и вы уж непременно кретинка. Вы, очень может быть, что находитесь на другой ступени развития. Почему этого не признать?

– Я одно хочу знать, – завизжала тетушка. – Готовите ли вы вверенных вам учеников к переэкзаменовке или нет?

– Вот видите, мамаша, я не ошибся. В вас есть проблески здравого смысла. Но посудите сами – готовить их к переэкзаменовке было бы с моей стороны прямо недобросовестно. Все равно провалятся. Стараюсь их немножко развить, привить хотя бы гражданственность. Вижу, мамаша, вижу по вашему лицу что вы меня собираетесь выгнать. Только, извините, я считаю непорядочным уйти, пока мой наниматель, то есть ваш супруг, сам мне об этом не напишет. А то у вас сегодня нервы, а завтра еще что-нибудь. Ну, сознайтесь, мамаша, что вы человек несерьезный. Ну, чего же там. Мы ведь свои люди. А пока что – честь имею.

* * *

В тетушкиной семье долго жила легенда о верзиле-репетиторе. И впоследствии, когда сыновья ее сделали блестящую карьеру, родственники, посмеиваясь, говорили:

– А наши-то дегенераты в ход пошли.

3

Эрнест с языками

Та история, которую я сейчас наметила рассказать, произошла не на моих глазах, но кое-кого из действующих лиц я в свое время знала, кое-кого видела и всю историю много раз слышала, так что за достоверность ее поручиться могу.

Герой этой истории вспомнился мне опять-таки по ассоциации, потому что он, как и те два, о которых уже рассказала, был репетитором в помещичьем доме. Звали его Эрнест Иванович, фамилии не помню, называли же его «Эрнест с языками». И не без причины.

Появлению Эрнеста Ивановича послужила следующая сцена. Жаркий летний день. В гостиной с опущенными для прохлады шторами в роскошном батистовом капоте сидела помещица Александра Петровна Дубликатова, вдова средних лет, внешности тоже средней, на которой нам для развития повести останавливаться нет необходимости. Так вот, сидела эта вдова и пришивала кружевце к кофточке. Настроение у нее было хорошее и, разглядывая свое кружевце, она что-то напевала.

В той же комнате сидели и дети ее – двенадцатилетний Ваня, десятилетняя Лиза и восьмилетняя Варя. И сидела еще гостья, соседская барышня Верочка.

– Так что же, – сказала, продолжая разговор, Александра Петровна. – Посылать за рыбой или не посылать?

И прибавила:

– То би ор нот то би, как сказал Гамлет. Произнесла она эту, опротивевшую всему миру, фразу с

ударением своеобразным, так сказать, собственного вкуса, на букву «о».

Соседская Верочка усмехнулась и поправила:

– Надо говорить «ту би», а не «то би».

– Разве? – равнодушно проронила Дубликатова и, обращаясь к сыну, сказала:

– Ваня, у вас латынь учат: как надо выговаривать – «то би» или «ту би»?

Ваня посмотрел вбок и ответил мрачно:

– Не знаю. У нас это еще не проходили. Но соседская Верочка не унялась:

– Ах, Александра Павловна, какая вы смешная. Да ведь это же не по-латыни, это по-английски. Ведь это же Гамлет.

Но вдова и тут не сдалась.

– Ну, так что ж, что Гамлет? Я Гамлета отлично знаю. Принц Датский. Только не понимаю, почему вы считаете, что Гамлет, образованнейший человек из высшего общества, не мог склеить фразу по-латыни? И почему ему непременно по-английски говорить, когда он датчанин? По-датски, наверное, и говорил.

Верочка, вспомнив, что ее папаша занимал у Дублика-товой молотилку, смолчала. Но самой Дубликатовой этот разговор запал в душу, и стала она, в материнской своей заботе, обдумывать: «Репетитора все равно брать нужно. У Лизочки переэкзаменовка по немецкому, у Ванечки по немецкому, по французскому и по латыни, а Вареньку надо подготовить в старший приготовительный. Так вот и надо взять репетитора с языками, пусть учит их и английскому, а то будут, как эта дура Верочка, думать, что Гамлет на петушьем языке кукарекал. Напишу в Москву мадам Червиной, пусть подыщет что-нибудь поприличнее и пришлет». Сказано – сделано.

Мадам Червина откликнулась, и через две недели перед вдовой Дубликатовой сидел гладко причесанный и выбритый господин с энергичным подбородком и очень выпуклыми глазами.

– Да, – говорил господин, строго глядя на Дубликатову поджимавшую пальцы, чтобы не было видно, как въелся в ногти сок от черной смородины, которую она все утро чистила на варенье. – Да, языки необходимы. Я берусь подготовить детей по-французски и по-немецки.

– И по-английски, – вставила вдова. – Я очень на этом настаиваю.

Господин сжал губы, подумал и сказал строго:

– Три языка сразу. Это было бы непедагогично, неметодично и, главное, недидактично. На последнем я особенно настаиваю, подчеркнув тем не менее два первых.

Сказал, губы поджал, голову нагнул и выкатил исподлобья белые глаза.

Но вдова не смутилась.

– Все это я, конечно, отлично понимаю, – ответила она, хотя не поняла ровно ничего, – но тем не менее считаю необходимым настаивать. Приглашая вас, я, собственно говоря, больше всего имела в виду английский. Или вы английским не владеете?

На это господин ответил:

– Странный вопрос.

И даже покраснел, так, вероятно, обиделся.

Английский язык был решен и выставлен в программе в первую голову.

В общем, новый репетитор Дубликатовой понравился. Одевался чисто, говорил мало и очень строго, занимался с детьми аккуратно, манерами обладал вполне приличными, вот разве только одно: любил иногда очень быстро, кругло разным движением указательного пальца обтереть рот. Но и это выходило у него вполне прилично.

Успокоившись с этим делом, вдова Дубликатова отдалась новой заботе – подготовке всего, что следует, к приезду сестры своей Лизаветы. Лизавета была персона самая важная из всей семьи – так сумела себя поставить. В ранней молодости вышла она замуж за богатого купца и, чтобы не почувствовать урону своему дворянскому корню, сразу задрала нос. Велела племянникам звать себя «тант Лили», вставляла в разговоры французские словечки, на все обижалась, всем возмущалась и, оставшись богатой бездетной вдовой, окончательно вознесена была над всей семьей. Ведь у нее три сестры да два брата, и от них одиннадцать нисходящих явных наследников. А если кого полюбит исключительно ярко, то может и пренебречь остальными нисходящими.

Вот в надежде на это небрежение и заманивали ее к себе и братья, и сестры с самым пламенным родственным гостеприимством.

И вот, умолив эту самую тант Лили приехать на лето, Дубликатова хлопотала, стараясь угодить изысканным вкусам сестры. Переклеила обои в двух комнатах – на выбор, что лучше понравится. Велела насадить роз самых нежных колеров, велела поить поросят молоком, настроила рояль и вывела мышей. Что еще больше может сделать любящее сестринское сердце.

Наконец Лили приехала.

Она была худа, желта, драпировалась в прозрачные шарфы блеклых тонов и тошно пахла гвоздикой.

Ото всего пришла в ужас. Про мальчика сказала вполголоса, как говорили актеры старинных театров, в сторону:

– Боже, какой урод. Про девочек воскликнула:

– Боже, как ты их одеваешь?

Про самое Дубликатову проронила:

– Ну, можно ли так распускаться?

И хотя всех поцеловала, но с видимым отвращением. Завтраком осталась в высшей степени недовольна.

– Что это за ужас? – спрашивала она.

– Картофель в мундире, – отвечала Дубликатова, краснея пятнами.

– Не понимаю, как вы можете? – возмущалась тант Лили, накладывая себе вторую порцию.

В общем, она, хотя и была в негодовании, но поела на славу.

На репетитора не обратила ни малейшего внимания. Так потекли дни. Дубликатова лезла из кожи вон, чтобы угодить богатой сестре, – та ворчала, скучала, томилась.

– Отчего у вас нет никаких духовных запросов? – стонала она по вечерам. – Вы прозябаете, как звери. В вас нет ни жертвенности, ни жажды подвига.

– Ну, что же ты хочешь, Лили, дорогая, – мучилась Дубликатова. – Дети еще маленькие. Подожди, вот вырастут и начнут того… жертвовать.

– Ах! Ты ничего не понимаешь, – томно стонала Лили. – Ты живешь, как растение: животной жизнью.

И вот однажды утром пошла Лили мечтательно бродить. Проходя мимо флигеля, где жил репетитор, услышала она громкий мужской голос приятного тембра и большой твердости, который говорил: «Счастье есть сладость жизни, но не хлеб ее».

Сказал и еще раз мечтательно повторил то же самое. Лили замерла на месте.

– Как интересно! Сидит и философствует. После краткого перерыва голос раздался снова.

– Слезы суть жемчуг души, – твердо произнес он. – Не разбрасывайте его перед невеждами. – Потом прибавил: – Довольно!

За завтраком Лили внимательно присматривалась к репетитору и нашла, что у него незаурядная внешность.

– Этот человек создан, чтобы вести за собой толпы, – сказала она вечером своей удивленной сестре. Но та, хотя и удивилась, расспрашивать не стала. Слава богу, что хоть что-нибудь понравилось.

На другое утро Лили снова подошла к флигелю. На этот раз она, обойдя с другой стороны, увидела репетитора. Он сидел в кресле у окна и, глядя на облака, говорил:

– Семь раз примерь, а один раз отрежь.

Лили немножко удивилась несоответствию слов с позой, но продолжала наблюдать.

– Желай другому только то, чего желаешь себе. Чего желаешь себе. Чего желаешь себе, – дважды повторил этот замечательный человек и, встав с места, направился в глубь комнаты.

За завтраком дети были удивлены: на щеках тант Лили появился румянец клякспапирового цвета и роза у пояса. И она спросила у репетитора:

– Эрнест Иванович, любите ли вы телятину? На что он сдержанно отвечал:

– Да, я охотно ем мясо.

И вытер рот указательным пальцем.

На следующее утро она снова пошла к флигелю и услышала, что «слава красоты умирает, но слава мудрости живет вечно».

Она не видела репетитора, но слышала, как голос его то приближался к окну, то отдалялся. Очевидно, он размышлял, шагая по комнате.

И снова, с еще большим напряжением, прозвучал его голос: «Сильные страдают молча».

Сердце Лили сжалось.

Он сильный, и он молча страдает. Достаточно ли ему платят за уроки? Эта пошлая Саша способна еще обсчитать его. Какой человек! Какая мудрость, какая сила! Как жаль, что так поздно встретила она его на своем пути…

И каждое утро стала она ходить к флигелю и слушать. Иногда было совсем тихо. Иногда как будто детские голоса. Может быть, дети приходили к нему заниматься и отрывали его от размышлений?

Однажды услышала она строгое речение:

– Кто украшает тело свое – достоин презрения. Кто украшает душу – заслуживает преклонения.

После этого она перестала носить брошку…

Как-то за обедом девочка Варя что-то болтала о том, как она даст подножку какому-то Сереже, чтобы он упал и нос разбил. И вот Лили, краснея от волнения, сказала:

– Варя! Не желай другому того, чего не желаешь себе. И спросила дрожащим голосом:

– Ведь правда, Эрнест Иванович?

На это репетитор выкатил глаза, обтер рот пальцем и сказал, пожав плечами:

– Как пропись – это отлично. Но если вы, например, играете в карты, так не можете же вы желать, чтобы ваш противник выиграл.

– Ах, я ни за что никогда не стану играть в карты! – воскликнула Лили. – Это так ужасно.

Он опять пожал плечами.

В другой раз, увидя, как Дубликатова расправила на девочкином платьице бантик, Лили воскликнула:

– Ах, Саша, не приучай ее украшать тело! Не правда ли, Эрнест Иванович?

Тот удивился.

– Почему же? Наоборот, я нахожу, что это очень хорошо. Нахожу и подчеркиваю.

Лили удивилась и даже как будто испугалась.

– И это вы говорите? Вы?

– Ну да, я. Чему вы удивляетесь? Я придаю большое значение внешности.

Но тут уж она сразу поняла, что он иронизирует, и нежно рассмеялась.

Переполненное сердце облегчает себя словами. В один прекрасный вечер Лили, с пылающими щеками, сказала сестре:

– Какой удивительный человек Эрнест Иваныч! Я иногда случайно прохожу утром мимо флигеля и слышу, как он говорит сам с собой. И как все, что он говорит, значительно и глубоко.

– Когда же он говорит, не понимаю… Ах, да, это ведь он детям переводы диктует. Он ведь взят с языками.

– Какой вздор! – рассердилась Лили. – Вовсе это не переводы. Ты вечно все стараешься опошлить.

И ушла.

Ушла, но в душу Дубликатовой заронила немалую тревогу. Тревога выразилась определенной формулой:

– Дуреха влюбилась.

«А что, если так дальше пойдет, и тот гусь все это заметит, да пронюхает, что она с деньгами, да, чего доброго, женится?»

Думала Дубликатова, думала до сердцебиения, до валерьяновых капель. Даже заснуть не могла. Утром решила:

– Гнать его со всеми языками. Но как гнать?

И тут повезло. Лили простудилась, слегла. Увидя, что она, на худой конец, дня три проваляется, Дубликатова позвала к себе Эрнеста Иваныча и сказала, что, к сожалению, принуждена с ним расстаться, что послезавтра должна ехать гостить со всеми детьми и вообще ничего не поделаешь.

– Это жаль, – сказал Эрнест Иваныч. – Дети сделали большие успехи, а особенно в английском, что я и подчеркиваю.

Дубликатова жалась, мялась, но в конце концов решительно распростилась с репетитором.

Известие об этом происшествии произвело на тант Лили самое потрясающее впечатление.

– Но пойми, – успокаивала ее Дубликатова, – пойми, что я здесь ни при чем. Он сам сказал, что получил известие из дому, что его жена или кто-то там из семьи нездоров.

– Жена! – воскликнула тант Лили. – Такие люди не бывают женаты. Он… он… слишком велик… то есть высок..

Она не пережила этого удара, то есть не пережила в деревне, и уехала переживать за границу.

Но репетитор Эрнест Иваныч, хотя и исчез из жизни Дубликатовой, но не бесследно. След остался, и довольно занятный. Когда детей повезли в Москву отдавать в школу, то выяснилось, что они абсолютно английского языка не знают. Они довольно бойко переводили и рассказывали на каком-то странном языке, но на каком именно – никто понять не мог. Репетитор учил их не по книжке, а из головы. Дубликатова была в ужасе.

– Это был сам дьявол!

Много времени спустя установили, что язык, который репетитор всучил им вместо английского, был эстонский. И вдолбил он его в детские головы так прочно, что, несмотря на мольбы матери и собственные страдания, они так его никогда и не забыли.

А вдова Дубликатова остро возненавидела Шекспира. Потому что, собственно говоря, с него все и началось.

Но так как Шекспир никогда об этом не узнал, то, пожалуй, и останавливаться на этом не стоит.