Текст книги "Природа зверя"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Его отец не мерзавец, как вы подумали, – выговорила она, наконец. – И он не бросил меня. И мы даже собирались вступить в брак; просто он умер, не успев исполнить своего намерения.

– Мне жаль, – вздохнул помощник; Амалия благодарно кивнула.

– Он нанялся к моему отцу на мельницу, – пояснила она со смущенной улыбкой. – Мне едва исполнилось шестнадцать тогда… Опасный возраст.

– И не говори, – согласился Курт, скосившись на помощника; Бруно нахмурился, исподволь показав начальству кулак под столом.

– Он был сильным. Максимилиан наверняка многое у него унаследовал, кроме имени. Хотя отец говорил, что давать ребенку имя покойника плохая идея, но я думаю – это суеверие. Сколько на белом свете людей с похожими именами, средь них и именами давно почивших?.. Я назвала его именем его отца. Он тоже никого и ничего не боялся…

– И это его сгубило, – предположил Курт; Амалия неопределенно шевельнула плечами:

– Наверное, можно сказать и так… Он любил плавать. Знаете ведь, какие пороги на мельничных реках? Он любил их преодолевать. Камни, низкое дно, коряги в выбоинах, целые водопады – а он их проплывал. Иногда уходил купаться ночью, когда ничего не увидеть – и все равно выплывал невредим, даже не ранился о валуны в воде. Я… я, бывало, приходила на это посмотреть. Это было зрелище жуткое такое и… не знаю… Я, наверное, тогда в него и влюбилась. А однажды он ушел и не вернулся. Мы отправились на поиски, а нашли только одежду на берегу – и все.

– А тело? – уточнил Бруно; ее передернуло.

– Через четыре дня, – ответила Амалия тихо. – На несколько миль вниз по реке; застряло в корягах у берега. Я его едва признала. Знаете, рыбы… и хищники… А через пару месяцев я поняла, что в положении. Отец был в ужасе… Но, накричавшись, успокоился. В этом вы правы, с отцом мне повезло. Я боялась, он невзлюбит внука, но напрасно – пока он был жив, соседи хоть и ворчали вслед, но все ж на откровенные гадости не отваживались. Но когда отец умер, все стало совсем плохо. Работники от меня разбежались, мельница наша в округе не единственная, заезжать к нам перестали… Да и не это главное, выжили б как-нибудь. Тут в самих соседях дело.

– Неужто все было настолько серьезно, что пришлось сниматься с места?

– Нам ворота мельницы облили смолой, майстер инквизитор, – болезненно улыбнулась Амалия. – И ведь не поскупились же. И сказано было – вроде как и не напрямую, но все ж сказано – что в другой раз смола-то может и загореться… Быть может, и с этим можно было б сладить, но скажите – как мне учить ребенка жить в окружении таких людей? Или он должен будет впредь поставить их на место, или за собой признать место, которое они ему указали, иначе никак. И вот так выходит: или вечная вражда, или унижение. А я ни того, ни другого для своего сына не хочу.

– И сколько ты намерена от этого бегать? – с невольной укоризной спросил Курт. – Ведь не вечно же. Везде будут люди – точно такие же. И проблемы те же самые. А ведь жизнь на месте не стоит.

– Вы к чему это?

– О себе бы подумала. Судя по тому, как твой сын накинулся на моего помощника, ухажерами ты себя не балуешь, и ему сама мысль об этом не особенно приятна.

– Да и мне тоже, майстер инквизитор. Пока Максимилиан был мал, у меня попросту времени и сил не оставалось на такие думы, а теперь… Уж поздно.

– Побойся Бога, – теперь уже с явным укором оспорил Бруно, и та, порозовев щеками, потупилась.

– Спасибо… Только все равно. Не хочется. Быть может, я тогда просто выгорела, и никто другой мне уже не нужен… Вы меня, наверное, не поймете.

– Отчего же, – возразил помощник, кивнув на Курта. – Знаешь, почему он смотрит сейчас на меня с такой же жалостью, что и на тебя? Потому что ему известна одна-единственная причина, которая и подвигла меня помочь тебе и сыну; причина весьма личная. Просто кое-кого вы мне напомнили, кое-что внутри меня разбудили. Я ведь монахом не родился. У меня прежде была семья – жена и сын. Ему сейчас было бы лет девять.

– Он умер?..

– И он, и жена. Я тоже с тех пор ни с кем так и не сблизился, посему – нет, Амалия, я тебя понимаю.

– Потерять ребенка – это ужасно, – с трепетом проговорила она. – Просто… просто не могу себе представить, что бы со мною стало, если б с Максимилианом приключилось несчастье. Тогда уже точно жить было бы не для чего.

– Были и у меня подобные мысли. Порою мысли едва не доводили до дела.

– И вы спаслись в вере?

– В неверии, наверное, – усмехнулся Бруно, снова указав на свое начальство. – В один прекрасный день мне подвернулся он и взял на службу, особенно меня и не спрашивая. Тогда я полагал, что работа инквизитора – блажь и вздор, но узнал столько нового, столько… страшного, ужасающего порой, что мнение свое переменил довольно скоро. И – нашел себе цель в жизни. Делать то, что в моих силах, пока я в силах это делать. Чувствовать себя нужным – вот чего на самом деле хочет человек. В этом если и не тайна счастья, то некоторый секрет спокойствия уж наверняка.

– Если б все было так просто, – возразила Амалия тихо и, встряхнувшись, тщетно попыталась изобразить улыбку: – Простите. Мне надо уйти. Максимилиан говорит, что чувствует себя хорошо, но я все же хочу быть рядом с ним. У него жар… Он действительно редко болеет, поэтому, когда это все-таки случается, я просто сама не своя. У меня другой цели в жизни нет и вряд ли будет.

– Обращайся, если будет нужна помощь, – повторил Бруно настоятельно.

– Не обратится, – возразил Курт, глядя ей вслед. – Знаю таких. Эти тихони могут поплакать, могут вот так выговориться первому встречному, пожаловаться, раскрыться всей душой, а бывает – и телом, могут вызвать на жалость и добиться того, чего хотят, но, когда речь идет о том, чтобы прямо попросить – тут их клинит. Для себя она просить не будет никогда, да и ради отпрыска попросит, только если он начнет отдавать Богу душу.

– По-твоему, она настолько практична?

– Нет. Она даже не осознает всего этого – действует инстинктивно, а потому с переменным успехом. Просто она никому не верит.

– Тебе это должно быть по душе.

– Никому не верь, – согласился Курт, пытаясь возвратиться мыслями к игре и припомнить, какие ходы выдумал до явления разбитой семьи. – Это хорошее credo. Но пользоваться окружающими надо, тем не менее, уметь, иначе жить будет несладко… И все же не вздумай постучаться к ним в комнату средь ночи с предложением помощи. Не так поймут. Шах.

* * *

Партия завершилась через минуту, и Курт, выдворив помощника и Ван Алена отсыпаться перед дежурствами, вновь развернул в боевую готовность обе армии, в очередной раз пытаясь сразить себя самого. Над головой время от времени еще что-то шебуршало, кто-то прохаживался по скрипящим половицам, производя какие-то вечерние приготовления, однако все стихло довольно скоро – общаться постояльцам было незачем и не о чем после проведенного бок о бок дня, да и вряд ли у кого-то из них остались на это силы. Тишина не нарушалась ни шагами, ни голосами, и лишь неправдоподобно терпеливая Импала изредка недовольно фыркала, пытаясь устроиться на сон в своей тесной кладовке.

Ночь за запертыми ставнями царапалась в стекло, завывая в трубе и под крышей, однако назойливого волчьего воя сегодня слышно не было. Быть может, и в ту, первую, ночь это в самом деле были просто-напросто волки, которые теперь разбежались, внезапно обнаружив на своей территории чужака, с которым их звериный инстинкт подсказал не связываться и убраться с его пути восвояси? Или голос, слышанный тогда, принадлежал их неведомому противнику? Если в допущениях Ван Алена есть хоть доля вероятности, то вполне может статься, что это был клич, призыв, посланный находящимся поблизости сородичам, которые этой ночью попытаются предпринять что-то вместе со своим разведчиком, обнаружившим здесь докучливого охотника…

Арбалет Ван Алена, этот переходящий жезл охранителя спокойствия, и две железные стрелы лежали рядом на столе: в случае внезапных осложнений присутствующий в трапезной зале часовой должен был успеть в самом худшем случае задержать здесь нападающего, пока не подоспеет помощь, а в лучшем – пришпилить тварь к стене. Однако ни сам Курт, ни охотник, ни даже Бруно, не имеющий реального опыта встреч с какими-либо существами подобного плана, не представляли себе, каким образом ликантроп может очутиться внутри трактира – вынести эту дверь без пособника и хорошего тарана не смог бы и стриг, чьи невероятные возможности майстер инквизитор некогда сумел оценить лично. Вряд ли сил одного, пусть и очень большого волка хватит на то, чтобы проломить или подвинуть с места два ряда окованных досок, посаженных на петли в два пальца толщиной. Арбалет посему оставался лишь чем-то вроде утешительного талисмана, присутствие коего должно вселять в одинокого часового уверенность в своих малых силах, а вот запертая толстая дверь – охранником, чья защита на поверку куда реальней и надежней.

И талисман, и охранника в неповрежденном и неизменном состоянии Курт сдал Ван Алену спустя три часа. Из-за стен по-прежнему не доносилось никаких иных звуков, кроме тяжелой поступи морозного бурана, и, засыпая, он слышал лишь снег и ветер. Сон пришел не сразу и был прозрачным, точно паутина, не впуская в себя сполна – когда охотник поднялся в комнату, дабы разбудить в его очередь Бруно, проснулся и Курт, выслушав и без того уже понятное уведомление о том, что все тихо и необъяснимо спокойно. Так же легко, сам собою, он вынырнул из этой невесомой дремы, когда возвратился помощник, сдав дежурство фон Зайденбергу; бросив из-под полуприкрытых век взгляд на то, как Бруно неспешно укладывается, Курт закрыл глаза снова и отвернулся, не задавая самоочевидно никчемных вопросов о ситуации внизу.

Итак, тишина.

Никого. Ни ликантропа, стремящегося проломить ставни и, разбив стекло, вскочить внутрь, кромсая людей направо и налево, ни человека, при свете дня пытающегося напасть на выходящих за пределы стен.

Безмолвие и тишина.

Во дворе трактира – никого, ни следа, только пустой, ровный, как свежесчищенный пергамент, снег. Еще одно утро. Которое по счету?.. Второе? Или третье… День полной силы оборотня… в который – как знать, возможно, тоже так ничего и не случится. Миновавшая спокойная ночь вселила в его подзащитных надежду на то, что ликантроп покинул эти места, и опасаться теперь уже нечего; разумеется, все этому только рады, и сложно их за это осуждать – для этих людей главное, что ничто больше не угрожает их жизням. Разумеется, вне себя от злости Ван Ален. Разумеется, недовольно вздыхает помощник и мрачно раздражается он сам. Для них троих главное, что теперь тварь будет угрожать чьей-то еще жизни – и не одной; и выследить его теперь будет непросто. Непросто?.. Да это фактически неисполнимо. Откровенно говоря, просто невозможно представить себе четкого плана действий в сложившейся ситуации. Вызвать сюда зондергруппу? Но каким образом… Отправить одного за помощью, а кого-то оставить здесь на случай, если ликантроп не ушел? Но кого… Самому осуществить разведку в окрестностях трактира? Это должно быть просто – кругом видно на многие десятки шагов, слышно скрип каждой снежинки под подошвой…

Стоп.

Почему?

Почему под подошвой – снег? Минуту назад была холодная простыня, потолочные балки над головой; как он оказался на улице?

И метель; кругом должна быть сплошная белая стена, метель, непроходимая вьюга, слепящая и оглушающая, воющая, подобно зверю; а сейчас – почему сейчас вдруг тишина и недвижимость, белое, сверкающее на солнце, ровное покрывало лилейного серебра, словно в волшебном сне?..

Во сне.

Это просто. Просто во сне. Просто сон, в котором – утро, пустота и тишина.

Тишина…

Нет. Не тишина. Что-то есть в тишине. Что-то…

Что это за звук?..

Встать.

«Встать!»; это было так, словно знакомый до боли в буквальном смысле голос инструктора рявкнул над самым ухом, и тело поднялось само собою, исполняя приказ, пока все еще спящий разум силился понять, для чего это вдруг стало нужно, что происходит, да и происходит ли вообще, или все это – лишь игры его, разума, утомленного неизменными раздумьями об укрывшейся в ночи твари.

Бруно сопит в подушку, завалившись спиной кверху, остывающая жаровня уже перестала потрескивать угольками, снег по-прежнему лупит в стекло за ставней – все так, как было, как минуту, как час назад…

Все не так. Что-то не так.

Что?

«Встать»; зачем?..

– Встать!

Помощник подскочил, удивленно воззрившись на него, когда Курт рванул к двери, второпях, на ходу вколачивая себя в сапоги, слыша уже четко и явственно сквозь рыдающую за стенами бурю человеческий голос – на пределе крика, за порогом сил. В пустом трактирном коридоре уже можно было различить вой; не звериный, человеческий. Кто угодно мог спутать, почесть за обман слуха или скрип иссохшего на ветру дерева, за рев того существа, что таится в темноте, но он – он слишком хорошо знал, слишком часто слышал, как звучит человеческий голос, когда от боли вот-вот помрачится рассудок…

Крик ударил по слуху остро, словно плеть, уже близкий и отчетливый, донесшийся вместе с грохотом двери, и скрип засова, точно визг зарезанного борова, убил тишину решительно и бесповоротно.

Позади слышались грохочущие шаги помощника, чья-то дверь распахнулась, ударясь о стену; Курт прыгнул вперед, перескочив последние ступени лестницы, ведущей в трапезный зал, и на миг приостановился, одним взглядом пытаясь обозреть все, чтобы увидеть главное. Дверь – цела; засов – в петлях, ставни – закрыты, очаг – согревает и дает свет, озаряя заставленную столами комнату и двоих людей, словно закаменевших посреди нее.

Фон Зайденберг стоял кособоко, точно выросшая посреди утеса сосна, пошатываясь, пытаясь нашарить столешницу и опереться о нее; руки, грудь и колени его были в свежей крови – густой, яркой, горящей расплавленным рубином в слабом отсвете очага, и половина лица едва различалась за плотной кровавой маской. На полу, в шаге от подрагивающих ног рыцаря, корчился, исходя хрипом, ком мяса с головой крестьянина Йозефа Хельмера, изливая на выскобленные доски широко и свободно бегущий пунцовый ручей, перемешанный с крошками костей и ошметками плоти. Подбитый шерстью намокший кафтан вздулся пузырем, переполнившись всем тем, что прежде было заключено внутри его обладателя, и теперь из-под оборванной полы медленно, переплетаясь, точно змеи, вместе с кровавым потоком выскальзывали рваные зловонные потроха.

В дальних комнатах зашевелились разбуженные криком спящие постояльцы, и Курт, не оборачиваясь, повелел, зная, что помощник рядом и слышит каждое слово:

– Стой тут. Вниз никого не пускать.

– Какого черта!

Он не обернулся и услышав голос Ван Алена, приблизился к безмолвному рыцарю, похожему на призрак, замаранный неотмщенной кровью; на довольно бессвязные ругательства охотника, бросившегося к затихающему телу на полу, Курт внимания не обращал – невзирая на полное свое согласие с каждым произносимым им словом, любые вопросы могли подождать, кроме одного.

– Это зверь?

Фон Зайденберг вздрогнул от звука его голоса, отшатнувшись, смотря ошалело и пусто, и он вздохнул, переглянувшись с охотником; тот лишь покривил губы, присев перед изувеченным крестьянином на корточки. В данной ситуации молчание рыцаря и в самом деле являлось самой наглядной формой признания.

– Вы ранены? – задал Курт следующий значимый сейчас вопрос, и тот, наконец, с усилием разомкнул губы, нащупав-таки стол позади себя и навалившись на жалобно скрипнувшую столешницу всем весом.

– Он – ранен, – промолвил фон Зайденберг сквозь подрагивающие губы, и охотник, поднявшись, поправил:

– Он – убит. Выкак?

– Он был жив, когда я втащил его сюда, – возразил рыцарь упрямо. – Он долженбыть жив.

– Ему крышка, – повторил Ван Ален, выговаривая каждое слово четко и громко, словно обращаясь к престарелому соседу. – Это – труп, ясно? Я спрашиваю… черт, просто дай себя осмотреть.

– Я цел, – возразил рыцарь, оттолкнув его руку, – это не моя кровь.

– О, Господи! – прорвался с вершины лестницы полный ужаса голос трактирщика, потонувший в оглушающем визге Марии Дишер.

– Не подходить! – не глядя, воспретил Курт, поморщившись, когда голосб на верхней площадке стали многочисленней и громче.

– Боже мой, он убит! – ахнула Амалия, и помощник шагнул ей наперерез, преградив рукой проход к лестнице.

– Уходи, – попросил он настоятельно. – И не пускай сюда ребенка, ни к чему ему это видеть; уходи. Все! – повысил голос Бруно, заглушив причитания и стоны вокруг. – Уходите в свои комнаты. Заприте двери и сидите там, пока вам не позволят выйти.

– Каждый, кто хочет кончить так же, – кивнул на тело крестьянина Курт, когда никто не двинулся с места, – может ослушаться этого указания.

– Где мой арбалет? – спросил охотник настороженно. – Вы брали его с собой, когда выходили?

– Он убит? – шепотом крикнул трактирщик; Курт развернулся, сделав к лестнице два шага, и столпившиеся наверху зрители отпрянули, когда им открылась полная картина, прежде загражденная его спиной.

– Где мой арбалет? – повторил Ван Ален; его снова никто не услышал.

– Этот человек убит, – подтвердил Курт жестко. – Если до сего мгновения кто-то не верил в наличие за этой дверью твари, способной порвать вас на части, заживо пережевывая ваши кишки – любые сомнения, я полагаю, должны развеяться. Он убит – потому что вышел за эту дверь. Потому что ослушался моего указания. Повторяю вопрос: в свете этого – есть еще желающие не подчиниться моим распоряжениям?

– Где. Мой. Арбалет.

– Расходитесь, – коротко выговорил Курт, и притихшее собрание, миг промешкав, медленно втянулось в темный коридор.

– Где мой арбалет! – уже на пределе шипения повторил охотник, и фон Зайденберг, так же не глядя нащупав скамью позади, уселся, облокотившись о стол.

– Я его выронил, – отозвался он не сразу. – Когда зверь напал…

– Ты… ты просрал мой арбалет?!

– Тварь размером с быка! – огрызнулся рыцарь. – Посмотрел бы я на тебя на моем месте!

– Не помешало бы! – зло рявкнул Ван Ален. – Не помешало бы тебе посмотреть – и поучиться! Я на твоем месте держался за оружие крепче, чем за собственную жизнь!

– Я потерял нечто более ценное, чем арбалет, я потерял именно жизнь!

– Да десять таких недоумков, как он, не стоят одного такого оружия, особенно сейчас! Ты профукал единственное, чем мы могли ему хотя бы угрожать! И, раз уж на то пошло – да, господин рыцарь бродячего образа! Да! Ты бездарнейше, позорнейше угробил человека!

– Я знаю! – выкрикнул фон Зайденберг ожесточенно, и Курт предостерегающе вскинул руку:

– Довольно, Ян. Довольно, – кивнул он, когда охотник возмущенно развернулся к нему. – Да, ты прав, мы остались без основного, быть может, подспорья – без арбалета твои железные стрелы остаются лишь вялым подобием ножа. Но найти его в таких сугробах невозможно, посему – не стоит и понапрасну сотрясать воздух.

– Он…

– Я знаю, – оборвал Курт. – Но криком ты делу не поможешь… Господин фон Зайденберг, вы успели сделать хотя бы один выстрел?

– Нет. Он напал слишком внезапно. Я… я побоялся попасть в него, – он обессиленно качнул головой в сторону мертвого тела. – Я все пытался прицелиться, но потом просто взялся за меч…

– Бросив арбалет, – уточнил Ван Ален желчно, и рыцарь тяжело повел плечами:

– Я не помню. Просто не помню. Помню, что меч оказался в руке… но не помню, как. Он напал и на меня, когда я… Нет, – нервно передернулся фон Зайденберг. – Он не нападал. Он… словно отмахнулся от меня, так, знаете, лениво, как я сам – от мухи над тарелкой. Просто махнул лапой, и я оказался в сугробе.

– И как же вы смогли отнять у него добычу?

– Сам не знаю. Кажется, я успел его порезать… или, точнее, он сам порезался о мой меч, когда сбил меня с ног. Но я не уверен. Быть может, тварь просто бросила его, как ваших лошадей…

– Как сумели добраться до двери?

– Чудом, – не задумываясь, уверенно ответил фон Зайденберг. – Иначе я этого не объясню. Только чудом.

– Или вы его все-таки задели, причем болезненно либо же попав по сухожилию или артерии… Вы сами – точно целы? Учтите, что сейчас нельзя сказать «просто царапина» и отмахнуться – даже небольшая ранка, нанесенная когтем или клыком этой твари, может привести к смерти.

– Я цел, – понуро повторил рыцарь, поддев пальцем две ровные параллельные прорехи на груди. – Он вскользь… кольчуга спасла.

– Так что же вы оба делали снаружи? Если я верно помню ваши слова, вы намеревались, пусть не соглашаясь со мной, действовать в соответствии с моими идеями. Уж не покидать пределов трактира – действие самое простое. Что заставило вас поступить иначе?

– Сейчас шестой час утра, – не поднимая глаз, ответил фон Зайденберг. – В деревне уже все пробуждаются в это время; он проснулся тоже. Привычка…

– Мне казалось, наш хозяин должен был обеспечить каждого всем необходимым для того, чтобы не приходилось разгуливать по двору.

– Поймите сами, майстер инквизитор – он человек в летах, человек деревенского воспитания, там не принято это делать в доме – в деревне только малые дети, увечные да старики не в своем уме пользуют поганое ведро. Для него это было равносильно…

– …смерти, – подсказал охотник услужливо. – Из-за того, что не захотел нагадить там, где спит, он уснул там, где гадил – вот только разбудить его теперь сможет даже не всякий некромант. Занятно будет посмотреть на физиономию его благоверной, когда ей скажут, что ее супруг окочурился над отхожей дырой.

– У него нет жены, – возразил рыцарь тускло. – Умерла семь лет назад. И сын умер этой осенью. Остались только сноха и внучка – он ездил в город на ее именины…

– Идите в постель, господин фон Зайденберг, – посоветовал Курт, и тот тяжело выдохнул, закрыв глаза и встряхнув головой. – Вам надо привести в порядок мысли и нервы.

– Вы не скажете «я же говорил»? – вяло уточнил фон Зайденберг. – Не обвините меня в бахвальстве? Не скажете, что я своей самонадеянностью погубил человека?

– Вы не тащили его, упирающегося, во двор. Он вышел сам. Сам сглупил. Сам виноват. А обвинять вас в том, что вы не смогли противостоять тому, с кем опыта противостояний прежде не случалось – это бессмысленно… Идите в постель, господин фон Зайденберг. Сидя здесь, вы не сделаете лучше никому.

– Я не смогу уснуть, – тихо возразил рыцарь. – После такого – не смогу.

– Просто идите, – повторил Курт настойчиво. – От созерцания растерзанного трупа вам легче не станет, а ваша помощь, я думаю, сейчас вряд ли потребуется.

– Любопытно, – недовольно скривил губы Ван Ален, когда рыцарь медленно, точно поднятый из могилы мертвец, втащил себя по узкой лестнице наверх. – Для прославленного живодера Молота Ведьм ты был с ним что-то больно мягок. Этот горе-вояка профукал наше единственное стоящее оружие, нарушил правила безопасности, подверг угрозе собственную жизнь и…

– Скажи ему об этом, – предложил Курт, – и господин рыцарь встанет на дыбы… Бруно, найди нашего трактирщика или Вольфа – пусть кто-нибудь спустится и приберется здесь. Не хочу утром завтракать, глядя на вчерашний ужин в его кишках… Он взбунтуется, – продолжил Курт, приблизясь к двери и попытавшись за воем ветра услышать, что творится за толстой створой. – Фон Зайденберг из тех, кто в ответ на обвинения ищет себе оправданий, находит их и выдвигает как аргумент своей защиты, от этой защиты переходя к нападению и в упомянутые аргументы начиная верить сам. Но если погладить его по головке, сказать, что ничего страшного он не сделал, что все простительно – вот тогда он станет бичевать себя так, как не сумеет ни один палач. И в одном он сейчас сказал правду – сегодня он точно не уснет.

– Я тоже, – заметил охотник зло, уронив себя на скамью. – Какой, к чертям, сон… Можешь обвинить меня в ереси или еще в чем, однако ж, не могу не заметить, что вся эта катавасия выглядит довольно… мрачно. Тринадцать человек, в полнолуние запертых в отдаленном доме. Это и не могло кончиться ничем хорошим.

– Ересь, – с готовностью подтвердил Курт, оглядев засов, и отошел от двери, присев в отдалении от истекающего смрадом тела. – Однако если поддержать твою логику – теперь нас уже двенадцать, посему все не так плохо.