Текст книги "Утверждение правды"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Что ты, милая, вовсе нет; я здесь умираю от скуки. Проходи и присаживайся.

– Благодарю вас, госпожа Адельгейда, – расцвела та, осторожно пристраиваясь на краешке указанного ей стула. – Я тоже рада снова увидеть вас.

Она благосклонно улыбнулась в ответ, отметив в очередной раз, что при всех явных и неявных различиях одна черта объединяет и Императора, и его пассию: лгала Элишка так же никудышно, как и ее венценосный возлюбленный. Не сказать, что в каждом ее взгляде сквозила ненависть – ненавидеть эта тихая мышка не умела, кажется, вообще никого и никоим образом, однако подозрительность и настороженность она излучала так же явно, как излучает тепло оставленный на столе светильник. В status’е Адельхайды Элишка, как и многие при дворе, разобраться никак не могла, и видеть ли соперницу в женщине, с которой Император проводит время наедине, еще не решила. С новой любимицей Адельхайду познакомил сам же Рудольф, и теперь, стоило ей появиться в Карлштейне, богемка возникала в ее комнате с попытками завести сторонний разговор и явным желанием узнать, с чем связан ее визит и надлежит ли, наконец, начать ее опасаться. Всеми доступными средствами околичных бесед Элишке уже не раз было выказано, что страхи ее напрасны, однако ревизии продолжались с завидной регулярностью.

Предыдущая императорская фаворитка получила отставку четыре года назад, когда Рудольфа окончательно вывели из себя ее все более бесцеремонные попытки влезть в его личную жизнь, включая воспитание наследника в национальном духе. Императора она упорно звала «Его королевское Величество господин Вацлав», немецкий язык упрямо не желала понимать, и ни одной заграничной вещи в ее гардеробе не было. Поначалу ее проповеди о благе богемского народа воспринимались как нечто несущественное, вполне для представительницы этого народа естественное и уже привычное, однако, когда наставления стали приобретать вид все более настырный и слишком заумный, Император обратился к Адельхайде, попросив тщательней проверить связи и знакомства фаворитки. Проверка оказалась делом несложным и недолгим, показав то, что и должна была показать: умствования фаворитки, разумеется, имели корни в чужих наущениях. Слушая отчет Адельхайды, Рудольф все сильнее хмурился при упоминании каждой из перечисляемых ею фамилий, а когда очередь дошла до самых приближенных, ей посчастливилось услышать богемскую речь во всем ее неприкрытом богатстве и насыщенности. Большой чистки при дворе, разумеется, устраивать не стали, однако вдумчивая беседа с каждым из названных проведена была лично Императором. Фаворитка, правду сказать, все-таки поскользнулась на ступенях одной из башен, а один из замешанных в этой истории не вернулся с охоты; неведомо, что именно оказало воздействие, это или императорские беседы, однако попытки внедрить в его постель агентов влияния прекратились.

Элишка возникла на горизонте спустя год. Ее отец был с Рудольфом в Хорватии, где и сгинул; престолодержец то ли от скуки, то ли по внезапному порыву, то ли по доброму знакомству сироту не оставил и пристроил в семью одного из гарнизонных рыцарей. Года три назад на одном из праздничных пиров повзрослевшая и округлившаяся в нужных местах миловидная девица попала в поле его зрения, и Элишка обрела новое обиталище, уже в самом Карлштейне, а вместе с ним и обязанность ублажать своего покровителя. Следовало заметить, что долг сей ею был воспринят с упоением, и тридцатилетняя разница в возрасте верноподданную совершенно не тревожила, что, впрочем, было неудивительно. Около пары недель она не замечала более никого и ничего, пребывая душою где-то между шестым небом и седьмым; спустя некоторое время выражение идиотического восторга сошло с ее лица, однако один вид венценосца по-прежнему вызывал в ней бурю чувств.

Всякие старания подыскать подходы к новой любимице терпели неизменный крах: на любые осторожные расспросы Элишка, невинно хлопая огромными голубыми глазами, отвечала, что Его Величество велел сии темы не обсуждать, имена вопрошающих становились известны Рудольфу уже через полчаса, и попытки вызнать через нее хоть что-то постепенно сошли на нет. Благо Богемии в ее сознании прочно увязывалось с пожеланиями Императора, национальные устремления Элишка воспринимала отстраненно, а политические перипетии были для нее слишком сложны. Рудольфа она также именовала именем, данным ему отцом при рождении, однако скорее по привычке, воспитанной в приютившей ее семье. По-немецки она говорила кошмарно, но не по собственному произволению, а от недостатка дарования и практики – «господин Вацлав» наверняка общался с нею на родном языке, а то и, по большей части, без использования слов вовсе. В целом, при всех ее недостатках, Элишка была приобретением со всех сторон неплохим: восемнадцатилетний возраст означал, что замену ей станут искать нескоро, неспособность к сложным рассуждениям устраняла опасность предательства по убеждениям, а бесконечное преклонение перед Рудольфом исключало возможность измены корыстной.

А кроме того, все же был на свете один человек, который умел вытрясти из нее нужную информацию, чем этот человек неизменно и пользовался во всякое свое посещение Карлштейна. Правда, информация эта была довольно скудна, и все, что обыкновенно удавалось выведать у императорской фаворитки, Адельхайда узнавала либо для проверки уже ей известного, либо ради детальностей, порою мелких и незначительных, однако имеющих некое опосредованное отношение к теме. Тяжкий вздох при упоминании, к примеру, позавчерашнего длительного уединения Императора в часовне означал, что Рудольф действительно несколько дней пребывал в подавленном расположении духа, хихиканье при произнесении имени обер-камергера подтверждало слух о его эпическом полете через половину рыцарского зала, когда нога запнулась на ровном месте.

На прямые вопросы Элишка действительно никогда не отвечала, но вывести нужное из ее попыток поддерживать разговор на сторонние темы было несложно. Правда, для этого следовало обладать терпением и внимательностью, каковыми качествами богемский двор в большой степени не отличался. Однако для того, чтобы вот так отследить реакцию на свои слова или верно оценить некоторые оговорки собеседницы, надлежало если не в совершенстве, то хотя бы сносно владеть приемом, снисходительно именуемым «девичьей болтовней» или, проще, женскими сплетнями. А вот этой науке Адельхайде пришлось обучаться, как иные учатся иноземным языкам или искусствам; о чем можно говорить с человеком, не обремененным мало-мальски развитым набором элементарных знаний о реальности и стремлением их развивать или хоть размышлять о них, она когда-то просто не представляла. Женское общество не казалось интересным, и ведущиеся в нем разговоры неизменно вызывали лишь два чувства: скуку или раздражение. Со временем это сложное умение – «общаться» – выработалось и отточилось, но осознавалось лишь как необходимая часть работы, по-прежнему пробуждая в душе лишь тоскливую досаду.

С самого детства Адельхайда постигала иные науки – от изучения латыни и логики до математики и экономических сводок, то есть все то, чему обучают своих сыновей землевладельцы, не имеющие возможности отпустить оных в университет, но идущие в ногу со временем и осознающие назревшие вокруг перемены. Обходиться традиционным набором, состоящим из турнирных приемов, боевых навыков и обхождения с дамами и крестьянами, в новой реальности капитала, кредитов, рент, займов и перепродаж было более нельзя. Чему учили своих дочерей столь же прогрессивно мыслящие матери, Адельхайда не знала. Ее мать умерла через неделю после ее рождения, оставив малютку на руках отца, жалеющего о рождении девочки и мечтающего о сыне. Разумеется, можно было отыскать себе новую жену и попытаться в буквальном смысле воплотить свою мечту, однако истинный продукт честного рыцарского воспитания, коим являлся ее батюшка, дал умирающей супруге опрометчивое обещание позаботиться о дочери и сделать для нее все, что только будет в его силах, чтобы она выросла счастливой и не знающей бедствий. Поиск потенциальной подруги жизни посему был отложен на неопределенный срок, ибо, при всех его несомненных достоинствах, делать два дела одновременно отец не умел.

Понятия о заботе и счастье у него были свои, равно как и методики ограждения от бед, что при наложении на не ослабшее с годами страстное желание иметь наследника дало эффект неординарный и непредсказуемый. Окружающий мир был жесток, враждебен и готов в любой миг преподнести самые страшные и порою смертельные неожиданности. Отсюда следовало, что позаботиться о человеке более, нежели он сам, не может никто, а посему необходимо научить дочь самостоятельности во всех сферах бытия. Счастье приходится вырывать у судьбы с боем, а потому надлежало приучить девочку быть стойкой, храброй, независимой и упорной. Оградиться от бедствий возможно лишь своими силами, ибо только в них можно быть уверенными и лишь их возможно оценить верно, не преувеличив и не преуменьшив свыше меры, а значит, будущая владелица его имения и единственная, следовательно, заступница оного должна уметь защищать и его, и себя саму.

На ночь Адельхайда не слушала сказок о прекрасных дамах, спасенных отважными рыцарями; вместо этого отец повествовал ей об Ордене Чудесной Святой Марии, который был основан в Италии еще в 1233 году и в который входили исключительно женщины-воительницы, удостоенные официального звания «militissa». Был еще Орден Подвязки, в который наравне с мужчинами было принято и несколько дам, были рассказы о женах или дочерях замковых владетелей, в их отсутствие с оружием в руках оборонявших свои имения от осаждающих армий соседей и недоброжелателей. Подрастающая девочка выслушала еще множество историй, в которых не было ранимых, беззащитных девиц, а избираемые в мужья рыцари проходили установление пригодности боем не с пленившим ее злодеем, а с будущей супругой.

Занятия с пяльцами заменяли упражнения с оружием и без него, и сии увлечения Адельхайдой не просто воспринимались как нечто должное, но и приносили вполне искреннее удовольствие, как для ее сверстниц – игра с деревянными куклами и перебирание бабушкиных сундуков с ворохом платьев и украшений. Словом, все шло весьма неплохо, и все были довольны – и будущая защитница себя самой, и ее увлеченный инструктор.

Спохватился отец нескоро – лишь когда на торжества по поводу конфирмации собрались его друзья и приятели с женами и дочерями. Избежать полнейшего позора и всеобщего ужаса удалось только потому, что не лишенная сметливости отроковица сумела сообразить, насколько выделялась бы из толпы сверстниц, если б не предпочла держать рот на замке и без нужды не шевелиться вовсе. И все же странность хозяйской дочери отметили все, оставшись, правда, в уверенности, что она растет без родительской ласки, безмерно скромна и даже, быть может, запугана, воспитываясь в ежовой отцовской рукавице. Когда гости разъехались, к штату наставников была спешно приписана пара дам, которые должны были обучить подрастающую девицу всему тому, что полагается уметь согласно сословным установлениям.

Разумеется, привычки Адельхайды не доходили до того, чтобы сморкаться в рукав или прилюдно укладывать ногу на стол, рассматривая дыру в сапоге, тем не менее с наработкой новых навыков пришлось помучиться. Однако и она сама, и ее чуть приунывший батюшка сошлись во мнении, что сии премудрости также необходимы для выживания в окружающем мире, а посему, стиснув зубы, пришлось таки учиться подбирать пояса к платьям и платья к соответствующим событиям, равно как и постигать сложную науку общения на темы, вращающиеся подле кухни, нарядов и соседских красавчиков. По прошествии довольного времени в качестве экзамена Адельхайда была отправлена к одному из друзей семьи, дабы там, в обществе его дочерей, на практике закрепилось все пройденное.

В последующие годы гости стали появляться в собственном имении чаще, и выставить свое дитя напоказ уже не было испытанием столь нешуточным, и гости уже не полагали, будто Адельхайда растет в неволе запуганным дичком. С выбором суженого, однако, возникли довольно ощутимые проблемы: отец отказался от идеи подыскивать такового, положившись на решение дочери, разумно рассудив, что жить с будущим супругом предстоит все же не ему. Адельхайда же с избранием тянула долго, оставаясь недовольной то умственными, то физическими данными претендента, а то и, чаще всего, тем и другим вместе. Претендентов же оказалось немало, к удивлению ее самой и окружающих дам, не могущих взять в толк, чем их привлекает эта засидевшаяся в девках зазнайка.

Неизвестно, на какие именно из ее достоинств обратил внимание граф фон Рихтхофен, однако, сведя с нею знакомство на торжествах по случаю празднования ее двадцатидвухлетия, по их окончании явился к ее отцу с предложением руки, сердца и имения. К своему удивлению, граф услышал, что решение за будущей супругой, каковое решение, впрочем, оказалось положительным – характером, привычками и воззрениями на мир тот оказался настолько близок Адельхайде, что ею было решено добра от добра не искать и не привередничать в надежде отыскать идеал.

В отличие от прочих замужних дам, она действительно знала мужа. Знала, где и когда бывал и с кем он общался, какие дела он вел, со временем став в этих делах ему главным и наилучшим помощником. Она имела в своем распоряжении полную информацию обо всех расходах, доходах и их источниках, словом, разбиралась и участвовала во всем, чем занимался супруг. А занимался граф фон Рихтхофен, в полном соответствии с веяниями последнего времени, арендными сделками с собственной землей и помощью в оных своим менее подкованным в таких делах многочисленным приятелям, знакомым друзей и друзьям приятелей.

И все бы шло хорошо, если бы спустя около года после свадьбы граф однажды утром не был найден мертвым в своей постели внутри запертой комнаты. Окно по летнему времени было раскрытым, однако ж вообразить, что кто-то сумеет влезть на второй этаж по отвесной замковой стене, было попросту невозможно. Привлеченный молвой о странной смерти владельца, в замок вскоре явился инквизитор, каковой без лишних раздумий постановил, что, коли человек умер во цвете лет, причиной такой смерти может являться лишь малефиция. А поскольку выгодна смерть графа была лишь его супруге, единственной наследнице, распоряжение о ее аресте было отдано в тот же день.

Тогда Адельхайда впервые благословила неуемное желание отца сделать из своей дочери подобие сына: из супружеского замка она бежала, оставив инквизитора со сломанной рукой, а сопровождавшего его стража с сотрясением мозга.

Благословений покойному отцу Адельхайда вознесла еще множество раз; в те дни внезапно необходимым оказалось все – от некогда казавшегося бесполезным умения вести разговоры до способности постоять за себя в одиночку. В городе, свернув не на ту улицу, Адельхайда оказалась в компании пары весьма враждебно настроенных молодчиков. Правда, уже через полчаса молодчики, утирая кровь с разбитых носов, беседовали с ней почти по-свойски за одним столом, косясь настороженно и даже уважительно, к вечеру даже предложив ужин и ночлег без последствий. И, как ни удивительно (или же, напротив, логично?..), именно их помощью и мелкими услугами пришлось воспользоваться ей, дабы собственными силами докопаться до правды о смерти супруга, не гнушаясь постигать и новые умения, коими охотно делились ее новые знакомые. Во многом их отношение было скорее любопытствующим, словно к заморской диковине или говорящей зверушке, но Адельхайду в те дни это тревожило мало.

Спустя пару дней, само собою, первая их растерянность сошла на нет, и, дабы и впредь сохранить жизнь и неприкосновенность, новым помощникам пришлось посулить хорошую плату серебром. Цена их поддержки была весьма и весьма немалой, однако Адельхайда разумно рассудила, что в случае успеха и возвращения к прежней жизни расплатится без особенного труда, а в случае неудачи гнев обманутых наймитов будет последним, что ее потревожит.

Так, в бегах, она провела не одну неделю; за это время удалось вызнать различными путями, в том числе и не слишком законными, что последнее дело покойного графа свело его с темными личностями, а если ж сказать точнее, то с оными личностями сошелся его двоюродный брат – как оказалось, ныне также покойный. Согласно добытым сведениям, смерть настигла его незадолго до гибели графа фон Рихтхофена.

Сей родич супруга Адельхайды, барон Вольфганг фон Герстенмайер, однажды внезапно повернул свою жизнь вопреки семейной традиции, уйдя обучаться в университет, а после, словно простой горожанин, открыв свою лекарскую практику, по каковой причине матушка строгих правил сгоряча лишила отпрыска наследства. Что могло объединять смерти владетельного сеньора и держателя аптеки, Адельхайда не понимала и не могла представить.

Нет, разумеется, они общались. Разумеется, граф фон Рихтхофен, не относясь к выходке двоюродного брата столь уж неприязненно, как его родительница, гостил в его городском доме и приглашал родственника в свой замок. Разумеется, бывали совместные развлечения вроде охоты. Однако никаких дел они вместе не вели. В деловом плане объединяло их лишь одно: покойный супруг по сходной цене уступил родственнику немалый кусок земли для его изысканий в области трав и прочих целебных растений. На земле уместился и вполне пристойный домик, в коем родич учинил подлинную лабораторию, где вдали от людских глаз и ушей мог проводить любые эксперименты, невзирая на их ароматическое или шумовое сопровождение. И имелся еще один факт, объединяющий их судьбы: муж погиб вскоре после того, как наведался в город, дабы узнать, отчего двоюродный братец, всегда ответственно подходящий к таким вопросам, не является для уплаты очередного взноса за аренду.

Это был единственный случай, когда граф фон Рихтхофен не поведал жене о какой-то из своих тайн, не сообщил хотя бы о пустяковом случае из своей жизни, а ведь смерть близкого родственника от удара ножом в горло, при коем подле обескровленного тела не было обнаружено ни капли, пустяком не являлась. Промолчать супруг мог лишь по одной причине: ради ее безопасности. Ведь, как известно, дольше всех живет тот, кто всех менее знает…

Проникнуть в заколоченный дом покойного родственника при помощи своих незаконопослушных помощников Адельхайда сумела довольно легко, но осмотр оказался делом сложным. Разобраться в ворохе записей, неупорядоченных и разрозненных, было непросто, однако затраченное время окупилось сполна: среди сочинений лекаря о травах, грибах, металлах и превращении веществ обнаружились труды по алхимии крови, а средь них, многажды правленные и переписанные, отдельными поименованными главами – подробное описание стригов. Да, о демонах, ведьмах, оборотнях и стригах не писал в последние времена лишь ленивый или же вовсе не умеющий писать, да и такой сочинял устно, однако из слов этого человека было видно, что он знал, о чем рассуждает, видел, слышал, прикасался, оставаясь каким-то чудом в живых. Ну, до некоторых пор, как показали последние события.

Не одна неделя миновала, прежде чем дальнейшие поиски и расспросы вывели Адельхайду на клан стригов, при каковом событии она едва ль не в дословном смысле нос к носу столкнулась с агентом Конгрегации, а поскольку сей представитель инквизиторской братии не порывался отправить ее на костер немедленно, такой поворот дела она сочла даже удачным: сил и возможностей для активных действий недоставало, и найти практическое применение массе добытых сведений было совершенно невозможно. За предоставленную информацию агент поблагодарил, посулив заступничество перед оплошавшим собратом, а по завершении дела внезапно предложил службу в Конгрегации; как Адельхайда узнала уже много позже, вышестоящие разумно рассудили, что подобные ей персоны, мягко говоря, на дороге не валяются.

О том, что именно стриги забыли в лавке аптекаря, она так и не сумела узнать достоверно: после вмешательства Конгрегации никого в живых из клана стригов не осталось, и деталей поведать было некому. Подозрения, что Конгрегации стало известно больше, чем ей за все эти недели, были незыблемы, однако от пространных вопросов Адельхайда воздерживалась. Ее имя обелили, ее жизнь приобрела смысл и вкус, месть за смерть мужа состоялась, от конгрегатского агента она довольно скоро поднялась до ранга следователя, и такой подарок судьбы следовало принять, как и прежде, без слишком назойливых придирок.

Сфорца, курировавший ее вербовку, после долгих бесед и соответствующей подготовки сумел обратить на нее внимание Императора, стать доверенным лицом которого оказалось хоть и сложно, но вполне исполнимо. О том, что она состоит на службе в Конгрегации, кардинал в беседе со своим венценосным подопечным предпочел не упоминать.

Сейчас, здесь, в Карлштейне, работа предстояла как никогда сложная – без предварительных данных, без быстрой возможности вызвать помощь. Сложность заключалась не только в огромном количестве людей, с которыми предстояло побеседовать и чьи слова следовало тщательно осмысливать, – такое бывало и прежде. Трудность была в ином: если сам Рудольф подозревал наличие среди близких к нему людей конгрегатских агентов влияния, то Адельхайда знала доподлинно, что такие есть. Единственное, что ей не было известно, так это кто именно из придворных где-то в тайном месте, подобно ей самой, хранит выданный ему Знак и не имеет выжженной на плече Печати, как прочие служители Конгрегации, от курьера до обер-инквизитора. И в этом расследовании вполне возможно будет издержать уйму времени на пару подозрительных персон, выяснив в итоге, что слежка велась за своими. А тратить время было нельзя – провал в таком деле, какое выпало на ее долю в этот раз, мог стоить краха планов, выстроенных на десятилетия вперед.

* * *

С Лукашем Гюнтер не разговаривал уже два дня. Если проиграл, будь любезен примириться с этим фактом, а не хватать за руки и не разглядывать с подозрением кость, которую видишь уже не первый год. Разумеется, все так и окончилось ничем, проигрыш Лукаш честно и сполна отсчитал, однако никто еще, никогда в жизни, ни разу не посмел упрекнуть Гюнтера фон Штрека во лжи и – того хуже! – в мошенничестве, точно кочевого трактирного игрока. От ответа, которого он заслуживает, Лукаша уберегли только три года близкого приятельства. Свои дурные обвинения он тогда сам же свел на нет, осознавая их безосновательность, и с того вечера, если доводилось перемолвиться по делу, выглядел виновато и сконфуженно, однако вот так запросто забывать подобные обиды Гюнтер не намеревался. Лукаш должен был извиниться гласно, в лицо, так же, как в лицо бросался оскорблениями.

Для себя он решил, что, если не услышит от приятеля правильных слов в течение трех дней, это перечеркнет товарищество трех лет и дружбе конец. О том, следует ли после этого восстановить свою честь полагающимся образом, Гюнтер думал, но пока ни к какому решению не пришел – не в последнюю очередь потому, что заранее воображал себе реакцию Императора, когда ему сообщат, что один из вассалов зарубил другого из-за ссоры, случившейся при игре в кости. Извинений все так и не было услышано, второй отведенный для этого день уже подступал к вечеру, и он все так же, как прежде, сохранял надменное и оскорбленное молчание, всем своим видом показывая приятелю (с каждым часом все более «бывшему»), что ничто не забыто. Вчерашним днем все прошло легко – с Лукашем они пересекались два раза случайным образом, ныне же гордое безмолвие, хранимое Гюнтером, было той самой палкой, что другим концом била по нему же самому, ибо несколько часов нести стражу в узком пустом коридоре, не имея возможности перемолвиться словечком с единственным человеком в обозримой окрестности, было скучно и тоскливо.

Все, однако, переменилось четверть часа назад. Нет, этот дурной богемец по-прежнему так и не принес извинений, однако Гюнтер вполне допускал даже мысль о том, что свою выходку приятель сейчас попросту забыл. Он и сам на минуту запамятовал о данном себе слове не разговаривать с грубияном, и было отчего. Сюда, в коридор неподалеку от сокровищницы, явился Император. Лично. И не с проверкой, не с целью прогуляться по родовому гнезду, не для того, чтобы войти в сокровищницу, – нет. Для того, чтобы велеть им, сдав смену, явиться к нему для беседы.

Император Священной Римской Империи, король Богемии и Германии, сам, своими ногами пришел к двум стражам, дабы вызвать их… куда? для чего? И неважно, что за спиною одного из них три поколения рыцарства, а в достоинствах другого – и вовсе теряющаяся в веках немецкая родословная; таких, как они, во всем Карлштейне десятки, да что там – лишь таким и доверено оберегать покой венценосца внутри замка. Стало быть, не кровь, титулы или звания подвигли Императора на подобное действие. Что же такого могло приключиться, о чем должен будет пойти разговор, если не был прислан кто-то из прислуги, если вот так, собственной персоной, к блюстителям порядка замковых коридоров явился властитель государства, не поленившись и не сочтя это зазорным?

Об этом и заговорили, забыв ненадолго обиды, это и обсуждали – вполголоса, озираясь, склонившись друг к другу, словно два заговорщика. В одном оба были единодушны: за всем этим стоит какая-то тайна. Попросту обсуждать Его Величество желает то, что не должно коснуться посторонних ушей, то, о чем знать не полагалось даже самым приближенным; что-то такое, из-за чего даже и сам факт грядущей беседы останется в секрете, известный лишь им да Императору, и уж наверное речь пойдет не о новом распорядке несения стражи. А что вернее всего – о той страже, которая уже имела место в недалеком прошлом. Двое убитых на посту и они, Лукаш и Гюнтер, как всегда в паре, стоящие в ту ночь на подступе к сокровищнице, – вот единственное, о чем мог захотеть поговорить с ними владетель замка, стражи и сокровищницы, единственное, что могло бы быть окружено такими тайнами и побудить Императора пренебречь посланниками, пусть и самыми доверенными.

А ведь допрос (именно допрос, с давлением и угрозами, с натиском) уже был – тотчас после случившегося. Уже приходилось отвечать на вопросы «кто», «где», «когда», «как», уже оправдывались, заранее смирившись с мыслью о том, что за столь невиданный, небывалый, невозможный проступок придется поплатиться, и хорошо если теплым местечком в императорской страже, а то и головой. Да, беспорочные годы службы, да, поколения благородной крови, да, особое отношение, как и ко всем во внутренней страже. Но. Но все это легко могло померкнуть перед подобной провинностью, повергнувшей Императора в бешенство, которого тот и не пытался скрыть.

Что такое нрав престолодержца, Гюнтер знал не понаслышке, да и то, о чем лишь слышал, не вселяло особенно радужных надежд. История, четыре года назад прогремевшая на всю Богемию, – Император, точно простой горожанин, самозабвенно и беззастенчиво, на глазах у всех, избил до полусмерти пражского викария, перейдя границу слов в споре. Спустя несколько дней его труп, покалеченный и изуродованный, выловили в реке. Разумеется, были волнения среди богемцев, были крамольные призывы, однако вовремя удалось доказать, что убийство не есть дело рук или воли Императора, и даже нашли виновных, и те даже признались, и даже, кажется, убедительно… Хотя слухи продолжают бродить и по сю пору. Однако, что б там ни было на самом деле, уж по физиономии-то святой отец получил изрядно, и это видели все, кто был в тот день подле спорщиков. Рука у Его Величества тяжелая – сию истину познал на себе не только пражский священник, кое-кто из прислуги и стражи замка тоже мог бы кое-что порассказать, порою он мог и не поглядеть, что перед ним дворянин. И в то утро, запинаясь под откровенно свирепым взглядом, Гюнтер был готов и к темнице, и к ее логичным последствиям, и к тому, что отмеривать наказание Император начнет немедленно и лично.

Тогда никаких карательных мер не воспоследовало, тогда обошлось даже без словесного осуждения, что лишь страшило еще более, и потом несколько дней в душе трепетало тягостное, неприятное ожидание – вот-вот, вот сегодня, сейчас, сейчас что-то будет, это лишь отсрочка… Но дни шли, и Император молчал, и служба шла, как и прежде, и ничто не переменилось в жизни – прежний неизменный пост и прежний напарник в карауле, и душа уже успела уняться и поверить в столь необычное великодушие престолодержца. И вдруг – вот так – снова. Почему? Почему спустя столько времени? Вскрылось что-то новое? Или попросту кто-то решил, что они двое виновны во всем – умышленно пропустили нарушителя?

Или дело вовсе в другом, в чем угодно, и нынешнее появление Императора у их с Лукашем поста никак не связано с убийством двух стражей и проникновением в сокровищницу?

Но уж слишком комната для беседы была избрана странная – на самом нижнем этаже, у самого подвала, самая дальняя, нежилая, почти заброшенная. Уж слишком тихо было вокруг, ни души. Уж больно противно засосало где-то под ребрами, когда, войдя, Гюнтер увидел мглу вокруг, созданную затворенными ставнями, и лишь крохотное пятнышко света в этой мгле – светильник на старом низком столе. Уж слишком мрачной казалась фигура Императора, сидящего поодаль от пятна света и видимого лишь как темный силуэт – узнаваемый, но неясный, точно призрак демона. Слишком уж обреченно выдохнул Лукаш, идущий рядом, и слишком отчетливо вдруг подумалось, сколь мелки, незначительны и ничтожны все обиды по эту сторону жизни…

– Присядьте, господа рыцари.

То, как Лукаш протолкнул застрявший в горле комок, он услышал до отвращения отчетливо, и сам на миг замерев. «Господа рыцари»… И короткая скамья подле стола со светильником – точно в пятне света… В прошлый раз было просто «вы!», выброшенное сквозь сжатые губы и больше похожее на ругательство. В прошлый раз оправдывались стоя, невольно вытянувши спины и опустив головы. К добру ли такие перемены…

У скамьи Гюнтер замешкался, столкнувшись с приятелем, запнувшись и загремев оружием о сиденье, отчего ощущение неловкости одолело лишь сильней, еще более обостряясь при мысли о том, что из полумрака за ним наблюдает Император, и своей неуклюжей суетой они заставляют его ждать. Наконец, усевшись, он поднял глаза и замер снова, увидев за спиною престолодержца, за границей круга света, еще один сгусток темноты – плохо, но все же различимую фигуру в накидке с капюшоном, недвижную и молчаливую.