Текст книги "Утверждение правды"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Вон, – повелел лекарь непререкаемо. – Приведите себя в порядок. И идите-ка на кухню, перехватите хоть чего-нибудь; пост – дело хорошее, но до умерщвления плоти у вас еще нос не дорос.

– Носом не вышли – не Иисус, – согласился Курт со вздохом, и тот сдвинул брови круче:

– Это в каком смысле, Гессе?

– В смысле сорока дней, – пояснил Бруно, подтолкнув свое начальство к двери. – Есть очень хочется.

В одном и помощник, и лекарь были правы – голод одолевал не на шутку. Едва явившись в академию, Курт был поглощен иными мыслями и иными заботами, затмевающими все остальные, и в первую очередь помыслы сиюминутные и приземленные, вроде отдыха и пищи. Единственное, что заботило еще полчаса назад, – это встреча с духовником, каковая оставалась под большим вопросом: задержка на день или час, да даже и, как знать, может – на минуту могла перечеркнуть все планы и надежды. Сейчас, когда волнение чуть улеглось, когда неведение более не тревожило душу, тело напомнило о собственном существовании и отсутствии в распорядке последних полутора дней такой немаловажной вещи, как питание. Да и во всем прочем лекарь академии был бессомненно прав тоже, ибо то, что можно было бы поименовать должным уходом за этим самым телом, также имело место давно и походя.

Просьба о горячей воде была воспринята истопником с пониманием, и, перехватив брошенный в его сторону взгляд, Курт заподозрил, что и здесь сыграла немалую роль его негласная привилегированность. В этой мысли он укрепился, когда все необходимое было готово уже через четверть часа, а появление отчищенных майстера инквизитора с помощником на кухне было встречено как нечто ожидаемое уже приготовленной снедью. Чуть в отдалении, на скамье напротив, над своим блюдом сидел встреченный им на лестнице выпускник особых курсов, призванный на помощь Рюценбаху. Одаренный эскулап опирался о столешницу обоими локтями, навалившись на руки всем телом и потупив голову, и в наполовину опустевшую тарелку смотрел устало и пасмурно.

– А быть любимчиком главы академии не так уж и плохо, – заметил Курт, с наслаждением поглощая обед. – Любопытно, сие особое положение сохранится при новом руководстве?

– А как же, – пообещал Бруно с готовностью. – На особое отношение будущего ректора ты уж точно можешь смело рассчитывать. Быть может, это хоть немного поставит тебя на место.

– Власть развращает, – вздохнул Курт с показным упреком. – Когда-то (помнишь?) ты счел недостойным отпинать меня связанного. И вот теперь ты verba transfero[49]49
  Говоря в переносном смысле (лат.).


[Закрыть] уже грозишь мне тем же, что когда-то сделать отказался.

– Тебе не повредит.

– А вот если бы я получил власть распоряжаться тобой de jure…

– Когда ты получил право распоряжаться мною de jure, ты сквернословил в мой адрес ежечасно и распускал руки при всяком удобном случае, посему не пытайся давить на совесть. Она у меня в отсутствии – сдается тебе в аренду, в немногочисленных передышках находясь в починке.

– Майстер Гессе.

От голоса, прозвучавшего слева, Курт едва не вздрогнул – голос был надорванный и сиплый, похожий на скрип крышки старого сундука. О том, что его окликнул присланный лекарь, Курт скорее догадался, нежели осознал рассудочно – тот, по-прежнему тяжело навалившись на стол, смотрел теперь не в тарелку, а на майстера инквизитора, ожидая на свои слова реакции.

– Мы знакомы? – уточнил Курт, и тот вяло усмехнулся:

– Бросьте, кто вас не знает?.. Вы в неплохом расположении духа, – продолжил выпускник особых курсов с усилием. – Стало быть, побывали у отца Бенедикта, и он в порядке. Верно?

– Был приступ, – отозвался Курт, посерьезнев, и, когда тот рывком распрямился, успокаивающе кивнул: – Но Рюценбах с помощником справились сами. Сейчас все хорошо.

– Насколько это вообще возможно, – расслабившись, довершил парень и, прикрыв глаза, перевел дыхание, на миг став похожим на умирающего старика в комнате наверху.

– Не доводилось еще терять пациентов? – понимающе уточнил Курт, и тот, нехотя разлепив веки, молча качнул головой. – Значит, этот будет первым.

Присланный лекарь нахмурился, глядя на него с упреком, и он тяжело вздохнул, констатировав:

– Не думал об этом… А напрасно. Ведь тебя пригласили не врачевать больного, а поддерживать жизнь в умирающем, а это существенная разница. Когда-нибудь ты помочь не сможешь – завтра или через неделю, и он умрет.

– Я выкладываюсь, как могу… – начал тот, и Курт перебил, не дав докончить:

– Вижу. Потому и говорю тебе то, что говорю. Когда-нибудь даже твои возможности будут бессильны перед людским естеством, и он умрет. Возможно, в эту минуту тебя не будет рядом, а может быть, отец Бенедикт скончается на твоих руках, когда ты в очередной раз будешь выкладываться, как можешь. И ты решишь, что выложился недостаточно. И будешь чувствовать себя виноватым. Будешь, знаю.

– К чему вы говорите мне все это? – хмуро уточнил лекарь. – Зачем?

– Просто, чтобы знал: ты в последнюю неделю герой всей академии и твоим стараниям благодарны десятки людей. Ты делаешь невозможное, и это понимают все. Но и ты человек, и ты не способен на неисполнимое, и когда придет время – это будет не твоя вина.

– Откуда вам знать? – возразил тот сумрачно. – Вы меня не знаете, вы не знаете, на что я способен и где предел моим возможностям.

– Передохни, – посоветовал Курт настоятельно, поднявшись из-за стола. – Доешь и поспи, наконец. Иначе предел этот подступит слишком близко, а это уж точно никому не на пользу.

Парень не ответил, уже не глядя на него и снова уставившись в стол перед собою, и на уходящего Курта даже не обернулся.

– Удивляться ты разучился, – спустя минуту безмолвного шествия меж каменных стен проговорил Бруно серьезно. – Зато не перестаешь удивлять.

– Не догадаться, о чем он думает, мог только дурак, – начал Курт, и тот вскинул руку, перебив:

– Да, да, но я не о том. К чему вдруг было это практическое душеведение?

– Не догадаться, чем все кончится, тоже способен только полнейший глупец. Будет первая потеря, да еще такая серьезная, когда такое количество людей смотрят на него с надеждой, а он эти упования не оправдает… Не так уж много у нас способных служителей, тем паче в таких областях, чтобы позволить им выходить из строя прежде времени, а такой нешуточный провал может выбить из колеи надолго.

– А мне сдается, дело в другом, – уверенно возразил Бруно. – Сдается мне, ты просто пожалел парня. Временами и это с тобою случается. Жаль только, всегда спонтанно и не всегда, когда это нужно.

– Eheu[50]50
  Увы (лат.).


[Закрыть], – передернул плечами Курт, свернув к лестнице. – Случается и со мною; может, старею?

– Забавно: обыкновенно люди совестятся признать, что их сострадание к ближнему неискренне и притворно, ты же восстаешь всякий раз, когда я пытаюсь обвинить тебя в простых человеческих эмоциях.

– Меня настораживает, – возразил Курт, – тот факт, что ты подозреваешь оные эмоции у всех подряд. Какой из тебя инквизиторский исповедник при таком складе натуры… Бруно, неужто ты всерьез полагаешь, что каждый из здешних наставников, подобно отцу Бенедикту, души в нас не чаял и по сию пору страдает сердцем по поводу всякой нашей невзгоды?

– А это к чему?

– Инструкторы и наставники, когда перестали выламывать нам руки, принялись проявлять к своим перевоспитанным воспитанникам чудеса благожелательности и душевности; отчего? Оттого, что каждого любили без памяти? Да прям-таки. Причина к тому одна: только они проявляли душевность, только они слушали и говорили с нами, только они выражали понимание. Не внешний мир – они. Учителя. Сослужители. Конгрегация, в широком смысле. Окружающий мир чужд, он – другой, люди вокруг – другие, все против всех, и только мы – едины. Если высказывать это вот так, постулатом, это не воспримется как непреложная истина: такова человеческая psychica. Если же, как они, подтолкнуть к этой идее исподволь, позволить самому прийти к этой мысли – вот это впечатается намертво. В применении к этой ситуации: я, одаренный сверхчеловеческими способностями, вывертываюсь наизнанку, делая невозможное, и все, что я слышу в ответ, – мимоходом «спасибо», да и то через раз. Я сам едва не отдаю Богу душу, мне дурно, мне тоскливо – в том числе и потому, что никто не обращает на это внимания. Ну, быть может, Рюценбах пару раз своим обычным тоном велел пойти отоспаться, и все. Далее мысль идет в направлении, не особенно вдохновляющем: вот, я сижу здесь в одиночестве, и на меня всем наплевать, на меня не обращают внимания свои же – так для чего и для кого я живу и работаю? Где мое место? Есть ли оно вообще, и если есть – то здесь ли? Среди них ли?

– Эк тебя занесло.

– Debet omnia in deteriora inclinari[51]51
  Все надлежит толковать к худшему (лат.).


[Закрыть]; не придерживайся я этого принципа – до сей поры был бы, как ты, в блаженном неведении относительно происходящего в подлунном мире. И если в этой голове роились похожие мысли (а судя по его реакции, это близко к истине), проявленное гласно и зримо понимание, а тем паче со стороны столь знаменитой особы, поддержит его сейчас и убережет от нехороших мыслей в дальнейшем; а ведь от такого уныния два шага даже и до предательства. Ну, а если я ошибся – тоже неплохо. Мне это ничего не стоило, а парню в любом случае было приятно.

– А есть те, кого ты не подозреваешь в тайном желании однажды сдать Конгрегацию лично Сатане?

– Одного из таких людей скоро не будет на этом свете, – отозвался Курт. – Со вторым мы должны сейчас встретиться. Еще один идет рядом.

– Хоть на том спасибо.

– Если, конечно, ты не сделаешь этого однажды по тупости, из совершенно благих побуждений. Знаешь, куда ведет дорога, выстланная благими намерениями?

– Вот и приехали, – усмехнулся Бруно. – После девяти лет службы угодить в потенциальные предатели; и это на пороге повышения.

– In potentia сделать может кто угодно и что угодно. Даже стать ректором святого Макария при полнейшем отсутствии к тому каких бы то ни было дарований.

– Знаешь, Курт, мне, вообще говоря, как и тому парню, тоже не помешала бы моральная поддержка. Так, к слову. Мне ведь предстоит не заведование конюшней при Друденхаусе, я и без твоих теплых слов одобрения путаюсь в собственных сомнениях и гадаю, кто из нас ошибается – я по молодости и нерешительности или отец Бенедикт по дряхлости и старческому неразумию.

– Эк тебя занесло, – повторил за ним Курт с усмешкой. – Духовника заподозрить в маразме – это сильно. Для тебя особенно. Делаешь успехи… Брось ты, – возразил он уже серьезно. – Отец Бенедикт знает, что делает; всегда знал и теперь прекрасно отдает себе отчет в собственных действиях. И, к слову, каким бы сильным ни было его желание определить кого-либо на какую-либо должность, сколь бы ни был он пристрастен в собственных предпочтениях – когда речь идет о столь серьезных рекомендациях, неужто ты думаешь, что такое решение может быть принято в обход Совета? Или придется принять мысль о том, что в Совете, состоящем сплошь из таких же, как он сам, старцев, все поголовно поражены слабоумием.

– Иными словами, – уточнил помощник, – ты все-таки полагаешь, что предсказанное мне будущее не ошибка.

– Повторю, что руководство академии на сегодняшний день ни разу еще не ошиблось в таких вещах. Множество моих сокурсников, имея отличные показатели, не хуже меня, все-таки не получили Знака инквизитора – остались, как Франк, помощниками или вовсе ушли на работу в архив. Почему? Не знаю. Но наверняка у отца Бенедикта были причины принимать такие решения, он видел что-то, что побудило его дать дорогу одним и не выпустить на этот путь других. Со мною он не ошибся. Не ошибся с Франком – сам посуди, какой из него следователь? И нет причин полагать, что он промахнулся в прогнозах относительно других. И тем паче – что он неправ в твоем отношении. Говорю «он», поскольку, хотя подобные постановления и выносятся на обсуждение Совета, уверен, что выдвинул твою кандидатуру именно отец Бенедикт.

– Однако же и ты во многом прав, – отметил Бруно, – и я от рождения не способен видеть в упавшей с потолка паутине в первую очередь происки ведьминских сборищ. Равно как и вряд ли смогу удавить спящую ведьму в постели. И чтобы я направлял по жизни людей, сама служба которых из этого и состоит?

– Когда прижало – ты зарезал чародейского прихлебателя, и глазом не моргнул. И когда заподозрил меня в измене – обил весь начальственный порог, требуя применить ко мне санкции, не погрязая в рассуждениях о милосердии и дружественном участии. Если придется, ты и впредь поступишь, как должно. А здешним воспитанникам это не помешает – человек, который попридержит их служебное рвение в случае необходимости и хоть немного охладит пыл, который год от году работы лишь разгорается все сильней.

– Судишь по личному опыту?

– Если я скажу «да», придется признать, что ты прав, и я параноик и мизантроп, а я не в настроении сейчас доказывать, что это качества сугубо положительные. Лучше так: могу допустить по статистике. А статистика гласит, что конгрегатским служителям надо время от времени видеть нормального человека; не глупей себя, не подчиненного себе, из среды себя, могущего всё понять и при необходимости суметь думать, как они, но – не обремененного предвзятым взглядом на мир. Отдохнуть, так сказать, душой. Как однажды сказал помощник аптекаря, занимающийся составлением благовоний, когда он возвратился домой: «Дерьма, освежиться!»

– Вот спасибо. Так даже ты меня еще не титуловал.

– Основная твоя задача – не переусердствовать в этом вопросе, дабы не получить среди курсантов прозвища «наш праведник»; поверь аборигену, это всего хуже. Отца Бенедикта мы звали «Benedicit[52]52
  Хорошо-сказал (лат.).


[Закрыть]», ибо то, что говорил нам он, было ценней всего Майнцева двухтомника, а порой – и Священного Писания.

– Навряд ли я стяжаю славу оратора, – возразил Бруно со вздохом. – До сих пор, по крайней мере, за собою я таковых способностей не отмечал.

– Но теперь ты знаешь, к каким переменам в своей судьбе надо готовиться; учись… Бруно, ты справишься, – убежденно подытожил Курт, когда помощник недоверчиво поморщился. – Мое мнение в этом вопросе несущественно, но в правоте отца Бенедикта сомневаться и не думай. Дело ведь не в том, что он решил продвинуть вперед или, точнее, вверх одного из любимчиков. Заметь, в разговоре со мной он не упомянул ни о чем подобном, касающемся меня, мне не предлагалось никаких постов – пусть и в отдаленном будущем, никаких карьерных прыжков, НИЧЕГО. Все, что мне говорилось, имеет важность лишь для действующего следователя, и все. Стало быть, нигде более, кроме как на оперативной службе, он меня не видит, и скажи, что это не верное суждение. Твое бесспорное преимущество перед прочими в том, что ты, в некотором роде, человек со стороны – ты пришел в Конгрегацию в сознательном возрасте, пришел сам, не был выращен в ней, как я, как все, кто в будущем окажется под твоей опекой. Свежий взгляд, можно сказать.

– Не рановато ли разбавлять Инквизицию свежей кровью? – усомнился Бруно. – Не навредить бы. Молодая поросль всегда всё портит.

– Ты conservator, – усмехнулся Курт. – Скорее надлежит опасаться того, чтоб под твоим руководством академия не зацвела. Как и любой неофит, ты святей Папы стократ.

– Благо сейчас это несложно.

– Это и прежде было не особенно тяжко, – отмахнулся Курт. – С Папами католическому миру в последнее время вообще как-то хронически не везет в смысле святости… А может, как обкатаешься на академических должностях, в Папы тебя, а? И тебе приятно, и Империи хорошо – давненько немцы никого не сажали на Престол, а ведь это с древних времен национальная германская забава. И мне выгодно; какие преференции можно будет обрести…

– И тебя по тому же месту, – огрызнулся Бруно.

– Уж и помечтать нельзя, – фыркнул курт, остановившись перед дверью за вторым поворотом коридора, и громко, не церемонясь, дважды стукнул в толстые доски.

Глава 5

Сентябрь 1397 года, Богемия

От Карлштейна до Праги было около четырех миль, однако нельзя было сказать, что замок пребывает в тиши заповедной природы и покое. В котле меж холмами с трех его сторон и Бероункой, несущей свои воды мимо подножья, кроме самого родового гнезда Карловых потомков, разместились и многочисленные усадебки гарнизонного рыцарства, что воцарению тишины и безмятежности отнюдь не способствовало. Быть может, в годы правления строителя этой поистине уникальной цитадели здесь и бывали спокойные времена – Карл наезжал сюда лишь от случая к случаю; однако, когда Рудольф обосновался в ней прочно и надолго, в замке водворилась постоянная упорядоченная суета, как и в любом имении, где обитает его владелец. Порою Император покидал свое жилище, и тогда здесь оставался лишь юный Фридрих, и суета чуть стихала, лишаясь столь важной своей составляющей как гонцы, герольды, родичи, агенты, шпионы и прочие представители королевских политических союзников и противников.

Сейчас престолодержец пребывал на месте, и оттого внутренний двор и коридоры были многолюдны и шумны. Высокий гость в чине Великого Магистра только-только отбыл, Адельхайда появилась лишь этим утром, и обустройство гостевых комнат, как это и бывает всегда, сопровождалось беготней прислуги всех категорий, от бургграфа до кухонной работницы.

К обеду некоторое подобие покоя все же водворилось, или же просто к этому регламентированному хаосу она привыкла – что вернее, Адельхайда еще не решила. Собственно говоря, вопрос о том, насколько успешно и какими темпами проходит acclimatisatio, ее сейчас заботил мало и оставался где-то в области философских умствований: новости, услышанные сегодня от Императора, напрочь уничтожили приподнятое настроение, с каковым она въехала в замок. Во-первых, Адельхайда надеялась, отчитавшись о проделанной работе, получить заслуженную награду в виде свободного времени, дарованного ей на расходование по ее собственному усмотрению. Усмотрений было немало, и в жизни оставалось еще много забот, помимо оберегания безопасности императорского трона и построения козней строптивым выборщикам.

Во-вторых же, как ни крути, дело выходило не только сложным, но и весьма неприятным. Попытка похищения врученной Рудольфу карты могла означать следующее: будь то происки малефиков или измена придворных, в близком окружении Императора есть предатель. О том, что старинный набросок пути в неведомую землю передан блюстителю трона, в Конгрегации знали немногие, а если быть точным – никто, кроме представителей Совета. Лишь четверо людей, чье благоразумие и верность делу не подлежит сомнению так же, как самоочевидно наличие небес, земной тверди и дневного света.

Об этом было бы неизвестно даже ей, не будь она доверенным лицом Рудольфа, посвященным во все его тайны и планы, не приди к ней эта информация этим путем. Значит ли, что утечка произошла где-то здесь, в Карлштейне? Что тоже весьма странно, ибо не было повода усомниться в заверениях Императора касательно того, что во всем замке об этой тайне знает лишь один он да уже уехавший Великий Магистр. Врать Рудольф умел скверно, а ей не лгал и вовсе никогда, кроме того, сейчас это было бы не в его интересах. Иными словами, предстояло выяснить, кто и каким образом узнал о карте, новое местонахождение которой неведомо никому за пределами доверенного круга…

– Тевтонцы. Это подозрение, по крайней мере, лежит на поверхности.

К помощнице, задумчиво замершей подле ее открытой шкатулки, Адельхайда обернулась медленно, нехотя покинув мир унылых мыслей, и вздохнула, качнув головой:

– Нет, Лотта. Не думаю. Не в их это духе. И, если судить по тому, как говорил с Рудольфом фон Юнгинген, бравые ребята искренне возмущены тем, как их отстранили, и меченых костей в кулаке не прячут. Кроме того, он согласился пойти на немалые уступки, дабы иметь в дальнейшем возможность участвовать в винландской кампании.

– Бирюза или аметист? – осведомилась Лотта, подняв в каждой руке по серьге, и она, подумав, кивнула:

– Бирюза. И то синее платье.

– Вполне сходится, – пожала плечами та, отложив одну серьгу в сторону и принявшись рыться в ворохе цветных камней в поисках второй. – Они сделали попытку, попытка провалилась, и был задействован план «В»: пошли на вынужденное сотрудничество.

– Не в их духе, – повторила Адельхайда убежденно. – Выкрасть – да. Подкупить могли бы. Я не склонна думать о людях излишне хорошо – да, и убить тоже. Многое могли бы, но не это: слишком сложно выполнено. Ссориться с Рудольфом сейчас не в их интересах: как бы они ни воздевали нос, а с понтификатом и у господ Божьих дворян не все так гладко, как хотелось бы. Случись что, и властитель Империи – их единственный союзник, причем за свою поддержку он, в отличие от прочих, кто также мог бы протянуть руку помощи, платы не потребует. Рудольф – единственный, с кем у них столь выгодное совпадение интересов.

– Люди склонны делать глупости. С каблуком или без?

– Каблук, – отмахнулась она, не задумываясь. – Стелиться под местную моду можно долго, но есть пределы и моей терпимости.

– Все настолько серьезно?

– В Богемии плоская подошва – последний писк в нынешнем году. Возвращение к корням и народная простота…

– …от которой еще хлебнут горя, – покривилась Лотта, скептически оглядывая помявшиеся в дорожном сундуке башмачки. – Всевозможные высокопоставленные деятели от просчетов тоже не ограждены.

– Случается, – согласилась Адельхайда, – однако есть еще один момент: до встречи с Рудольфом фон Юнгинген представления не имел, что это за карта, что за земля и какую ценность может представлять. И вот так нагло, рискованно лезть в охраняемую императорскую сокровищницу, не зная, ради чего?

– А ты уверена, что они действительно не знали, что попало им в руки?

– Более чем. Нашим потребовалось немало усилий и немалые знания, чтобы во всем разобраться; у тевтонцев таких знаний на момент владения картой не было. Я бы сказала, они в моем списке последние.

– А первый – не сам ли Император? Наверняка он кому-то проболтался и даже не заметил. Если работал человек неглупый, ему хватило бы и незначительной оговорки: мы так работаем, ловим на слове, так отчего б им не использовать те же методы?

– Рудольф, конечно, не гений конспирации, однако за словами следить привык. Я разумею, что если он раскрывает тайны, то делает это вполне осознанно; раскрывает не тем, кому следовало бы, возможно, однако же, не в безотчетном состоянии. Если он говорит, что молчание было полным, – это так и есть. И вывод неутешительный: о наличии карты в его руках не могли узнать посторонние ни от Совета, ни от Императора, однако кому-то это все-таки стало известно. Impossible sed certum[53]53
  Невозможно, но достоверно (лат.).


[Закрыть]. Вот в чем загвоздка.

– А если допустить, что мы имеем дело и впрямь с малефиками? – предположила помощница неуверенно. – Если – не просто дворцовые интриги? В этом случае он мог действительно рассказать все сам, и именно что в безотчетном состоянии, и даже не помнить об этом.

– Разумеется, всесторонне одаренных личностей я беру в расчет первым делом, однако, если бы здесь поработал некто, имеющий способность так воздействовать на память и волю, они узнали бы истинное место хранения карты, а верней всего – Рудольф просто сам принес бы им ее, вот и все.

– Резонно, – согласилась Лотта то ли с сожалением, то ли облегченно; Адельхайда кивнула:

– И второе: для того, чтобы попытаться провернуть нечто подобное, надо если и не знать доподлинно, то хотя бы предположить, допустить мысль о том, что добытый Конгрегацией артефакт может оказаться на хранении у Императора. А это мысль, согласись, дикая. Когда я узнала об этом от Рудольфа, поначалу не поверила в то, что карту он не выкрал или не выторговал, уж не знаю какими путями, и даже связывалась с отцом Бенедиктом по этому поводу. Вообрази себе степень секретности, к слову, если даже мне не обмолвились о таком факте… Или местоположение карты стало известно от предателя (а значит, предатель этот сидит столь высоко, что разглядеть его будет практически невозможно), или же это дело рук малефиков, которые могли поступить, как поступают ведьмы, ища утраченные или украденные вещи, – просто отследить саму вещь.

– Не слабые у них, в таком случае, ведьмы.

– А кто сказал, что мы противостоим неучам?

– У тебя хотя бы есть идеи, с чего следует начинать? – почти с состраданием спросила напарница, и Адельхайда красноречиво поджала губы. – Ясно.

– Будь я следователем не только по должности, – вздохнула она, – имей я возможность действовать не таясь, имей я право предъявить Сигнум и задавать вопросы открыто, для начала я побеседовала бы со стражей, стоящей в карауле в ту ночь: с теми, кто остался в живых. От того, что они видели или не видели, что помнят или не помнят, зависит хотя бы начальный диагноз.

– Как я понимаю, вызывать на откровенность всех, кто званием ниже камергера, снова придется мне.

– Полагаю, многие удивятся, если я начну вести с охраной беседы о тяготах службы.

– А что ж сам Император? Неужели до твоего появления он не попытался провести хотя бы вялое подобие дознания, не задавал вопросов сам? Проникновение в сокровищницу – не шутки, даже если б и не было никакой карты.

– Задавал, – недовольно отозвалась Адельхайда. – Можешь себе вообразить, с какими эмоциями и с каким при этом знанием дела… Но все, что удалось вытрясти из стражей, до смерти устрашенных перспективой быть казненными за халатность, Рудольф мне пересказал. И он не так спрашивал, и они, соответственно, не так отвечали, кроме того, записать их ответы ему, разумеется, в голову не пришло, и пересказывал он своими словами с применением выражений, отношения к делу не имеющих, а посему картина выходит весьма расплывчатая. Никто ничего не знал и не слышал, чужих не видел, своих тоже.

– Он сказал тебе, где карта на самом деле?

– Нет, – качнула головой она, и Лотта с сомнением уточнила:

– Не доверяет?

– Я попросила не говорить, – возразила Адельхайда, пояснив в ответ на искреннее изумление: – Неведомо, как повернется дело. И безо всяких чародейских приемов есть немало способов получить от человека нужную информацию, не по-хорошему, так по-плохому, а рисковать потерей таких сведений я не желаю. Теперь, даже если я буду прижата к стенке, мне нечем будет купить себе избавление.

– Прижата – кем?

– Понятия не имею.

– Я тебя знаю, – заметила Лотта недовольно. – И вижу, что какие-то мысли у тебя все же есть. Что задумала?

– Задумывать что-то существенное мне пока не с руки, – отозвалась Адельхайда, помедлив, – но мысли, разумеется, есть. Как я сказала, сами тевтонцы в моем списке подозреваемых значатся на последних местах, однако, думаю, с делом они связаны. Это единственный провал на гладком пути от Совета до Рудольфа. Кто-то в их среде имеет доступ к самой сокрытой информации – кто-то из обслуживающих чинов; либо же есть кто-то посторонний, но знающий некие подходы к их тайнам. Рудольф вел переписку о карте с Магистром. Писал, разумеется, обтекаемыми фразами и намеками, однако человек, заранее знающий о существовании карты, понял бы, о чем идет речь, без особенного труда.

– Император до сих пор не додумался шифровать личную переписку? – удивленно уточнила Лотта, и напарница вздохнула:

– А как я-то была огорошена… Едва удержалась от того, чтобы высказать ему все, что я думаю, в несколько более простых словах. У нас даже новички-следователи отчеты пишут только в шифрованном виде, а он, властитель Империи, в открытую доверил бумаге тайну государственного значения!

– Так быть может, и в самом деле виноват он сам? Пусть не проболтался впрямую, но выдал секрет вот так, опосредованно? Гонец здесь, какой-нибудь секретарь у тевтонцев…

– …командор, через которого переписка завязалась, – подсказала Адельхайда и вскинула руку, когда та кивнула, попытавшись продолжить: – Но. Но дело не только в этом. Уж больно схожи два события, произошедшие в разных концах Империи, – удачное похищение карты из орденского архива и неудачное из императорской сокровищницы. И оно было бы удачным, не прояви Рудольф сообразительность хотя бы здесь.

– Да неужто, – с сомнением пробормотала Лотта, тут же пожав плечами. – Хотя возможно. Все-таки полнейший недоумок на троне столько бы не продержался – даже с нашей поддержкой.

– Он просто начал уставать, – невесело откликнулась Адельхайда. – Жить в эпоху перемен, а тем паче править – к этому надо иметь талант и склонность. И силы; а Рудольфу скоро уж полвека. Однако все еще пытается трепыхаться. В его положении, как при падении в реку, если перестать биться, пойдешь ко дну… Он принес карту в сокровищницу, – встряхнувшись, продолжила Адельхайда. – Принес в tubus’е, у всех на виду, после чего tubus в сокровищнице оставил, вынеся карту в рукаве. По его словам, когда он делал это, был уверен, что подобная предосторожность излишня, но после возблагодарил Бога за дельную мысль.

– Чему-то все же научился.

– Итак, вот два пункта, которые вызывают мою заинтересованность. Первый – что же на самом деле видела стража той ночью, второй – два проникновения в два не связанных между собою хорошо охраняемых хранилища. Думаю начать с этого. Поскольку же просто «поболтать» с охраной не сложится, Рудольфу придется побывать у меня на побегушках.

– Поставишь в известность Совет о том, что происходит?

– Уже отправила Хайнриха с письмом. Но Совет в полном составе информировать ни к чему – довольно Сфорцы. Пока. Сейчас и без того печалей хватает, и я не желаю, чтобы в последние дни отца Бенедикта они заботились о чем-то еще, помимо него и связанных с этим забот, не говоря уже о том, что сам отец Бенедикт сейчас занят совсем иными мыслями. Не желаю ускорить его смерть. Кроме того, ничего еще достоверно не известно; расскажу, когда будет что рассказывать.

– Ты надеялась успеть к нему, – осторожно заметила Лотта, и она, помрачнев, понуро передернула плечами:

– Стало быть, не судьба. Оставить это дело я не могу.

Помощница бросила на нее сочувственный взгляд, не успев, однако, выразить соболезнования гласно; в дверь покоев осторожно, как-то даже боязливо постучали, и Адельхайда кивнула с усмешкой:

– Открой. Я, сдается мне, знаю, кто это.

– В этот раз она продержалась полдня, – тихо заметила помощница, направляясь к порогу. – Каков progressus.

В том, что прогноз окажется верным, Адельхайда была уверена еще до того, как в ее комнату опасливо, точно в наполненную обозленными собаками псарню, вошла довольно юная девица, которая о соблюдении местной моды явно не задумывалась и всегда следовала ей так же естественно, как и мировому порядку вещей. Собственно, для коренной богемки это было неудивительно.

– Я вам помешала, госпожа Адельгейда? – уточнила девица прежде пожеланий здравия, и она поднялась навстречу гостье, изобразив на лице выражение самой искренней приветливости из своего арсенала: