Текст книги "Девочки"

Автор книги: Надежда Лухманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

III
Новый инспектор. – Сказка о принцессе с золотой головкой

– Mesdemoiselles, rangez-vous. Rangez-vous, mesdemoiselles! [41]41
  Мадемуазель, стройтесь. Стройтесь, мадемуазель!


[Закрыть]– слышалось во втором классе, и девочки становились парами, чтобы идти в зал прощаться со старым инспектором и знакомиться с новым.

Второй класс строился угрюмо и неохотно, пары беспрестанно размыкались, и девочки снова собирались кучками. На общем собрании они решили «травить» нового инспектора при первом же случае.

– Петрова, наколи себе палец булавкой или порежь немножко – да скорее! – шептала маленькая Иванова.

– Зачем я стану свои пальцы резать, вот еще выдумала!

– Да ведь ты подруга Евграфовой, ну а я ее пара. Евграфову класс послал «выглядеть» нового инспектора, так ты понимаешь, что и мне надо «испариться»? Дай мне своей крови на носовой платок, я и убегу – скажу: кровь идет носом.

– А-а, для Евграфовой? Хорошо!

Не успела Петрова геройски ткнуть себя булавкой в палец и выдавить из него крупную каплю крови, как в класс влетела Евграфова.

– Приехал! Приехал! – шептала она взволнованно. – Maman с Луговым сейчас идут.

– Ну что, какой он?

– Ах, душки, это цирюльник!

– Какой цирюльник, почему цирюльник, откуда ты узнала, что он цирюльник?

– Ах, непременно цирюльник, рукава у него короткие, и держит он руки, точно несет таз с мыльной водой…

Как мелкие ручьи впадают в большое озеро, так пара за парой, класс за классом стекался весь институт и поглощался громадным рекреационным залом. Там девочки строились рядами, оставляя в середине пространство, ровное, длинное, как коридор.

В промежутках, отделявших класс от класса, стояли «синявки» и дежурные «мыши», то есть классные дамы, носившие всегда синие платья, и пепиньерки в форменных серых платьях. Сдержанный гул голосов наполнял высокую комнату.

– Тс! Тс! Тс! – шипели синявки.

– Silence! [42]42
  Тишина!


[Закрыть]– крикнула, появляясь в дверях, Корова, в синем шелковом платье и в «седле», то есть в парадной мантилье, придававшей ей сутулость.

Все смолкло, все глаза устремились к классной двери. Вошли Maman, Луговой и новый инспектор. Это был бледный человек, среднего роста, с большими светло-серыми глазами, осененными темными ресницами, с неправильным, но приятным и кротким лицом, русыми волнистыми волосами, без усов, в чиновничьих бакенбардах котлетами. Он производил впечатление весьма вежливого и старательного чиновника, но детский глаз сразу подметил несколько короткие рукава его вицмундира и округленные, неуверенные жесты его рук. Кличка «цирюльник» осталась за ним.

За торжественным трио вошел батюшка, отец Адриан, и несколько учителей, затем двери закрылись.

Maman прошла мимо рядов учениц, и каждый класс приседал перед нею с общим ровным жужжанием:

– Nous avons l'honneur de vous saluer, Maman. [43]43
  Имеем честь приветствовать вас, Маман.


[Закрыть]Сказав несколько милостивых слов классным дамам, сделав кое-какие замечания, Maman остановилась посреди залы.

– Mesdemoiselles, наш многоуважаемый инспектор Владимир Николаевич Луговой покидает нас. Здоровье не позволяет ему более занимать эту должность. На его место поступает к нам новый инспектор – Виктор Матвеевич Минаев. Я надеюсь, что под руководством нового инспектора ваши занятия пойдут так же успешно, как и при прежнем, а ленивые должны избавиться от своей репутации и впредь получать лучшие баллы. С сегодняшнего дня все классные журналы будет просматривать Виктор Матвеевич Минаев.

Всю эту маленькую речь Maman проговорила по-французски и затем, утомленная, опустилась в кресло.

– Mesdemoiselles, remerciez [44]44
  Мадемуазель, поблагодарите…


[Закрыть]m-r Луговой, – зашептали синявки и мыши.

– Nous vous rernercions, monsieur l'inspecteur. [45]45
  Благодарим вас, месье инспектор.


[Закрыть]Глаза многих девочек были полны слез, и голоса их дрожали, произнося эту холодную, казенную фразу. Луговой обратился к девочкам, речь его была проста и сердечна. Он сказал, что знает не только массу, составляющую институт, но в старших классах, выросших при нем, и каждую девочку отдельно. Он всегда был доволен общим уровнем прилежания девочек, но есть многие, которые могли сделать гораздо больше, чем сделали, вот к этим-то некоторым, называть которых он не хочет, он и обращается, чтобы они не обманули его надежд, что издали, до самого выпуска третьего класса (старшего курса), он будет следить за успехами своих бывших воспитанниц.

После Лугового сказал свою речь Минаев. Он говорил, очевидно, приготовившись, цветисто и длинно, но речь его, как и вся фигура, оставили у всех впечатление чего-то расплывчатого, нерешительного. После Минаева, уже без всякого повода, начал речь и отец Адриан. Он говорил о вреде своеволия и о пользе послушания. Очевидно, со стороны старших девочек побаивались какой-нибудь демонстрации и заранее старались обуздать их.

За каждой речью девочки, как манекены, приседали, тоскливо ожидая, когда же конец.

Наконец Maman, под руку с Луговым, выплыла из залы. Минаев пошел со священником, учителя за ними, и девочки, выстроившись парами, спустились боковой лестницей вниз и снова длинным ручьем перелились из залы в столовую.

– Опять пироги с картофелем? Вот гадость! Кто хочет со мной меняться за булку вечером? – спрашивала Вихорева, держа в руке тяжелый плотный пирог с начинкой из тертого картофеля с луком.

– Я хочу! – закричала Постникова, «обожавшая» всякие пироги, – я его спрячу и буду есть вечером с чаем, а ты бери мою булку.

– Душки, сегодня у нас в дортуаре печка топилась, кто пойдет хлеб сушить?

– Я, я, я пойду! – отвечали голоса.

– Так положите и мой, и мой, и мой! – раздалось со всех концов большого обеденного стола.

– Хорошо, только пусть от стола каждая сама несет свой хлеб в кармане.

– Ну конечно!

– Иванова, смотри: я свой хлеб крупно посолю с обеих сторон.

– Хорошо.

– А я отрежу верхнюю корочку у всех моих кусков.

– А я нижнюю.

– А я уголки.

– Mesdames, уговор, чтобы у всех хлеб был отмечен, тогда не будет никогда споров при разборке сухарей. – И все пометили свои куски.

Хлеб, не заворачивая, клали прямо по карманам, с носовым платком, перочинным ножом и другим обиходом. Затем в дортуаре хлеб этот наваливался в отдушник, на вьюшки, прикрывавшие трубу, и к вечеру он обыкновенно высушивался в сухарь. Дети грызли его с вечерним чаем или даже просто с водою из-под крана.

Нельзя сказать, чтобы девочки голодали, кормили их достаточно, но грубо и крайне однообразно, вот почему они и прибегали к разным ухищрениям, чтобы только разнообразить пищу.

– Ну и речь сказал Минаев! Ты заметила, как он странно говорит? – спросила Евграфова свою подругу Петрову.

– Заметила, у него язык слишком большой: плохо вертится.

– Петрова, вы говорите глупости, – заметила ей Салопова. – Бог никогда не создает языка больше, чем может поместить во рту. Промысел Божий…

– Ну, поехала наша святоша… Довольно, Салопова, а то опять нагрешишь и станешь всю ночь отбивать поклоны… Он, душки, просто манерничает и потому мажет слова, – решила Чернушка.

– Ну, теперь синявка Иверсон все платье обошьет себе новыми бантиками, ведь она за всеми холостыми учителями ухаживает.

– А ты почем знаешь, что он холостой?

– А кольцо где?! Я глядела, кольца у него нет!

– Вот увидишь, еще на ком-нибудь из наших выпускных женится!

– Ну да, так за него и пойдут! Они все Лугового обожали, ни одна не захочет ему изменить.

Словом, когда после завтрака шли обратно в классы, на большую перемену, во всех парах только и было разговору что о новом инспекторе.

Войдя в свой коридор, второй класс вдруг оживился и обрадовался: оказалось, что у них в классе, за легкой балюстрадой, отделявшей глубину комнаты, расхаживал учитель физики и естественной истории Степанов. Учитель этот тоже был общим любимцем: молодой человек, неимоверно худой и длинный, «из породы голенастых», как говорили девочки, огненно-рыжий, с громадным ртом, белыми крепкими зубами и веселыми глазами. Преподавал он отлично. Самые тупые понимали его, ленивые интересовались опытами, потому что он сам любил свой предмет, а главное, во время урока был всегда оживлен и, чуть заметит сонное или рассеянное личико, немедленно вызовет или хоть окликнет.

Пересыпая шутками и остротами объяснения, он все время поддерживал внимание девочек. Потом, с ним можно было улаживаться «на честь». Девочки иногда подкладывали ему в журнал бумажку, где под четкой надписью «Не вызывать» значились фамилии тех, которые не выучили урока, с пометкой: «обещаются знать к следующему разу», и он не вызывал их, но долгов не прощал. Память у него была хорошая. На следующий раз или через два-три урока он все-таки вызывал отказавшихся, спрашивал невыученный урок и без пощады влеплял не знавшей круглый нуль. Кроме того, он ставил еще баллы «на глаз», и опять-таки безошибочно. Какая-нибудь девочка, прозевавшая весь час или читавшая роман, держа незаметно книжку под пюпитром, вдруг узнавала, к своему ужасу, что Степанов поставил ей во всю клетку нуль.

– Павел Иванович! Павел Иванович! Вы нечаянно в мою клетку отметку поставили, ведь меня не вызывали. За что же?

– Как же я смел вас тревожить, ведь вы книжку читали, – отвечал он совершенно серьезно. – Нуль я поставил вам за невнимание, мы его переправим, как только вы снова станете присутствовать в классе и следить за уроками. – И переправлял, если того заслуживали.

Весною и ранней осенью он хоть один раз в неделю брал девочек в сад, чем тоже доставлял им громадное удовольствие. Дети в хорошую погоду встречали его криком:

– Сегодня по способу перипатетиков? [46]46
  Перипатетики (от греч. peripateo – прохаживаться) – школа философов, основанная в IV в. до н. э. Аристотелем, который имел обыкновение во время чтения лекций прогуливаться в Ликее со своими слушателями.


[Закрыть]

И он веселым баском отвечал:

– Будем последователями школы перипатетиков! Бывало и так, что он приносил в класс угощение, то есть сухого гороху, бобов, овса, разных хлебных зерен, все в отдельных фунтиках; передавал гостинцы девочкам, объявляя громко:

– Слушайте и кушайте, изучайте и вкушайте!

И девочки слушали, изучали и усердно жевали весь урок. Словом, это был баловник и забавник и в то же время образцовый учитель. Экзамены по его предметам проходили без обмана и без запинки.

Застав Степанова убирающим «физический кабинет», дети остановились у балюстрады.

– Павел Иванович, пустите меня помогать! Пустите меня! – просились многие.

– Вас? – обратился он к Пышке. – А кто у меня стащил ртуть в последний раз?

– Я? Никогда не брала!

– Не брали? Ну смотрите мне в глаза – не брали?

– Немножко… – тихонько отвечала девочка, краснея.

– Ну то-то, язык лжет, а глаза не умеют! И вас не возьму, – повернулся он к другой. – Да ведь вы наивная девица: колбы от реторты отличить не умеете, нет, вы сперва учитесь у меня хорошо, тогда и за загородку попадете. Вы, господин «Лыцарь», пожалуйте! – пригласил он Баярда. – Вы, Головешечка, ступайте, – позвал он Чернушку. – Вы, Шотландская королева, – обратился он к стройной, серьезной Шкот, – удостойте. А вы, Ангел Божий, отойдите с миром, а не то все крыльями перебьете, – отстранил он Салопову. Девочки хохотали, им нравилось, что он знал все их прозвища.

– Почтенное стадо, где же твой синий пастух?

– У нас все еще чужеземка, она к себе «вознеслась». [47]47
  «Возносился» тот, кто жил наверху, а кто жил внизу, тот «закатывался».


[Закрыть]

– Хорошо сделала; если б я тоже мог вознестись до какого-нибудь завтрака, то был бы очень доволен.

– Павел Иванович, хотите пирога? – предложила ему Постникова, жертвуя пирогом для любимого учителя.

– А с чем?

– С картофелем и луком, вкусно!

– Редкое кушанье, давайте!

Девочка вытащила из кармана свое угощение, Степанов взял и спокойно в три укуса справился с ним.

– Ну, барышни, теперь воды, – попросил он, – а то я чувствую, что «элемент» не проходит.

Девочки бросились в конец класса и чуть не передрались за удовольствие подать ему кружку воды.

– Минаев! Минаев! – закричали в коридоре. Девочки сразу смолкли, насупились и молча, недоброжелательно уставились на дверь.

Вошел Минаев, на лице его было искательное, ласковое выражение. Он был смущен, так как чувствовал глухую оппозицию и еще не понял, вероятно, как держать себя. Он поздоровался со Степановым, который сразу понял положение и пришел ему на помощь.

– Милости просим, пожалуйте в наш «физический кабинет», тесновато у нас, да и не богато, а посмотреть не мешает.

Минаев рад был выбраться за загородку из толпы девочек, разглядывавших его бесцеремонно и недружелюбно. Войдя туда, он, однако, обратился к классу.

– Как ваша фамилия? – спросил он Евграфову, стоявшую ближе всех.

– Иванова, – ответила она без запинки. Девочки переглянулись. Начиналась травля.

– Ваша фамилия? – спросил он Кутузову.

– Александрова.

Итак, у двадцати девочек подряд, дерзко столпившихся вокруг балюстрады, оказались именные фамилии, весь класс состоял из Ивановых, Николаевых и Александровых. Высокий лоб инспектора покрылся краской, он взглянул на учителя, тот щипал свою козлиную бородку и молча, серьезно глядел на девочек.

– Ваша фамилия? – спросил инспектор, глядя в упор на Баярда.

– Франк, – ответила девочка отчетливо и громко. Инспектор вздохнул с облегчением.

– Вы из Курляндии? Я там слыхал эту фамилию.

– Да, дед оттуда.

– А как ваше имя?

– Надя, – наивно отвечала девушка. Инспектор улыбнулся.

– А ваша фамилия? – обратился он к другой ученице.

– Шкот.

– Кто ваш отец?

– Отец мой умер давно. Меня воспитывает мой дед, адмирал Шкот.

Минаев повеселел. Эти простые, ясные ответы успокоили его, он почувствовал, что своим хладнокровием одержал победу над детской злобой. Поговорив еще с учителем, пообещав ему выписать новые аппараты, он просто и вежливо поклонился девочкам и ушел.

Франк была спокойна. Если бы она назвала свою фамилию после Шкот, то все назвали бы ее «подлой обезьяной», но вышло наоборот. Поведение Шкот, имевшей в классе авторитет, подчеркивало и уясняло всем справедливость ее поступка. После ухода инспектора многие пробовали обидеться, послышались насмешки, угрозы, но силы были не равные: победило меньшинство.

Степанов поглядел на всех и сказал только:

– Стыдно и неостроумно!

Шкот холодно и в упор бросила горячившейся Бульдожке «девчонка», а Франк, как всегда, вспылила и перехватила через край:

– И буду, и буду обожать Минаева! Да, вот так и знайте, с сегодняшнего дня я обожаю Минаева, отвечаю на его вопросы, держу для него мел в розовых юбках, бумагу с незабудкою и все, все как надо.

Степанов хохотал, глядя, как у рыженького Баярда от волнения прыгали за плечами косы. Его тоже, вероятно, обожал кто-нибудь, потому что и для него концы тонких мелков пышно обертывались розовым клякс-папиром и бумага для записей также появлялась всегда с незабудкой.

Класс все-таки перессорился, но поведение Минаева пристыдило многих. Он не побежал «с языком» к Maman, но, напротив, пришел еще раз во второй класс, сам взял с кафедры журнал и сделал перекличку. Каждую вызванную девочку он оглядел серьезным взглядом и запомнил почти всех.

Вечером у умывальника Шкот тихо сказала Наде Франк:

– Приходи сегодня ко мне на кровать…

Франк радостно кивнула головой. «Прийти на кровать» дозволялось только друзьям. Хозяйка лежала под одеялом, а гостья, одетая в кофту и юбочку, забиралась с ногами на кровать, и между ними велась откровенная беседа.

Франк хорошо рассказывала сказки, и потому к ней «на кровать» часто собирались гости, но Шкот вообще держалась особняком. Детство ее по каким-то семейным обстоятельствам прошло в Шотландии; поступив двенадцати лет в институт, она сразу заняла первое место как по наукам, так и по уважению среди товарок. Все одноклассницы говорили друг другу «ты», но редкая из них не сбивалась на «вы», говоря с нею. Богатая и гордая девушка никого в классе не удостаивала своей дружбой. Она ни от кого ничего не принимала и ни с кем не делилась гостинцами. То, что оставалось у нее, она отдавала горничной. Весь класс относился к ней с особенным почтением, больше всего из-за того, что «у нее были свои убеждения». Что, собственно, означала эта фраза – никто, конечно, не знал. Во время одной из институтских «историй» она сама сказала это, и весь класс проникся глубоким уважением и верой в то, что у Шкот «есть убеждения».

Классная дама ушла, перессорившимся девочкам ничего не оставалось, как спать, в дортуаре скоро настала полная тишина. Только Салопова била поклоны, стоя у кровати на голом полу босиком, в одной рубашке, да Евграфова с Петровой, соседки по кроватям, поставили между ними табурет, положили на него деревенский мешочек с сушеной малиной и жевали, лениво переговариваясь. Франк явилась в гости к Шкот и чинно уселась на одеяло.

– Ты отчего Минаеву сказала прямо свою фамилию? – спросила хозяйка гостью.

– Не знаю, стыдно стало, язык не повернулся.

– Так! А зачем ты себя назвала не Надеждой, а Надей?

– Да, вот это нехорошо, не подумала!

– Тебе пятнадцать лет, а ты не знаешь даже, что нельзя называть себя как ребенок: Надя.

– Ах, хорошо тебе говорить, ты всегда знаешь, как себя держать, потому что у тебя есть свои убеждения, а мне где их взять? – отвечала грустно Франк.

– Не говори пустяков, всякий должен знать, как себя вести. Расскажи мне лучше сказку, только волшебную, хорошую.

– Ах, хорошо, постойте, Шкот, я расскажу вам сказку, которую никогда никому не рассказывала… Далеко, на самом берегу синего моря стояла высокая скала, а на ней, как орлиное гнездо, лепился большой волшебный замок. В этом замке жила молодая принцесса, окруженная многочисленными слугами, мамками, няньками. Ни отца, ни матери у нее не было. По годам ей давно наступила пора сделаться самостоятельною, а она все еще ходила на помочах. Причина этому была совсем особенная. Принцесса никогда не могла бы стать самостоятельною. У принцессы была голова золотая, сердце брильянтовое, руки мочальные, а ноги глиняные. Мысли ее были возвышенные, сердце влекло ее ко всему прекрасному; она была так отзывчива и чутка, что нередко понимала, о чем ветер шелестит в листве, о чем бабочки шепчутся с цветами, и в то же время была непрактична и поступала не так, как все. Она ничего не могла удержать, деньги так и сыпались у нее из мочальных рук, и это было так глупо, что даже те, кто подбирал их, смеялись над нею и называли глупою и хвастуньей. Люди, которые жили в деревне у подножия скалы, особенно едко и больно насмехались над ней. Видя ее золотую голову и брильянтовое сердце, они многого ожидали от принцессы, верили в ее силу и могущество и на этом строили планы собственного благополучия, но как только они убеждались, что она не может отколоть куска золота от своей головы или вынуть брильянт из своего сердца, они разочаровывались в ней, обвиняли во лжи, обмане, толковали в дурную сторону все ее поступки, и так как действительно она часто со своими мочальными руками и глиняными ногами бывала смешна и поступала не так, как все люди, то многие и верили всему, что говорили о ней дурного. А принцесса плакала, грустила, простирала к небу свои бессильные руки и продолжала идти по жизни неверными, колеблющимися шагами.

Время от времени принцессе казалось, что и она может быть счастлива, но ее счастье было призрачно. Иногда у подошвы скал звучал рог, возвещавший приезд какого-нибудь соседнего рыцаря. Из замка через ров с грохотом опускался тяжелый подъемный мост. Пажи и слуги спешили навстречу гостю. Мамки, няньки бросались наряжать принцессу, нашептывая ей о женихе.

И всегда, всегда все подобные приезды кончались одинаково!

Рыцаря вводили в роскошный зал, где по стенам висели щиты и шлемы предков принцессы, а сама она сидела в золоченом кресле. Принцесса приветствовала рыцаря, и голос ее очаровывал, как звук арфы. Принцесса глядела, и глаза ее были тихи и ясны, как лесные фиалки. Принцесса смеялась, и смех ее был нежнее воркования горлицы.

Рыцарь забывал все слухи, ходившие о принцессе, он пел ей баллады, рассказывал о крестовых походах и устраивал турниры под ее балконом.

Принцесса чувствовала себя счастливой и сильной и, уносясь в мечтах, обещала ему не только идти рядом по жизненному пути, но еще и поддерживать его в трудные минуты.

В замке готовились к свадьбе, и не было человека, от министра до последнего поваренка на кухне, который не ждал бы себе выгоды и пользы от этого брака. Все просили чего-нибудь, а принцесса, счастливая, обещала все – даже то, чего и не могла бы никогда исполнить.

Накануне свадьбы все приближенные собирались в замок, и каждый униженно, в льстивых выражениях, просил обещанное. Принцесса раздавала деньги, раздавала подарки, места, назначения, ордена, и чем больше она давала, тем больше от нее требовали. Руки ее были до того слабы, что, когда она протягивала что-то одному, у нее выхватывал другой, тяжелые вещи падали из рук и разбивались, ноги спотыкались, а шаги были такие неверные, что, вместо того чтобы подойти к вельможам, она подходила к дворцовым сторожам, и снова все начинали смеяться и осуждать ее. Принцесса, видя себя непонятой, осмеянной и обиженной, горько плакала, жаловалась на судьбу и посылала за своим женихом.

Рыцарь входил, придворные расступались, принцесса бросалась к своему избраннику, но глиняные ноги ее подламывались и она чуть не падала. Первое движение рыцаря было подхватить принцессу на руки, прижать золотую головку к своему сердцу и успокоить ее, но маленький поваренок, протиснувшись вперед, визгливо кричал: «Эх ты, лыцарьша с глиняными ногами, обещала мне живую лошадь, а дала деревянную!» За поваренком и другие не скупились на обидные речи, и в общем шуме только и слышалось: «Хвастунья! Весь свет осчастливить хочет, а стакана воды в руках не донесет. Лгунья! Обещает весь свет обойти, чтобы каждому достать, что только он просит, а сама трех шагов не сделает, чтобы не споткнуться». Рыцарь слышал все эти речи и думал: «Голос народа – голос Божий. Может быть, и в самом деле эта золотая принцесса с фиалковыми глазами – простая интриганка. Что мне с ее золотой головы, с ее брильянтового сердца, когда этого люди не замечают? Вот ее мочальные руки, ее глиняные ноги видят все, и все смеются».

Рыцарь начинал говорить с невестой холодно, рассудительно и умно советовал ей «переменить» или «исправить» ноги и руки. Бедная принцесса плакала, страдала, но переменить руки и ноги не могла, потому что родилась с ними.

Так было с первым женихом, так было со вторым, так случилось и с третьим, а третьего, чернокудрого, статного и, казалось, такого доброго рыцаря, принцесса полюбила, но и он тоже стал просить ее «исправиться», но не предлагал беречь, любить и понемногу лечить ее бедные руки и ноги. Этого никто не брал на себя!

«На что мне моя золотая голова, когда у меня нет здоровых ног, на которых я могла бы догнать уходящего чернокудрого рыцаря? На что мне мое брильянтовое сердце, когда нет у меня цепких рук, чтобы охватить шею любимого и удержать его? Зачем я вся – не такая, как все?» – так вскричала принцесса, побежала на самую верхнюю башню замка и оттуда, взглянув на дорогу, увидела в последний раз вороного коня и на нем чернокудрого рыцаря. «Прощай, рыцарь!» – крикнула она и бросилась с башни.

Разбилась в прах золотая голова, в алмазную пыль превратилось брильянтовое сердце; люди, жившие внизу, сбежались, чтобы воспользоваться хоть кусочком золота или осколком брильянта, и не нашли ничего. Не нашли ничего и снова начали бранить бедную погибшую принцессу: поделом ей, человек, который так не похож на всех других, не должен жить на свете!

– Странная сказка, – сказала Шкот, внимательно выслушав, – откуда ты ее выкопала?

– Это Андрюша, мой брат, сочинил ее и принес мне, а я выучила наизусть.