Текст книги "Врата"

Автор книги: Нацумэ Сосэки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

За неделю до родов акушерка внимательно осмотрела О-Ёнэ, прослушала даже сердце будущего ребёнка и сказала, что всё идёт хорошо. Она не могла ошибаться, ибо как только прекращалось развитие плода, случался выкидыш. Значит, до последнего момента ребёнок был жив. Поняв это, Соскэ впал в отчаяние. Ребёнок погиб, потому что перед самым рождением у него вокруг горла обмоталась пуповина, причём не обычная, а очень толстая, и даже опытная, уже не молодая акушерка ничего не могла сделать. Ребёнок попросту задохнулся.

Какая-то доля вины лежала, конечно, и на акушерке, но главное заключалось в неосторожности О-Ёнэ, когда четыре месяца назад она упала возле колодца. О-Ёнэ выслушала всё это молча, беспомощно кивнув головой. Из усталых, слегка запавших глаз по щекам струились слёзы, которые Соскэ, утешая жену, всё время вытирал платком, длинные ресницы вздрагивали.

Не удивительно, что Соскэ с О-Ёнэ избегали теперь разговоров о детях, чтобы не ворошить исполненное горечи прошлое. И всё же в тайниках души оно ныло, это прошлое, навевая тоску, угнетая, каждый раз напоминая о себе. Неизбывная, омрачавшая жизнь грусть звучала даже в их смехе, и ни у Соскэ, ни у О-Ёнэ не было нужды возвращаться в разговоре к печальным событиям. Вовсе не о том собиралась повести речь О-Ёнэ. В последний раз потеряв ребёнка, О-Ёнэ обвинила себя в жестокости. Ведь это она, пусть ненамеренно, сгубила зачатое ею существо, так и не дав ему появиться на свет. Она – злодейка, совершившая тягчайшее преступление. Но эти, снедавшие О-Ёнэ нравственные муки она стойко переносила в одиночестве, ни с кем их не деля, даже с мужем.

Три недели после родов О-Ёнэ, как и полагается, провела в постели. Но в то время, как тело её пребывало в полном покое, душа не знала ни минуты отдыха. Соскэ без всякой пышности похоронил маленькое тельце, а потом сделал поминальную табличку, на которой чёрным лаком было написано посмертное имя[26]26
  Имя, которое буддийские монахи дают умершим.


[Закрыть]. Другого имени у младенца не было, его не успели дать. Вначале табличка стояла на шкафчике в столовой, и, вернувшись со службы, Соскэ непременно зажигал перед ней ароматичные курения. Лежавшая в маленькой комнате О-Ёнэ временами ощущала их аромат, настолько обострились за это время все её чувства. Но немного спустя Соскэ почему-то убрал табличку в шкаф, где аккуратно завёрнутые в кусок материи, каждая в отдельности, хранились поминальные таблички умершего в Фукуоке ребёнка и отца Соскэ. В своё время, покидая Токио, Соскэ решил все поминальные таблички оставить на попечение храма, чтобы не возить их с места на место, за исключением таблички отца, которую он взял с собой.

От глаз О-Ёнэ не укрылось, что Соскэ убрал табличку, но этот его поступок она не сочла случайным. Обе таблички умерших детей были связаны в сознании О-Ёнэ длинной нитью судьбы, которую она мысленно протянула к бесформенному существу, исчезнувшему бесследно, словно тень, которому даже не понадобилась табличка. Хиросима… Фукуока… Токио… Воспоминания о постигших её там несчастьях внушали О-Ёнэ мысль о неодолимости тяготевшего над нею рока, из-за которого ей так и не суждено стать матерью. И в ушах у О-Ёнэ всё время, пока она лежала, неотступно звучал голос проклятья, терзая её измученную душу.

Было невыносимо тяжело лежать вот так, без всякого движения, глядя в одну точку. И после ухода сиделки О-Ёнэ по утрам вставала потихоньку и принималась бродить по дому, в тщетной надежде одолеть гнетущую тревогу. Потом, охваченная унынием, она снова зарывалась головой в подушку, чтобы не видеть ничего вокруг.

Через три недели О-Ёнэ окрепла, поднялась, аккуратно сложила постель и с каким-то новым чувством погляделась в зеркало. Пора было менять тёплую одежду на лёгкую, и О-Ёнэ наконец с наслаждением сбросила с себя подбитое ватой кимоно, сразу ощутив свежесть и лёгкость во всём теле. Её тоскующая душа не осталась безучастной к ярким, полным жизни, краскам японской природы на грани весны и лета, и из самых дальних её уголков всплыли навстречу яркому свету горестные воспоминания. Неожиданно, во мраке, окутавшем прошлое О-Ёнэ, родилось желание знать, что ждёт её в будущем.

Как-то утром, проводив, как обычно, мужа на службу, О-Ёнэ вслед за ним вышла из дому. Уже наступила пора, когда редко встретишь на улице женщину без зонтика. Утро выдалось великолепное, припекало солнышко, и у О-Ёнэ, которая шла быстро, выступили на лбу капельки пота. На всём пути её не покидала мысль о поминальной табличке, на которую она случайно наткнулась сегодня, выдвинув ящик комода, чтобы достать кимоно. Вот наконец и дом, где живёт гадатель.

О-Ёнэ с детства не чужда была суеверий, что, в общем-то, свойственно многим вполне цивилизованным людям. Но, как и они, не отдавая себе в том отчёта, О-Ёнэ говорила о суевериях, словно о забаве. Однако нынче ей было не до шуток, коль скоро речь шла о важном, даже святом для каждого человека деле. Вся собранная, очень серьёзная, О-Ёнэ предстала перед гадателем и спросила, дарует ли ей когда-нибудь небо ребёнка, и суждено ли ей его вырастить. Гадатель, точь-в-точь как уличные прорицатели, которые, расположившись на улице со своим столиком, за двенадцать сэнов предсказывают прохожим судьбу, разложил шесть гадательных палочек «санги», меняя их то и дело местами, повертел в руках палочки «дзэйтику», посчитал что-то и, теребя бородку, долго смотрел на О-Ёнэ, как бы изучая её. Затем изрёк:

– У вас не будет ребёнка.

Несколько минут О-Ёнэ молчала, вникая в смысл сказанного, затем подняла на гадателя глаза:

– Почему же?

Вопреки её ожиданиям, гадатель, не раздумывая, сразу ответил:

– Над вами тяготеет сознание вины, вот почему вам не суждено стать матерью.

Эти слова ударили О-Ёнэ в самое сердце. Окончательно приуныв, она вернулась домой и в тот вечер даже боялась взглянуть на мужа.

Но дальше таиться у О-Ёнэ не было сил. Ночная тишина, тусклая лампа в стенной нише и, наконец, признание О-Ёнэ – всё это произвело на Соскэ какое-то тягостное впечатление.

– Нервы у тебя не в порядке, вот и ходишь куда не следует. Не глупо ли тратить деньги на всякую чепуху? Опять, наверно, собираешься к этому гадателю?

– Нет, ни за что, уж очень страшно!

– И не ходи. Глупости всё это, – сказал Соскэ подчёркнуто небрежным тоном и снова улёгся на подушку.

14

Соскэ и О-Ёнэ жили на редкость дружно, ни разу за шесть лет не испытав друг к другу неприязни, ни разу серьёзно не поссорившись. Дни проводили в полном уединении, ни с кем не общаясь, если не считать, например, мануфактурщика или торговца рисом, без которых никак нельзя было обойтись. Они просто ни в ком не нуждались, вполне довольствуясь обществом друг друга, словно находились не в городе, а в далёкой горной глуши. Да иначе, собственно, и быть не могло. Отграничив себя от внешнего, сложного и беспокойного мира со всеми его проявлениями, О-Ёнэ и Соскэ утратили возможность пользоваться благами цивилизованных людей. Не тяготясь друг другом, не испытывая скуки, они в то же время не могли не замечать скудости собственного существования, такого бедного событиями и впечатлениями, и, само собой, смутно ощущали неудовлетворённость от того, что один день был похож на другой, как две капли воды. Но не они презрели общество, общество отвернулось от них ещё с самого начала их совместной жизни, и, лишённые простора, они поневоле замкнулись в себе, целиком отдавшись связывавшему их чувству, которое день ото дня становилось всё глубже, всё сильнее. За эти прожитые вдали от людей долгие годы они до конца узнали друг друга, их души как бы слились воедино, и иного существования они уже себе не мыслили. Эти два человеческих существа нравственно ощущали себя единым живым организмом, в котором тесно переплелись тончайшие нервные волокна, составлявшие их духовное «я». Они соединились в одно целое, как две капли жира в сосуде с водой, вытолкнутые на поверхность, и не было силы, способной их разъединить.

Взаимной симпатии и дружеским чувствам, столь редко встречающимся у супругов, сопутствовала полная апатия, не мешавшая, однако, им чувствовать себя счастливыми. Для их любви эта апатия была как бы волшебной пеленой, скрывшей весь остальной мир. Зато они могли не опасаться, что по их нервам пройдётся щётка для мытья посуды. Словом, привязанность их росла по мере того, как они всё дальше и дальше уходили от общества.

Их неизменное согласие было и в самом деле достойно удивления, но сами они его словно не замечали, хотя нет-нет да и заглядывали в собственное сердце, чтобы удостовериться в искренности своих побуждений. Тогда перед каждым из них вставал весь долгий тернистый путь вплоть до сегодняшнего дня с того момента, когда они решили пожениться, и оба они в трепете склоняли голову в ожидании возмездия. Но, исполненные благодарности за ниспосланное счастье, они всё же не забывали курить фимиам богу любви, покорно принимая удары хлыста, жестокие и в то же время сладостные.

Соскэ был младшим сыном довольно состоятельного токийца и в студенческие годы жил на широкую ногу, как и многие молодые люди его круга. Одежда, манеры, образ мыслей, словом, весь он был образцом современного светского человека. Держался уверенно, ходил с высоко поднятой головой. Сверкающий белизной воротничок, безукоризненно выутюженные брюки, узорчатые, из тончайшей шерсти, носки – всё это как нельзя лучше гармонировало с его светскими манерами.

Отличаясь природным умом и завидной смекалкой, Соскэ не слишком утруждал себя занятиями, полагая, что учёба это лишь средство занять положение в обществе, и ни капельки не стремясь к унылой карьере учёного. Соскэ аккуратно посещал лекции, исправно их записывал, извёл целый ворох тетрадей, но дома ни разу в них не заглянул. А если случалось пропустить занятия, пробелов в записях он никогда не восполнял. В кабинете, где царил идеальный порядок и аккуратной стопкой лежали тетради, Соскэ почти не бывал, предпочитая занятиям развлечения. Друзья завидовали его беспечности. Соскэ тоже был очень доволен собой, и будущее рисовалось ему в самом радужном свете.

В силу своего легкомыслия он был не очень разборчив в выборе друзей, которых у него завелось великое множество, не то что нынче. О врагах Соскэ в то время не думал, само это слово было ему чуждо. Исполненный оптимизма, он легко шагал по жизни.

– Главное – не киснуть, тогда везде будешь желанным гостем, – не раз говаривал он своему университетскому приятелю Ясуи и сам ни разу не изменил этому принципу.

– Хорошо говорить, когда блещешь, как ты, здоровьем, – не без зависти возражал Ясуи, страдавший каким-то недугом. Этот Ясуи был родом из провинции Этидзэн[27]27
  Этидзэн – теперь префектура Фукуи, центральная часть Японии.


[Закрыть], долго жил в Иокогаме и поэтому ни внешностью, ни речью ничуть не отличался от токийцев. Со вкусом одевался, волосы носил длинные, посередине аккуратно расчёсанные на пробор. Они с Соскэ учились на разных факультетах, но на общих лекциях часто сидели вместе. Случалось, что Ясуи бывал на лекциях рассеян и потом обращался к Соскэ за разъяснениями. Так они познакомились. А потом и сдружились. Для Соскэ, приехавшего в Киото совсем недавно, к началу учебного года, Ясуи оказался весьма полезным. Он водил Соскэ по городу, и тот буквально хмелел от новизны впечатлений. Вдвоём они вечерами бродили по оживлённым улицам. Подолгу гуляли среди увеселительных заведений в квартале Кёгоку. Созерцали, стоя на мосту, игру воды в реке Камогава или же любовались сиявшей над горной цепью Хигасияма спокойной луной, казавшейся Соскэ круглее и больше, нежели в Токио. А если город им надоедал, они уезжали на субботу и воскресенье в окрестности. Густая зелень тенистых бамбуковых рощ, стройные ряды сосен, сверкавших на солнце красными, словно нарочно выкрашенными, стволами, – всё это вызывало у Соскэ неподдельный восторг. Однажды они поднялись на гору Арасияма, к храму богини Каннон, где на воротах была табличка с каллиграфическими письменами монаха Сокухи[28]28
  Сокухи – буддийский монах, знаменитый каллиграф (XVII в.).


[Закрыть]. Внизу, под горой, протекала река. Лёжа на траве, друзья слушали всплески воды, голоса лодочников, похожие на крики диких гусей, и любовались табличкой, В другой раз они весь день проспали в чайной Хэйхатидзя, славившейся своими рыбными блюдами, а проснувшись, велели хозяйке зажарить рыбу на вертеле. Они ели рыбу, оказавшуюся не такой уж вкусной, и пили сакэ. Широкие шаровары, которые носила хозяйка, перехваченные тесьмой у щиколоток, очень напоминали дорожные, голова её была повязана полотенцем.

Понадобилось совсем немного времени, чтобы Соскэ пресытился ароматом древней столицы, достопримечательности интересовали его не больше, чем литография. Несколько разочарованный, он теперь замечал, что прекрасные горы и рощи, реки с прозрачной водой уже не поражают, как прежде, его воображения. Чересчур горяча была юная кровь, чтобы её могла остудить прохлада рощ. Да и дела такого не появилось, которому Соскэ отдал бы весь жар молодого сердца. Кровь бурлила впустую, вызывая острое, словно зуд, беспокойство.

– Я сыт по горло всей этой поросшей мхом древностью, – заявил Соскэ, скрестив на груди руки и глядя на расстилавшийся перед ним горный пейзаж.

Ясуи, весьма кстати, смеясь, рассказал Соскэ о родине одного своего приятеля, некогда знаменитой почтовой станции, упоминаемой в одной из дзёрури: «Плачут облака над «Горой встреч» – Цутияма»[29]29
  Дзёрури – театральный жанр, построенный на песенном сказе, исполняемом певцом-рассказчиком. В роли актёров выступают куклы. Здесь речь идёт о дзёрури выдающегося драматурга Тикамацу Мондзаэмона (1653–1724) «Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба». Цутияма – крупная почтовая станция у перевала Судзука.


[Закрыть]. Утром проснёшься – перед тобой горы, спать ляжешь – опять горы. Словно в ступке живёшь. В мае там непрерывно льют дожди, и этот приятель, в бытность свою ребёнком, всегда боялся, что потоки воды с гор не сегодня-завтра затопят станцию. Слушая Ясуи, Соскэ думал, что ничего нет печальнее участи человека, обречённого всю жизнь прожить в такой ступке.

– Неужто там есть люди? – спросил он. И Ясуи рассказал слышанный от приятеля анекдот про одного тамошнего жителя, который украл тысячу золотых, был за это распят и тем прославился. Соскэ, которому уже изрядно надоел этот тесный Киото, решил, что такое событие, по крайней мере раз в сто лет, просто необходимо, чтобы хоть немного развеять скуку.

В то время Соскэ неизменно стремился к новому. Поэтому одни и те же из года в год краски природы перестали его волновать, и уже не было нужды любоваться весенними цветами сакуры или алыми листьями клёна в осеннюю пору, для того лишь, чтобы предаваться воспоминаниям. Соскэ стремился к жизни бурной, богатой впечатлениями, и в этом смысле его, разумеется, интересовало не прошлое, ставшее призраком, сном, а настоящее и будущее, которое он должен был себе обеспечить. Полуразвалившиеся синтоистские храмы, буддийские кумирни с позеленевшими от времени металлическими украшениями Соскэ до смерти надоели, и у него пропала всякая охота глядеть на всю эту ветошь истории. Не настолько охладел он к жизни, чтобы в задумчивости бродить среди дремлющей старины.

Кончился учебный год. Ясуи сказал, что съездит ненадолго в Фукуи, к себе на родину, оттуда в Иокогаму, из Иокогамы напишет Соскэ, и, если удастся, они вместе вернутся в Киото. По пути можно заглянуть в прибрежный городок Окицу, только бы позволило время, посмотреть расположенный в живописнейшем месте храм Сэйкэндзи, побывать на поросшем соснами взморье Михо, откуда открывается прекрасный вид на Фудзи, и на холме Кунодзан с его храмом Тосёгу. Соскэ охотно согласился, заранее предвкушая удовольствие, с которым он прочтёт письмо Ясуи.

Когда Соскэ вернулся в Токио, отец ещё не хворал. Короку в то время был совсем ребёнком. После года разлуки Соскэ с наслаждением вдыхал дым и копоть столицы, радовался духоте. «Вот он, Токио», – думал Соскэ, глядя откуда-нибудь сверху на уходящие вдаль черепичные крыши, которые, казалось, вот-вот покоробятся и расплавятся под жгучими лучами солнца. То, что теперь могло вызвать у Соскэ головокружение, запечатлелось тогда у него в мозгу одним ярким, удивительно волнующим словом «Токио».

Будущее его было подобно нераскрывшемуся бутону, о нём пока ничего нельзя было сказать. Да и Соскэ сам плохо его себе представлял, это будущее, хотя возлагал на него большие надежды. Даже во время летних каникул, в самую жару, он не переставал размышлять о том, что станет делать по окончании университета: то ли поступит на государственную службу, то ли займётся коммерческой деятельностью; но в любом случае, Соскэ был в этом уверен, весьма полезно заранее подготовить почву. Он заручился рекомендациями отца и его знакомых. Некоторым, особо влиятельным, решил нанести визиты. Но один из них уже уехал на лето из Токио, другого Соскэ не застал дома. Третий, ввиду занятости, назначил встречу у себя на службе. Не было ещё семи, солнце недавно взошло, когда Соскэ лифтом поднялся на третий этаж каменного здания и, к немалому своему удивлению, увидел в приёмной нескольких посетителей. Соскэ с жадностью впитывал в себя каждое новое впечатление, познавая таким образом мир, о котором до сих пор имел очень смутное представление, и радовался, не важно, хорошим бывало впечатление или плохим.

Выполняя волю отца, он, например, с удовольствием проветривал и просушивал из года в год одежду. И в этих случаях либо сидел в тени, обдуваемый ветерком, на слегка сыроватом камне, рассматривая альбом с достопримечательностями Эдо и иллюстрированный атлас Эдо, либо, расположившись посреди гостиной на татами, нагретых солнцем, словно порошки, завёртывал в пакетики нафталин. Недаром его резкий запах до сих пор ассоциировался у Соскэ с самыми жаркими днями лета и парившим высоко в небе коршуном.

Наступила осень. Незадолго до «двести десятого дня»[30]30
  Один из последних дней августа. Считается несчастливым, так как в это время обычно налетают тайфуны и случаются другие стихийные бедствия.


[Закрыть] подул ветер, начались дожди. По небу непрерывной чередой плыли синеватые, словно напоенные бледной тушью, тучи. Сразу похолодало. Каникулы подходили к концу, пора было Соскэ собираться в дорогу.

Помня об уговоре с Ясуи, Соскэ вначале спокойно ждал от него вестей – ведь впереди было целых два месяца. Но мало-помалу молчание Ясуи стало его тревожить, и он написал ему домой, в Фукуи. Не получив ответа, он хотел навести справки в Иокогаме, но у него не оказалось адреса.

Вечером, накануне отъезда, Соскэ позвал к себе отец и, по просьбе сына, к деньгам на обычные дорожные расходы прибавил небольшую сумму на тот случай, если по пути Соскэ захочет где-нибудь остановиться, а также на первое время жизни в Киото.

– Деньги зря не трать, – предупредил отец. Эти слова Соскэ выслушал с таким видом, с каким все сыновья выслушивают подобные наставления. – Мы расстаёмся до будущего года, – сказал затем отец. – Так что смотри береги себя.

Но в следующие каникулы Соскэ не пришлось побывать дома. А когда наконец он приехал домой, то не застал отца в живых. Этого Соскэ никогда не мог себе простить.

В день отъезда пришло наконец письмо от Ясуи. Он извинялся, что вынужден нарушить уговор и вернуться в Киото несколько раньше. Подробности он сообщит Соскэ при встрече. Так, с письмом во внутреннем кармане пиджака Соскэ и уехал. В Окицу Соскэ в одиночестве вышел из вагона и по длинной узкой улице отправился к храму Сэйкэндзи, который они с Ясуи уговаривались посмотреть. Было начало сентября, курортники уже разъехались, и в гостинице было сравнительно тихо. Соскэ занял комнату с видом на море и, лёжа на животе, набросал несколько строк Ясуи, среди которых была и такая: «Ты не приехал, и я решил побывать здесь один».

На другой день Соскэ посетил Михо и Рюгэдзи, чтобы было потом о чём рассказать другу. Но то ли из-за погоды, то ли из-за одиночества, в котором он невольно оказался, и море и горы оставили его равнодушным. Тем более скучно было сидеть в гостинице. Соскэ быстро сбросил с себя халат, который выдавали каждому постояльцу, вместе с оби повесил его на перила галереи и покинул Окицу.

Весь первый день в Киото Соскэ провёл дома, отдыхая после ночи в дороге и разбирая вещи, а на второй день отправился в университет. Преподаватели и студенты ещё не все съехались. Не было, как ни странно, и Ясуи, который собирался вернуться несколькими днями раньше Соскэ. Тревожась за друга, Соскэ по пути домой заехал к нему на квартиру, неподалёку от храма Камои-дзиндзя, стоявшего в густой роще на берегу реки. Ещё до каникул Ясуи сказал, что хочет перебраться в тихое место, где ничто не мешает занятиям, и выбрал этот отдалённый, очень напоминавший деревню район. Дом старинного стиля был окружён глинобитной оградой. Хозяин прежде служил священником в храме. Жена его, женщина лет сорока, очень бойкая на язык, взяла на себя заботу о Ясуи. Но с первых же дней Ясуи весьма нелестно о ней отзывался: «Настряпает кое-как овощи и таскает их мне три раза в день. Вот и вся забота!» Соскэ знал эту нерадивую хозяйку, поскольку бывал у Ясуи, и она тоже хорошо его помнила. Едва завидев его, женщина вежливо поздоровалась и, опередив Соскэ, тотчас спросила, что он знает о Ясуи: «Он, как уехал, так ни разу весточки не подал».

Соскэ каждый день подходил к аудитории с надеждой увидеть наконец Ясуи и каждый день возвращался с занятий, испытывая пустоту и неудовлетворённость. Мало-помалу желание поскорее увидеться с другом уступило место возросшей тревоге. Почему он до сих пор не приехал? Ведь говорил, что в силу некоторых обстоятельств вернётся раньше Соскэ, за что просил его извинить. Кого из студентов Соскэ ни спрашивал, никто о нём ничего не знал. Кто-то, правда, сказал, будто накануне вечером видел в уличной толпе человека, очень похожего на Ясуи, в летнем кимоно. Но Соскэ почему-то не поверил. Тем не менее спустя почти неделю после приезда Соскэ в Киото к нему вдруг явился Ясуи, одетый и в самом деле в летнее кимоно.

Всё в Ясуи показалось Соскэ необычным: простая одежда, соломенная шляпа в руке, даже выражение лица, которого он прежде у Ясуи не замечал. Напомаженные волосы были тщательно расчёсаны на пробор, и Ясуи, словно оправдываясь, сказал, что он только что из парикмахерской.

Они проговорили больше часа, и Ясуи стал снова прежним: та же манера речи, серьёзная, чуть-чуть застенчивая, та же привычка часто говорить «однако». Он лишь не объяснил причины, отчего из Иокогамы уехал раньше Соскэ, а в Киото возвратился позже. Приехал он три дня назад и на старой квартире ещё не был. Вот, пожалуй, единственное, что Соскэ от него узнал.

– Где же ты живёшь?

Ясуи назвал гостиницу. Название было знакомо Соскэ. Третьеразрядное заведение в районе Сандзё.

– Как это тебя угораздило? Думаешь долго там пробыть?

Ясуи ответил, что так сложились обстоятельства, но тут же озадачил Соскэ:

– Надоели мне эти квартиры, уж лучше снять небольшой дом.

На следующей неделе Ясуи осуществил своё намерение и поселился в тихом районе неподалёку от университета, в мрачном, тесном доме, каких много в Киото, с опорными столбами и решётками на дверях и окнах, выкрашенными под старину в красный цвет. У ворот росла раскидистая ива. Раскачиваемая ветром, она едва не касалась конька крыши. Сад при доме выгодно отличался от садов в Токио своей аккуратностью и ухоженностью. Поставленный там большой камень прямо напротив окон гостиной был весь окружён мхом и вызывал ощущение прохлады. За домом, на внутреннем дворике, пустовала кладовка с прогнившим порогом, за нею виднелась бамбуковая роща. Несмотря на конец сентября, солнце ещё припекало по-летнему, и Соскэ пришёл к Ясуи с зонтом. Сложив его у входа, он заглянул в дом и увидел мелькнувшую там женщину в полосатом домашнем кимоно. Сразу от дверей начинался полутёмный коридор с земляным полом, который вёл прямо во внутренний дворик. Справа был вход в комнаты. Из коридора хорошо просматривался весь дом. Соскэ постоял, покуда женщина не исчезла в направлении чёрного хода, и лишь потом толкнул решётчатую дверь. В прихожей появился Ясуи.

Они прошли в гостиную, долго разговаривали, но женщина не показывалась, ничем не выдавая своего присутствия. Скорее всего, она находилась в соседней комнате, потому что дом был невелик, но оттуда не доносилось ни звука. Этой бесшумной тенью была О-Ёнэ.

Ясуи рассказывал о родных местах, о Токио, о лекциях в университете, словом, о чём угодно, только не об О-Ёнэ. У Соскэ же не хватило смелости спросить. Так они и распрощались.

Всё повторилось и на следующий день. Друзья, как, впрочем, и подобает молодым людям, вели непринуждённую беседу о разных разностях, всеми способами избегая запретной темы, У Ясуи просто не хватало духу заговорить об О-Ёнэ, а Соскэ не допытывался, легко преодолев в себе любопытство. И всё же О-Ёнэ незримо присутствовала при каждой их встрече.

Через неделю, в воскресенье, Соскэ снова пришёл к Ясуи, договорить об одном из кружков, в котором друзья принимали участие. Повод, будто бы не имеющий ничего общего с О-Ёнэ. Но стоило Соскэ очутиться в гостиной и сесть на то же, что и в прошлый раз, место и увидеть растущие вдоль изгороди невысокие сливовые деревья, как он тотчас вспомнил свой прошлый приход. Как и в тот раз, в доме было тихо и Соскэ невольно представил себе притаившуюся в этой тишине молодую женщину. Взглянуть на неё Соскэ, разумеется, не надеялся. Но, против его ожиданий, Ясуи их познакомил.

О-Ёнэ вышла из соседней комнаты, только уже не в простом домашнем кимоно. Казалось, она собралась куда-то и только что вернулась домой. Ничего не было в её наряде такого, что поразило бы Соскэ. Кимоно и оби обычного цвета. И не было в ней этой милой застенчивости, которая свойственна молодым женщинам при первом знакомстве. Только она показалась Соскэ удивительно тихой и молчаливой. Такой же тихой, как и в тот раз, когда она сидела в соседней комнате. И Соскэ подумал, что причина тут вовсе не в робости перед чужими людьми, а в спокойном нраве, которым, видимо О-Ёнэ отличалась.

– Моя младшая сестра, – представил её Ясуи. Они обменялись всего несколькими фразами, но Соскэ успел заметить, что в её произношении нет ничего провинциального.

– Вы до приезда сюда жили на родине? – спросил он.

– Нет, в Иокогаме, причём довольно долго, – ответил за сестру Ясуи.

Они как раз собирались в город, и О-Ёнэ надела выходное кимоно и белые таби, поскольку было очень жарко. Узнав об этом, Соскэ почувствовал неловкость, оттого что помешал им.

– Понимаешь, – сказал, смеясь, Ясуи, – обзавелись домом и теперь раз-два в неделю непременно ходим за покупками, то одно нужно, то другое.

Соскэ быстро поднялся.

– Я провожу вас немного.

Кстати, Ясуи предложил осмотреть дом. В соседней комнате стоял квадратный хибати с цинковым зольником, дешёвый латунный чайник и деревянное ведро, казавшееся чересчур новым рядом со старой кухонной раковиной. Вместе с Ясуи Соскэ направился к выходу. Пока Ясуи бегал к соседям отдавать ключ, О-Ёнэ и Соскэ успели перекинуться несколькими словами.

Соскэ и сейчас их помнил, эти ничего не значащие, мелкие и пресные, как вода в ручье, слова, которые он не раз пускал в ход, если вдруг случалось вступить в разговор с кем-нибудь из прохожих на улице.

Соскэ ничего не забыл, ни единой подробности тех считанных минут, которые он провёл тогда с О-Ёнэ. Легковерные, лишённые какой бы то ни было окраски слова! Как могли они нарисовать им такое яркое будущее! Спустя много дней краски будущего поблекли. Опалившее их пламя погасло, к алой краске прибавилась чёрная, жизнь стала сумрачной и унылой. Но, окидывая мысленным взором прошлое, Соскэ каждый раз с новой силой ощущал живую прелесть тех простых безыскусных слов и страшился судьбы, пославшей им случай, который изменил всю их жизнь.

Они стояли у ворот, их тени, будто сломанные пополам, лежали на земле и на глинобитной ограде. На стену падала бесформенная тень от зонтика О-Ёнэ. О-Ёнэ спряталась под иву, но негустые ветви пропускали жаркое солнце ранней осени, уже клонившееся к западу. Соскэ стоял чуть поодаль, переводя взгляд с лилового зонта с белой полоской по краям на всё ещё яркую зелень дерева.

Теперь, когда прошло уже столько лет, всё это казалось Соскэ простым и ясным. Дождавшись Ясуи, они все вместе отправились в город. Мужчины – рядом, О-Ёнэ немного позади, шаркая своими дзори и почти не вмешиваясь в разговор. Вскоре Соскэ простился с ними и пошёл домой.

Но этот день надолго запечатлелся в его памяти. Приняв ванну и расположившись подле лампы, Соскэ стал думать об О-Ёнэ и Ясуи, и они предстали перед ним, будто на цветной гравюре. А когда он лёг в постель, то вдруг засомневался, в самом ли деле О-Ёнэ младшая сестра Ясуи, как он её отрекомендовал. Но выяснить это можно было лишь у самого Ясуи, с пристрастием его допросив. У Соскэ даже появилось любопытство при мысли, что его предположения могут подтвердиться. Тут же он решил, что нечего теряться в одних и тех же догадках, и задул наконец лампу.

Если бы Соскэ и Ясуи отдалились друг от друга, все эти воспоминания у Соскэ исчезли бы без следа. Но изо дня в день они встречались в университете и вне его стен, как и до каникул. О-Ёнэ не всегда выходила поздороваться с Соскэ, когда он бывал у них. Два раза выйдет, а на третий сидит тихонько в своей комнате, как в первый его визит. Но Соскэ не придавал этому особого значения. И действительно, спустя немного они сдружились и так непринуждённо себя чувствовали, что даже позволяли себе шутить друг с другом.

Между тем снова наступила осень. Вспоминая, какой скучной была она в прошлом году, Соскэ охотно принял приглашение Ясуи и О-Ёнэ отправиться за грибами. Соскэ вдруг снова обнаружил, что воздух напоен ароматом, что красные листья клёнов удивительно красивы. Когда они шли по горной местности, О-Ёнэ подвернула подол верхнего кимоно, нижним прикрыла таби и всё время опиралась на зонтик, будто на трость. Освещённая солнцем река под горой была до того прозрачна, что даже издали просвечивало дно.

– До чего же хорошо в Киото! – воскликнула О-Ёнэ, оглянувшись на спутников. И в этот момент Соскэ был совершенно уверен, что лучшего места нигде не найти.

Время от времени они совершали втроём такие прогулки, по чаще встречались дома. Как-то, придя к Ясуи, Соскэ застал О-Ёнэ одну, словно нарочно покинутую в этот печальный осенний день.

– Вы, наверно, скучаете в одиночестве, – сказал Соскэ.

Они прошли в гостиную, сели у хибати и, грея руки, проговорили неожиданно долго. В другой раз, когда Соскэ сидел у себя за столом, витая в заоблачных далях, вдруг пришла О-Ёнэ. Она объяснила, что делала в этом районе покупки и заодно решила навестить Соскэ. Они пили чай с печеньем, вели непринуждённую беседу, потом О-Ёнэ ушла.

Такие случаи повторялись всё чаще и чаще. Между тем листья деревьев совсем облетели, побелели вершины гор и открытая ветрам река. Люди шли по мосту, ёжась от холода. Зима в тот год была безветренная, но коварная, холод словно бы пронизывал исподтишка. Ясуи заболел гриппом в тяжёлой форме, с очень сильным жаром. О-Ёнэ даже напугалась, но жар держался недолго. Однако полное выздоровление никак не наступало. Жар становился то сильнее, то слабее, и Ясуи измучился, как при лихорадке.