Текст книги "Врата"

Автор книги: Нацумэ Сосэки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

3

Когда с полотенцами в руках Соскэ и Короку вернулись из бани, посреди гостиной был накрыт стол, который так и манил к себе аппетитными кушаньями. Огонь в очаге стал будто бы ярче, а пламя лампы – светлее.

Соскэ придвинул к столу дзабутон и устроился на нём поудобнее.

– Наверно, хорошо помылись? – осведомилась О-Ёнэ, принимая у мужа полотенце и мыло.

– Угу, – только и ответил Соскэ. Эту лаконичность можно было отнести скорее на счёт расслабленности, нежели безразличия.

– Отличная была нынче баня, – поспешил согласиться с О-Ёнэ Короку.

– Опять народу полно, – положив согнутые в локтях руки на край стола, вяло заметил Соскэ. В баню он ходил обычно после службы, перед ужином, как раз когда там уйма людей. За последние три месяца он уже успел забыть, какого цвета вода при солнечном свете. Это бы ещё ладно. Но нередко случалось так, что три-четыре дня кряду он вообще не мог попасть в баню. Вот придёт воскресенье, мечтал Соскэ, встану пораньше, чтобы вволю пополоскаться в чистой воде. И только в воскресенье и можно было выспаться за неделю, и Соскэ, нежась в постели, тянул время, а потом откладывал посещение бани на следующее воскресенье.

– Больше всего мне хочется как-нибудь утром выбраться в баню.

– Так ведь ты поздно встаёшь! – насмешливо проговорила жена. Желание поваляться в постели Короку считал врождённой слабостью старшего брата. Он не понимал, как дорожит Соскэ воскресными днями, хотя сам учился. Слишком много надежд брат возлагает на эти короткие двадцать четыре часа. Мыслимо ли за один какой-нибудь день сбросить с души скопившуюся за неделю усталость и развеять мрачные думы? Даже сотой доли своих стремлений он не в силах осуществить за воскресенье. Поэтому, стоит ему за что-нибудь взяться, как первым делом возникает мысль о нехватке времени, от которой у него опускаются руки, и драгоценное время он проводит в безделье. Так незаметно проходит воскресенье. Короку никак не мог взять в толк, что в ущерб здоровью и собственным склонностям Соскэ вынужден отказывать себе даже в отдыхе и развлечениях, а дела Короку и подавно не умещаются у него в голове. Более того, Короку считал брата чёрствым себялюбцем, который в свободное время либо слоняется по городу, либо сидит дома с женой – ни поддержки, ни помощи от него не дождёшься.

Впрочем, соображения такого порядка появились у Короку не так давно, собственно, после того лишь, как начались переговоры с Саэки. Юный и потому во всём нетерпеливый Короку не сомневался, что его дело, стоит только попросить брата, будет улажено если не за один, так за два дня. Но как выяснилось, к великому неудовольствию Короку, брат ещё не ходил к Саэки.

И всё же нынче Короку почувствовал, с каким теплом относится к нему брат, хотя при встрече тот и не выразил особого восторга. И Короку решил отложить интересующий его разговор. Вместе с Соскэ он пошёл в баню и теперь был настроен дружелюбно.

Братья расположились за столом. К ним подсела О-Ёнэ. Все трое чувствовали себя вполне непринуждённо. Соскэ и Короку осушили чашечку-другую сакэ. Перед тем как приняться за рис, Соскэ сказал со смехом:

– Я тут купил одну забавную вещицу.

С этими словами он достал из рукава кимоно воздушный шар, надул его, сколько возможно, поставил на крышку чашки с рисом и объяснил, как устроена игрушка. О-Ёнэ и Короку с любопытством разглядывали колеблющийся шар. Затем Короку дунул, и шар упал на татами, но так и остался в вертикальном положении.

– Вот видите, – сказал Соскэ.

О-Ёнэ рассмеялась звонко, как смеются только женщины, сняла крышку с чашки и, подкладывая Соскэ рис, взглянула на Короку, как бы извиняясь за мужа:

– Легкомысленный у вас брат!

Сам Соскэ и не думал оправдываться, он принял от жены чашку и как ни в чём не бывало стал есть. Короку взял палочки для еды и тоже молча последовал его примеру.

Об игрушке больше не упоминали, но благодаря ей разговор за ужином на разные житейские темы шёл легко и непринуждённо. Под конец Короку очень серьёзно заметил:

– Кстати, ужасная история произошла с Ито-сан.

Несколько дней назад Соскэ прочёл экстренный выпуск с сообщением об убийстве князя Ито[4]4
  Ито Хиробуми – премьер-министр Японии, был убит в Харбине в 1909 г.


[Закрыть] и пришёл к хлопотавшей на кухне О-Ёнэ.

– Представь, какое несчастье! Князя Ито убили! – сказал он довольно равнодушно, сунул газету в карман фартука О-Ёнэ и вернулся в кабинет.

– Говоришь «несчастье», а у самого хоть бы голос дрогнул, – полушутя бросила вслед ему О-Ёнэ.

Каждый день газеты печатали несколько столбцов об Ито, но Соскэ так мало интересовался этим убийством, что даже непонятно было, читает он эти заметки или не читает.

Когда он приходил домой, О-Ёнэ, прислуживая ему за столом, неизменно спрашивала: «Есть нынче что-нибудь об Ито-сан?» Соскэ отвечал лишь: «Да, довольно много». Тогда О-Ёнэ вынимала у мужа из кармана измятую утреннюю газету и принималась за чтение, чтобы узнать подробности. Впрочем, и О-Ёнэ видела в этом убийстве только тему для разговора с мужем и не стремилась его продолжать, видя, как безразличен Соскэ к этому делу. Так что всё время, с момента выхода в свет экстренного выпуска и вплоть до нынешнего вечера, когда об этом заговорил Короку, Соскэ и О-Ёнэ почти не вспоминали о событии, всколыхнувшем всю страну.

– Как же его могли убить? – об этом О-Ёнэ спрашивала и Соскэ, когда прочла экстренный выпуск.

– Несколькими выстрелами из пистолета, – ответил Короку, поняв вопрос буквально.

– Да нет… Как могло такое случиться?

Но Короку, видимо, так и не понял вопроса.

– Что кому суждено, – спокойно проговорил Соскэ, с удовольствием глотнув чаю. Однако О-Ёнэ не унималась.

– И зачем только ему понадобилось ехать в какую-то Маньчжурию?

– Действительно, – спокойно заметил Соскэ, радуясь тому, что утолил наконец голод.

– Ходят слухи, будто у него были какие-то связи с Россией, – многозначительно сообщил Короку.

– Да, – в раздумье произнесла О-Ёнэ. – Жаль всё же, когда убивают человека.

– Если такого мелкого чиновника, как я, тогда, конечно, жаль. Но князь Ито совсем другое дело! Тем более, что он убит во время поездки в Харбин. – Соскэ заметно оживился.

– Что ты хочешь этим сказать?

– А то, что Ито-сан теперь войдёт в историю, чего не случилось бы, умри он своей смертью.

– Смотри-ка, а может, это и вправду так? – чуть ли не с восхищением проговорил Короку. И добавил: – Что ни говори, а Маньчжурия или там Харбин – места опасные и доверия не внушают.

– Оно и не удивительно. Ведь там полно всякого сброда, – заявил Соскэ и, заметив устремлённый на него взгляд жены, сказал: – Ну, можно, пожалуй, уносить стол. – Он поднял с татами шар и насадил на указательный палец. – Просто диву даёшься, как ловко это сделано…

Пришла Киё и унесла столик с пустыми тарелками и чашками. О-Ёнэ вышла в соседнюю комнату заварить чай, и братья остались наедине друг с другом.

– Люблю, когда прибрано. Грязная посуда на меня плохо действует, – сказал Соскэ с кислым видом, словно ему не по душе пришёлся скромный ужин. Слышно было, как на кухне всё время смеётся Киё.

– Что тебя так насмешило? – донёсся сквозь сёдзи голос О-Ёнэ.

– Да я… – Киё не в силах была продолжать от смеха, к которому молча прислушивались братья. Через некоторое время появилась О-Ёнэ с подносом, на подносе стояли чайник, чашки и вазочка с печеньем. Из большого фарфорового, чайника с ручкой, сплетённой из лозы глицинии, она разлила чай по большим, величиной с кружку, чашкам дешёвый: зелёный чай, не отличавшийся ни отменным вкусом, ни крепостью, и поставила их перед мужчинами.

– Что это Киё там заливается? – спросил Соскэ, заглядывая в вазочку с печеньем.

– Да оттого, что ты забавляешься с игрушкой, а детей мы с тобой не заводим.

– А-а, – небрежно протянул Соскэ, но тут же спохватился и ласково, будто раскаиваясь, взглянул на О-Ёнэ: – Был же ребёнок.

О-Ёнэ сразу умолкла, но через некоторое время обратилась к Короку:

– Что же вы не едите печенья?

– Спасибо, я ем, – ответил Короку, но О-Ёнэ уже не слышала, она ушла в столовую. Братья снова остались одни.

Дом находился в самой глубине квартала, минутах в двадцати от трамвайной остановки, и ещё до наступления вечера здесь воцарялась тишина, лишь изредка гулко постукивали гэта прохожих. С приближением ночи становилось всё холоднее.

– Днём тепло, а вечером просто не знаешь, как согреться, – сказал Соскэ, пряча руки под кимоно. – В общежитии топят?

– Нет ещё. Ждут холодов.

– В самом деле? Значит, тебе приходится зябнуть?

– Разумеется. Но от подобных вещей я меньше всего страдаю. – Короку замялся, потом решительно спросил: – Скажи, как обстоят дела с Саэки? Сестрица говорила, что сегодня ты послал письмо…

– Ага, послал. Денька через два, я думаю, ответят. А после я ещё сам к ним схожу.

Нельзя сказать, чтобы Короку очень уж устраивала такая невозмутимость брата. Но держался Соскэ ровно, без излишней резкости и в то же время без трусливого стремления выгородить себя. Поэтому у Короку не хватило духу напуститься на брата с упрёками, и он сказал лишь:

– Выходит, пока всё остаётся без изменений?

– Да, и в этом я виноват перед тобой. Даже с письмом затянул. Что поделаешь, за последнее время нервы совсем сдали.

В ответ на это заявление Короку кисло усмехнулся:

– Если ничего не выйдет, я, пожалуй, брошу учёбу и подамся в Маньчжурию или Корею.

– Маньчжурию или Корею? Это безумие! Не ты ли сейчас говорил, что Маньчжурия место опасное и доверия не внушает.

Так братья ни до чего и не договорились.

– Ты пока не волнуйся. Может, образуется как-нибудь. Я тебе сразу сообщу, как только получу ответ. Тогда и потолкуем.

Перед уходом Короку заглянул в столовую, где О-Ёнэ сидела у хибати.

– Сестрица, до свиданья!

– О, вы уже уходите? – вышла к нему О-Ёнэ.

4

Ответ от Саэки, так тревоживший Короку, пришёл, как и ожидали, через несколько дней. Предельно краткий, он мог бы уместиться на открытке, но был аккуратно вложен в конверт с трехсэновой маркой. И написан не Ясуноскэ, а тёткой.

Соскэ заметил конверт сразу, когда, придя со службы и переодевшись, сел греться у хибати. Кончик конверта чуть-чуть выглядывал из ящика стола. Отхлебнув зелёного чаю, Соскэ поспешил распечатать письмо.

– Оказывается, Ясу-сан уехал в Кобэ! – воскликнул он, продолжая читать.

– Когда? – О-Ёнэ как подавала мужу чай, так и застыла на месте.

– Точно не сказано, написано лишь, что «в скором времени должен вернуться в Токио», так что скоро, наверно вернётся.

– «В скором времени» – узнаю манеру тётушки.

Соскэ пропустил мимо ушей замечание жены, сложил письмо и, отбросив его, нервно потёр шершавый, несколько дней не бритый, подбородок.

Письмо О-Ёнэ подняла, но читать не стала, а положила его на колени и взглянула на мужа.

– «В скором времени должен вернуться в Токио» – что она имела в виду, как ты думаешь?

– Что Ясуноскэ вернётся, тогда она с ним посоветуется и сообщит.

– «В скором времени»… Значит, не пишет, когда именно он вернётся?

– Нет.

Для достоверности О-Ёнэ пробежала письмо глазами и снова его сложила.

– Дай конверт. – О-Ёнэ протянула руку. Соскэ взял голубой конверт и передал жене. Конверт никак не раскрывался, и О-Ёнэ дунула в него, чтобы вложить письмо, затем ушла на кухню.

Соскэ тут же забыл о письме. Один из сослуживцев рассказывал ему сегодня, что недавно в районе вокзала Симбаси он видел английского генерала Китченера[5]5
  Китченер Гораций Герберт (1850–1916) – английский генерал, в 1909 г. приезжал в Японию на военные манёвры.


[Закрыть]. Такие люди везде привлекают всеобщее внимание, размышлял Соскэ, в любом уголке мира. Может быть, это судьба? Его прошлое, как и будущее, так непохоже на будущее Китченера, что трудно поверить, будто оба они принадлежат к одной и той же породе, породе людей.

Погруженный в раздумья, Соскэ усиленно дымил сигаретой. С вечера задул ветер. Шум его всё усиливался, словно он ближе и ближе подступал к дому. Временами ветер стихал, и тогда становилось ещё тоскливее. Сложив руки на груди, Соскэ думал о том, что скоро начнут топить очаги и повсеместно будут вспыхивать пожары.

Он заглянул на кухню. Там жена над раскалёнными докрасна углями жарила на проволочной сетке нарезанную кусками рыбу. Склонившись над раковиной, Киё мыла солёные овощи. Женщины так усердно работали, что им даже некогда было перекинуться несколькими словами. Соскэ постоял, послушал, как шипит жир, капающий на угли, молча закрыл сёдзи и вернулся на прежнее место. О-Ёнэ даже не подняла глаз от рыбы.

Когда, покончив с едой, супруги сели возле хибати, О-Ёнэ сказала:

– Ничего не получается с Саэки.

– Что поделаешь. Придётся ждать возвращения Ясу-сан.

– Может быть, стоит поговорить пока с тётушкой?

– Подождём немного. На днях что-нибудь выяснится.

– Но ведь Короку-сан сердится. А разве хорошо это? – нарочно сказала О-Ёнэ и улыбнулась. Сосредоточенно глядя вниз, Соскэ пытался воткнуть в воротник кимоно зубочистку.

Через день Соскэ сообщил Короку, какой ответ пришёл от Саэки. На сей раз в конце письма была приписка, что, дескать, на днях всё как-нибудь образуется. Словно тяжкое бремя свалилось с плеч Соскэ. Он, как обычно, ходил на службу и со службы, решив, видимо, не думать об этом деле, покуда само оно каким-нибудь образом не даст о себе знать. Возвращался он поздно и в редкие дни заставлял себя потом выйти из дому. Гости у них почти не бывали, и случалось даже, что за ненадобностью они отправляли служанку спать совсем рано, когда ещё не было и десяти. После ужина супруги, сидя всё у того же хибати, ещё с час беседовали на обычные темы, касающиеся их жизни, только обходили молчанием всяческие невзгоды, впрочем, не представляя себе, как, например, погасить задолженность в рисовой лавке, хотя близился конец месяца. И уже не было в их разговоре поистине удивительных и красотой своей, и цветистостью слов, неуловимо скользящих между влюблёнными. А чтобы обменяться мнениями о каком-нибудь прочитанном романе или там научной книге – такое им и в голову не приходило. Всё это осталось позади, и хотя до старости ещё было далеко, жизнь с каждым днём становилась всё бесцветнее, всё скучнее. А может быть, так было всегда, может быть, оба они, сами скучные и бесцветные, соединили свои судьбы, чтобы, в силу обычая, влачить унылое супружеское существование.

С первого взгляда могло показаться, что супругов ничто не тревожит, даже судьба Короку. Сердобольная, как и все женщины, О-Ёнэ раз или два вскользь заметила мужу:

– Сходил бы в воскресенье к Ясу-сан, может, он уже вернулся?

– Что ж, можно и сходить, – как-то неопределённо отвечал Соскэ, тем дело и ограничивалось. В воскресенье Соскэ и не вспоминал об этом, а О-Ёнэ ему не напоминала. В погожий день она обычно говорила:

– Пошёл бы погулял немного.

В ненастье замечала:

– Хорошо, что нынче воскресенье.

К счастью, Короку не появлялся. Целеустремлённый по своей натуре, он, в чём-либо утвердившись, стоял на своём обычно до конца и в этом очень походил на Соскэ студенческих времён. Случалось, правда, что настроение у него резко менялось, он забывал о том, что ещё вчера считал главным, и держался так, будто ничего не произошло. Такой же неуравновешенностью некогда отличался Соскэ, недаром они были братьями. Трезвому рассудку Короку претили лишённые всяких чувств логические рассуждения, равно как и лишённые здравого смысла чувства. О чём бы ни шла речь, он старался уловить главное и делал всё, чтобы довести вопрос до его логического разрешения. Физическую силу и крепкое сложение Короку вполне заменяли неукротимая энергия и молодой задор.

При каждой встрече с братом Соскэ преследовала мысль, что это сам он возродился и оценивает собственные поступки прежними глазами. Порою это вызывало у него беспокойство. Порою – неприязнь. Может быть, судьба нарочно послала ему Короку, как живой укор за прошлое, когда он, Соскэ, поступал слишком уж своевольно. Думать об этом было страшно. Что, если те же испытания выпадут на долю Короку? При этой мысли Соскэ одолевала тревога, а ещё чаще становилось как-то не по себе.

Однако до сих пор Соскэ ни разу не высказал брату своего неодобрения, ни единым словом не выдал своих опасений за его будущее. Он не держался с Короку как старший по возрасту, умудрённый житейским опытом человек, а вёл себя самым обычным образом, поскольку безрадостное существование, которое Соскэ сейчас влачил, как бы перечеркнуло всё его прошлое.

После Соскэ было ещё двое мальчиков, но они рано умерли, и разница между братьями составляла почти десять лет, к тому же расстались они, когда Короку было лет двенадцать – тринадцать. В силу некоторых обстоятельств Соскэ, студент первого курса, перевёлся на учёбу в Киото. Короку так и сохранился в памяти Соскэ как упрямец и озорник. Тогда ещё жив был отец, семья не нуждалась, держали даже собственного рикшу, которому отвели комнату в доме для прислуги во дворе усадьбы. Сын рикши, тремя годами моложе Короку, был постоянным его товарищем в играх. Однажды жарким летним днём мальчики привязали к длинному шесту мешочек из-под сладостей и, стоя под большой хурмой, состязались в ловле цикад. Соскэ увидел их и сказал сыну рикши:

– Кэмбо, возьми-ка надень, а то получишь солнечный удар. – И он протянул мальчику старенькую соломенную шляпу Короку. Короку задело, как это брат без спросу распорядился его вещью, он выхватил у Кэмбо шляпу, швырнул на землю и стал топтать. Соскэ, как был босой, спрыгнул с галереи и дал Короку подзатыльник. Этого случая оказалось достаточно, чтобы Соскэ стал считать Короку несносным мальчишкой.

Так и не закончив второго курса, Соскэ вынужден был уйти из университета, однако домой в Токио не вернулся, а поехал в Хиросиму, где прожил с полгода. За это время не стало отца. Мать умерла шестью годами раньше. Теперь в доме оставались наложница отца и шестнадцатилетний Короку.

Получив телеграмму от Саэки, своего дяди, Соскэ наконец приехал в Токио и после похорон занялся приведением в порядок семейных дел. Разбирая бумаги, он поразился скудости состояния и в то же время обилию долгов. Вместе с Саэки они пришли к выводу, что прежде всего необходимо продать дом – это единственный выход. Наложницу было решено отправить домой, снабдив солидной суммой. Короку временно оставался на попечении дяди. Но продать дом оказалось не так-то легко, и пришлось прибегнуть к помощи дяди, чтобы некоторое время как-то продержаться. Саэки был коммерсантом, питавшим склонность ко всякого рода спекуляциям, не брезговал никакими делами, но не раз оставался в убытке. Не менее алчный, нежели дядя, на его удочку часто попадался отец и в предвкушении обещанного ему крупного куша вкладывал в предприятия дяди изрядные деньги. Это было, ещё когда Соскэ жил в Токио.

Сейчас, собственно, положение Саэки ничем особенно не отличалось от прежнего, однако он был многим обязан отцу Соскэ, а кроме того, легко приспосабливался к любым обстоятельствам. Потому он охотно взялся привести в порядок дела семьи Соскэ, который, в свою очередь, охотно передоверил дяде всё касающееся продажи дома и земельного участка. Это было как бы вознаграждением Саэки за то, что в трудную минуту он выручил их деньгами.

– Что ни говори, а покупателя надо видеть насквозь, нельзя иметь дело с кем попало, если не хочешь потерпеть убытка.

Вещи, не представлявшие никакой ценности, только занимавшие место, дядя продал сразу. А для нескольких какэмоно и дюжины антикварных вещей решил искать покупателя не спеша, истинного ценителя, чтобы не продешевить. Соскэ согласился и попросил взять эти ценности на хранение. После всего у Соскэ осталось наличными около двух тысяч иен. Соскэ вдруг вспомнил, что часть из них должна уйти на обучение Короку. Лучше, пожалуй, сразу оставить дяде нужную сумму, думал Соскэ, нежели самому посылать. При его нынешнем положении это большой риск. И как ни тяжело ему было, он передал дяде половину оставшейся суммы, попросив его взять на себя заботу о Короку. Соскэ не повезло, так пусть хоть брат выбьется в люди. Сейчас он оставит эту тысячу иен, а там видно будет: либо он сам поможет брату, либо дядя что-нибудь придумает. И Соскэ уехал в Хиросиму. Примерно через полгода от дяди пришло письмо. Он сообщал, что удалось наконец продать дом, и теперь Соскэ может не беспокоиться. Подробностей никаких. Даже за сколько продан дом, Саэки не написал. Когда же Соскэ справился об этом, дядя ответил, что всё в порядке, что вырученных денег вполне хватило на покрытие известного Соскэ долга, а об остальном они поговорят при встрече. Соскэ ухватился за эту фразу и, потолковав с женой, решил съездить в Токио. Однако О-Ёнэ со своей обычной улыбкой участливо сказала:

– Но ведь ты не можешь ехать, что же зря говорить об этом?

Услыхав столь неожиданное и бесспорное суждение, Соскэ скрестил руки на груди и некоторое время размышлял. Как ни крути, как ни верти, а он и в самом деле связан обстоятельствами, из которых ему не вырваться. И всё осталось по-прежнему.

Не находя выхода, Соскэ обменялся с дядей ещё несколькими письмами, но всё безрезультатно. Лишь в каждом письме повторялась всё та же фраза «при встрече».

– Так ничего не выйдет, – поглядев сердито на жену, сказал однажды Соскэ. Месяца три спустя ему неожиданно представилась возможность вместе с О-Ёнэ съездить в Токио. Но тут он простудился и слёг, а потом ещё заболел брюшным тифом и провалялся в постели два с лишним месяца. Он стал так слаб, что после выздоровления почти месяц не мог ходить на службу. А вскоре был вынужден покинуть Хиросиму и переехать в Фукуоку. Незадолго до переезда он было решил воспользоваться случаем и выбраться ненадолго в Токио, но и на сей раз обстоятельства складывались не в его пользу. Так и не осуществив своего намерения, Соскэ сел в поезд на Фукуоку. К тому времени деньги, вырученные от продажи имущества в Токио, были на исходе. Приехав в Фукуоку, он чуть ли не два года провёл в ожесточённой борьбе за существование. Вспоминая студенческие времена в Киото, когда, под самыми различными предлогами он мог в любое время потребовать от отца крупную сумму и потратить её как заблагорассудится, Соскэ с суеверным страхом думал, что уйти от судьбы невозможно, что рано или поздно приходится расплачиваться за содеянные ошибки. Безмятежная юность теперь представлялась Соскэ подёрнутым дымкой золотым временем.

– О-Ёнэ, я ведь ничего не предпринимаю, – говорил Соскэ, когда становилось невмоготу. – Может, снова обратиться к дяде?

О-Ёнэ, конечно, мужу не перечила. Лишь, потупившись, говорила с ноткой безнадёжности:

– Бесполезно. Ведь у дяди нет к тебе доверия.

– Возможно. Так ведь и я не очень-то ему доверяю, – запальчиво возражал Соскэ, но, глянув на потупившуюся О-Ёнэ, сразу, казалось, терял мужество. Такие разговоры вначале происходили раз или два в месяц, потом раз в два или три месяца, пока, наконец, Соскэ не заявил однажды:

– Ладно, пусть только он поможет Короку. Об остальном мы потолкуем, когда мне удастся побывать в Токио. Слышишь, О-Ёнэ, на том… Так и решим…

– Что ж, так лучше всего, пожалуй, – ответила О-Ёнэ.

И Соскэ перестал думать о Саэки. Обратиться к нему с просьбой о помощи Соскэ мешало прошлое. И он так ни разу и не написал дяде по этому поводу. От Короку время от времени приходили письма, чаще короткие и официальные. Соскэ помнил Короку совсем наивным мальчиком, которого он видел, когда приезжал хоронить отца. Ему и в голову бы не пришло поручить этому мальчику от своего имени вести переговоры с дядей.

Супруги жили, согревая собственным теплом друг друга, словно нищие в лачуге, лишённой солнечного света. И лишь когда бывало нестерпимо тяжко, О-Ёнэ говорила Соскэ:

– Ничего не поделаешь!

– Как-нибудь выдержим, – отвечал в таких случаях Соскэ.

Покорность судьбе и безграничное терпение – вот всё, что им осталось в жизни: ни луча надежды впереди, ни тени будущего. О прошлом они, словно сговорившись, никогда не вспоминали.

– Вот увидишь, – изредка утешала мужа О-Ёнэ, – скоро всё переменится к лучшему. Не может ведь всегда быть плохо.

В такие минуты Соскэ казалось, будто сама судьба издевается над ним, вложив в уста его жены эти простые, сердечные слова, и в ответ он лишь с горькой иронией усмехался. Если же О-Ёнэ, будто не замечая, продолжала в том же духе, он решительно возражал:

– Таким, как мы, не на что надеяться.

И жена, спохватившись, умолкала. После этого оба невольно погружались в тёмную бездонную пропасть – воспоминания далёкого прошлого, и так некоторое время сидели, молча глядя друг на друга.

Они сами лишили себя будущего, смирились и решили идти по этой беспросветной жизни рука об руку, вдвоём. Что касается денег, вырученных дядей за дом и землю, то и здесь они не питали каких-либо надежд. Время от времени Соскэ, будто вдруг вспомнив, говорил:

– А ведь за дом и землю дядя самое малое выручил вдвое больше того, что дал нам. Глупо как-то получилось!

– Опять ты об этом? – с печальной улыбкой отзывалась О-Ёнэ. – Ни о чём больше не думаешь. Но разве не ты сам передоверил дяде это дело?

– А что мне оставалось делать? Другого выхода в то время не было.

– Быть может, именно поэтому дядя счёл справедливым оставить за собой дом и землю в качестве компенсации, – сказала О-Ёнэ.

Соскэ подумал, что О-Ёнэ, пожалуй, права, что у дяди и в самом деле были некоторые основания распорядиться таким образом, тем не менее он возразил:

– И всё же согласись, что дядя поступил не очень-то красиво.

Однако после каждого такого разговора вопрос этот отодвигался всё дальше и дальше.

Так, ни с кем не общаясь, супруги прожили в согласии два года. И вот, как раз когда второй год подходил к концу, Соскэ неожиданно встретился с бывшим своим однокурсником по имени Сугихара, с которым некогда был очень дружен. По окончании университета Сугихара выдержал экзамен на должность чиновника высшего ранга и теперь служил в одном из министерств. В Фукуоку он приехал по делам службы, о чём Соскэ узнал из местных газет, даже было указано точное время прибытия и гостиница, где остановился Сугихара. Но Соскэ, неудачник, стыдился искать встречи с бывшим другом, так преуспевшим в жизни. Уж чересчур разителен был между ними контраст. Были и другие причины, побуждавшие его избегать встреч со старыми друзьями. Словом, у него не было ни малейшего желания увидеться с Сугихарой.

Каким образом стало известно Сугихаре, что Соскэ прозябает в этом городке, сказать трудно, только он во что бы то ни стало пожелал свидеться со старым другом, и Соскэ вынужден был уступить. Именно благодаря этому Сугихаре Соскэ удалось перебраться в Токио. Когда от Сугихары пришло письмо, что дело наконец решилось, Соскэ, отложив в сторону палочки для еды, сказал:

– О-Ёнэ, наконец-то мы поедем в Токио!

– Это чудесно! – отозвалась О-Ёнэ, взглянув на мужа.

Первые две-три недели в Токио промчались с головокружительной быстротой: столько было хлопот и суеты. Обзаведение новым домом, новая работа, бешеный ритм жизни большого города – всё это и днём и ночью будоражило, мешало спокойно мыслить и спокойно действовать.

Когда, приехав вечерним поездом на вокзал Симбаси, они после долгой разлуки увидели дядю с тётей, Соскэ не заметил на их лицах радости встречи. Или, может быть, это выражение скрыл от Соскэ падавший на них электрический свет? Из-за происшествия в пути поезд прибыл с небывалым опозданием на целых полчаса, и Саэки с женой всем своим видом старались показать, как они устали, словно это Соскэ нарочно заставил их ждать.

– О, как вы постарели, Co-сан, – это было первое, что услыхал тогда Соскэ от тётки. Он представил О-Ёнэ.

– Это та самая… – Тётка замялась и взглянула на Соскэ. О-Ёнэ в растерянности лишь молча поклонилась.

Короку, разумеется, тоже пришёл их встретить. Соскэ был поражён, увидев, как сильно вырос младший брат, он, кажется, и его самого перерос. Короку как раз окончил среднюю школу и готовился поступить в колледж. Он, робея, поздоровался с Соскэ, не назвал его «братцем», не сказал, как это принято, «добро пожаловать».

С неделю Соскэ и О-Ёнэ снимали номер в гостинице, а потом переехали в дом, в котором жили и поныне. Первое время дядя с тётей всячески им помогали. Прислали кое-что из собственной кухонной утвари, заявив, что вряд ли стоит покупать новую, дали шестьдесят иен «на обзаведенье».

Свыше месяца ушло на всякие хозяйственные хлопоты, и Соскэ никак не мог выбрать время, чтобы потолковать с дядей о деле, не дававшем ему покоя, когда он ещё жил в провинции.

– Ты говорил с дядей? – спросила его как-то О-Ёнэ.

– Гм… Нет, пока не говорил, – ответил Соскэ с таким видом, будто совсем забыл об этом.

– Странно… А сам так волновался, – слабо улыбнулась О-Ёнэ.

– Видишь ли, всё недосуг, а для такого разговора необходимо спокойствие, – оправдывался Соскэ.

Дней через десять он сам заговорил об этом.

– О-Ёнэ, пока я так ничего и не спросил у дяди. Противно начинать об этом разговор.

– Ну и не надо, раз противно.

– Не надо?

– Зачем ты спрашиваешь? Ведь это, в сущности, твоё личное дело. А мне, в общем-то, всё равно.

– Тогда я так сделаю. Спрошу при первом же удобном случае. Он скоро представится, я уверен. Не начинать же с дядей официальный разговор!

Так Соскэ оттянул на время это весьма неприятное для него дело.

Короку жил у дяди в полном достатке. Однако с дядей у них как будто бы уже была договорённость, что если Короку выдержит экзамены в колледж, он сразу же переселится в общежитие. Со старшим братом Короку ни о чём не советовался, не то что с дядей, тем более что Соскэ совсем недавно приехал в Токио. Причина, возможно, заключалась в том, что именно от дяди он получал деньги на учение. Зато с двоюродным братом Ясуноскэ в силу сложившихся обстоятельств Короку был очень дружен, совсем как со старшим братом.

Соскэ редко бывал у дяди, и то больше из приличия, а на обратном пути его обычно мучило ощущение ненужности этих визитов. Случалось и так, что, обменявшись несколькими фразами о погоде, Соскэ с трудом заставлял себя посидеть хотя бы ещё с полчаса, болтая о разных разностях. Да и дядя держал себя как-то скованно и неловко.

– Посидите, куда вам торопиться, – уговаривала тётка, отчего Соскэ становилось ещё тягостнее. Но если он подолгу у них не бывал, то чувствовал беспокойство, близкое к угрызениям совести, и снова шёл с визитом.

– Короку доставляет вам столько хлопот, – говорил изредка Соскэ, склоняя голову в благодарном поклоне, но ни единым словом не упоминая ни о дальнейших расходах на учёбу Короку, ни о проданных дядей земле и доме. Уж очень тяжко было заводить об этом разговор. И тем не менее визиты к дяде, не доставлявшие Соскэ ни малейшего удовольствия, были обусловлены не столько родственными чувствами или сознанием долга, сколько таившимся в глубине души стремлением уладить мучившее его дело, как только представится удобный случай.