Текст книги "Эвкалипт"

Автор книги: Мюррей Бейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

19
SIDEROXYLON[43]43
  Эвкалипт железнодревесный (Е. sideroxylon).


[Закрыть]

Ну почему влюбленному торговцу непременно нужно было быть горбуном? Как будто у бедняги и без того проблем мало: живет над лавкой один-одинешенек, и все такое – жалко ж человека!

Но это же всего-навсего история. Так нужно для сюжета.

А вот нечего было именоваться «фрутологом» – дурная примета! Во всяком случае, так считала Эллен.

Когда незнакомец оборвал рассказ, а история повисла в воздухе, девушка внезапно подосадовала на равнодушие этого человека к ее вопросам, таким, как: «Ну, так она в конце-то концов остановилась перед витриной и узнала себя или все-таки нет? А что тогда? Неужто ей сказать не могли? А туфельки – какие туфельки она носила?»

Вместо того незнакомец перешел к следующему дереву, к коренастому, рассерженного вида эвкалипту близ бледно-бурой запруды, который, по всей видимости, навел его на мысль о новой истории – совершенно в ином ключе. Эллен внимательно вгляделась в лицо рассказчика. Это он по ходу дела выдумывает, или как?

Дерево звалось эвкалипт железнодревесный (Е.sideroxylon).

А история оказалась не из веселых.

В одном из бессчетных глухих переулков Канберры жил да был один старикан, бывший чиновник, и жил он вдвоем с женой. Последние семнадцать лет они разговаривали друг с другом исключительно через собаку.

– А чего бы старой стерве не отлепить с дивана жирную задницу и не заварить чашку чая?

– Пусть сам себе заваривает. Я такого-то и такого-то сколько лет обихаживала, хватит с меня.

Эллен расхохоталась.

Но ведь обещали-то ей историю не из веселых!

На протяжении всей своей профессиональной деятельности этот государственный служащий карабкался с одной ступеньки на другую и наконец был назначен ответственным за меры и весы в масштабах всей Австралии. Так что о карьере своей он вспоминал не без некоторого удовлетворения. В конце концов, она продемонстрировала, как одно неизбежно следует за другим: обрушиваешься на погрешности в стандартах мер и весов, и в результате кривая карьеры стремительно идет вверх. В свою очередь, в личной жизни он сделался повышенно придирчив – отсюда и разочарованность.

– Я ему тут гренки на столе оставила; надеюсь, остынут.

– В старом халате, как всегда? В зеркало хоть разок посмотреться не пробовала?

Каждый с нетерпением ждал смерти другого, а до тех пор каждый из кожи вон лез, переманивая собаку на свою сторону: сонливую, неповоротливую овчарку ласкали, гладили, скармливали ей лучшие кусочки с собственных тарелок, все время с ней разговаривали – с ней и через нее. Овчарка между тем становилась все тяжелее на подъем; супруги же всерьез опасались, что вот собака издохнет – и как же им тогда прикажете друг с другом общаться?

Первой умерла женщина. Муж, с головой уйдя в кроссворд, ничего такого не заметил. Пришло время ланча – тут-то ее и обнаружили на полу в спальне: мужчина услышал тихое поскуливание собаки.

С этого самого дня овчарка ходила за мужем по пятам.

Казалось, что дом опустел более чем наполовину.

Каждый вторник и каждую пятницу бывший чиновник приходил на могилу жены – сонливая овчарка тащилась следом – и жаловался жене на собаку, пока та лежала у его ног: рассказывал, что псина сделала и чего не сделала, и какой беспорядок учинила в прачечной; и вши-то у нее, и на свист-то она больше не отзывается!

Не прошло и нескольких месяцев – что может быть хуже! – как бывший чиновник проснулся поутру и обнаружил, что безответная псина тоже приказала долго жить.

Да, безусловно, история не из веселых. Эллен захотелось сказать об этом незнакомцу и в то же время спросить, любит ли он собак. Внезапно у девушки возникло множество вопросов, но тот уже перешел к следующему дереву, выбранному, по всей видимости, наугад, – к серому эвкалипту (он же – пунктированный эвкалипт, Е.punctata), что зовется «кожаной жакеткой» из-за своей коры, – и как ни в чем не бывало повел рассказ, практически идентичный предыдущему, если не считать одного-единственного ключевого отличия.

Итак, некий сапожник из Лейкхардта (а Лейкхардт, чтоб вы знали, это такой пригород Сиднея, весь состоящий из телеграфных столбов, проводов и красных телефонов) каждый вечер приходит к могиле жены, порою даже кожаный фартук позабыв снять, и пересказывает ей новости дня, а то и совета спрашивает. «У миссис Кадлипп опять каблуки отвалились, ну, от тех зеленых туфель. Надо бы ей на диету сесть, что ли. Цветы забыл полить. Опять шнурки заканчиваются, вот незадача. Знаешь девочку Фарини, ее еще парень на мотоцикле подвозит? Так вот, бедняга с мотоцикла здорово навернулся и кожаную куртку разодрал. Я ей говорю: „Да я ж только по обуви мастер“. Поглядел – вообще-то могу и залатать, дело нехитрое. Так сколько с них взять-то? Сколько всегда? Per, ну, почтальон, опять в городе. Конечно, на чай ему дают все меньше. Я ему тысячу раз повторял: „резина“, переходи на „резину“… да вот и ты ему то же самое твердила. Но он у нас – трудяга старой закалки. А уж чайку попить любит! Две женщины приглашены на одну и ту же свадьбу… да ты их знаешь. Что-то память у меня сдавать начала. Так вот, обеим – высокие каблуки, и еще ремешки закрепить. Заходил один тип, мелочи поменять для счетчика на стоянке. А я тебе говорил, что срок аренды в ноябре истекает? Да, небось, говорил. Придется нам с тобой обмозговать это дело. Есть у меня мыслишка-другая. Завтра вроде бы дождь собирается».

А еще он все спрашивал, что делать с ее обувью – с удобными практичными туфлями в приветливых морщинках, что рядами выстроились на дне ее гардероба.

Эта история – незнакомец выпалил ее одним духом – призвана была нейтрализовать предыдущую повесть «о застойном браке и горькой трагедии собачьей жизни», как сам он выразился. Однако Эллен сочла ее грустной, такой грустной, что лучше о ней и не задумываться лишний раз. Девушка размышляла о плюсах и минусах многолетнего общения, а деревья вокруг словно расплывались и таяли, и все сливалось, точно во сне. Разумеется, сам предмет ее размышлений был необъятен и многолик, словно лес; разнообразные его грани в разных ракурсах переливались разными цветами и оттенками.

Скользнув взглядом по собеседнику, девушка невольно задумалась, а пойдет ли ему кожаная куртка.

Чтобы развеселить Эллен, незнакомец высмотрел небольшое деревце из Квинсленда, эвкалипт Бина (Е.beaninna), и задумчиво обронил, что, дескать, слыхал на днях: какая-то пожилая женщина на пароме в Манли доверительно жаловалась товарке, которая, возможно, приходилась ей дочерью: «Вот ведь жуткое имечко! Все равно что жернов повесить бедняжке на шею!»

Он обернулся к Эллен:

– Ага-а, заулыбалась!

А говоря о жерновах на шею, вот взять, например, заведующего отделом сбыта на одном из промышленных предприятий по производству керамики, опять-таки в Сиднее: бедняга, в силу понятной причины, на работе вечно становился всеобщим посмешищем!

Звался он Как. Питер Как.

Всякий раз, как кто-нибудь дружелюбно осведомлялся: «Ну, ты как?», звучало это издевкой в адрес заведующего отделом сбыта. Даже привычка его ни в чем не повинных торговых агентов начинать сообщение словами «как нельзя более» словно публично обличала его бездарность. В стремительно меняющемся, низкоприбыльном мире промышленной керамики мимолетнейший намек такого рода («Как – нельзя более!») это, к сожалению, поцелуй смерти.

А Эллен все размышляла о великой силе многолетнего общения – об истории бедняги сапожника.

Право слово, каламбуры – всегда занудство. В них видят способ увильнуть от истинной сути вещей – однако этот окольный путь не ведет никуда. Во всяком случае, традиционный метод именования деревьев, в том числе и эвкалиптов, каламбуры практически не использует.

– А ты знаешь, как меня зовут? – спросила девушка.

— Еще бы. Только сейчас меня не спрашивай. Между тем прямо перед ними воздвигся очередной эвкалипт – кричаще броский, чудом пересаженный с острова Мелвилл; его темно-бордовые цветы словно парили над зелено-бурым морем – кашмирская шаль, но без затейливой каймы. Видя, что собеседник, глубоко задумавшись, переминается с ноги на ногу, девушка прислонилась к стволу и стала ждать.

– Отныне и впредь я не скажу ни единого каламбура. Нет-нет. – Он торжественно приложил руку к сердцу. – Ничего искусственного.

Они переходили от дерева к дереву. Незнакомец рассказывал одну историю за другой; истории словно бы обступали девушку тесным кольцом, и Эллен не возражала, более того – впускала их в себя. Время словно остановилось: голос рассказчика вибрировал в привычном зное, проникал сквозь стволы… такой приятный голос! На дневной жаре глаза закрывались сами собою. А Эллен все слушала – да рассматривала собеседника. Она ведь даже имени его не знает. Что, если кто-нибудь спросит?

К тому времени, как Эллен волей-неволей пришлось возвратиться домой, незнакомец успел рассказать ей еще шесть или семь историй – она не считала.

20
DESERTORUM[44]44
  Эвкалипт пустынный (Е. desertorum).


[Закрыть]

«Да» – и в Цюрихе, и в Дублине, и в гараже парижского автомеханика немало историй начинается и заканчивается с этого отраднейшего из всех слов – уж конечно, куда более отрадного для слуха, если не для воображения, нежели слово «эвкалипт». И все до одного жители города, как мужчины, так и женщины (матери в первую очередь), возвещали Холленду «да», не успевал он еще и рта раскрыть; ежели само слово не произносилось вслух, то читалось в выражениях лиц – что угодно, лишь бы поддержать благие намерения практичного владельца всех этих холмистых земель и превосходного приречного участка, что так и пропадает даром, и – красавицы-дочки. Ода, она была красива и с каждым днем хорошела все больше – крапчатое голубиное яйцо, затмевающее в округе всех и вся. Люди бывалые, поездившие по белу свету, – те, кто воевал, и едва ли не все женихи до единого – не могли припомнить женщины более красивой ни в ближайшем крупном городе, ни за горами, в Сиднее. Новый управляющий банком провозглашал во всеуслышание, что такой красотки во всем Лондоне не сыщешь (он прожил там три недели после войны).

А ландшафт! Ведь он тоже обладал крапчатой красотой, что просачивалась геологически со всех сторон – и уже никуда не девалась.

Холленда радовала степенная надежность ландшафта, безучастного для жизненных передряг, кои могли оставить на его поверхности разве что легкую царапину-другую. И деревья… о, деревья! В целом, Холленду потребовалось много лет на то, чтобы признать и принять бледную силу этой земли. Сила вошла в его тело, если можно так выразиться, и обосновалась там навсегда. Он же напрочь о ней забывал – этому дару, этому врожденному таланту остается только позавидовать.

А вот мысли Эллен то и дело возвращались к Сиднею, к школе и задушевным подругам, а не то так к ничем не примечательному углу улицы: к искусственным основам. Волнорез, густые нечистоты, яркий блеск гавани, городские улицы с их магазинами и толпами, растекающимися во всех направлениях… Зачастую, стоя на пастбище, Эллен воображала себя где-нибудь в другом месте; а как такое возможно-то? Все это оформлялось в ее дневнике и обретало двойную, пассивную текучесть. Не прибегая ни к грубости, ни к резкости, Эллен умела отстраниться и от имения с его деревьями, и от любимого ею отца.

А на ландшафт накладывается искусство. Вот ведь адский и, по всей видимости, глобальный труд!

Искусство несовершенно – в отличие от природы, что совершенна безо всякого умысла. Попытка воспроизвести или хотя бы передать вручную какой-нибудь уголок природы изначально обречена. И все же загадочная власть искусства заключается в том, что мы эту попытку признаем и одобряем.

Да, художник как бы «очеловечивает» чудо природы, создавая его дефектную копию; тем самым природа – ландшафт и очертания – оказывается ближе к нам, сколько-то в пределах нашей досягаемости. Посмотрите на человеческую интерпретацию белых кувшинок, и гор под Эксом, и желтой равнины Виммеры, и вечных подсолнухов, не говоря уже о дубе с выбегающей откуда-то справа собакой; предполагается, что дуб этот воплощает собою все земные деревья. Мазки кисти, насекомые, застрявшие в краске, отпечатки пальцев, подпись и все такое – свидетельства трудов и усилий человеческих. При отсутствии таковых, как вот на фотографии, результат аналогичен природе – то есть оппортунистичен.

В противном случае, конкретный отдельно взятый ландшафт – такой, как Холл ендов, – властно требует переведения в человеческие термины.

И у Холленда, и у мистера Грота на зеркала времени не было. Если бы не потребность в бритье, очень вероятно, что в доме они не потерпели бы ни одного. Да и не только в доме, если на то пошло. В силу той же самой причины – если, конечно, в мире есть хоть какая-то логика – ни дарить, ни принимать подарки эти двое толком не умели.

Наутро девятого дня мистер Грот выкрутился из неловкой ситуации, просто-напросто выложив на стол коричневый бумажный пакет: тем самым нужда в объяснениях отпала. Холленд выразил свою признательность тем, что подчеркнуто проигнорировал жест, неспешно допивая чай. Эллен просто-таки готова была от души пожалеть их обоих. Наконец Холленд взялся-таки за пакет и вытряхнул из него академическое издание, посвященное предмету самому что ни на есть заурядному: «Пыль» С. Сирила Блэктина («Чапмен-энд-Холл», 1934).

— У меня сегодня день рождения, – объяснил мистер Грот. – Вот, решил проявить щедрость.

— С днем рождения, – поздравил его Холленд. И перелистнул несколько страниц. – А картинки-то где?

– Ты станешь это читать? – осведомилась дочь.

– Кто знает?

Вообще-то он собирался поставить книгу на полку рядом со справочниками, практическими руководствами и стопками «Иллюстрейтид лондон ньюз» и «Уок-эбаут». Там же притулился затрепанный том классического труда Калески, «Австралийские лающие-кусающие», а рядом выстроились гроссбухи с замшевыми корешками – их Холленд в жизни не открывал.

Вместо того чтобы привести всех в хорошее настроение, нежданный подарок произвел эффект прямо противоположный: все, включая Эллен, словно присмирели. Подарок напомнил собравшимся, что испытание близится к концу.

Мистеру Гроту все это виделось в ином свете, что означало возвращение на круги своя.

– Корни уж больно неглубокие, – услышала Эллен. – Вообще-то в здешних местах они толком и не прижились. А почва… уж больно она тоща, почва-то. Я бы сказал, слишком недолго мы тут пробыли, глубоко не вросли. Я частенько об этом думаю. Вот на моем семействе можно сразу крест ставить. Знаете, как оно бывает: мужчины – неудачники безнадежные, пьяницы… на каждом шагу такое. Да, мои предки переселились сюда, да, мы выжили и размножились, но вот, в сущности, и все. Ничего больше…

– Я бы на вашем месте спал спокойно, – откликнулся Холленд.

Едва мужчины вышли, Эллен решила «затеряться», ежели такое вообще возможно, не в прямолинейных формациях вдоль реки, а среди куп растрепанных малли ниже усадьбы, за защитной лесополосой. Повинуясь минутному капризу, она надела светло-красные туфли на довольно высоких каблучках, купленные некогда в Сиднее. В таких туфельках сделаешь шаг-другой по ковровой дорожке – и то много. Эллен носила их лишь у себя в спальне. А теперь вот, ступая по растрескавшейся земле между деревьев, обогнула громадный муравейник и, чуть балансируя на острых каблучках, что пронзали кору и мусор, с наслаждением картинно растопыривала локти. Непрактичность туфелек радовала девушку: мысли возвращались к лодыжкам из тех пределов, где каким-то образом отражали ее чувства в общем и целом – ощущение как свободы, так и подчеркнутой уязвимости.

Эллен по-прежнему позволяла своему телу изгибаться и раскачиваться как вздумается, рисуя себя в воображении, как вдруг увидела его – давешнего незнакомца.

– Ты подглядывал!

Сняв туфельки, она засунула их под мышку.

– Правда, подглядывал?

– Надень их, – промолвил он. И нахмурился при виде туфелек.

Разве можно перед ним так выставляться? – И ведь он же непременно попытается поддержать ее, по крайней мере взглядом. Интересно, что он вообще здесь делает. На кандидата в женихи он абсолютно не похож – ну, ничуточки! Куда бы она ни пошла, появлялся и он – и всегда рядом с деревом.

Должно быть, и впрямь следит за нею. Незнакомец покачал головой.

– Вовсе не обязательно, – отозвался он.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Эллен, заметив, как тот бледен.

Любой из женихов, прошедший предварительный отбор у отца, к тому времени, сосредоточенно сведя брови, уже выпалил бы название дерева, под которым уселся на корточках: крючковатый малли (он же – эвкалипт пустынный, Е.desertorum).

А незнакомец на какое-то время словно воды в рот набрал.

– Есть предложение. – Он расчистил местечко на расстоянии вытянутой руки. – Дай ногам отдохнуть.

Эллен глядела вниз – и видела его шею: не всю, но частично.

– Хотя вообще-то можешь и постоять, если угодно. Я тебе вот что расскажу… хочешь верь, хочешь нет, но это – констатация факта… Ну, хоть туфли-то поставь на землю или давай их сюда!.. В Ливане у самой кромки пустыни есть одно такое место, Долина Святых называется. Говорят, некогда там жили трое праведников, совершавших настоящие чудеса.

Ага, села наконец! Вот и славно.

Первый святой умел исцелять разные недуги, такие, как, скажем, ревматизм; второй, по слухам, воскрешал мертвых, а третий – о нем-то и пойдет речь – не раз и не два помогал бесплодным женщинам родить дитя. К нему приходили чаще, чем к остальным двум вместе взятым.

– Пустыни, – продолжал незнакомец как ни в чем не бывало, так, словно немало по ним постранствовал, – это места сверхъестественной чистоты. Говорят, в пустыне человек обретает кристальную ясность.

Если чужак и впрямь скитался в дальних краях, а теперь вот добрался и сюда, ей, Эллен, он понравится еще больше – во всяком случае, так ей казалось. Девушку интересовало в нем все: как он ведет себя, что говорит, – и в то же время она не знала, что и думать. Как всегда, он казался таким близким – и далеким. Этот человек был искренне убежден: его байки ей интересны. Несколько раз, искоса поглядывая на него, Эллен ловила гостя на том, что он смотрит в сторону.

А он между тем продолжал:

– К святому пришла некая женщина – издалека, через всю пустыню. Больше всего на свете ей хотелось ребенка, но родить она никак не могла. Совсем бедная, чтобы сберечь подошвы, она шла босиком, а башмаки несла в руке. Вернулась домой – и года не прошло, как у нее родился сын. И женщина вновь пустилась в путь, босиком, через пустыню: понесла ребенка к святому, чтобы тот окрестил младенца. Однако в дороге младенец умер. Бредя по песку, женщина почувствовала, как крохотное тельце холодеет в ее руках. Это в Ливане было.

В наступившей тишине на Эллен нахлынули образы: панорама пустыни, одинокая, закутанная в шаль фигурка, волоча ноги, бредет по песку. Вопросы? Да какие уж тут вопросы! Девушка обернулась к рассказчику. Откинувшись назад, опираясь на локти и задрав колени, тот глядел прямо перед собою, на соседнее дерево.

– Где ты такое слышал?

– Это легенда пустыни. Сдается мне, таких еще много есть. Должно быть, совсем древняя.

Не успела девушка спросить: «Ну а мне-то ты зачем ее рассказал?», как незнакомец сощурился под стать майору Лоренсу из фильма.

– Если только я не ошибаюсь – а тогда поправь меня! – разве вот это – не боранапский малли?

И в то время как перед мысленным взором Эллен все еще стояла бедная женщина с пустыми руками, чужак (хотя уже и не вполне чужой) задумался на мгновение – и хрупкое деревце с розовато-серым стволом подсказало ему новую историю, и опять про пустыню, хотя и совсем другую. На грунтовке к югу от Дарвина, сообщил молодой человек, стоит мотель с бензоколонками «Шелл». Пекло там по-страшному; но по сей день помню странную натянутость, что ощущалась в отношениях между латышом, владельцем мотеля, и пухленькой толстушкой, что кормила заезжих путешественников в кафе, в том числе и завтраком. На ней еще шарфик был, на затылке стянутый в узел. У латыша были маленькие глазки, гладкий лоб и коротко подстриженные волосы. С утра он первым делом откупоривал бутылку пива – и весь день не просыхал. Снаружи громоздилась целая гора пустых бутылок. Я своими глазами видел, как туристы всем автобусом в очередь выстраивались, чтобы эту гору сфотографировать. А еще там клушки были и несколько коз на длинной цепочной привязи. И русский белоэмигрант – он жил на задворках в автоприцепе с кондиционером.

Рассказчик глянул на Эллен и многозначительно кивнул – или ей показалось?

Вообще-то русский белоэмигрант приходился толстушке мужем, однако молодой латыш давно уже занял его место, но мужу позволил, так уж и быть, остаться в автоприцепе, где тот, поговаривали, в свободное время рисовал заснеженные пейзажи на яйцах страусов эму. А я уже упоминал, что женщина была пухленькая, добродушная неряха? Русский белоэмигрант был готов вкалывать в гараже за бесплатно, лишь бы не расставаться с женой. И с латышом он вел себя сдержанно только ради нее: жена все-таки! Случалось, что поутру она выходила с распухшим, покрытым синяками лицом. Я даже имя мужа могу назвать: Турчанинов.

Это крохотное поселение, состоящее из двух мужчин и одной женщины, находилось у черта на рогах: во все стороны до самого горизонта расстилались бескрайние пространства красной земли. Воду там брали из скважины, прорытой лет этак сто назад и обсаженной железнокорами.

Как-то раз февральским утром латыш пожаловался на нестерпимую головную боль. К вечеру он уже горел в жару. На следующий день он и слова вымолвить не мог – просто метался по постели. Пот лил с него градом. Бедняга бормотал что-то невнятное; даже женщина, тоже латышка по происхождению, не знала таких слов.

К посетителям она больше не выходила – все прикладывала лед ко лбу больного, – а русский белоэмигрант безвылазно торчал в автоприцепе, не трудясь ни бензоколонку обслуживать, ни разбитые ветровые стекла менять. На третий день латыш затих. Женщина встала с его постели и забарабанила в дверь автоприцепа. Спустя какое-то время русский белоэмигрант вышел и последовал за женой в их бывшую спальню. Веля ей ни о чем не беспокоиться, он поднял больного с постели и, стиснув зубы – ощущалось в этой упрямой решимости нечто от диких степей, – понес его к скважине.

Турчанинов осторожно усадил латыша в металлическое ведро и надежно привязал его веревками. А затем спустил ведро глубоко вниз, до самого конца троса, окуная больного в ледяную воду. И так – три раза. Больной открыл глаза; медленно поднимаясь наверх, он заново проживал свою жизнь: расположенные на равном расстоянии горизонтальные железно-коровые горбыли словно отмечали собою месяцы и годы. Он видел своих родителей, сидящих за металлическим столиком под деревом в Риге; снег и ночные огни; как в течение года он вновь и вновь возвращался тайными тропками через лес вместе с другими детьми поглазеть на разлагающийся труп солдата, ни разу не проболтавшись о находке; вот сестра шевелит губами – говорит она медленно, иначе «голова кружится»; вот тощий, слепой на один глаз школьный учитель; вот – тетушкины зубы и бледные вислые груди; «Заткнись!»; ржавые петли ворот; три сломанных ребра, глядь – а в одном ухе серы, оказывается, больше; как он попытался уловить и запомнить мимолетную геометрию папоротникового листа; обмочился; смачно откусил от яблока, и еще раз; юная девушка с гладкой кожей сделалась как две капли воды похожа на его мать; внезапно исчез отец; он миновал пустоту между ногами сестры; а как он благоговел перед старшими; угреватый нос того полицейского; и снова мать в обвисшем платье; во время войны вечерами вдруг начинало пахнуть точно в мясной лавке; презрительная гримаса какой-то женщины; грязные девчоночьи лодыжки; военная форма и всеобщая, повальная тупость; грязные улицы; а теперь пошли громадные лакуны в жизни, экие громадные лакуны; папоротники, сырая земля, огромные черные птицы; сейчас рассмеюсь; рев воды; она развела ноги; лицо Турчанинова в тот день, когда он упек Турчанинова в тюрягу на двадцать лет – и тогда же овладел его женой; символический смысл, заложенный в силуэте Нью-Йорка; ближе никак не подберешься, ни за что, никогда; в первую же неделю в Австралии он взял винтовку и застрелил орла – тот с глухим стуком ударился оземь; в голове – ни одной мысли, ну да ладно, пустяки; пить хочется; два дерева на фоне неба; отмеренная человеку жизнь – ровнехонько нужной длины, это он понял; стакан, до краев полный воды; вода медленно утекает; белый свет.

Вот что он, надо думать, видел. Но суть в другом: он наконец достиг поверхности в пустыне к югу от Дарвина, и русский белоэмигрант Турчанинов осторожно вытянул его наружу, подхватив под руки, и вода лилась с него ручьем. И он был мертв.