Текст книги "Эвкалипт"

Автор книги: Мюррей Бейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Простым смертным пробиться к Морису было непросто, тем более за день. Двери распахивались либо перед важной персоной, либо перед той, что на важную персону смахивала, либо перед той, что имела все шансы в один прекрасный день до важной персоны возвыситься (через брак, деньги или развод).

Некоторым женщинам войти в Морисово заведение не позволял страх. Морис никогда не улыбался, зато строил самые невообразимые гримасы, почти женственные по своей эмоциональной насыщенности – гримасы, граничащие с кривлянием, – что множились в блистающих зеркалах. Голос у него был громкий и гулкий. Любимое выражение: «Это еще что такое?» Иной раз он смахивал женские волосы уничтожающе-презрительным щелчком. У Мориса было пять ассистентов, за коими он бдительно надзирал: хлопал в ладоши, вихрем проносился мимо и тыкал пальцем, точно гроссмейстер на показательном сеансе одновременной игры против ряда подающих надежды юнцов; причем один из них неизменно ждал наготове, дабы подлить ему турецкого кофе во всю ту же миниатюрную чашечку.

Такое публичное тиранство ни за что не сошло бы Морису с рук, ежели бы не безошибочный глаз. Всякая женщина замирала, когда Морис, встав у нее за спиной, подхватывал волосы в ладонь, точно взвешивая золото, а потом, состроив гримасу, быстро принимал решение, оттяпывал локон-другой, завивал, прибавлял цвета… В его руках женщины свирепого вида – свирепого до безобразия! – смягчались до царственной снисходительности, в зависимости от возраста и обилия волос. Иных он превращал в подобия великолепных галеонов, а юных блондинок наделял, опять-таки посредством волос, легкой подвижностью парусников. И, невзирая на всю свою наигранную суровость, Морис готов был выслушать и посочувствовать там, где речь заходила о проблемах более личных, нежели проблемы с волосами. Со всех восточных пригородов – пригородов с названиями вроде Воклюз, Бельвю-Хилл, Пойнт-Пайпер – женщины стекались в его салон, расположенный рядом с магазинчиком швейцарской обуви и сумочек в Дабл-Бей, иные даже парковались во втором ряду в центре улицы – что угодно, лишь бы не опоздать к назначенному часу.

Обо всем об этом Кэтрин понятия не имела.

Она была самой что ни на есть невзрачной простушкой: такой место снаружи под деревом, а не здесь.

Но мать ее со всей очевидностью числилась у Мориса привилегированной клиенткой. Широким, державным жестом он поручил вымыть девушке волосы самому многообещающему из своих подмастерьев, немногим старше самой Кэтрин: этот юноша самозабвенно ратовал за возвращение в Сидней длинных выбритых бакенбардов. Звали его Тони Банка. А еще он полы подметал. Тони заговорил; Кэтрин глядела на его отражение в зеркале. Тони начал громко имитировать Мориса – это получалось само собою, «на автомате», грубовато-непринужденно. Кэтрин сидела тихо, как мышка. Наверное, юноше карьера парикмахера вообще не подходит. А фамилия Банка – откуда такая взялась?

Внезапно он спросил у Кэтрин:

– Вот думаю, не отрастить ли мне усы? Что скажешь? – И не успела девушка ответить, как он добавил: – Тут-то босс меня и уволит. А я в Шеффилде родился, – продолжал он, – А ты?

Воодушевленный кротким вниманием Кэтрин, подмастерье принялся рассказывать о своей семье. У его матери аллергия на персики, а еще она всегда и везде опаздывает. Отец прям зубами скрипел: «Да ты на собственные похороны опоздаешь!» Отец, к слову сказать, попробовал было мороженым торговать с фургончика в Ливерпуле, но в один прекрасный день сбежал от жены и детей; ходили слухи, что он бренчит на фортепиано в ночном клубе где-то в Бирме. Еще один Банка – некто Сирил – чудо какой башковитый парень! Ученый, и каждую свою новую книгу присылает сюда, в обертке из коричневой бумаги.

Подмастерье тараторил вовсю; Кэтрин откинулась назад и закрыла глаза. Горячая вода струилась по ее голове. Сильные пальцы промывали тяжелые намокшие пряди.

И вдруг пальцы замерли. Подмастерье разом умолк, точно язык проглотил.

Девушка только что приехала в город и даже переодеться не успела.

Подмастерье парикмахера завороженно глядел в тазик для ополаскивания, придвинутый к ее шее. Пыль, растворяясь в воде, превращала ее в подобие сонной бурой реки и так стекала в тазик, в эту новообретенную запруду – медно-коричневая и словно бы прозрачная на солнце; вода в тазике была тепловатой и повторяла форму запруды. На дне осел тусклый песок.

Такой по-деревенски бурой воды в городе видом не видывали, в салоне на Дабл-Бей – так уж точно.

Молодому подмастерью, что заодно подметал и пол, эта вода говорила о просторах, о летних пастбищах и отдельно растущих деревьях. Погрузив руки в тазик, он так и ждал, что наткнется на рака или эвкалиптовый листок.

В мутной воде, стекающей с нее через волосы, вставали все новые и новые образы колыхающихся трав и иссушенной земли. Подмастерье забыл убрать ладони с ее влажных волос, он мог бы просидеть так весь день. Ведь девушка всегда держалась с ним приветливо.

Что до Кэтрин, подмастерье ее забавлял. Такой оригинал! Может, кому-то лицо его и казалось чересчур бугристым и чересчур бакенбардо-обремененным, но Кэтрин видела в зеркале лишь привлекательную, неустоявшуюся решимость. Это вошло у нее в привычку: всякий раз, приезжая в Сидней, девушка направлялась прямиком в салон, где Тони изнывал от нетерпения, предвкушая, как вымоет ей волосы.

Теперь, назначая время, Кэтрин посылала почтой семейные тисненые визитки – и спрашивала мистера Банку.

Подмастерье и сам не знал, влюбился ли он в девушку, или в реку, или в образы бурой сельской местности, изливающиеся с ее волос. Поколебавшись немного, Кэтрин стала с ним встречаться: сперва он приглашал ее в кафешки, потом в бар, где рассказал еще много всяческих баек о своей семье и о своих разъездах, а также и немало историй, услышанных от других; пару-тройку он даже выдумал – что угодно, лишь бы развлечь собеседницу и завладеть ее вниманием. А поскольку между поездками проходило некоторое время, Кэтрин осознала, что с нетерпением предвкушает тот момент, когда вновь его увидит и услышит, – и радуется ему не меньше, чем городу как таковому.

Кроме того, других знакомых в Сиднее у нее почитай что не было.

Спустя примерно год (как гласит рассказ) Кэтрин в очередной раз уселась в кресло и объявила:

– Совсем коротко, будь добр; как можно короче.

Либо она ожидала, что тот во всем будет ей покорен, либо хотела избавиться от сельской пыли в волосах; возможно, в качестве дополнительного бонуса предполагалось устроить матери легкую предупредительную встряску.

А надо сказать, что Морис строго-настрого запрещал Банке заниматься стрижкой: эта честь выпадала лишь поэтам, вооруженным крохотными ножничками, спустя годы и годы каторжного обучения. Проходя с очередным инспекционным обходом, Морис увидел своего подмастерье с растопыренными локтями и высунутым языком – вот так человек прочерчивает белую линию между рядами кирпичной кладки – и разом охватил взглядом и волшебным образом преображенный облик Кэтрин, и горы темно-русых волос у подножия ее кресла. Тони так увлекся, что стоящего позади Мориса даже не заметил, ни вживую, ни в зеркале. А вот Кэтрин – заметила: она спокойно встретила его взгляд – и Морис прошел мимо, ни слова не говоря.

Им было хорошо вместе. Их дружескую непринужденность окрашивало предвкушение. То была близость на куда более глубоком уровне, нежели принято у парикмахеров, – Морис это видел. И тем не менее он вернулся в свой крохотный кабинетик и, скользнув взглядом по рукам, набрал номер матери Кэтрин, упрочивая тем самым и без того полезную связь между ними.

25
FORRESTIANA[51]51
  Эвкалипт Форреста (Е.forrestiana); народное название – эвкалипт-фуксия.


[Закрыть]

Деревце низкорослое, чисто декоративное.

В Западной Австралии выращивают Forrestiana в садах ради эффектных красных цветов.

Такое приземистое, что в определенных кругах заклеймлено позорным словом «куст».

Несколько лет назад… в городишке неподалеку от Мельбурна, соименнике погубителя Шерлока Холмса, жила одна худощавая, остроносая женщина – жила со своим отцом, городским поверенным.

Звали ее Джорджина Белл.

Когда ей перевалило за тридцать, Джорджина побывала в Европе – в первый и в единственный раз. То были времена, когда австралийцы бежали из своей негостеприимной страны на пузатых лайнерах «Пи-энд-Оу»[52]52
  Сокр. от «Пенинсьюлар-энд-ориэнтал» (Peninsular and Oriental), название крупной судоходной компании.


[Закрыть], – ощущение от них такое же, как от скользящей горизонтальности поездов, вот только на мокрой и глубокой жидкости.

На корабле произошел странный казус.

В Порт-Саиде, где установилась невыносимая жара, Джорджина сошла на землю. С обеих сторон ее обтекали, теснили, тянули за рукав и настойчиво окликали сотни нищих, торговцев, зевак и детей в изодранных рубашках: сущий бедлам, одно слово. И среди всей толпы выделялось одно-единственное загорелое лицо: этот человек неотрывно глядел на Д жор джину.

Незнакомец последовал за нею на базар. Однако Джорджина не вынесла тамошний шум, запахи, водоворот людей, что никак не желали оставить ее в покое… Она вернулась на корабль, укрылась у себя в каюте и прилегла отдохнуть. И сей же миг резко села: тот самый человек сидел у ее койки. И не сводил с нее глаз. Губы у него были мясистые, чуть влажные; слабо пахло гвоздикой.

Снаружи доносился приглушенный гул чужого города. Незнакомец, верно, ни слова по-английски не знал, думала она впоследствии. Из-под своей блузы он, словно фокусник, вытащил живого цыпленка. Не улыбнувшись, погладил птицу. Медленно протянул руку – и положил цыпленка ей на бедро, где тот и остался лежать, точно загипнотизированный.

Незнакомец мог сделать с ней все, что угодно: Джорджина была в его власти. Но тут ворвались матросы; Джорджина так и не поняла, как и почему.

Проведя в Англии месяц, Джорджина Белл вернулась домой. На все вопросы она отвечала: «Лондон – просто чудо что такое, но я ужасно соскучилась по папе и по моему садику».

Жили они в старом фамильном особняке, сложенном из голубоватого песчаника, в окружении розанов, урн и беседок.

До своего отъезда со старшим партнером отца, женатым мужчиной с аккуратными усиками и четырьмя детьми, Джорджина держалась разве что предупредительно-вежливо. А теперь вдруг заметила, что говорит он интересные вещи, а порою даже весьма забавные. Несколько раз Джорджина сопровождала его в поездке в другие города, по делам о передаче прав и имущества, и они вместе ужинали. К вящему изумлению Джорджины, почти не сопротивляясь, она стала его любовницей.

Джорджине самой не верилось, что такое возможно. Она внезапно ощутила перехлестывающую через край полноту, стремительно погрузилась в глубины нежности и озабоченности всем, что его касалось. С ним она могла спросить о чем угодно, сказать что угодно; никогда не была она ни к кому так близка. Она очень четко представляла себе его внешность, и в то же время образ этот был неясным и смутным! Ей хотелось постоянно его видеть, но – нельзя было. Они могли встречаться только урывками. Ей хотелось вязать ему вещи, покупать галстуки и нижнее белье; хотелось приглядывать за тем, чтобы ботинки всегда блестели. Молодая женщина гадала про себя: а что, жена, прожившая с ним двадцать лет, – понимает ли та его так же хорошо, как она, Джорджина? Ей было больно видеть его в церкви вдвоем с женою – напротив, по другую сторону от прохода, с детьми. Там, равно как и в отцовском офисе, они держались друг с другом подчеркнуто вежливо, не более того.

Они оставались любовниками на протяжении почти двух лет. Нежданно-негаданно, в самый что ни на есть обычный субботний день он упал и умер – прямо на улице. А ведь даже избыточным весом не страдал!.. Джорджина ни единой живой душе не могла признаться в том, что они были любовниками, – ни отцу, ни кому-либо в городе. На людях она даже горя выказать не имела права. «И землю разровняли над ним…» Его похоронили в саду, под сенью боярышника.

День за днем Джорджина боролась с желанием пронзительно завыть.

Над его могилой она посадила цветы: их пышные корни уходили вниз, в его тело. Каждый день Джорджина носила красные фуксии на груди и ставила букет в вазу у постели.

Этими яркими красками она гордо щеголяла на публике; со временем ей полегчало.

26
PLATYPHYLLA[53]53
  Эвкалипт широколистный (Е.platyphylla).


[Закрыть]

Они неспешно зашагали прочь от эвкалипта-фуксии.

То, с какой осторожностью незнакомец подбирал слова, пересказывая историю о поверенном, наводило на любопытную мысль: все это произошло на самом деле. Эллен живо представляла себе Джорджину Белл: бледную, в коричнево-бурых, обезличивающих тонах, ее длинный нос – мел, обмакнутый в красные чернила, – и гадала, как после такого женщина может взять себя в руки. Кроме того, ведь есть еще и отец, исполненный вертикального достоинства. Вопросы так и рвались с языка.

Теперь незнакомец то и дело задевал ее бедро или плечо – возможно, сам того не замечая.

В ретроспекции Эллен видела: он может быть и мягким, и нежным; хотя ничего ровным счетом мягкого не ощущалось в том, как резко он обрывал свои истории – в тот самый момент, когда ей хотелось знать больше. Полное соответствие ее нынешнему положению: подвешенность в воздухе, неудовлетворенность, иначе и не скажешь! Кажущаяся мягкость незнакомца, возможно, являлась не чем иным, как данью вежливости, отступлением на шаг-другой. В конце концов, он целые дни напролет проводит среди деревьев вместе с ней, с женщиной; только они вдвоем – и никого более.

Ей захотелось поговорить с ним.

– Ага, мы сегодня поулыбчивее обычного. Это что такое?

Продолжая улыбаться – хотя улыбка походила скорее на хмурый прищур, – девушка встретила его взгляд.

Эвкалипт-фуксия был посажен под окном у Эллен «в декоративных целях». Впервые молодой человек шел с ней по гравиевой дорожке мимо парадного входа. В любой момент из-за угла мог появиться отец – вместе с мистером Гротом. Этого было довольно, чтобы Эллен овладела бесшабашная веселость.

— Это моя спальня, – обронила она.

Девушка не была уверена, расслышал ли собеседник. Внимание его внезапно отвлеклось на довольно-таки простенький красный малли (он же – эвкалипт общественный, Е.socialis).

Вот ведь досада – незнакомец проводит с ней столько времени, то под деревьями, то выходя на свет, а она понятия не имеет почему. Он – все равно что теплый ветерок, ровно и приятно овевающий различные части ее тела, вжимая платье в углубления и впадинки; а то, с какой легкостью молодой человек переходил с одной темы на другую, тоже наводило на мысль о ветре, что то и дело меняет направление и в то же время окружает со всех сторон.

Там же, неподалеку от низкорослых эвкалиптов, незнакомец задумчиво упомянул о том, как в дальнем предместье под названием Хобарта некий актуарий известной страховой компании искал подходы к вдовушке, проходящей мимо его дома всякий день, то на работу, то с работы. Пытаясь привлечь ее внимание (как гласит рассказ), ухажер подстриг гигантскую изгородь перед домом, а заодно и зонтичную сосну, придав им невиданные звериные формы, – так некоторые тропические птицы из кожи вон лезут, выстраивая и украшая затейливые гнездышки или выделывая сложные акробатические трюки на фоне неба. Просто диву даешься, чего только не вытворяет самец, лишь бы привлечь внимание разборчивой самки.

Беда была в том, что демонстрация бурной страсти через романтическое подстригание изгороди привлекает не тех людей, продолжал молодой человек. Со всех концов Хобарта, и с материковой части Австралии, и даже из азиатских, помешанных на трудовой этике стран валом валили туристы с фотоаппаратами. А вдовушка, как отозвалась она?

Эллен не могла не улыбнуться его скептическому тону, однако слишком много вопросов занимало ее; и здесь, на этом самом месте, она решила – вместо того, чтобы неспешно шагать с незнакомцем все дальше сквозь деревья, пока тот не надумает уйти, не отстранится по своему обыкновению, столь же внезапно и резко, как обрывал рассказ, – она повернется на каблуках и возвратится в дом.

– Мне пора назад.

Никуда не торопясь, она пересекла гравиевую дорожку. Вдалеке, у защитной лесополосы, маячили ее отец и характерная высокая фигура мистера Грота; тот словно бы замешкался, обернулся назад и указал куда-то вверх. Уже у парадного входа на Эллен накатила безудержная икота: ежели глядеть со спины, так подумаешь, что бедняжка разрыдалась.

Один-единственный белый эвкалипт рос чуть в стороне от невидимой излучины, близ купальни, что Эллен считала своей маленькой тайной. Там он проблескивал фарфоровой белизной из-за громадных красных приречных эвкалиптов — точно занавес раздвинули, являя взгляду женские ноги.

Эллен просидела у себя в спальне все утро. Снизу доносились приглушенные голоса отца и мистера Грота. К выходным мистер Грот наверняка закончит: деревьев-то осталось раз-два и обчелся. Эллен видела: отец избегает ее взгляда. Для него это тоже тяжкое испытание. Теперь дом его вот-вот опустеет.

Хлопнула дверь: отец и уже почти преуспевший жених отправились к эвкалиптам.

Девушка сбросила платье, переоделась в рубашку и брюки, затем – в другое платье. В промежутках между переодеваниями она гляделась в зеркало. Примеряла разную обувь. Как мало света проникает в спальню! И тем не менее ее тело мерцало бледной завершенностью, которую Эллен принимала как данность.

Девушка не уставала удивляться: когда бы она ни вышла в рощу, незнакомец всегда умудрялся ее найти. Можно подумать, у него целый штат помощников. Появится ли он слева или справа, или сзади?.. В любой момент этот человек мог спрыгнуть на землю перед нею с какого-нибудь дерева, как Эррол Флинн или Тарзан.

Час, когда она обычно выходила из дому, давно миновал. Тени уже начали собираться в складки по другую сторону деревьев. Хлопчатобумажная ткань платья казалась теплой на ощупь, словно только что выглаженная.

Эллен зашагала к реке, туда, где отцовские деревья росли особенно густо. Уже подходя к купальне, девушка замедлила шаг. Молодой человек проявлял к ней достаточно интереса, чтобы отыскивать ее день за днем; а она – подумать только! – вчера просто-напросто повернулась спиной и ушла! Что он подумает? А вдруг он больше никогда не появится – что тогда?

В прозрачной воде опушенные илом палки и камни на дне вырастали в размерах, точно под увеличительным стеклом. Просачиваясь сквозь дугообразный свод ветвей, жаркие лучи украшали ее руки прихотливым узором; войдя в воду, Эллен вообразила себе, будто лицо ее тоже испещрено пятнами, точно черепаший панцирь. С каждой минутой влажное единение с текучестью природы нарастало. Эта истина легко постигается в любой реке. Течение мягко подталкивало девушку: терпеливое давление, что рано или поздно возобладает, – вот вам истинная настойчивость. Эллен плескалась, и скользила по течению, и плескалась снова, лениво размышляя о незнакомце и радуясь при мысли о том, что ничего дурного она себе, конечно же, не позволяет.

Среди деревьев тело Эллен являло собою поразительное зрелище. Бледное, нежно-мягкое – а обступившие ее стволы такие твердые… Теплая горстка волос между ног и мягкость в целом… так выглядят пушистые зверьки, например кролики, на фоне скал.

Повернувшись лицом к солнцу, Эллен чувствовала, как с нее счищают слой за слоем – по крайней мере внешне. Она лениво коснулась волос, проверяя, высохли ли. А позже, изогнувшись, исследовала собственную пятку. Больше ей заняться было нечем, вот она и не уходила.

Окруженная недвижными серыми стволами со всех сторон, девушка напрочь не помнила, где именно бросила одежду.

Тут-то она и услышала шаги. Чужак, похоже, наступал на все полоски коры до единой, ни одной не пропуская. Эллен повернулась к нему. О своей наготе девушка знала, а вот власть собственной крапчатой красоты сознавала не вполне.

Незнакомец остановился на расстоянии вытянутой руки.

Девушке захотелось, чтобы он сей же миг, немедленно начал что-нибудь рассказывать; возможно, она полагала, что слова прикроют ее наготу, даже при том, что молодой человек глядел чуть в сторону. На руке у него болталось ее желтое платье и все прочее.

– Помнится мне…– И, разом передумав, он отвернулся.

Он просто-напросто протянул руку – и впервые дотронулся до ее щеки, а потом погладил влажные волосы.

– Почему ты вчера ушла?

Эллен покачала головой и, по всей видимости, тоже подняла руку; потому что молодой человек нежданно-негаданно наклонился и ласково куснул ее в предплечье – даже след остался!

– Я, небось, слишком много болтаю, – нахмурился он. – Видать, увлекся.

И он принялся одевать девушку сверху донизу, возвращая на место по одному предмету туалета за раз… она уже полуодета, а он держит в руках, на виду, ее нижнее белье. Эллен даже затрепетала от напряжения, и что ей за дело, если он и заметил. Она глядела сверху вниз на его уши и шею.

Девушка подняла вверх руки, помогая ему натянуть платье.

Молодой человек уселся перед нею на корточки и взялся за крупные пуговицы. А Эллен вдруг почувствовала себя такой теплой – и ко всему готовой. На мгновение ей вспомнилась женщина по имени Джорджина – в тесной каюте, и к бедру ее жмется теплый цыпленок.

За спиною шелестела река – бесконечное струение шелка по гальке.

Дети всегда теряются в лесу. В одну-единственную пятку всегда попадает стрела; либо ее кусает змея; либо ступня бывает оцарапана, и падает туфелька. Некоторые сапоги обладают волшебным свойством: это сапоги-скороходы. У каждой прекрасной принцессы бывает злая мачеха. Отличная иллюстрация – женщина с тремя грудями, по одной на каждого мужчину в ее жизни.

— В Драммойне, в белом домике с плоской крышей, – рассказывал между тем незнакомец, оставив в покое пуговицы и оглядываясь в поисках туфель, – жил один крупный специалист по аэродинамике, ученый с мировым именем; и с ним – три статные дочери. Звали его что-то вроде Шоу-Гибсон, DFC[54]54
  Т. е. награжденный крестом «За летные боевые заслуги» (Distinguished Flying Cross).


[Закрыть]. Усатый такой; его бы полагалось в рыцарское звание возвести. Юноши, бывало, толпой стекались к его дому… Думаешь, на дочерей полюбоваться? Не-а, у всех у них руки чесались умыкнуть крохотный метеорит, что красовался у хозяина на серванте.

Так вот, хочешь послушать про это или, может, лучше про мистера Клема Саклера, у него еще перхоть была? Клем Саклер, рыжебровый коротышка, жил в одном из примыкающих друг к другу одноквартирных домиков в Дарлингхёрсте. Ну, не то чтобы в одиночестве.

Эллен давно решила, что помогать рассказчику не станет – пусть и не надеется! Нагота возвела девушку на недосягаемую высоту.

– В послевоенной Австралии, когда шляпы носили как мужчины, так и женщины, вошло в обычай устраивать в садике за домом вольер с пташками, а если уж не вольер, так на заднем крыльце всенепременно стояла клетка с оглушительно орущим попугаем. Со временем эта мода – довольно-таки спорная! – сменилась одержимостью аквариумами с тропическими рыбками, а после на краткий миг все словно с ума посходили по ангорским кроликам.

Клем Саклер держал канареек. В определенные часы десятки пернатых крошек порхали и распевали в клетках в разных комнатах дома. Их аж с тротуара слышно было. Едва вернувшись с работы – а работал Клем Саклер на железной дороге, – он подсыпал пташкам корма, подливал воды в поилки, а отдельных счастливчиков порою выпускал полетать. Вот такую жизнь вел Клем Саклер.

Задержав на миг придирчивый взгляд на одном из пальчиков ног собеседницы, незнакомец продолжил:

— Как заводчик, Саклер пользовался некоторой известностью среди знатоков. На протяжении многих лет он пытался вывести белую канарейку. Все свои надежды он возлагал на избалованного, гиперактивного самца – серого с желтоватыми проблесками. В слоях его оперения Саклер усмотрел проблеск белизны. Все прочие канарейки были зелеными либо желтыми и жили по нескольку штук в клетках на передней спальной террасе, где жалюзи открывались на заросли красного жасмина; а в кухне клетки громоздились одна над другой, точно миниатюрные небоскребы. Всего птиц было, надо думать, десятков пять-шесть.

Серый самец занимал отдельную клетку с собственным зеркальцем, и стояла эта клетка в спальне Саклера на втором этаже.

Незнакомец провел пальцем по стопе девушки, и Эллен счастливо заулыбалась. Вы только представьте себе – много-много крохотных пташек!

Однажды летним вечером Саклер вернулся домой усталый как собака. Как всегда, он поднялся наверх и открыл клетку, чтобы серый птах полетал, поразмял крылышки. Затем Саклер рухнул на постель и уставился в потолок. Потолок неплохо бы побелить… Дом на глазах разваливается! Саклер провел языком по верхним зубам. Коротко и фальшиво просвистал несколько нот – этой привычкой он обзавелся за годы и годы в канареечном обществе. Воистину жизнь его (во всяком случае, последние десять лет) поделена на множество крохотных фрагментиков, и все это – мелкие пташки, а пташки обезличены и ко всему равнодушны, занимает их только еда да чириканье. Да, жизнь его, похоже, строится по шаблону. И в фокус как-то не собирается.

Для «канарейковеда» это явилось настоящим открытием.

Саклер встал, поднял ставни – должно быть, в полусне. Едва почуяв дуновение ветерка, он хрипло закричал и захлопнул окно – но поздно. Серая канарейка, порхавшая по комнате, не упустила своего шанса: нырнула в щель уже закрывающегося окна, едва не прищемив крылышки, – и улетела.

Саклер бросился на балкон: птичка как сквозь землю провалилась. Саклер кубарем скатился вниз по лестнице и забегал по улице туда-сюда: прищурившись, всматривался в сточные канавы да заглядывал под машины и в тесные палисаднички – в этой части Сиднея их бетонируют, а после загромождают старыми мотоциклами.

В течение последующих нескольких дней Саклер ходил по улицам, стучался в двери, искал во всех мало-мальски подходящих местах. Оставил объявление в витрине засиженной мухами кулинарии, где обычно покупал сигареты. Спустя неделю заводчик уже спрашивал себя, а знает ли он вообще хоть что-нибудь о привычках канарейки. Он начал понемногу смиряться с потерей. Может, птичку кошка сцапала…

Незнакомец зевнул. Ну и широченная же пасть, непроизвольно отметила про себя Эллен. А ведь он, чего доброго, так и уснет здесь, у ее ног. Девушка потянулась было взъерошить ему волосы, однако в последний момент удержалась. А рассказчик между тем продолжал скорбную повесть о заводчике канареек.

Однажды в пятницу вечером мистер Клем Саклер шел домой от Кингз-Кросс. Было темно. Неподалеку от его улицы в рядах одноэтажных домов горел свет: люди сидели за столами либо расхаживали по комнатам. Одно из окон частично загораживали ветви дерева. Сперва Саклеру подумалось было, что мимо стремительно пронесся крылан – в Восточном Сиднее и в Дарлингхёрсте их видимо-невидимо; но нет, это в белой комнатке что-то мелькнуло. За пианино сидела женщина; она заиграла – и блик запорхал снова, стремительно закружился по гостиной в лад музыке, а потом плавно спикировал на плечо к женщине. Саклер шагнул к окну. Он глазам своим не верил.

Женщина встала, повернулась спиной. Тонкая талия, стянутые в пучок волосы. Женщина вышла из комнаты – да-да, с потерявшейся канарейкой на плече.

Саклер направился прямиком к парадной двери и собирался уже позвонить.

Блестел отполированный медный колокольчик. Коврик под дверью был того же песочного оттенка, что и брови заводчика. В двух громадных кадках цвели камелии. На окнах висели опрятные занавесочки.

Под колокольчиком – табличка: «ХЕЙДИ КЕРШНЕР, УРОКИ ФОРТЕПИАНО».

На следующее утро Саклер возвратился. Еще за несколько домов он услышал звуки фортепиано. Казалось, музыкантша играет, не умолкая. Саклер поглядел в окно: женщина сидела рядом с учеником, указывая в ноты и наглядно демонстрируя, что не так. На глазах у хозяина серая канарейка слетела к ней на плечо.

Саклер ушел. Необходимо было все как следует обдумать. Ему стукнуло сорок восемь.

Всякий раз, как он возвращался к тому дому, его птичка сидела у пианистки на плече. Наконец он позвонил в дверь. В костюме только-только из химчистки, при галстуке – все, как полагается. И в тот же день он уже сидел рядом с мисс Кершнер и постигал азы фортепианной игры.

А узнала ли его серая канарейка? Птичка упорно льнула к мисс Кершнер, а на бывшего хозяина поглядывала просто-таки неприязненно! Канарейки обожают всевозможные музыкальные ритмы, объясняла ему пианистка – это ему-то, общепризнанному эксперту по канарейкам! Канарейкам даже Бах по душе, улыбалась она. Она заиграла начало фуги, и на глазах у Саклера его птичка принялась носиться по комнате, а затем вновь вернулась на плечо к мисс Кершнер.

Очень скоро Саклеру полюбились ее характерный акцент и ее серьезное отношение ко всему, имеющему отношение к музыке; когда на пианистку нежданно-негаданно накатывала детская веселость, он себя не помнил от изумления.

Спустя два месяца уроков фортепианной игры птичка наконец-то опустилась к нему на плечо. К тому времени Саклер уже овладел гаммами и с потрясающей неуклюжестью осваивал простейшие мелодии. Наставница его отличалась безграничным терпением.

По-прежнему полуодетая, Эллен блаженно задремывала. Оно всегда так бывало – ежели сидишь под деревом да слушаешь рассказы. Девушка сознавала, что улыбается.

– В ту пору, – продолжал между тем незнакомец, – заводчик канареек едва ли не всякий день имел возможность любоваться безупречной белизной рук и плеч мисс Кершнер. – Он словно ненароком взялся за локоток Эллен. – За всю свою жизнь Саклер не видывал такой кожи – такой гладкой и нежной, что руки пианистки сливались с клавишами слоновой кости. Он просто глаз не мог оторвать от ее обнаженных рук. Чуть прикусишь зубами, – молодой человек откашлялся, – и след на всю жизнь останется.

– Я слушаю, – отозвалась Эллен.

– Теперь канарейка садилась то на его плечо, то на ее. Мисс Кершнер пыталась подучить пташку пощипать ученика за ухо. Пора было решаться. Теперь после уроков хозяйка подавала на стол крохотные медовые пирожные на синих блюдечках и расспрашивала гостя о здоровье. Порою она надевала вышитую блузку с воротничком-стойкой или какую-нибудь особенную брошку – и спрашивала, нравится ли ему. Сак-лер все более и более ощущал притягательность привычки – ему нравилось просто заходить в гости, просто быть там, и бог с ними, с уроками!

И однако ж, стоило Саклеру скользнуть взглядом по алебастровой коже мисс Кершнер, а затем вновь перевести глаза на непоседливую канарейку, как решимость его возвращалась – он вспоминал, зачем он здесь.

И вот однажды, воскресным вечером, когда мисс Кершнер вышла из комнаты, рассказывая что-то на ходу, Саклер снял канарейку с плеча, засунул трепыхающуюся пташку в карман пиджака – и был таков.

Он прошел мимо окна: ярко освещенная комната с пианино по-прежнему пустовала. Не вынимая руки из кармана и сжимая птичку в кулаке, заводчик чуть не бегом поспешил домой.